Стеф ходила героиней факультета. За ней неотступным цербером всюду следовал Ваня и высматривал, а не появится ли где нехороший Чингиз, желающий обидеть слабую девушку. Но Чингиз не появлялся.
Уши его наверняка горели морковным румянцем, потому как поносили его все, охотно, и по-студенчески изобретательно. Даже те, кто его не замечал. Даже те, кто не знал и никогда в глаза не видел ни его самого, ни Стеф. Ругались все, вплоть до забегающих на полчаса на кафедру заочников. И ехидничали по поводу отсутствия самого отрицательного персонажа.
- Может, его совесть замучила? – предположила Стеф на перекуре перед последней парой.
- Наивная! – хохотнул Ваня. – Такие типусы и слова этого не знают. Если бы совесть замучила, пришел бы и извинился. Я бы его заставил перед тобой на коленях прощения просить.
- Значит, испугался, - сделала вывод Ира. – Ты вчера, пока Стеф до дому тащил, матерился на всю «Ваську», что от Тихони ни ножек, ни рожек не останется. Аж до Лейтенанта Шмидта было слышно, наверное.
По большому счету, Стеф не очень интересовало, почему Чингиз не явился. Зато ей было очень интересно посмотреть ему в глаза после вчерашнего номера – как он себя поведет? Тихоня обломал всех: лишил Стеф удовольствия ставить над ним нравственные эксперименты, а Ваню – удовольствия набить ему морду. Почиванию на лаврах недоставало изюминки в виде наказания виноватого.
После пары Ваня набился в провожатые, и отвязаться от него не удалось. Правда, в квартиру Стеф его не пустила, отбрехавшись тем, что «устала, как собака, хочется в ванну и спать, причем в полном одиночестве». С тем и оставила Ваню соображать, был ли это прозрачный намек или пошлая откровенность.
Стеф еще долго высматривала в окно, не вернется ли назойливый провожатый. Через сорок минут она постановила, что опасаться нечего, и вышла в магазин, не забывая все же осторожно оглядываться по сторонам. Быстро затарившись «бомж-пакетами», Стеф выскочила из магазина и взяла было курс домой, но прельстилась ласково сияющим солнышком – явлением чрезвычайно редким в осеннем Питере, и решила прогуляться до набережной.
Она весело шлепала по лужам, подставляя лицо теплым лучам и напрочь потеряв бдительность. Потому она вовсе и не заметила, как кто-то догнал ее и сопровождал, приотставая на шаг, аж до самых сфинксов.
Очнулась Стеф, только когда этот кто-то обогнал ее и преградил дорогу. Стеф не успела сориентироваться и замерла, уставившись на полурасстегнутую молнию черной косухи, под которой на уровне ее глаз покачивался на цепочке знак «инь-ян». Выше была шея, обтянутая воротом тонкого свитера. А еще выше…
Стеф непроизвольно издала непонятный звук типа «упс!» и почувствовала, что коленки слегка затряслись. Лететь еще раз по всем законам физики ей хотелось меньше всего.
Чингиз снял темные очки и чуть улыбнулся краешком губ:
- Не напугал?
- По сравнению со вчерашним – пустяки.
- Понял… У тебя найдется десять минут для меня?
Стеф замялась – по идее, оплеух ему надо надавать и в морду плюнуть, а не аудиенции устраивать. Нева, опять же, близко… Вдруг снова взбесится? А она плавать не умеет…
- Кусаться не буду! – Чингиз для верности заложил руки за спину и отошел на пару шагов. – Ну так как?
- Ну так и быть, - сдалась Стеф. – Но только десять минут и ни секунды больше.
- Угу, - Чингиз повлек ее с тротуара к сфинксу.
Сфинкс пялился в синее небо физиономией Аменофиса Третьего. Был такой фараон в Древнем Египте. Стеф вспомнила, как на первом курсе незабвенный преподаватель по истории Древнего Востока Сущевский причитал, что люди не знают, чье лицо носят петербургские сфинксы.
Чингиз махнул сфинксу очками:
- Привет Аменофису.
Стеф удивленно воззрилась на него:
- У вас тоже Сущ Египет читал?
- Угу. Святой человек.
- У тебя осталось девять минут, - напомнила Стеф.
- Угу. Хочу извиниться за вчерашнее. Я не могу объяснить всего… точнее, ничего объяснить не могу. Но я не хотел, чтобы так получилось. Поверь, пожалуйста.
Стеф молчала, сбитая с толку. Неужели он действительно думает, что после того, как чуть не вышиб из нее дух, он добьется прощения стандартным «извини, я не хотел»!? Наглец! Отморозок! Ваня прав…
- Ну ты и бессовестный, - негодующе выдохнула Стеф.
- Угу. Я слово «совесть» в детстве выучить забыл. Не кипятись. Я на самом деле жалею, что все так вышло. И не могу ничего объяснить. Я даже не помню толком ничего.
- Что, вообще ничего не помнишь?
Чингиз тяжко вздохнул и покачал головой:
- Как ты орала, помню. Как пиналась, тоже помню. Дальше – ноль.
Конечно, он слегка кривил душой. Все он помнил. Но поделать тогда с собой ничего не мог. В такие моменты Чингиз как будто раздваивался: один, дикий псих, творил, что хотел, а другой, разумный и хладнокровный, бессильно наблюдал со стороны. Рассказывать об этом Стеф он вовсе не собирался, так что стряпал из своих объяснений обычный крышесъезд – ну обозлился, ну «упала шторка», ну силу не рассчитал, ну простите грешного.
- Мдя… - хмыкнула Стеф. – Что, и как меня в коридор вышвырнул, не помнишь?
- А я вышвырнул?!
- Еще как. Меня нашатырем откачивали, думали, сотрясение мозга будет.
- Вот уж точно мдя… - Чингиз виновато уставился на острые мысы своих «казаков», чем доставил невыразимое удовольствие Стеф. – Ну что я могу сказать… Сознаю свою вину. Меру, степень, глубину. Наказание приму. Ссылку, каторгу, тюрьму. Но желательно в июле и желательно – в Крыму.
Цитата была немного неточной, но пришлась так к месту, что Стеф не смогла удержаться и рассмеялась. Чингиз и не думал улыбаться.
- Ладно, раз хохочешь, значит все не так уж плохо на сегодняшний день…
- Это уже из другой оперы!
- А разница… Я для тебя сделаю все, что угодно, лишь бы ты меня простила…
- Как, совсем все?
- Совсем все.
Стеф уставилась на Чингиза, пытаясь понять, шутит он или говорит правду. Печальный опыт показывал: «все, что угодно» - это в большинстве случаев студенческое «бла-бла». Ну в случае крайне выдающемся – стакан пива в «Окопе».
- А если я тебя попрошу станцевать стриптиз? Прямо здесь и сейчас?
- Не вопрос. - Чингиз с невозмутимым видом потянул вниз молнию куртки.
Стеф с любопытством наблюдала, как Чингиз снимает косуху, театральным жестом швыряет ее на асфальт – на сколько же у него хватит смелости? И тут до нее дошло, что он вовсе не прикалывается! Вона движения какие мягкие, змеиные, развратные…
- Стой! – Стеф схватила его за руки, когда он уже собирался стянуть свитер. – Стой, ты что, рехнулся!
Чингиз удивленно приподнял бровь:
- Ты же сказала…
- Я пошутила!
- Гм, - лицо Чингиза из удивленного стало разочарованным. – Ну ты определись как-то…
- Любое желание?
- Абсолютно. Хочешь – я тебе МКС с орбиты спущу?
Стеф фыркнула:
- Что я с ней делать буду?
- Не знаю. Мое дело достать.
И тут Стеф поняла, чего она хочет. И порадовалась, что судьба ей подкинула шанс осуществить заветное желание последних трех недель.
- Ну, МКС – это слишком, - робко начала она. – Ладно. Теперь серьезно. Готов?
- Я весь в твоем распоряжении.
- Весь ты мне не нужен. Мне нужен билет на завтрашний концерт «Арии». Я не успела купить.
Чингиз поперхнулся.
- Может, все же подумаешь насчет МКС? «Ария»… это сложнее.
- Ну, тогда нам разговаривать не о чем.
Стеф развернулась с твердым намерением идти домой, но Чингиз придержал ее за локоть:
- Подожди.
- Чего? МКС мне не надо.
- Да понял уже. – Он поднял все еще валявшуюся на тротуаре куртку, оделся и вытащил из кармана сложенный вдвое билет: - Бери мой.
Стеф уставилась на заветный кусочек бумаги.
- А ты?…- Такая фантастическая по ее меркам щедрость едва не лишила ее дара речи.
- А я обойдусь. Накажу себя за вчерашний номер. Бери.
Стеф ошарашенно переводила взгляд с билета на непроницаемое лицо Чингиза и обратно. Потом ей стало невыносимо стыдно. Она почувствовала себя бессовестной дрянью, играющей на ошибках людей. И решительно спрятала руки в карманы:
- Я не возьму.
- Ничего не понимаю. То ты требуешь билет на «Арию» и больше ни о чем не хочешь разговаривать, то, когда билет есть, ты его не берешь!
- Если бы это не было в ущерб тебе, я бы взяла.
- Ущерб я сам себе вчера устроил. Бери, – Чингиз попытался засунуть билет ей в карман, но Стеф вывернулась и отпрыгнула.
- Это твой билет! Он один, и я его брать не буду!
- Если ты не берешь только потому, что я не попаду на концерт, так можешь не беспокоиться, я пройду куда угодно, если захочу.
Стеф вздохнула: ну что ты будешь с ним делать! И она уцепилась за последнюю соломинку:
- Ну как же ты не понимаешь! Никто из моих не смог достать билет – не успел или денег не было… Там же не моя тусовка. Я никогда раньше на таких концертах не была! Я на «Арию»-то подсела недавно совсем! Что я там одна буду делать?
Чингиз помолчал. Недоуменно поморгал. Закурил. Потом осведомился:
- А чего тогда билет требовала, если идти боишься?
Стеф чувствовала себя виноватой кругом и по уши. Она потупила взор и пролепетала:
- А я была уверена, что ты его нигде не достанешь. А если бы достал, у меня бы духу не хватило не пойти. Коньки бы отбросила со страху, но пошла бы…
Чингиз тихонько выматерился.
- Это и называется женской логикой?
- Ага. Нержавеющая. Хочу на «Арию», но не пойду. И не уговаривай, у меня свои жизненные принципы.
- Своеобразные у тебя принципы. Хорошо, главное я усвоил: ты хочешь на концерт, но в одиночку боишься. Осталось выяснить одно: хочешь ли ты на «Арию» настолько, чтобы рискнуть пойти на концерт со мной? Конечно, при условии, что кидать я тебя не буду. Ни в прямом, ни в переносном смысле?
Теперь Стеф просто проглотила язык. Вот уж действительно рискнуть! На «Арию» с парнем, которого знает ровно сутки, причем обстоятельства знакомства были весьма пикантны. Причем концерт вечером. Причем кончится поздно. Причем силища у этого парня («Тощий, как ремень!») - дай бог Ване половину. Причем будет орава пьяного молодняка. Причем на концерт хочется так, что слезы на глаза наворачиваются. Решение могло быть только одно. Но, мамочки, как страшно было его принимать!
- Погоди! – Вдруг сообразила она. – А как мы вдвоем с одним билетом?
Чингиз заговорщицки усмехнулся:
- Прорвемся! Главное – морду тяпкой и вперед. Если прорваться не получится, возьмешь мой билет и пойдешь. Но это вряд ли. Это уж в совсем крайнем случае. Еще вопросы есть?
- Есть, - Стеф дала волю своему неуемному любопытству. – Силища у тебя, надо сказать… Качаешься, что ли?
- Нет. Много будешь знать – не дадут состариться. За тобой завтра заехать?
Вот еще! И так в компанию набился! Хотя кто кому в компанию набился – это еще вопрос…
- Нет, я своим ходом. Завтра в полседьмого у «Юбилейного». Найдешь меня?
- Лучше в шесть. Чтоб в толпу на входе не угодить.
- Договорились.
Стеф повернулась и быстро пошла по набережной, не оборачиваясь. Хотя обернуться ой как хотелось…
Чингиз неспешно ехал по Невскому и считал, сколько раз за сегодня ему пришлось соврать.
Сначала – сказал отцу, что никуда не пойдет. Думал поковыряться в гараже, но мотоцикл всегда был в образцовом состоянии, разных фенечек, мулечек и прибамбасов на нем было до фига, уже фантазии не хватало – чего тогда зря в гараже маячить? А сидеть дома оказалось невыносимо, и после полуторачасового катания по городу он, задумавшись, вырулил не куда-нибудь, а к факультету.
Потом – соврал Стеф, что не помнит о своей вчерашней выходке. Многие подобные вспышки действительно стирались из его памяти, и Чингиз узнавал о том, что натворил, чаще всего в милиции («Скажите, а часовню тоже я развалил?»). Впрочем, рассуждал Чингиз, не так уж он и врал – после того, как перешел Дворцовую площадь, он снова ничего не помнил.
Дальше – соврал, что на концерт пролезет обязательно. Ха, размечтался! Нет, если повезет, конечно… Но надо же было как-то загладить вину!
Почему-то все эти не очень приятные мысли проносились в его голове с такой жизнерадостной легкостью, что хотелось оставить байк и пуститься до дома вприпрыжку, а лучше – бегом. То ли солнышко так подействовало, то ли звезды так расположились, но настроение у Чингиза было – лучше некуда. Впервые за последние несколько лет в нем проснулось бешеное желание жить, жить во что бы то ни стало, всему и всем наперекор! Какой-то детский восторг горячим комочком бился в горле, звал дурачиться, совершать всякие глупости. И, до боли в груди боясь, что эта внезапная радость уйдет так же вдруг, как и пришла, Чингиз подчинился зову ребячества.
Но вся беда заключалась в том, что Чингиз не знал, как положено дурачиться. Он рванул руль, поднял мотоцикл на «козла» и на заднем колесе проскочил между стоящими в пробке на Невском машинами. Расхохотался от души, услышав восклицания: «Псих!», «Акробат!», «Во делать парню нечего!» Выжал газ и очертя голову рванул на перекрестке на красный свет, тоже услышав вслед кое-что от добропорядочных водителей. От такой наглости охренел даже постовой у светофора, и некоторое время только провожал глазами сумасшедшего мотоциклиста, так и не остановив его. Но Чингиз не умел развлекаться по-другому. Ему казалось, что сегодня этот мрачный мокрый город напоен непонятным солнечным безумием, так не похожим на ту темно-серую полутьму, в которой он блуждал, а похожим на детскую шалость, на радугу… на смех Стеф.
Чингиз чуть не остановился посреди проспекта. Вильнул на Рубинштейна, бессовестно подрезав ехавшую за ним чинную «Ауди», затормозил, достал сигарету. Официантки из бара «Телеграф», вышедшие на перекур, с нескрываемым любопытством наблюдали, как их постоянный и обожаемый посетитель вылетел из-за поворота на бешеной скорости, будто за ним гнались, вдруг остановился, закурил, да так и остался сидеть в седле, как памятник Николаю на Исаакиевской площади. При этом у него было выражение лица электрика из навязшей в зубах рекламы: «Е-мое, что ж я сделал?»
А Чингиз и вправду был озадачен. Он вспомнил, что с утра был день как день, ничего особенного, только дождя не было. Потом осознал, что настроение у него начало повышаться во время разговора со Стеф. И повысилось оно до такой степени, что Чингиз на полном серьезе станцевал бы стриптиз прямо на набережной, если бы Стеф его не остановила. И вообще, что-то он разболтался… Только что тоже отколол номер…
Чингиз почувствовал, как уходит беспричинная радость и желание творить нелепости, как вместо солнечного золотого звона в уши врывается вечерний Питер: грохот авто, лай собак, человеческие голоса, неон и светящиеся витрины…
Город-сказка, город-мечта,
Попадая в его сети, пропадаешь навсегда,
Глотая воздух простуд и сквозняков,
С запахом бензина и дорогих духов…
- Иду навстречу цветным витринам, мимо пролетают дорогие лимузины… - тихонько пропел Чингиз в ответ на пришедшие в голову строки.
Он выкинул окурок – и чуть не завыл от дикой волчьей тоски по этой вспышке света и счастья, которую он сам так легкомысленно загасил.
…………………
Чингиз встал посреди комнаты, закрыл глаза, покрутился вокруг себя и ткнул наугад в корешок книги. Не открывая глаз, вытянул том с полки, раскрыл, посмотрел. И сел там же, где стоял.
Я не хочу, чтоб мир узнал
Мою таинственную повесть;
Как я любил, за что страдал,
Тому судья лишь бог да совесть!…
Им сердце в чувствах даст отчет,
У них попросит сожаленья;
И пусть меня накажет тот,
Кто изобрел мои мученья;
Укор невежд, укор людей
Души высокой не печалит;
Пускай шумит волна морей,
Утес гранитный не повалит.
Его чело меж облаков,
Он двух стихий жилец угрюмый,
И, кроме бури да громов,
Он никому не вверит думы…
Лермонтов.
Судьба, видать. Чтобы так отвечало настроению – это бывало редко. Значит, ему нужно было прочитать именно это стихотворение именно сейчас. Судьба, блин…
Чингиз знал, каково это – умирать. Он ведь умирал однажды, и не увидел в смерти ничего страшного или отвратительного. Так, слабость и легкий озноб, плавно переходящие в сон, после которого не проснешься.
Истинное лицо смерти он увидел только здесь. Смерть глянула на него остановившимися глазами на залитом кровью лице солдата, имени которого Чингиз даже не знал. И с тех пор таращилась постоянно. Он сам стал ее орудием.
Подхватив правой рукой падающего с простреленной головой парня, не дожидаясь приказа сойти с брони, Чингиз левой выхватил нож и метнул его куда-то в придорожные кусты, не раздумывая и не целясь. В этот миг боевики открыли огонь, колонна остановилась, с матом, стрельбой и маловразумительными воплями бойцы спрыгивали с БТР-ов, отстреливались, гулко бухали подствольники… Чеченцы смылись так же быстро, как и появились. Они были здесь дома, они знали каждую тропку и каждый кустик, они буквально растворились в благодатной летней «зеленке».
Преследовать не стали – не до жиру, быть бы живу. За время этой короткой перестрелки колонна оскудела четырьмя бойцами-новобранцами.
- Как это ты умудрился его увидеть? – спросил командир взвода у Чингиза, возвращая ему вынутый из тела боевика нож. – В шею попал, это ж надо…
Чингиз не видел чеченца, сделавшего первый выстрел, и не мог увидеть. Но не объяснять же старшему лейтенанту Миронову, что он почувствовал, откуда прилетела пуля, непостижимым животным чутьем, и непонятно откуда знал, в какой позе, в каком месте какого куста сидит стрелявший. И что ему, чтобы попасть в шею человека ножом с нескольких метров, даже не обязательно смотреть, куда метнуть этот нож. Ощущение, чутье, интуиция были вернее любого оптического прицела.
- Ножом… Пижон! А че не выстрелил-то?
Чингиз пожал плечами:
- По привычке…
Миронов тогда промолчал, но по прибытии в часть, после обустройства новичков, затащил Чингиза к себе в кунг и долго допытывался, где это восемнадцатилетний молокосос, три часа назад впервые участвовавший в бою, мог приобрести привычку вслепую метать ножи, причем со смертельным исходом для цели. Пришлось рассказать, как тренер завязывал ему глаза и швырял в него незрелыми яблоками с собственного огорода, твердыми, как камни. Чингиз месяц ходил синий от синяков, а потом начал сбивать яблоки на лету, тогда как остальные ученики предпочитали уворачиваться. Про особые, граничащие с буддистской мистикой и основанные на медитации тренинги, заставлявшие ощущать окружающие объекты по теплу, дыханию, эмоциям, движению воздуха и звука, он благоразумно промолчал: Миронов понимал муштру и шпицрутены, но вряд ли серьезно относился к такого рода экзотике.
- Может, ты и пули зубами ловить умеешь? – съехидничал Миронов, выслушав историю Чингиза.
- Нет. Но чувствую, скоро научусь…
Ловить пули Чингиз не научился. Зато научился плакать.
…Это была рядовая зачистка, но для Чингиза – первая, потому стала откровением.
Переворачивали вверх дном все дома, домики, сараюшки и собачьи будки, залезали во все дверки, щели и замочные скважины, искали боевиков. Волчьими глазами смотрели на русских солдат смуглые подростки – дети тех, кто называл себя борцами за свободу Чечни.
Очередную дверь Чингиз не распахнул, как предыдущие, а несильно толкнул локтем, прислонившись к стене. Предчувствие не обмануло: из-за двери раздалась автоматная очередь. Кубарем вкатившись в комнату, Чингиз придавил спусковой крючок и провел стволом АКМа слева направо, с колена, не думая. Разбираться будем потом.
Выдохнул. Огляделся. Один насмерть, второй хрипло подвывает, скрючившись посреди комнаты. А в углу… Чингиз замер, с сипом втянул в себя воздух, от ужаса продрал мороз по коже, в горле встал соленый ком. На деревянной стене, на прибитых гвоздями ладонях, как Иисус, висел солдат. Свой, русский. Покрытый коркой запекшейся крови и грязи. В рот вложен его же отрезанный половой член.
- С почином, Монгол, - поздравил вошедший следом Лис. И застонал-зарычал, проследив его взгляд. Кликнув бойцов снимать солдата со стены, Лис с тихим бешенством уставился на недостреленного боевика. Тот даже ныть перестал. Он уже завидовал своему убитому напарнику…
Лис за шиворот потащил раненого боевика к выходу, бросив Чингизу через плечо:
- Обыщи дохлого, может, жетоны есть или документы…
Документов не было, а вот жетонов оказалось целых четыре штуки. Это означало, что чеченец лично убил четверых солдат…
Разумеется, Чингиза тренировали на сдержанность в эмоциях, невозмутимость и спокойствие. Качества, необходимые для любого бойца, не только в восточных единоборствах. Как выяснилось, тренировали зря. Самые вредные, самые низменные чувства – ярость, ненависть, гнев – завладели им в самый судьбоносный момент и навсегда закрыли дорогу в профессиональный спорт. Если ты не в состоянии совладать со своими эмоциями, в ушу тебе делать нечего…
А на войне?
Наверное, ни один монах Шаолиня не сумел бы остаться хладнокровным. Куда уж там восемнадцатилетнему пацану, дисквалифицированному за отсутствие того самого хладнокровия…
Бывалые солдаты видели, в каком состоянии Чингиз вернулся в лагерь. Пробовали отпаивать водкой – непривычный к алкоголю паренек подавился первым же глотком и дальше пить наотрез отказался, невзирая на всеобщий хохот. Это потом он научится хлестать спирт, не запивая и не пьянея. Потом его бесстрастие и жестокость будут удивлять даже ветеранов. А пока он просто смолил сигареты одну за другой и беззвучно плакал. Слезы текли сами по себе, Чингиз не замечал их, а перед глазами стоял тот распятый солдат.
Как же надо ненавидеть, чтобы вот так поступать с человеком, живым человеком. Как надо ненавидеть! Просто за то, что – чужой…
Камень сталкивает камень, получается лавина. Капля подгоняет каплю, получается волна. Ненависть рождает ненависть, получается война.
И когда над чахлой речушкой зарделось небо и посветлели кроны деревьев, Чингиз ощутил в себе новое, незнакомое, медленно разгорающееся чувство. Месть. Не за того принявшего мученическую смерть солдата, и вообще ни за кого. За ненависть.
Люди, способные так обращаться с подобными себе, не имеют права жить на свете.
Он встряхнулся и отшвырнул книгу: сколько можно?! Все! Все давно кончилось!! Хватит!!!
Обиженно вякал придавленный тяжелым томом Понтий Пилат. Чингиз вызволил питомца:
- Прости, дружище. Знал бы ты… Хреново мне, короче.