Тихоня. Глава 1 (Кладовка (проза, не вошедшая в рубрики))

Маньяком можешь ты не быть, но сексуальным быть обязан.
Так считало отражение в зеркале,  намекая на то, что не худо бы побриться.
Десять минут назад Чингиз выяснил, что в его состоянии чистить зубы можно было только сидя на полу и прислонив голову к стенке ванной, потому что даже в условно вертикальной позе его мотало вслед за зубной щеткой. Бриться в таких экстремальных условиях? Миссия невыполнима.
Чтоб еще когда! Алкоголя!! Хоть грамм!!!
Отражение настаивало на бритье. Не… В сад.
Что-то настойчиво бухало над головой. Чингиз титаническим усилием поднял глаза: на стене всего-навсего тикали часы. И показывали шесть утра. Часы? В ванной? Что ни говори, а так пить нельзя.
«Ну хотя бы расчесаться-то!» – зудело отражение.  М-да… Пожалуй… Или…
Чингиз качнулся к зеркалу, чтобы убедиться в необходимости расчесывания. Епрст… А глаза-то где?! И так узкие, от природы, не сразу и заметишь, а тут вообще пропали! Чингиз потрогал лицо рукой. Наощупь глаза тоже не обнаруживались. Ну и хрен с ними. Пусть все считают, что так и было задумано его родителями…
Идти ноги отказались напрочь, и никакие увещевания на них не действовали. Чингиз опустился на четвереньки и пополз проводить археологические изыскания на тему «а куда я вчера дел рюкзак?» Поиски привели его в комнату. Он поднял голову, дабы сориентироваться на местности. О-па…
Посреди комнаты стоял разложенный диван, а на нем валялись две голые девицы. Только тут Чингиз обратил внимание, что сам столь же элегантно раздет. О как… Вот это уже тема для медитации.
Муки памяти о том, что же вчера происходило, решил отложить на потом. Сейчас гораздо насущнее было пройти другие квесты, к примеру, найти рюкзак, одежду и кухню. Задачка была не из легких, но Чингиз ее успешно решил, поползав по полу еще минут пятнадцать.
Одежда и лицо по помятости были вполне сопоставимы. Тут уж расчесывайся, брейся, хоть пудрись – лучше выглядеть не станешь. Так подумал Чингиз и не стал расчесываться. Длинные патлы спутались и всклокочились весьма художественно, он решил не выходить из образа.
Спасением стала бутылка пива, обнаруженная в холодильнике. Еще через четверть часа Чингиз почувствовал себя достаточно адекватным, чтобы попытаться въехать в ситуацию.
Итак. Кухня незнакомой квартиры, пол, бутылка холодного пива в руке, на джинсах – пятно неизвестного происхождения, футболка выглядит так, будто ею мыли пол. В комнате – спящие голые девчонки. Время – половина седьмого. Утра. Что за идиотский организм! Как привык в детстве вставать в полшестого на пробежку и тренировку, так до сих пор не хочет отвыкать. Хоть в пять утра ложись, все равно в половине шестого Чингиз просыпался как от пинка и больше не засыпал. И это при том, что к спорту его организм не имеет ни малейшего отношения вот уже скоро десять лет.
И все-таки. Чего вчера было? Встретился с заказчиком, попили пива, обговорили детали. Чингиз долго удивлялся, с какого перехрена срочно заказывать навороченный тюнинг мотоцикла, если до конца сезона – считанные дни. Встретился с Доктором, попили пива, потрещали за жизнь. Съездил на книжные развалы на  «Крупу», встретил знакомого книжника, попили еще чего-то… На этом память стопорилась.
Так. Зайдем с другой стороны. Что за девахи? По некоторым признакам, прибегнув к здравой житейской логике, Чингиз определил, чем с ними занимался. Даже выдохнул облегченно, углядев на полу использованные презервативы – значит, не только вспомнил, в каком кармане они водятся, но и сумел воспользоваться. Это радует.  Однако насчет девиц память тоже предательски молчала. Так пить нельзя…
Ладно, хватит про вчера, потом поупражняемся. Пора подумать про сегодня.
У Чингиза было совершенно отчетливое ощущение, что на сегодняшнее утро он запланировал что-то супермегаважное. Так что ранний подъем имел свои несомненные плюсы, осталась сущая ерунда – вспомнить, чего собирался сделать. И заняться этим можно за пределами квартиры, благо пиво кончилось, девки дрыхнут, спасибо этому дому аа-граа-менное за провалы в памяти.
В рукава косухи Чингиз попал почти сразу – сказалось лечебное воздействие пива. С казаками сражаться пришлось дольше, но в конце концов Чингиз и их победил. Он еще с минуту потоптался в узенькой хрущобной прихожей, соображая, как открыть дверь и при этом не прижать себя дверью в углу. Вот тоже достижение отечественной архитектуры. Почти все знакомые Чингиза жили в таких клетушках, именно поэтому он не любил ходить в гости – было четкое ощущение, что эти курятники жмут в плечах.
Серая, засранная до невозможности парадная. Какой этаж-то хоть? А разница…
Чингиз вышел в прозрачный холодок раннего сентябрьского утра, как вылез из подземелья на свет – счастливо щурился, жадно втягивал тонкими ноздрями воздух, еще не впитавший осенней хандрозной мокрости, но уже лишившийся радостного летнего тепла. Скоро настанет время, когда из-за штор в комнату будет проникать холодная предрассветная темень напополам с зябкой питерской сыростью и запахом прелой листвы. И это тоже будет хорошо.
Больше всего на свете он любил утро. Любил веселые летние рассветы, когда солнечные шаловливые лучики будили его раньше, чем сработает таймер. Любил тоскливые осенние зори, наполненные предчувствием мороза и едва сдерживающиеся от дождевых слез. Любил тяжелые утра зимой и околевшее зимнее солнце, нехотя выползающее из темноты, как из проруби. И мокрые весенние зеркала на асфальте, в которые превращался пористый грязный снег под ударами гвардии солнечных зайчиков, он тоже любил больше всего на свете.
Это утро было особенное, половинчатое какое-то, неопределенное: вроде только первый день осени, и солнышко ласково еще по-летнему, и листва еще зеленеет празднично и беззаботно, и воробьи еще не поджимают зябнущие лапки на холодном после ночи асфальте, а где-то внутри уже заплакало тихонечко, загрустило по-осеннему то, что люди зовут душой. Или это просто голодный желудок ноет, прося жрать много и вкусно? Кто ж тебя в семь утра накормит, дурное ты создание…Первый день сентября начинается многообещающе…
Твою мать!!! ПЕРВЫЙ ДЕНЬ СЕНТЯБРЯ!!!
Память проснулась. Университет. Исторический факультет. Третий курс. ДНЕВНОЕ отделение. В девять ноль-ноль.
Чингиз в который раз проклял себя за то, что так легко ведется на «слабо». А Дзен этим пользуется, скотина. Сначала поступить заставил, а теперь, таким же методом – перевестись с заочного на дневное. Лучший друг, называется. Все грузит светлыми идеалами: университетское образование, престижная работа, красивая жена, пятеро гениальных детишек… При том, что у самого Высшая школа милиции, должность опера в каком-то занюханном отделе, жена такая же, как должность, да и потомства пока не наплодил. Однако доказывать что-то Дзену было бесполезно, а сам он мог переспорить китайца. В Чингизе китайской крови, по непроверенным данным, не было, поэтому убедить его в том, что без высшего образования он помрет в ближайшую же неделю, Дзену не составило ни малейшего труда. Кодовое слово «Слабо!» действовало на Чингиза безотказно.
«При звуках флейты теряет волю» - усмехнулся про себя Чингиз и поискал глазами табличку на стене дома, где было бы написано название улицы. Бульвар Дружбы… Вот те раз. Это где? К черту подробности, в каком городе?
Счастье есть! Вон тетка идет! Стой! Стой, куда заворачиваешь!
Источник информации неумолимо скрывался за углом, и Чингиз бросился сломя голову догонять тетку. Услышав сзади топот и металлическое бряцанье, бедная женщина обернулась с потусторонним ужасом в глазах – не иначе решила, что гонится за ней сексуальный маньяк или того хуже, грабитель, последние гроши отбирать. Мелькнуло в ее лице сомнение – отдавать кошелек, чтоб не убил, или стоит побороться за кровно заработанные.
Однако маньяк – на удивление симпатичный, но изрядно помятый азиат -  немилосердно дыша перегаром, виновато сделал брови домиком и всего-навсего спросил:
- Простите, не подскажете, как тут до ближайшего метро добраться?
Вопрос, мягко говоря, был тупой. До ближайшего метро «Ленинский проспект» насчитывалось километров десять, а с транспортом давно не ладилось. Поэтому несостоявшаяся жертва грабежа посоветовала маньяку пройти с километр до платформы «Горелово» и уехать на Варшавский вокзал. Парня явно обескуражило такое предложение, он буркнул себе под нос что-то типа «Во занесло!». Тем не менее, женщину он одарил потрясающей, белозубой, игриво-лукавой улыбкой:
- Спасибо! Пропал бы я без вас!
Он пошел прочь быстро, не оглядываясь, легким широким шагом. Стройный, сильный, красивый. Если бы он оглянулся, он увидел бы в глазах женщины глухую, безысходную тоску.  Своей невероятной улыбкой Чингиз всколыхнул в ней мысли, которые она гнала от себя все последние годы. Женщина думала о том, что молодость и красота ушли безвозвратно, что стать и здоровье положены на троих детей и гуляющего налево мужа, что жизнь превратилась в тягостную вереницу унылых дней, что утром она уходит на работу, вечером идет с работы, тащит домой неподъемные сумки, а дома ее ждут готовка, стирка, препирательства с сыном, скандалы с дочкой, равнодушие мужа, и из приятного – только третьесортный женский роман перед сном. А ведь ей всего сорок лет…
Она судорожно вздохнула, прогоняя подступивший к горлу комок, и обреченно побрела по тротуару, забыв, что опаздывает на работу.

Телефон тренькал так навязчиво, что пришлось проснуться.
Стеф разлепила глаз, посмотрела на часы – блин, можно было спать еще целых десять минут! Сняла трубку, проклиная все на свете.
- Але.
- Привет, малыш.
Вот тут Стеф уже чертыхнулась в полный голос.
- Че надо, козел?
- Малыш, давай встретимся.
Ну вот. Так тебе и надо. Нефиг связываться с кем попало.
Стеф набрала в грудь побольше воздуха:
- Ты что, не понял? Я тебе сказала, чтоб ты больше никогда сюда не звонил! Забудь этот номер телефона! Забудь этот адрес! Урод! Ты что, русского языка не понимаешь?! Или я говорю по-китайски?!
Она в сердцах швырнула трубку и выдрала телефонный шнур из розетки.
Вот так утречко! Верно говорит народ: как отвратительно в России по утрам!
Стеф с отвращением уставилась на телефон. Козел! Козлина! Урод…
Запиликал будильник тошнотворным китайским писком. Стеф с воплем подскочила и швырнула будильник об стенку. Хлипкая китайская будилка не выдержала русского гнева, рассыпалась по мелким деталькам.
Трясясь от злости и холода, Стеф пошлепала на кухню. Сигарета, кофе, зубная щетка, одежный шкаф. Так не хотелось начинать учебный год! Тем более, с новым курсом! Хорошо хоть, Ирка тоже отчислилась в прошлом году и восстановилась нынче. По крайней мере, одна знакомая физиономия будет.
Все еще гневно фыркая, Стеф вышла из дома и взяла курс на университет. Понеслось дерьмо по трубам!

Возле аудитории имени Мавродина на Менделеевской, 5  кучковались третьекурсники. Стеф с ходу углядела знакомую физиономию Иры Купчинской и с криком: «Привет третьему курсу!!!» врезалась в толпу.
- Стеф! – Ира первая оправилась от шока. – Анька! Что, восстановили?
- А куда бы они делись! У меня, в конце концов, уважительная причина для академки была!
- Как нога?
Стеф радостно махнула правой ногой, едва не заехав ею Ире в ухо:
- Живая! Что ей сделается! Но про танцы все равно придется забыть.
- Ладно, кроме танцев еще много чего в мире есть. – Ира схватила Стеф за руку и потащила к самой большой компании. – Знакомьтесь! Это Стеф, восстановилась после академки. Стеф, это Ваня, это Марго, Лена и Таня, Марат, Виталик, Леша…
- Оч-чень приятно…
Через пять минут Стеф знала по имени и в лицо весь состав дневной группы третьего курса. Еще через минуту Ира потащила ее на перекур, не забывая по дороге знакомить со всеми новенькими.
Конечно, спокойно покурить им не дали, потому что тут же нагрянули историки с четвертого курса – бывшие однокурсники Стеф. Наконец толпа схлынула, Стеф прикурила новую сигарету вместо той, которую прямо из рук выстрелили новые знакомые.
Дверь факультета открылась, выпустив в колоннаду новую партию студентов. Партия пронеслась мимо по направлению к ближайшему алкоголеторгующему магазину, оставив в напоминание о себе всего двух человек. Один, ссутулившись, быстро пошел прочь, а второй, стоящий спиной к Ане, упорно пытался прикурить, но почему-то у него это не получалось. На парне была черная косуха, потертые джинсы и казаки, но больше всего Ане понравилась роскошная грива иссиня-черных волос почти до поясницы длиной. И просто-таки не было сил смотреть, как он мучается с зажигалкой.
Аня подмигнула Купчинской и панибратски хлопнула парня по спине. Парень обернулся… Аня застыла с зажигалкой в протянутой руке. Эту физиономию она видела. Причем точно помнила, где. А уж при каких обстоятельствах! Только бы не покраснеть…
Парень удивленно приподнял бровь, взял зажигалку, прикурил, буркнул: «Спасибо» и отвернулся. Не узнал… Негодовать или радоваться? Или вообще не тот, похож просто?..
- Стеф, ты че? – Ира дернула Аню за рукав. – Ты где вообще?
Стеф ошалело взглянул на Купчинскую, потом на парня в косухе.
- Этот? Ага, тоже запала? Хорош, правда?
Стеф только отмахнулась:
- Ты лучше скажи, что за кадр.
- Да хрен его знает…  Называется Чингиз, с заочного перевелся. Мне ребята рассказали. Чучело, говорят, то еще.
- Почему?
- Да малахольный он какой-то. Ни с кем не общается, слов, кроме «угу» и «гм», из него хрен вытянешь. Уши плейром заткнет – и считай его нет. Мрачный вечно, как туча… Мне кажется, что он какой-то сатанист.  Точно тебе говорю. А эти придурки-заочники его Тихоней прозвали! Чудик, одним словом.
- Да скорее чудо природы…
Стеф разглядывала Чингиза. Тот с отсутствующим видом курил, прислонившись к колонне. «Да точно он!»– думала Стеф: узкие раскосые глаза, хищный нос с горбинкой, четкие линии худощавого лица и бронзово-смуглая кожа. Такая же диковатая повадка, неулыбчивые жесткие губы. Нет, это точно он! Вот твою мать… Откуда он здесь взялся?! Только его не хватало для полного счастья!

На Ладоге штормило третий день. Коварное озеро-море в первобытной ярости выхлестывало на песчано-хвойный берег острова водяные громады, неистовый ветер безжалостно рвал кроны деревьев, стелил по земле кусты.  Волны разбивались об острые черные камни в мириады пенных брызг, брызги смешивались с плотной завесой льющего непрестанно дождя, и все вокруг стало мокрым, холодным, непроницаемо-серым.
Надежда Васильевна, классный руководитель 10 А, хваталась за голову и пыталась объяснить хотя бы самой себе, что подвигло ее ввязаться в такую безумную авантюру. Это ж надо было придумать: вместо стандартного пикника на Финском пляже по случаю окончания учебного года выволочь свою ораву на остров в Ладоге на целых две недели! И ведь никуда не денешься с этого острова, катер из Бухты Владимирской придет точно через две недели!
Вообще-то Надежда Васильевна в свои сорок с хвостиком обладала задором девятнадцатилетней пионервожатой. Именно этот задор подвигал ее на сумасбродные затеи вроде нынешней, из-за которых на нее, учительницу в маленьком городке, косились порой как на полоумную. Сценарий был неизменен раз от раза: хотелось как лучше, а получалось почему-то как всегда. Надежда Васильевна предполагала, а вот располагал ситуацией явно кто-то другой.
Было бы странно, если бы в этот раз все вышло по-иному. Через пару дней после прибытия оравы на остров Ладога словно озверела.
Двадцать человек кучковались по палаткам, играли в карты, морской бой, рассказывали страшные истории и отчаянно скучали. Костер под проливным дождем развести было невозможно, потому как о тенте для такого вот случая никто не позаботился.  Питались сухим пайком. Сходить в туалет – и то стало натуральной проблемой. Вынужденные физиологическими обстоятельствами к такой вылазке школьники возвращались в палатки, промокнув насквозь.
Горе-робинзоны ругались, ныли и просились домой. Для Ани ситуация осложнялась еще и тем, что Надежда Васильевна была ее мамой.
К концу третьих суток «Великого сидения» к острову пристала одинокая байдарка. Вернее, даже припрыгала. Аня, предпринявшая санитарную вылазку, видела, как взбесившаяся Ладога швыряла несчастное суденышко и оттаскивала от берега. Но три весла упрямо погружались в серые валы, поднимались, увлекая за собой цепочки жемчужных брызг, и опускались снова, и поднимались… Отборный хриплый мат был слышен даже сквозь рев воды и ветра.
Только когда байдарка наконец ткнулась носом в кучу плавника на берегу, и весла полетели на землю, Аня очнулась и рванула к маме докладывать о визите нежданных гостей.
Надежда Васильевна, как и следовало ожидать, переполошилась до невозможности. Из палатки она вылетела, как вспугнутая курица, не забыв, однако, наказать дочери носа наружу не высовывать. Надо ли говорить, что Аня и не думала слушаться.
Там, на берегу, огромный мужик в камуфляже и бандане что-то объяснял маме, то прижимая руки к груди, то указывая в сторону байдарки. Возле нее сидели еще двое мужчин, и один пытался отобрать у другого весло. Ветер доносил до Ани обрывки фраз: «Не выгребем… целый день… руки свело на весле… мы мирные…»
Видимо, громила сумел Надежду Васильевну уговорить. Мама ринулась проводить среди подопечных тщательный инструктаж по общению с соседями, а за это время на берегу под разлапистой сосной весело зарыжела еще одна палатка.
Старшеклассники, вконец обалдевшие от трехдневной скуки, презрели дождь и вылезли поглазеть на новоприбывших. Все три гостя были молодые, длинноволосые, в промокших камуфляжах.
Тот, который договаривался с мамой, огромный и волосатый, как медведь кадьяк,  тащил над головой байдарку под ближайшую елку. Второй парень, сильно моложе Медведя и по габаритам уступавший ему как минимум вдвое, сновал между сваленными на берегу рюкзаками и палаткой, видно, обустраивал жилище. Третий, оголившись до пояса, обухом топора вбивал в землю длинные колья вокруг кострища. На него-то Аня и загляделась.
Сначала она только с удовольствием наблюдала, как под гладкой бронзовой кожей перекатываются мышцы, любовалась прокачанным торсом. С длинных смолянисто-черных волос стекала вода, они мешали ему, он отбрасывал их за плечи, и струи дождя текли по его спине за ремень. Аня зачарованно следила за каждым его движением: вот он мягко, по-кошачьи, запрыгнул на валун, присел, проверяя, ровно ли вбиты колья, небрежно воткнул топор в пенек, распрямился, закурил. На плечах, на груди, на спине его Аня увидела странные шрамы – как будто его резали ножом на узкие полоски. Он все делал легко, ловко, и ступал, как дикий зверь по лесу. У него были тонкие, резкие черты лица, узкие раскосые глаза и хищный, с горбинкой нос. Да и фигура, в общем-то… прямо для обложки «Man’s health». Аня никак не могла определить, из какой он Азии, и про себя назвала его Корейцем.
Надежда Васильевна восторженно и громко удивлялась, как это три уставших человека, да в таких условиях, умудрились за какой-нибудь час превратить стылый мокрый берег в землю обетованную и устроить самый настоящий кипеж. Действительно, гости развили очень бурную деятельность, и в мгновение ока над кострищем возник обширный тент, откуда-то Весло раздобыл полусухие дрова, костер под ловкими руками Корейца разгорелся в момент с первой же спички, а вокруг костра стараниями Медведя появились большие бревна в роли сидений. Под непрекращающимся дождем гости выволокли из-под перевернутой байдарки два огромных котла, и вскоре команда Надежды Васильевны была приглашена на ужин. Прожившие три дня на бутербродах и консервах подростки трескали гречку с тушенкой так, что за ушами пищало.
Очень скоро Аня обнаружила, что не меньше трети ее одноклассниц глазеют на Корейца с восхищением и обожанием. Особенно это стало заметно, когда он присел у костра и принялся колдовать над чаем, подбрасывая в котел какие-то травки-муравки. Отсветы огня ложились на его лицо, делая его еще резче, суровее, и оттого еще красивее.
- Он у нас спец по чаю и мясу, - добродушно прогудел Медведь. – Мяса, увы, нету, но такого чая вы точно никогда не пробовали. Всю жизнь вспоминать будете, поверьте мне на слово.
Чай действительно был волшебный. Что бы там Кореец в него ни добавлял, хоть марихуану, оно того стоило.
- Ой, а вы, случаем, не колдун? – первая в классе красавица Лизочка кокетливо похлопала Корейцу глазками и выдала самую обворожительную улыбку, на которую была способна. Аня явственно ощутила, как от возмущения идет пар из ушей. Она как-то сразу пришла к выводу, что Кореец – это ее частная собственность, и все посягательства на него надо пресекать на корню.
Но Кореец безразлично взглянул на Лизочку и только отрицательно качнул головой. Аня чуть в ладоши не захлопала: так тебе и надо, дура голубоглазая. Впрочем, и на саму Аню Кореец не обращал ровным счетом никакого внимания. Он вообще за все время посиделок не вымолвил ни слова, ни разу даже не улыбнулся на шутки, которые в изобилии расточали Медведь и Весло и над которыми все хохотали до слез.
Дождь постепенно утихал. Весло отошел к палатке, покопошился там и вытащил… гитару в чехле! Старшеклассники восторженно загомонили, предвкушая еще и концерт в исполнении развеселого Весла, но тот бесцеремонно всучил инструмент Корейцу со словами:
- Монгол, на эстакаду! Хватит отлынивать, я уже заеб… устал народ развлекать.
Монгол, значит. Ну пусть будет Монгол, какая разница.
- И не смотри на меня так жалобно, я бессердечный эксплуататор.
Монгол, обреченно расчехляя гитару, огрызнулся:
- Эксплуататор… Моя словов такое не знай. Я тебе скажу, кто ты. Потом. Не при детях.
- Монгол, дай жару! Чтоб по полной оторваться! – Это Медведь подпрыгивал на своем бревне, видимо, предвкушая удовольствие от концерта.
- Говорю же, дети здесь. По полной не получится, - Монгол вопрошающе обозрел публику: - Заказы будут?
Кто-то из парней авторитетно заявил: «Кино»! Монгол страдальчески скривился:
- Не, задолбало.
После минутного молчания в шум деревьев и треск костра вплелся замысловатый перебор.
«Радость моя, вот и все.
Боль умерла на рассвете.
В нежных перстах облаков
Розовым шелком струится еще не родившийся день…
Вздох мой, как стало легко!
Воздух вливается в окна.
Время – мы вышли из дома, мы покинули город,
Мы стоим над обрывом, встречая рассвет.
Радость моя, вот и все.
Боли отныне не будет.
Золотом плавятся горы, и вспыхнули реки –
Осанна! – и солнце взошло!
Свет пронизал нас насквозь,
Мы прозрачны для света,
Друг мой, ты понял, что стало с тобой
В это утро, ты понял.
Что ж, скоро ветер окрепнет, и мы
Навсегда оттолкнемся от тверди,
Мы ворвемся на гребне волны
В ледяное сияние смерти!»
У него был невероятный голос, с несчетным множеством оттенков от глубокого хрипловатого баритона до чистейших нежных, высоких распевов, он набирал мощь, от которой ухало в коленки сердце, и падал до полушепота, и снова вырастал, и отражался от каменных глыб на берегу, и шелестел в сосновой хвое:
«Радость моя, мы летим!
Выше, и выше, и выше!
Города проплывают под нами,
И птицы с ликующим криком взмывают под самое небо,
Прощаясь с тобой.
Все для тебя в этот день:
Горы, и реки, и травы.
Это утро – последний подарок земли,
Так прими его в вечность с собой!»
Аня затаила дыхание, ловя каждый звук струны, каждое движение губ, и забывала мигать, и не замечала соленой воды, скопившейся в уголках глаз…
«Плачь!
Мы уходим отсюда, плачь!
Небеса в ледяной круговерти!
Только ветер сияния, плачь!
Ничего нет прекраснее смерти!
Плачь!
Слышишь, ветер зовет нас,
Так плачь!
С гулом рушатся времени своды!
От свободы неистовой плачь,
Беспредельной и страшной свободы!
Плачь!
Мы уходим навеки, так плачь!
Сквозь миры, что распались, как клети,
Эти реки сияния, плачь!
Ничего нет прекраснее смерти!»

Последний отзвук растворился в мягком топоте дождя по тенту.
Надежда Васильевна вытерла глаза и зааплодировала первая. Было видно, как Монгол смутился, не ожидая бурной овации островного масштаба и требований: «Еще! Еще!»
- Ну вот, опять тоску нагнал, - вздохнул Медведь. – Депрессивный ты чувак. Ну давай чего-нибудь веселенького, а то хоть вешайся.
И Монгол дал веселенького. Дал много. Он пел про пастушку Адель, которая никак не могла выбрать себе мужа, про стакан порожний, который надо презирать, про каменную пещеру, где находили в разных количествах водку и жарили разные части мамонтов, про рокенрол, который, оказывается не работа, а вовсе даже прикол, и про Фантома, сбитого вьетнамским летчиком по имени Ли-си-цын, про бутылку кефира и полбатона, и рассказывал про селедку, к которой нет лука (Надежда Васильевна при этом укоризненно качала головой, потому как цензурными в этом стихотворении были только предлоги, но ее подопечные ржали до колик, и она решила благоразумно промолчать). Но лишь пару раз за весь концерт уголок его губ приподнялся в слабом подобии улыбки. Надо же, какой и вправду депрессивный…
Посиделки закончились глубокой ночью, только когда гости, измученные сначала борьбой со стихией, а потом обустройством быта и приготовлением пищи, начали неприкрыто клевать носами.

Сон никак не шел. Сидя у костра, Аня была уверена, что стоит ей только доползти до спальника – она уснет раньше, чем ляжет. И вот теперь она вертелась с боку на бок, изучила все швы на потолке и стенках палатки, пересчитала в уме всех овец и зайцев, но заснуть не могла. Мама сладко посапывала в соседнем спальнике…
На секунду Аня пожалела, что вообще ввязалась в это путешествие. Но потом решила, что сидеть дома и тихо реветь в подушку из-за парня, который ее бросил накануне, было бы в сто раз хуже. Лучше уж тут.
В конце концов Аня решила выползти на воздух. Осторожно, стараясь не потревожить маму, обулась, накинула куртку, тихонько закрыла за собой входную молнию.
Дождь прекратился, и даже волны уже не так истерично бились о камни. Напитанный сыростью воздух окутывал прохладой, запах свежевымытой хвои сводил с ума. Ветер шуршал еле слышно между соснами, на воде качались кучи плавника, темная, глянцево поблескивающая вода где-то далеко на горизонте переходила в светло-лиловое небо. Потрескивал костер…
Костер?
Аня обернулась. Костер действительно трещал, потому что горел. На бревне – темная фигура. Огонек спички осветил лицо. Монгол! Один! Сидит. Курит… Скучает?
К Монголу Аня бросилась едва не вприпрыжку. Присела рядышком на бревно, близко-близко, касаясь его локтем:
- Не помешаю?
Он качнул головой.
- А мне чего-то не спится… Решила выйти воздухом подышать.
Молчаливый кивок.
Аня подвинулась еще ближе, беззастенчиво прижалась к его боку:
- А не жарко…
Он шевельнулся, Аня испугалась: уйдет сейчас. Нет, просто обнял ее за плечи, прижал еще плотнее. Тепло его тела просочилось к ней через одежду – какой он жаркий! Давление, наверное, повышенное, кровь горячая…
Да что же это творится! Где-то в животе волнами поднимался восторженный страх, Аня шалела от собственной наглости, собственного бесстыдства. Как хорошо! Как здорово, как не хочется никуда уходить от него, а хочется…
Мамочки!!!
Аня почувствовала, как загорелись щеки: она осознала, чего хочет. Мамочки…
Она подняла глаза на Монгола и уперлась взглядом в его угольно-черные зрачки. Сердце прыгнуло в горло и там замерло… Монгол подхватил ее на руки и понес в лес, неслышно ступая по мокрой хвое.
Мох под плотным пологом еловых лап был мягким и сухим. Аня послала в дали незнаемые все, что касалось стыда, принципов, страхов и смущений, когда Монгол опустил ее на зеленый ковер. Отвечала на жадные, нетерпеливые ласки, стискивала коленями его бедра, кусала его за плечи и не думала ни о чем, кроме бесстыжего наслаждения, острого и мучительного удовольствия, горячих рук и горячих губ, и только старалась не кричать слишком громко… так… на всякий случай…
Тяжелое дыхание и шорох ветвей, любопытный жук ползет по высокой травине, ошалелые глаза черного бархата, тихий шепот: «Спасибо…» Так еще никогда не было. Так уже больше никогда не будет…

Видимо, Стеф уставилась на него слишком откровенно, потому что Чингиз вдруг оторвал глаза от шпиля Адмиралтейства, который созерцал уже минут пять, и метнул на нее взгляд такой яростный, что Стеф даже испугалась слегка. Узнал все-таки?! Она поспешно отвернулась и попыталась въехать в Иркину трескотню:
- …Тогда мы втроем подымаемся, кладем ему билеты и в ногу выходим из аудитории. А он нам вслед задумчиво так: «Третий Триумвират!»
- Ир, их было два.
- Кого?
- Триумвиратов.
- Стеф, ты меня слушала вообще?
- Вообще нет. Пошли, время уже.
День не клеился. Настроение было непоправимо испорчено. Стеф еле дождалась окончания лекций – ей хотелось  поскорее примчаться домой, врубить на полную громкость любимый альбом «Арии» и забраться в ванну, чтобы смыть этот жуткий взгляд, словно прилипший к коже.
Наконец она услышала заветное: «На сегодня все!» Стеф вскочила и опрометью бросилась к двери, на ходу запихивая в рюкзачок тетрадь и ручку, и естественно, в дверях налетела на кого-то. Раздались чудовищные матюги, и Стеф непроизвольно отпрыгнула: с пола поднимался сбитый с ног Чингиз. Этого только не хватало…
Вдруг на нее накатила необъяснимая злость. Да какого хрена этот идиот сегодня весь день испоганил! Еще и под конец умудрился нагадить! Стеф вне себя изо всех сил пнула Чингиза кроссовкой под колено:
- Под ноги смотри, козел! Псих ненормальный!!
Больше она ничего не успела ни сказать, ни сделать. Ее сдавило, смяло так, что сперло дыхание, и с невероятной силой швырнуло в коридор. Вспышка боли в затылке – и темнота.

Резкий запах нашатыря пробрался в мозг. Стеф осторожно открыла глаза. Чье-то лицо над ней покачнулось, расплылось, потом снова собралось целиком. Это была Ира.
- Ни за что бы не подумала, что Тихоня мог такое выкинуть!
- Он меня выкинул, а не такое. Хорош Тихоня… - простонала Стеф, ощупывая голову. – Козел бешеный… Сука… Падла… Тварь…Зараза… А чего вы тут все столпились? Пациент скорее жив, чем мертв. Все свободны.
- Какое там свободны! Сейчас «скорая» приедет!
Стеф сморщилась:
- Ваня, ори потише. И пошли эту «скорую»… сам знаешь, куда. Я домой.
Командир поискового отряда «Ладога» Ваня укоризненно покачал головой, но возражать не стал: об упрямстве Стеф ходили легенды.
- Так, молодые люди! – приказала Ира. – Пострадавшую на руки – и домой!
- Тебе бы взводом командовать, - усмехнулся Ваня.
- Я подумаю. Ну, что застыли, как соляные столпы? Взяли – и понесли!
Ваня задумчиво оглядел Стеф:
- Ты сколько весишь?
- Что-то около сорока шести, а что?
- Далеко живешь?
- На Шестой линии, а что?
- Дотащу, - решил Ваня и поднял Стеф на руки. – Потопали. А этого козла я так уделаю, что родная мама не опознает.
Стеф хихикнула:
- Тогда рядом со мной с сотрясением мозга уляжешься.
Ваня, по габаритам напоминающий трехстворчатый  шкаф, только хмыкнул презрительно:
- Ты его видела? Тощий, как ремень. Плюнуть не на что. Это во-первых.
- Уж я бы нашла, на что плюнуть. И не только плюнуть… Так что там во-вторых?
- Во-вторых, в моей голове даже от ядерного взрыва не может случиться сотрясения, тем более мозга. А в третьих…
- Еще и в-третьих есть?
- Есть. В-третьих, полежать рядом с тобой я вовсе не против.

Чингиз несся по Дворцовому мосту. На Университетской набережной тормозить машину – занятие неблагодарное, ждать маршрутку можно до второго пришествия, а на троллейбусе домой приедешь дай бог к вечеру, поэтому Чингиз бежал во весь опор на Невский.
Что-то случилось с мамой, отец прислал сообщение. Что-то серьезное, иначе подождали бы до вечера. Чингиз давно уяснил себе, что кроме родителей у него на этом свете нет ровным счетом никого, и тем более никто кроме родителей не стал бы терпеть все его выкрутасы, вытаскивать из всяких передряг, вообще всячески помогать и поддерживать. Никому кроме них он сто лет на хрен не сдался. Особенно если учесть, сколько крови он им попортил своими выходками… Поэтому отношение к родителям у Чингиза было, мягко говоря, трепетное. Как, впрочем, и к дому. Дом – это единственное место, где тебя ждут. Пьяного или трезвого, веселого или грустного, успешного или лузера, тебя ждут только дома.
- Смотри, куда прешь, козел!
Перед глазами поплыли багровые круги… Чингиз не помнил лица, и слов, которые лицо ему сказало, тоже не помнил. Был только короткий точный удар, от которого лицо смазалось и уплыло куда-то в сторону. Чингиза не волновало ничего, что происходило вокруг. На пути возникло досадное препятствие, оно устранено, все.

Холодный белый кафель туалета. Лужица темной горячей  крови из-под закрытой двери кабинки.
Молодой длинноволосый мужчина одним ударом сносит хилый шпингалет и склоняется над упавшим к его ногам человеку:
- Монгол! Идиот! Монгол! – а потом орет на все здание спорткомитета: - Скорую! Скорую быстро!
Легко поднимает человека на руки, выносит в коридор. Люди с недоумением и жалостью смотрят на юного паренька, почти  мальчика.  Его тонкое, красивое лицо мелово-бледно. Грива иссиня-черных волос встрепана. На обоих запястьях глубокие разрезы. Узкие раскосые глаза прикрыты, из посиневших искусанных губ вырывается короткий хрип.
Мужчина сдергивает с себя ремень и быстро перетягивает мальчику одну руку выше разреза. Из второго запястья сочится почти черная кровь. Подбежавший крепкий мужик тоже снимает с себя ремень и протягивает его длинноволосому.
- Скорая вышла, - сообщает он. – Вадим, последи… Я пойду родителям позвоню.
- Хорошо, Стин Стиныч… Вот же дурень… Не думал, что он такой слабонервный….
- Когда отнимают смысл жизни, поневоле будешь слабонервным, - вздыхает Стин Стиныч.
- Сам виноват! – раздается мужской голос. – Он чуть не убил моего сына! Тюрьма по нему плачет!
Вадим молниеносно разворачивается и бьет добропорядочного бюргера по лицу. Стин Стиныч хватает Вадима и заворачивает ему руку:
- Остынь!
Вадим кивает и высвобождается. Презрительно и зло смотрит на бюргера:
- Твой щенок одного вздоха его не стоит. Если Монгол умрет, ты мне за каждую каплю его крови заплатишь.
Бюргер держится за расквашенный нос и молчит. Стин Стиныч тоже молчит. Вадим склоняется над окровавленным пареньком, поправляет жгуты. Тот уже почти не дышит.
- Держись, братишка, держись, малыш… - шепчет Вадим.
Стин Стиныч (по паспорту Константин Константинович) уже диктовал санитарам «скорой»:
- Кан Чингиз Аджимуратович, шестнадцать лет…
«Четвертая группа, резус отрицательный, - скажет им врач в реанимации. – Срочно нужно переливание. В банке такой нет. Если не перелить, он и часа не протянет».
И Вадим закатает рукав: «У меня четвертая, резус отрицательный».
А потом он расскажет дотошному врачу, что «звездного мальчика» из  клуба ушу «Алый дракон» дисквалифицировали. Пожизненно. Не в меру вспыльчивый паренек чуть не прибил на ковре не в меру невежливого соперника.

В квартире, казалось, сгустился воздух от напряжения. Чингиз почувствовал это, едва переступив порог.
- Есть кто живой?
Живые в лице родителей заседали на кухне. Именно заседали – живя в России больше двадцати лет, семейство Кан быстро переняло привычку решать все важные вопросы и проводить задушевные посиделки на кухне. Чингиз засунул в приоткрытую дверь тридцатидвухзубовую улыбку:
- Что за пожар?
- Сядь, - у отца был такой вид, будто действительно случился пожар, в котором сгорело все самое ценное.
Чингиз взгромоздился на разделочный стол.
- Сядь нормально, не паясничай!
Так. Отца действительно припекло. В спокойном состоянии ему было абсолютно по барабану, кто где сидит, курит, ест и ночует. Зато если у него начинались нервяки, места в доме всем было мало: курить на кухне воспрещалось, ходить следовало только на цыпочках, а лучше было вообще не отсвечивать перед глазами, ночевки вне дома пресекались на корню. Учитывая, что вывести Аджимурата Кана из состояния равновесия было крайне затруднительно, такой домашний террор случался нечасто, но уж когда случался…
Сейчас, похоже, был именно тот случай. Чингиз покорно сполз со стола и уселся на пол.
- Ты что, издеваешься?!!!
- Ну ты же знаешь, не люблю я мебель, веду половой образ жизни. Давай лучше по делу.
Кан-старший издал утробное рычание. Кан-младший не двинулся с места, всем своим видом демонстрируя, что от осинки не родятся апельсинки.
- Осел упрямый…
Чингиз пожал плечами. По идее, повежливее надо бы с отцом себя вести, но родитель сам виноват: раз уж воспитал в демократичной обстановке, далекой от традиций азиатских семейств, пусть не возникает. Строить ребенка, которому двадцать шесть лет, а характер такой, что в речку бросить – рыбы на берег повыпрыгивают, как-то поздновато.  Ну упрямый, дальше-то что?
- Значит, так. – По тону отца Чингиз определил, что сейчас его начнут не просто строить, а натурально тиранить.  – С сегодняшнего дня ночуешь только дома. Алкоголя чтоб ни грамма, учую – прибью. Чтоб я знал, куда ты ушел и когда придешь. Возвращался чтоб точно вовремя. Никаких мотоциклов, никаких слетов, никаких покатушек, никаких баб, никаких тусовок. Из дому без надобности не выходить.
- Да что случилось, в конце-то концов?!
- Не твое дело. Я сказал.
Чингиз аж подпрыгнул:
- Ни хрена себе! Не мое дело? Ты тут застраиваешь всех, дышим по команде, у меня работа из-за твоих завихов медным тазом накрывается, и не мое это дело, видите ли! И при чем тут мама вообще?!
Отец побагровел. Все-таки Восток – дело тонкое… Чингиз понял, что сказал лишнего, теперь беды не оберешься.
- Ты!... Ты что себе позволяешь!!... Щенок! Только попробуй мне еще полай!
- Лай-лай-лай!...
- Мужики, да вы что, с ума сошли?!! – совершенно точно определив, что еще секунда, и отец с сыном будут ломать друг другу носы, Асель Кан бросилась между ними. – Вы мне еще тут передеритесь! Нашли время! Вам что, по пятнадцать лет обоим?! Аджике, что ты, в самом деле, подразделение «морских котиков» дома устраиваешь? Ничего фатального еще не случилось, еще вообще ничего не случилось!
- А что за пожар тогда?!
- Да нет никакого пожара! Сумку у меня вырвали в подъезде!
- Твою мать… - Чингиз полез за сигаретами. – А че истерика такая, будто Тунгусский метеорит тебе на голову свалился?
Мама кивнула на отца, который тихо рычал в усы, как недовольный зверь под кустом:
- У него проблемы какие-то с партнерами, вот он теперь от каждой тени шарахается.
- Ясно. Ладно, Тунгусский метеорит упадет – свистните.
Чингиз отчетливо, как никогда, ощутил жизненную нехватку боксерской груши в доме. И послал бы отца на все иероглифы китайского алфавита, да совесть не позволяет. Куда бы ее деть-то, совесть эту, чтоб жить не мешала? А еще постоянное чувство вины перед родителями и робкую щенячью благодарность за то, что они все-таки считают его своим сыном…
Понтий Пилат, нахохлившись, дремал на гардине. От щелчка двери он проснулся, из комка черных перьев сверкнул круглый желтый глаз. Тут Чингиз вспомнил, что со вчерашнего утра Прокуратора не кормил. Ворон встряхнулся и осуждающе вякнул: явился мол, не запылился, жрать не положил, форточку закрыл – ну не садюга ли?
- Извини, замотался. Щас все будет.
Прокуратор высокомерно восседал на гардине.
- Если ты не слышал, я извинился. На тебе тушенку. Она с мясом, я проверил.
Ворон посмотрел на Чингиза, как на полоумного: мне? Добропорядочному хищнику? Тушенку?? Охренел, что ли???
- Не хочешь – не ешь. Другого все равно ничего нету. Можно подумать, крысы с помойки вкуснее.
Понтий Пилат объяснил бы глупому двуногому, что свежепойманная крыса – это живое теплое мясо, которое по определению вкуснее, чем та гадость, что лежит сейчас в тарелке. Но двуногий слишком тупой. Да и после суток голодания лететь куда-то искать кого-нибудь приличного на обед уж очень лениво. Придется есть…
Чингиз наблюдал, как птица обреченно поклевывает тушенку, и думал, что ворон обнаглел. Сырое мясо ему подавай, видите ли. Четыре года назад, когда Чингиз принес его домой полудохлым от голода птенцом, он с превеликим восторгом жрал даже овсяную кашу. Выходит, не только люди к хорошему быстро привыкают.
- Чингиз, не надо на отца обижаться…
Мама вошла в комнату, как всегда, неслышно. И где только она этому научилась?
- Я не обижаюсь, ты что.
- Оно и видно. Вот детский сад, штаны на лямках. Взрослые мужики, а ведете себя, как шестиклассники.
- Да все нормально, мам.
- Ненормально, - мать вздохнула и уселась на пол, опершись спиной о стеллаж с книгами. – В том-то и дело, что ненормально. Ты когда-нибудь на отца голос повышал?
Чингиз сел рядом.
- Нет. А он на меня?
- Вот именно. У него проблемы очень серьезные на этот раз. То ли он кого-то… как это… кинул, то ли его…
Чингиз улыбнулся:
- Так это как раз нормально.
- Чингиз, ему угрожали, звонили… То ли денег требуют, то ли бизнес отдать, я не знаю, а он не говорит.
- Когда звонили?
- Вчера. И позавчера. Чаще дома бывать надо. Я боюсь очень. Ты же его знаешь, он не уступит, упрямее его только ты. И те, похоже, не отступятся.
Конечно, не отступятся. У отца дело жирное. Дело всей его жизни. Если он по горячности или в спешке упорол какой-то косяк… Да когда он позволял себе поспешить или погорячиться в деле?
- Мам, ну давай я Василисе позвоню. Глядишь, и разрулим проблему. Может, там все не так и страшно, гопота краснопиджачная наехала по дурке, а отец всерьез принял?
- Вряд ли. Он по пустякам паниковать не будет. Ты поговори с ним… Вообще ему очень тяжело одному все дело тащить, ты бы хоть сейчас помог…
Чингиз подскочил:
- Так, мать, хватит. Двести пятнадцатое китайское предупреждение: я не собираюсь заниматься отцовским делом, я ни хрена не понимаю в стройке, продажах, квадратных метрах, подрядчиках, дольщиках и прочей ерунде, и не хочу понимать, мне это не интересно. Я прошу, я умоляю, слезьте с меня оба с этой идеей! Я вон, клепаю свои велосипеды потихоньку, и доходы у меня, между прочим, с отцовскими вполне сравнимые.
Мама с театральным кряхтением поднялась. Это у нее кокетство такое своеобразное – намекает, что старая и немощная. Чингиз не верил. В свои сорок шесть Асель Кан выглядела моложе лет на десять, сохранив девическую тонкость фигуры, свежесть кожи и задорный блеск в глазах. Трудности и невзгоды, которые ей пришлось пережить в молодости, и двое неудачных родов не испортили ее красоты, не лишили способности радоваться.
- Ты б хоть для меня  стул у себя в комнате поставил. А лучше кресло. Эксклюзивное. И не надо так топорщиться. Рано или поздно тебе придется принять дело. На мой взгляд, лучше рано, чем поздно. Хватит затворничать, пошли чай пить.
Да уж, рано или поздно придется. Чингиз думал об этом не раз и не два, и когда он об этой перспективе задумывался, у него начинали ныть зубы. Отец не вечен, хотя здоров, как молодой лось. Мать – творческая натура, она высокими материями занимается, душа тонкая, соль с сахаром путает, куда ей… Зубы ныли тем сильнее, чем четче Чингиз осознавал необходимость заниматься ненавистной стройкой. Как-то по пьянке Чингиз поплакался Василисе про эту свою беду, и Василиса сразу предложила на выбор несколько вариантов типа продажи дела или передачи в доверительное управление. Они тогда едва не поссорились, потому что Чингиз считал кощунственным поступить так с делом, на которое отец потратил если не всю жизнь, то большую ее часть. Конечно, Василиса – первоклассный юрист и потрясающая женщина, но некоторые вещи были недоступны ее пониманию. В общем, Чингиз остался один со своей головной болью, и хоть сколько-нибудь удовлетворительного для себя выхода из ситуации не находил.
Было и еще кое-что. Чингиз был твердо убежден, что засовывать нос в отцовское дело и готовиться принять пост генерального директора – значит расписываться в собственном папенько-сыночестве. Насколько он вытрепал в свое время родителям нервы, ни для кого не было тайной. После всего этого передавать ему дело? Да на отца будут смотреть, как на буйнопомешанного. Правда, в последние три года Чингиз старался вести себя примерно, насколько может быть примерным неженатый двадцатишестилетний байкер. Только все равно не тот енот. Не может человек с такой биографией и с такими скромными мозгами управлять громадной строительной организацией. Чингиз тихо хныкал про себя, представляя пиджачно-галстучно-кабинетно-бумажное будущее. Хрен тогда на покатушки на все лето свалишь, и на Невском не побезобразничаешь, и вообще, прощай, вольная жизнь, пора ложиться и помирать. Потом смеялся над собой и твердил отражению в зеркале, что пора взрослеть… Как говорится, партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!». Долги надо платить.