...Он – Армстронг наших дней и черновчанин,
Ровесник мой и – более того –
По восьмилеточке «однополчанин» –
А я о нем не ведал ничего...
На Театралке, на аллее звездной
Есть и его, Агашкина, звезда.
Прославлен город им – и мне не поздно –
При жизни занести его сюда,
В альбом выпускников моей школенки,
Двадцать четвертой скромной НСШ,
Промчались дни и годы вперегонки,
Судьбину поколения верша,
Крупицу славы подарив таланту.
Его труба певуча и нежна.
Как мне – седьмой десяток музыканту,
Но наша не кончается весна.
Агашкин – псевдоним, не удивляйтесь.
Зачем он музыканту, не пойму.
И вы, пожалуй, тоже не старайтесь.
Кто так назвался, знает, почему...
Нас разбросало время по планете,
Сиренью майской, детство, помани...
Однажды отозвался в интернете
Абраша Фельдер на стихи мои.
Мы, созвонившись, долго вспоминали:
Я -- в классе «В» учился, Фельдер – в «А»...
Мы в школу по одной прямой шагали,
Со встречных направлений... Но сперва
Абрам не в Черновцах родился – в Бельцах.
Отец был, как и мой, фронтовиком.
А обе мамы – в сказках или пьесах,
В романах не придумать – ведь ни в ком
Из сочинителей воображенья
Не хватит, чтоб такое сотворить:
Спасло их чудо в дни уничтоженья
Всеобщего, чтоб нас могли родить.
Его отец – Семен, а мама – Соня...
А о моих написана «Семья».
Нас по утрам Нагорная, трезвоня,
Звала на постиженье бытия.
Отец Семен Был до войны семейным,
Но первую семью взял Холокост.
Шесть миллионов фюрером злодейным
Отправлено евреев на погост –
В яры и печи. Бешеным Аттилой
Народ Торы уничтожаем в дым.
А вся Европа братскою могилой
Осталась в назидание живым.
Кто выжил, начинали с нижней точки:
Ни денег, ни одежды, ни еды.
Но все ж рождались сыновья и дочки –
Как далеко еще до той звезды.
Аослевоенные сороковые...
Их содержание – голодомор.
И воины Побнды – чуть живые
И дети – человечеству в укор.
План Маршалла тогда спасал Европу.
А Сталин этим планом пренебрег.
-- Клеймить! – дано заданье агитпропу.
Кто нас спасет голодных? Разве Бог...
На курсах холодильных машинистов
Неделями мой батя без еды.
А радио клеймит капиталистов.
Советские, мол, подвигом горды –
Империалистической подачки
Не примут... А Европа поднялась...
И СССР, конечно, был не в саячке,
Но и стране и каждому далась
Пора восстановления сверхтяжко
Без помощи финансовой извне.
Отказ от плана Маошалла – промашка,
Которую пришлось вкусить и мне,
В числе моих ровесников – Абраше...
-- Мы жили на Седова. Это вниз
От школы, а ботинки просят каши.
В хптенке-развалюхе там нашлись
На две семьи квадратных двадцать метров.
В «скворечнике» «удобства» во дворе.
Не хочется обратно в это ретро.
В воспоминаниях о той поре
Меня терзают ранним пробужденьем.
Едва будильник отбивает пять,
Спросонок запасаемся терпеньем –
У булочной стоять нам и стоять.
Дают на человека по буханке.
Я, хоть и мал, но тоже человек.
Случаются, кончно и подлянки –
Шпаны окрестной на толпу набег,
Карманников к примеру... А случалось
Потомчимся у магазина зря,
А хлебушка, увы, не доставалось.
Привычны мы, по правде говоря,
Давно к всего на свете недостачам.
А ежели нам хлебушек дают,
Относим это к радостным удачам.
Тогда у нас в халупочке поют.
В домишке по каморкам три семейки.
В каморке нашей: мама, папа, я...
Хай тети Ховы с Эйнихом... Копейки
Несли все маме, чтобы на паях
Совместно обеспечить выживанье.
У тетки с дядькой – ремесло в руках,
Еврейское терпенье и старанье
До боли и в суставах и в аисках.
Жужжала в доме швейная машинка.
Из под иглы постельное бнлье
Выходит... Чтоб изысканное шибко,
Так нет... Но трудолюбием ее,
Мамашиной сестрицы, тети Хоны,
Имевший спрос готовился товар.
Хоть с точки зренья власти, незаконны
Потуги, но несли семье навар.
А Эйних мастерил столы, комоды,
Морилкой покрывал, лакировал.
Простая мебель безыскусной моды...
Кто как умел, тот так и выживал.
Отец трудился на быткомбинате,
А мама обеспечивала тыл:
-- Обедать, все! Еще хотите? Нате! –
Быт труден, скуден, беден... Не уныл!
В благодаренье Господу за право
Жить все невзгоды рады претерпеть,
Над нищетой своей шутя лукаво,
Без повода всегда готовы петь...
С семейкою в соседстве – неевреи.
Однако все на идиш говорят –
Имперской Франца-Йозефа идеи
Последыши респекта не таят
К евреям... Он рехимом сталинизма
В течение последующих лет
Из обихода был успешно изгнан –
И идишговорящих больше нет
Ни неевреев ни самих евреев
Средь новых поколений в Черновцах...
С пеленочек семейкою взлелеяв,
Меня отводят в школу. Класс в цветах.
В четвертой школе скорбный путь ученья
Мой начинался... Школа та была
На улице Азовской... Дел теченья
Причин подспудных ведать не могла
Семья: вдруг во вторую переводят,
Потом в двадцать четвертую... В нее
Со мною в класс такие парни ходят!
Веселое пошло житье-бытье...
Учусь легко. Почти отличник. Только
По языкам четверки. Языки
Трудней даются прочего, что горько,
Поскольку наши языковики –
Лавид Абрамыч Эдлис – он наш классный
Руководитель, Он по вскм статьям
И Вдохновенный педагог и классный
Мужик – как папа относился к нам,
А Лидия Васильевна, как мама...
Ей, Парахонской, удается нас
Влюбить в язык Тараса, хоть программа
Несовершенна... «А» -- элитный класс.
В нем те, кто поталантливей в учебе.
«Б» -- чуть похуже, «В» -- четвертый сорт.
Так повсеместно выстроено, чтобы
Всяу свой шесток знал... В нашем классе спорт
На высоте и прочие занятья...
Еврейский мальчик, годиков с шести
Надежды мамы должен оправдать я –
И вот: меня решили отвести
К учителю игры аккордеонной.
Я мал, подъем к Советской слишком крут.
Аккордеон обузой полутонной
Казался – и за мной его несут
То мама на Советскую, то тетя.
Ефим Абрамыч Зельтерман азы
Мне дал, чтоб ощущение полета
Рождалось. В классе я попал в тузы.
А сверх того – и в Доме пионеров
Я записался в духовой оркестр.
Трубу мне дали. Дую. Впрочем, нервов
Потрачено – ого! – пока окрест
Моя труба, избавившись от хрипа,
Божественные стала рассылать
Серебряные трели... Толще кипа
На полке нот... Играть, хочу играть...
Уроки в классе пения вел Гарий
Свет Яковлевич... А его жена
Ирина Свет Израилевна в паре
С суапугом воспитать во мне должна
Всегранный вкус и супермузыкальность.
Ведет меня по музыке она
В музшколе черновицкой пятой... Странность
Политики погромной: пусть дана
Нам дыже свыше суперодаренность,
Нас в первую музшколу не возьмут
И у второй лишь к неевреям склонность.
У пятой же особенный статут...
Но я не венцимеровского роста,
Аккордеон тяжелый инструмент,
Носить его по городу не просто.
И неизбежный наступил момент –
Я с этим инструментом разошелся,
Все вдохновенье посвятив трубе... --
И равных в мире – раз, два – и обчелся.
Труба вела Абрашу по судьбе.
Вначале он на школьных вечеринках,
На танцах старшеклассников играл.
Потом в сверхмодных лаковых боинках
В студенческом оркестре выдувал
При Черновицком университете.
Теперь Абрам в Израиле давно.
Крутейшим профи признан на планете,
Коль звукамы трубы ему дано
Касаться душ чувствительно и страстно.
На Театралке Фельдера звезда...
Увы, мы в разный с ним ходили класс, но
По НСШ – с Абрашей навсегда
И вот – в поэме неразъединимы.
Художнику-ровеснику – виват.
Да будем с ним хранимы – побратимы
И не забудет нас любимый град!