А за окном привычно шумела осень, и сосед все также привычно стучал топором во дворе, и по радио обсуждались новые положения партийных организаций, и где- то в спальне бубнил включенный телевизор.
И только Альма умирала. И я боялась к ней подойти.
Я так и стояла в коридоре, прислонившись к косяку открытой двери ,и смотрела на ее зажмуренные глаза.
И , наверное, ей было страшно и даже больно, потому что из открытой пасти текла слюна, и мне казалось, что она хочет сказать мне что- то, попросить, а я не могла сдвинуться с места, словно застыла .
И только когда по ее большому телу прошла волна судорог и она, выгнувшись, открыла уже невидящие глаза, я опустилась перед ней на колени и заплакала......
Я всегда возвращалась домой мимо казарм.
Теперь уже бывших, а тогда еще шумных, гудящих , как улей. И из- за высоких заборов доносилось зычное и строгое:
- Взво-о-од, сто-ой!
- Взво- о-од, кру-уго-ом!
И гулкие команды, и веселые караульные у ворот , и Синбад, встречающий меня на переезде. И Альма, которая всегда шла рядом без намордника и без поводка, Альма, которая первой подавала лапу Синбаду, а он, весело пожимая ее, гладил лобастую голову, присев на корточки и приговаривая:
- Ой, хорошая! Ой, молодец!
Чтобы спустя несколько лет, у тех же казарм, у того же переезда, развернуть его последнее письмо, прочитать уже в сотый или даже тысячный раз последние и единственные строчки:
Если ты еще помнишь меня, если не придется свидеться больше , просто вспомни ....
Вот сижу, привалившись спиной к стене блокпоста. Жарко. Вода горячая и отдает хлоркой. Восемьсот грамм. Хоть залейся....
Вот и пишу тебе. Все кому- нибудь пишут.
Знаешь, как я ехал сюда? Через мешки, через руки, ноги, чемоданы, храп, духоту. А за окном уже мелькали огни. Большие станции. Чужие города.
Все кому- нибудь пишут.. Даже собакам.
Особенно собакам.., хотя бы разок. Прошептать просто:
- Спасибо, родная!
За то, что не дала тогда сдохнуть в мусорном баке. Мне же рассказывали, как собака нашла меня трехмесячного. Голодная собака. И тащила через весь двор к людям. Мать бросила, а она тащила. Понимаешь?
Я не рассказывал..
Да и зачем?....
И знаешь, замечаю, что пригибаю голову, если стреляют. Может, для того, чтобы еще раз увидеть твою Альму?
Мы ведь увидимся, сестренка?....
Конечно, увидимся .... Неважно, где и когда. И я обязательно спрошу у тебя:
- Как дела, генерал?
И ты, как обычно, ответишь:
- Wspaniale*, бля...
И я посмеюсь над твоим польским, и гитара будет рыдать навзрыд, и девочки в потертых джинсах будут хлопать в такт по худеньким коленкам, и мальчики будут курить, выпуская изо рта сизые колечки. И Альма будет лежать у самого входа, положив голову на вытянутые лапы. Как тогда, помнишь?
Потому что все слова так и остались звучать в зале вокзального ресторанчика, где- то в ножке бокала, на белой тарелке,на накрахмаленной скатерти, в бумажной салфетке.
Как старая поцарапанная пластинка ретро: полуночный твист, разноцветные пиджаки, широкие брюки, начищенные до блеска оранжевые штиблеты.
Когда тянулись протяжные, злые ноты саксофониста. Такого же полуночного, как и мы.
И это была твоя последняя увольнительная. Последняя, как и это письмо. Первое и последнее, написанное второпях.
« А вдруг утром прилетит волшебник в голубом вертолете. МИ-8. И заберет меня домой. Хотя я так толком и не знаю, где теперь этот дом.
Вчера у нас рацию снесло. Вместе с радистом. Гранатомет- штука серьезная. Почти день сидели под солнцем. Как в зоопарке. Не поверишь…. Но чувство было именно такое.
Я ведь совершенно не пишу писем. Никому.
Мотор вот в бэтре испортился. Наш водитель Петро вроде как чинит, а я пишу. Хотя не уверен даже, что отправлю.
Просто вспоминаю твою Альму. И как встречал вас на переезде. Помнишь?
Наверное, это я все помню. Как- то до мелочей. Особенно те тоненькие березки с выгнутыми пальцами- сучьями. Березки , утонувшие в болотной воде, прямо посередине леса. Как в зарисовке. И земля хлюпает под ногами. И уже кроссовки насквозь мокрые. Но ты все равно сжимаешь руку и ведешь за собой. И мы идем куда- то вглубь этого леса, мимо этих застывших березок, мимо всего…, чтобы просто обняться где- то , заплутав, прижаться, положить голову на плечо и выговорить обычно- будничное, только твое: - Wspaniale, бля... Ведь еще у нас была Польша. Мрачный готический Вроцлав. Как будто немецкий, холодный, строгий, где острые шпили костелов упираются в самое небо,почти в звезды, словно нанизывая на острие наконечника по одной самой яркой звезде. И совершенно нельзя было говорить по- русски. И ты смешно выговаривал польские слова, и мы шли на площадь, к студентам, и пили до утра холодный «Žywieс”, и все считали тебя настоящим гуралем....
"Теперь у нас самый лучший блокпост. Потому что расположен в какой- то бывшей конторе. Обзор открывается невероятный. Ближайшее здание – в метрах полтораста.
Живем, сестренка!
Когда закончится война, я куплю себе собаку. Такую же, как мы спасли. Помнишь? В Польше?...»
Ты бежал и падал, бежал, падал, вставал и бежал снова, почти ползком к привязанной собаке.
- Чертовы пшеки!. Падлы, а...
Зубами развязывал узлы , обнимал за шею, целовал в мокрую от дождя морду. Ощупывал лапы, грудь, бока.
- Целая, целая, представляешь! Ну, как он мог ее оставить здесь? Как мог, а?
И кричал уже какие- то страшные, почти нечеловеческие слова, грозил кулаками, швырял камни на трассу, а я все просила, удерживала:
- Не надо, полицию позовут... Здесь большие штрафы.
- Нет, но ты подумай, он привез и оставил ее тут.. Как он мог ее тут оставить? Вот падла... Убить бы гада! Самого тут оставить на привязи....
А потом мы кормили найденыша в придорожном кафе. И он благодарно лизал нам руки, по очереди, и ты назвал его Синбадом.
- Потому что путешественник,- объяснял уже вечером. – Он путешественник, как я.
« Снайпера нашего- ты помнишь Андрея?- посекло осколками в самом начале боя. Так и истек кровью в обнимку с эсвэдэхой. Я же тогда Симбада ему отдал, когда он домой уезжал. У меня же ни кола, ни двора. Я даже и не знал толком, что там дома.
Так и не смог привыкнуть к смерти.....»
А разве можно привыкнуть к смерти?Ведь это только вначале кажется, что смерть одинакова. Эйфорическая, утопающая в белых венках и цветах, а на самом – то деле она такая разная. Очень разная. И каждый раз другая. Тогда первой их увидела Альма. Она бежала впереди нас и вдруг остановилась, завертелась на месте, принюхалась и заскулила. Жалобно, точно ее обидели. Будто заплакала. Ты подбежал первым. Присел и, вдруг обхватив голову руками, замер, затих, сжался. И не вздрогнул, когда положила руку на плечо. Щенки лежали на дне неглубокой ямы. Только- только родившиеся, в полиэтиленовом пакете, слегка присыпанные землей и сухими осенними листьями.
- Как же так, сестренка? – ты по одному выбирал их из пакета дрожащими руками. – Как же так, а?
У щенков были выколоты еще не раскрывшиеся глаза и вспороты животы, чтобы уж точно, наверняка убедиться, что не выживут.
- Какой зверь мог так? – я обнимала дрожащую Альму за шею. – Какой?
« Ведь когда- нибудь наступит Потом. Потом- это то, что наступает после. После войны, после горя, беды, голода, разрушений. Потом, которое наступает после восхода или заката, просто тогда, когда можно долго- долго смотреть в глаза, держаться за руки, говорить без умолку, смеяться....»
И все это потому, что ничего реальнее больше нет.
- Почему ты не спишь? – спрашивал , просыпаясь по ночам. – Мечтаешь?
- Летаю,- я смеялась. – Я летаю, пока ты спишь.
- Без меня? На метле?
- На крыльях.
- Тогда зря
- Почему?
- Крылья ломаются.
С треском и с шумом, с потоком прозрачных слез, рассыпаясь по ковру и лестнице, оставляя кровавые лужи вместо следов.
Крылья ломаются, осыпаясь, как яблони в саду ранней весной, такой белоснежной невинностью невесты- после всего и оттого, что потом- насквозь пропитанные нафталином старинного сундука.
Прости меня, Синбад!
Просто потому, что больше не у кого попросить прощения.
Прости меня , сестренка! Мы ведь увидимся?
Забавно было бы не увидеться хотя бы на час в каком- нибудь там году, в какой – нибудь там день- а лучше в мае, в день Победы- на том же переезде...И ты опять расскажешь мне о своих оболтусах, которые не хотят читать Пруса и Сенкевича. Ведь расскажешь же? Правда?.. .»
И я опять поведу тебя в кино на « Quo vadis», и опять- в который раз , а? - буду закрывать лицо руками во время страшных сцен под львиный рев на арене римского амфитеатра, и опять буду читать наизусть Словацкого поздним вечером, потому что он будет лучше Пушкина в эту минуту, и опять не буду спать ночью, потому что буду учиться летать заново, но только вместе с тобой. Высоко над городом, над коробками многоэтажек и выше всех построенных небоскребов. Ведь я приду на переезд. Я приходила уже. И пришла опять.
Как каждый год, чтобы прочитать твои единственные и последние строчки. Чтобы спросить, разглядев тебя в выцветшей гимнастерке:
- Как дела, генерал?
« Ведь нас будет дом, сестренка! Настоящий дом с мезонином, как ты и мечтала."
И собака будет... И сын.
_
Ведь изменяется зачастую не мир, а люди.
Это они решают, каким быть миру. Они пишут по воде вилами свои неповторимые шедевры. Точно также, как и ходят по бушующему морю, раздвигая шумящие волны.
Они издают законы и памфлеты, публикуют лозунги и командуют :
- В ата..!
Чтобы оборвать чью- то песню, перерезать струны, разбить рыдающую скрипку, приветствуя тех, кто пришел с того света не героем.
- Медали – то у деда отдолжил, да?- спросят, оборачиваясь.
И ты молча сплюнешь сквозь зубы, выдавив едва слышное:
- Вот падла, а!
А уже под вой торопящегося полицейского патруля, под душераздирающий вопль « Скорой помощи», под ругань и крики прижмусь к твоей окровавленной щеке, чтобы прошептать самое глупое в мире :
- Тебе больно, Синбад?
И услышать желанное, выплюнутое вместе с выбитыми зубами:
- Wspaniale, бля…
И каждый год я я приношу на переезд цветы, много цветов и всегда тюльпаны. А потом почти бегу к машине, срываюсь с места с визгом шин и несусь навстречу всем и каждому. И водители встречных машин истерично давят на клаксон, а я все не выключаю фары.
И совсем молоденькая Альма лает в открытое окно.....
____________________________________________________________________________
wspaniale( польск)- прекрасно, отлично.
май, 2008
Вильнюс
