Потянув носом морозный воздух и скользнув взглядом по озябшей толпе золотопромышленников возле ювелирного магазина "Жемчуг" (люди мерзнут за металл), направляюсь к другому магазину - молочному. Там, в несусветную рань, уже толпятся такие же не выспавшиеся, хотя не такие озябшие как старатели у "Жемчуга", любители молока. Что интересно - раньше в такое время за молоком стояли лишь пенсионеры, а сейчас... Можно подумать, что на дискотеку попал. Старики, правда, тоже есть, но их в общей массе как-то не заметно.
Очередь, змеясь, напоминает невероятно сжатую стенами и прилавками пружину. Неожиданно в голову приходит жуткая мысль - а если пружина, выдавив стекла и стены, резко выпрямится?.. А если все пружины во всех магазинах, взорвав преграды и плотины, резко выпрямятся... Бр-р-р! Бред какой-то.
Занимаю очередь, но вскоре понимаю, что глупо час-другой стоять за пол-литровой банкой молока. Оставляю настоянное место и, продвигаясь к прилавку, взываю к людям:
- Да мне только пол-литра.
- Молодой человек, встаньте в очередь! - ржаво скрипит пружина, выпрямляясь.
- Мне же немного надо - для котенка...
- Для какого еще "котенка"?! Тут людям не хватает! Давить таких как этот!.. Вместе с его котенком!..
Вылетаю из магазина. Да, пружина слепа - сжимают ее одни, а, распрямившись, хлопнет первого подвернувшегося. Если бы я был сжимателем, то первым делом позаботился бы об укреплении стен и прилавков: пружина ведь слепа, а потому хлопнет и первого подвернувшегося и самого сжимателя, если тот рядом окажется или, тем паче, подвернется...
Возвращаюсь домой. Открываю банку морской капусты. Ем сам и пытаюсь накормить котенка. Он брезгливо передергивает шерстью и судорожно "зарывает" мое угощение. Глупый... Он еще не понял, что это надолго. По крайней мере, на всю его, только еще начавшуюся жизнь.
Проглотив дары моря, ложусь спать: надо выспаться после рёва газовых горелок в котельной, из которой я вернулся сегодня утром. Не спится. Вспоминаю газетную заметку, зазывающую всех желающих на ярмарку, которая "состоится на главной площади города". Одеваюсь. Котенок, встав на задние лапки и широко раскрыв глаза, яростно пищит - хочет есть. Котенок... А если бы ребенок?..
Отогнав от себя мрачные мысли, считаю тускло-латунную наличность, сгребаю со стола два последних рубля и выхожу на улицу. Золотопромышленники штурмуют только что открывшийся стеклянный клондайк. Высокие стекла магазина мгновенно мутнеют от дыхания разгоряченных в схватке клиентов.
Впрочем, ломятся потенциальные покупатели в магазин не за местом у прилавка, а за теплом, по которому успели истосковаться долгой октябрьской ночью проведенной на улице. Очередь же здесь занимается за сутки. Заняв очередь с утра, золотопромышленники весь день бессмысленно слоняются по близлежащим окрестностям, лишь в назначенное время собираясь возле "Жемчуга" для переклички и записи номерков на руках новоприбывших. Побродив по улицам и магазинам, старатели, лишь опустятся сумерки, разбредаются греться по подъездам и подворотням. Кому не досталось ни подъезда, ни подворотни, греются на главпочтамте, а когда оттуда выгоняют, уходят мерзнуть на низкие подоконники старых домов и новых магазинов стоящих окрест. Замерзнув, греются водкой и самогоном, принесенным с собой или купленным втридорога у вездесущих спекулянтов, закусывают картошкой с жареным мясом и другой домашней снедью схороненной от холодов в просторных термосах. "Сугревшись", толкаются на подоконниках за место под луной, после чего, прижавшись друг к другу, мирно засыпают до следующей переклички...
И вот наступает утро, завершающее их золотопромышленные сутки. Озябшие перекупщики золота, беженцы из южных республик, женихи и невесты (семейное счастье которых без золотых колец, надо полагать, будет невозможным) и прочие жители и гости нашего орденоносного города, отрывают от ледяных подоконников не менее ледяные зады, выползают из загаженных за ночь подъездов и подворотен и, бдительно перекликнувшись, слипаются в привычную пружину, зажатую между витринами магазина и проезжей частью...
Выхожу на трамвайную остановку. "Двадцатка". Сажусь. Третья остановка моя. Выхожу. Площадь трепещет разноцветными шатрами лотков. Народу видимо-невидимо. Над головами перекатываются ритмы одной из рок групп, недавно вытащенных из "андеграунда" и поставленных на службу перестройке. Напротив серой казармы театра оперы и балета, в крейсерском шаге застыл тот, чье имя лежит на городе с тридцать пятого.
Загадочно улыбаясь металлическими губами, вождь подпирает головой оловянное небо. Кажется, вождь улыбается не ярмарочному люду, копошащемуся у его ног, а подтянутому дневальному, который моет полы в генеральском доме напротив - по ту сторону площади. А что, тоже служба - генеральским женам хорошо: не нужно выполнять "женскую работу", да и солдату спокойней: по полигонам не мотаться...
Погружаюсь в ярмарочные толпы. Вокруг - никакого веселья. Даже намека на веселье нет. Ну хоть бы одно веселое лицо, пусть даже пьяное... По нулям!
В одном лотке продают кооперативное тряпье, в другом - государственный корм, в третьем... Внимание мое привлекает исполинская очередь, тянущаяся от нарядного лотка аж до бурого сапога вождя. Спрашиваю:
- За чем?
- За творогом, - механически отвечают люди и сосредоточенно дышат друг другу в затылки. Облако пара висит над очередью как испарения над крупом загнанной лошади...
Подхожу к лотку, где продают лимонад и печенье. Возле прилавка, напротив продавщицы натянувшей русский сарафан (ярмарка все-таки!) на синюю "аляску", стоит женщина с сумкой, из которой торчат две палки кооперативной колбасы.
- Почем лимонад? - спрашивает она.
Продавщица изрекает цену в несколько раз превышающую разумную.
- Кооперативный что ли? - догадывается женщина и, получив холодный кивок, удаляется. Понятливая, не то, что мой котенок.
- Извините, а что значит - "кооперативный лимонад"? - заняв место ушедшей женщины, спрашиваю я.
- Не поняла, - валяя тлеющую сигарету в ярко накрашенных губах, поднимает брови продавщица.
- Ну, вы его сами делаете? - с уважением спрашиваю я.
- Закупаем мы его, этот лимонад у государства, а продаем сами, но уже по договорным ценам, - как маленькому - терпеливо и на удивление ласково, объясняет мне продавщица.
- "Договорные цены", это как на рынке, как договорюсь я с вами?..
Труженик прилавка смотрит на меня как на идиота. Потом переводит взгляд на других созерцателей кооперативно-закупленной гос-воды, как бы призывая их оценить мои умственные способности. Созерцатели, радостно переглядываясь, на редкость оперативно оценивают...
Пристыженный, иду сквозь толпы дальше. Здесь очередь, там очередь, здесь очередь... Ярмарка без веселья, без улыбок, без шутов. Шуты с бубенчиками да мишками ручными здесь не водятся, а если и водятся где, так на более грандиозных ярмарках... На лицах людей ни эмоций, ни мыслей. Только желание. Напряженное желание успеть, не оказаться обойденным, оттиснутым. Как в спортивных состязаниях или на воинских учениях. Все сосредоточены, подобраны, деловиты. Такое впечатление, что на плацу имени В. В. Куйбышева проходят строевые занятия.
- Килограмм творога, - освобождая весы, отсекает продавец и тут же командует, - Следующий!
Один покупатель делает шаг влево и пять шагов вперед. Другой, занимая его место, производит один шаг - к продавцу. Стоящая у него за спиной густая колонна тут же повторяет шаговое движение очередного лидера. Лидера на один килограмм промерзших комьев творога. Лидера на одну команду продавца.
Лидеров меняет тот, у кого творог. Но наступит тот момент, когда очередной лидер услышит: "Творог закончился!" и увидит спину продавца в белом ярмарочном сарафане накинутом поверх заокеанской "аляски"; и медленно растает густая колонна за спиной лидера, да и сам он пристроится в хвост новой колонны, чтобы когда-нибудь услышать долгожданное: "Три пачки сырков! Следующий!" И он снова станет лидером на один шаг. Шаг к прилавку...
Колышется океан пара над плацем. Чеканят шаг серые фигурки с сосредоточенными лицами. Бухает музыка из продрогших "колоколов". Трепещут на ветру разноцветные шатры. Несет служивый помойное ведро из генеральского подъезда. Улыбается темный вождь с пустыми глазами бравому дневальному. Ярмарка...
Обхожу стороной серый монолит храма искусства и направляюсь к мемориалу имени В. И. Ленина. Там, судя по объявлениям на домах, сегодня соберутся "завтра-вчерашние" и будут защищать "святое имя Ленина от сплетен и клеветы псевдоперестроечников".
На пути к мемориалу меня обгоняет сосредоточенная семья: папа с сумками, мама с сумками и объемный рюкзак на детских ножках. Укладывая провиант в багажник белого "запорожца", глава семьи сосредоточенно спрашивает у своей половины:
- Сырки купила?
Половина сосредоточенно кивает, и все трое скрываются в автомобиле. "Запорожец" отчаянно ревет и, тяжело переваливаясь, сосредоточенно выруливает на Галактионовскую...
Подхожу к мемориалу. На асфальтовой дорожке аккуратно обрамленной белоснежным бордюром - милицейский "уазик". Вокруг него перекуривают несколько городовых. Впереди, между магазином политкниги и музеем В. И. Ленина - статуя самого вождя мирового пролетариата. Металлический вождь, облокотившийся о полку с металлическими книгами, смахивает на книготорговца.
У ног книгопродавца - разномастная толпа. Над разномастной толпой, но под металлической книжной полкой - одномастные флаги и транспаранты.
Красный цвет заполняет собой всю площадку возле книгопродавца, а если взойти на эту площадку, то красный цвет заполнит все небо. Весь мир каждого, кто стоит на площадке, окрашен в красное. Красное бросается в глаза, красное хлопает над головой шелковыми стягами, раздуваемыми порывами ветра. Красное врывается в уши радостно-торжественными красными маршами. Красное возбуждает...
Постепенно возбуждаясь, поднимаюсь на площадку. Вокруг, белым по алому, приветствия и девизы, лозунги и цитаты. Общий их смысл: Ленин и сейчас живее всех живых и вообще - мы с КПСС... Из динамиков установленных на крыше голубого микроавтобуса залихватски грохочет космополитичная песня: "Наша родина - революция, ей единственной мы верны!.." На возвышении перед музеем - словно заросли камыша - микрофоны, а за ними, как в засаде - ветераны партии, войны и труда. Добрые старые времена...
В толпе, под рвущимся в небо кумачом, шныряют корреспонденты различных газет, направлений, убеждений и мастей.
- Верил, верю и буду верить! - подкручивая седые усы, сообщает ветеран партии, а, может, и труда, длинноволосому корреспонденту в "варёнке".
- Да, мы пришли сюда добровольно, - сплевывая на бетонное покрытие и, опираясь на древко алого стяга, говорит молодой человек в протянутый другим корреспондентом портативный "Сони".
Высокий костлявый майор, почесывая слегка выбритую челюсть, "стреляет" цивильные сигареты у группы джентльменов в каракулевых "пирожках".
Группа крепких молодых людей в штатском, обступив своего сослуживца, периодически разражается взрывами хохота: веселись, пока работы нет.
Парень в черной кожаной фуражке с приколотым к ней круглым значком цвета российского триколора, целится в кого-то довольно-таки неплохим фотоаппаратом...
Гляжу на часы. Двенадцать. Судя по объявлениям на стенах домов, сейчас начнется. Словно уловив мои мысли, седой человек, стоящий на лестничной "трибуне", щелкает пальцем по черной шапке микрофона, и из динамиков, сменив песни про Ленина и революцию, грохочет такое знакомое:
- Уважаемые товарищи!!! - да, слишком сильные динамики для толпы в несколько сотен человек. Перемещаюсь подальше от говорящей машины и продолжаю слушать, - Сегодня мы собрались здесь для того...
Стою в толпе "товарищей", стиснутый со всех сторон и чувствую, как в душе поднимается теплая волна ностальгии. "Локоть к локтю, кирпич в стене..." Боже ты мой, до чего же, оказывается, приятно иной раз постоять в единой толпе. Здесь на лицах людей не абстрактно-голодная сосредоточенность ярмарочной толпы и не покорная терпеливость магазинной очереди, а твердая уверенность строителей светлого завтра, прорабов перестройки, архитекторов революции... Как приятно постоять под хлещущим на ветру, штормующим алым морем и послушать до боли знакомую речь так привычно читающего по "шпаргалке" оратора. Кажется, окончится сейчас митинг, и я пойду домой, где пахнет чем-то праздничным, домашним, а телевизор хорошо поставленным баритоном вещает про красавицу-столицу в праздничном убранстве...
С тоской выплываю из волны воспоминаний и пытаюсь вслушаться в слова ораторов, которые, стыдливо комкая в кулаках "шпаргалки", произносят отведенные им речи и растворяются за микрофонным частоколом.
Пытаюсь вникнуть в смысл произносимого. Тщетно. За четверть века прожитую под алым небом, у меня, оказывается, выработался стойкий иммунитет на смысл, содержащийся в подобных речах. Защитная функция организма ограждает мозг от объемного отсутствия информации.
Слова льются одно за другим, сливаясь в одну музыку, один ритм, одну интонацию. И я, лишенный возможности понимать эту музыку, наслаждаюсь интонацией оратора, тембром его голоса, извержением упорядоченного набора звуков хорошо дополняющего тот общий звуковой фон, который создает взрываемый порывами осеннего ветра алый шелк. Порой голос оратора сливается с хлесткими всплесками знамен, порой вырывается, отделяется и, как бы обретая крылья, взмывает вверх, а потом обрушивается на шляпы и кепки, каракулевые "пирожки" и офицерские фуражки. В такие моменты я наслаждаюсь этой интонацией. Такой гневно-требовательной или уверенно-мужественной интонацией... Волна ностальгии, захлестнув грудь, поднимается выше, заполняет собой череп и растекается по уставшим за ночь мозгам светящейся ало-требовательной интонацией. В этой интонации есть что-то от рёва газовой горелки, которая всю ночь с удивительным постоянством выбрасывает из себя сотни кубометров ало-голубого горящего газа. И ало-голубой клубок бьется в недрах топки всю ночь с однообразным ревом. Что-то постоянное, стабильное есть в этом рёве. Что-то такое гневно-требовательное или уверенно-мужественное есть в этом рёве. Этот рёв как хлестко-алая интонация мужественно гневается на одной ноте, не в силах вырваться из обугленных недр котла. И бьется в тесной печурке...
Воспоминания о работе, о гудящей ало-голубой ночи вытесняют воспоминания о красавице-столице. Некоторое время ностальгия по прошлому и усталость от настоящего бьются в моем тесном обугленном черепе, борются в моем мозгу как две изначально единые и противоположные силы "инь" и "ян".
В конце концов, усталость берет свое, и я бреду домой. Бреду домой, хотя точно знаю, что нет там ни телевизора с мужественным баритоном, ни торжественно-приподнятых маршей за окном, ни уютного запаха домашних пирогов... Дома меня ждет лишь голодная Муська - котенок не желающий питаться дарами моря.
Иду к трамвайной остановке и непроизвольно оборачиваюсь на гул речей доносящихся из мемориала. В последний раз смотрю на то обвисающие, то парусящие под ударами холодного ветра алые стяги. В последний раз смотрю на этот кусочек прошлого. В последний раз смотрю в это окошко времени, которое на миг, хотя и иллюзорно, приоткрылось в мое детство под алым небом...
Оборачиваюсь и вижу, как из музея Владимира Ильича Ленина, со стороны улицы, выходит сержант милиции. Блестят надраенные сапоги, блестит стройный ряд пуговиц, блестят сержантские погоны. На его бедре, в такт шагам, качается черная узкая дубинка. Туда-сюда, туда-сюда. Словно маятник, отмахивающий время. И не понять, то ли отмахивает черный маятник время, то ли отмахивается от него. Сколько уже отмахано... Который уже час...
1990 год.