ТОКАРЬ.
Солнце докатилось до вершин чонарыкских гор, и вот-вот должно было уйти. Небо было почти чистым. Лишь высоко на западе собирались языки причудливых перистых облаков – предвестников непогоды. И как обычно над городом низко и густо висел смог.
Юго-западное кладбище Бишкека уже несколько лет считалось официально закрытым. Но оно продолжало жить, принимая каждый день по нескольку покойников.
С востока и севера кладбище подпирали городские новостройки, в виде халупок из глины. Это были поселения так называемых в недалеком прошлом самозахватчиков земли. Ныне – жилмассив Ак-Орго.
На западе стояло старое турецкое село Орог. А южная граница представляла собой небольшой горный массив, сплошь состоящий из суглинистых почв.
Здесь самозахват свободной земли продолжался. Захватчиком было само кладбище, то есть его работники. С высоты местных вершин можно было видеть, что все южные отроги нарезаны террасами, представляющими собой свежие захоронения. И все щели и распадки, на сколько позволял рельеф, также были покрыты свежими могилами.
Эти захоронения как метастазы раковой опухоли, расползались по чонарыкским горам. Но, в отличие от разрастающейся больной плоти, они не были полными антагонистами телу земли. И даже привносили в местный пейзаж особенное, странное очарование.
Очарование было в том, что человек лишь раз оставлял здесь след своего присутствия, в виде перекапывания четырех кубов земли, установления обелиска, оградки и прочих железяк, или железяк вперемешку с камнем. Потом природа вновь становилась свободной от него, не считая редких посещений на полчаса.
При этом он ничего, кроме потревоженного душевного покоя, не забирал. Но кое-что и отдавал еще, в виде мертвой плоти.
Большинство могил не посещалось уже по нескольку лет. А те за которыми и присматривали, отличались лишь относительно чистым от сорняков холмиком или плитой, да изредка подкрашиваемой оградкой.
В остальном выглядело все так, будто природа стремилась быстрее забыть присутствие здесь человека. Будто отдана была команда всем растущим на этом месте организмам накинуться на останки былой печали, сожрать, стереть их с лица земли. И начать праздник жизни.
И вот уже тут и там кроме первопроходца-пырея, появляются среди могильных холмиков серебристые подснежники, красные с желтизной тюльпаны, гордые воронцы. А то нет нет, да и взрастет прямо на могилке карагач или тополек, питая свои корни в останках человеческой жизни.
Место это нельзя было назвать особенно красивым. Но описанная оригинальность являлась в последнее время притягательной для Колючки Павла Ильича, мужчины 48 лет. Не то чтобы полного, но крупного и дряблого телом человека, проведшего большую часть жизни в сидячем положении.
Заходящее за горы солнце, застало его медленно бредущим вдоль склона, по набитой скотом тропе. Тропа шла к южной части кладбища. Дойдя до грунтовой кладбищенской дороги, мужчина повернул налево и пошел на юг.
Вскоре, как разделительной полосой, дорога делилась бетонным каналом. Одна шла по восточной, другая – по западной его стороне. Канал же брал начало у водонакопительнаой дамбы, до которой ходу было, минут двадцать. Здесь у дамбы дороги вновь сливались.
Вечерние посещения кладбища стали привычными для Павла Ильича с тех пор, как врач, более года назад, настоятельно рекомендовал ему пешие прогулки на свежем воздухе, по нескольку раз в неделю. Произносимое при этом часто слово «инфаркт», стало решающим аргументом в поддержку начала освоения пешего туризма.
Выбор места прогулок пал на кладбище. Решающих аргументов при этом было два. Во-первых, оно находилось в получасе ходьбы от жилмассива Чон-Арык, где был дом Колючки. Во-вторых, воздух там был чище, чем в поселке, виду отсутствия большого количества автотранспорта.
Время было выбрано тоже двумя, абсолютно не зависящими от будущего туриста причинами. Работой, на которой надо было быть до семнадцати ноль ноль пять раз в неделю. И вспыхнувшей внезапно любовью, к особой вечерней атмосфере кладбища.
Фамилия Колючка полностью соответствовало характеру и образу жизни Павла Ильича. Он был нелюдим настолько, насколько позволял элементарный этикет. На работе он общался с сослуживцами только на темы бухучета, ставшего до боли любимым к 48 годам.
С соседями по улице при встречах скупо здоровался. Иногда поздравлял с праздником. С родственниками, коих было два человека, отношения были теплее. Свою маму и маму жены приходилось периодически навещать и приглашать в гости. В году таких встреч набиралось пять-шесть. Никаких гостей не любил и в гости не ходил.
В семье, состоявшей из жены и двух взрослых дочерей, позволял общаться с собой лишь столько, сколько хотел этого сам. Дозы общения были крайне малы. Принимались они в двух местах дома – в спальне и на кухне. Но в последние два года кухня становилась тем местом встречи, которое, как поется в песне, изменить нельзя.
Из того, что можно прочитать кроме рекламы, читал газету «Спид Инфо». Телевизор смотрел случайно и мало. Информацию о проходящей мимо жизни, ему доносила жена Катя, в собственной интерпретации.
Все свободное время, разум и воля Павла Ильича, были отданы общению с виртуальным миром. Игрок он был с таким стажем, когда начинаешь задумываться, а какая жизнь интересней и где ты собственно больше живешь?
Вынужденные прогулки в начале были ненавистны своей необходимостью отрываться от компьютера. Но спустя месяц он привык к ним и гулял уже с удовольствием.
В одну из таких прогулок он стал замечать за собой присутствие постоянного размышления о смерти. Будучи глубоким прагматиком и материалистом, в смерть, как в продолжение жизни, Павел Ильич не верил.
Но, знакомясь недавно с новой игрушкой, столкнулся с понятием трансформации материи в пространстве. В руководстве к игре популярно объяснялось, что теоретически распылить на атомы и вновь собрать один к одному, возможно хоть что. Даже тело и мозг человека. Поэтому в яко бы фантастических путешествиях по всяким звездным вратам, нет ничего уж такого фантастического. В будущем это станет реальностью.
Полученная информация начала будоражить мозг Колючки. Он все время думал о возможности сбора, из летающих во вселенной атомов, самого себя после смерти. Потом думал о возможности сборки своего точного двойника при жизни.
Но идея с прижизненным двойником не находила продолжения, тупо упираясь в вопрос о присутствии разума в теле двойника.
Чей это будет разум? Если свой, то что останется в своем теле? А если чужое тело получится самомыслящим? То, простите, от чьего оно имени мыслит?
Еще кружились в голове вечные сомнения, по поводу точности при сборке. Назойливо вертелась мысль «обязательно что - нибудь напутают». Ведь попробуй собери стопроцентную копию. Это ж какая сложность. Точно напутают.
Но затем как-то невзначай, боком вылезал вопрос о том, а кто собственно должен напутать?
В общем, получалась всякая чехарда, из которой выходило только одно – что Бог теоретически должен существовать. А поскольку это предположение было изначально ошибочным, по мнению бухгалтера с большим стажем, и не совпадало с его жизненными взглядами на эту проблему, то, покидая кладбище в конце прогулки, он старался не продлевать тему, а переключать мысли на приятные компьютерные дела.
Вот и сейчас, подходя к развилке дороги, он поймал себя на мысли о смерти. Вернее о мгновении, когда черта жизни заступается.
Всколыхнувшись на несколько минут, фонтан мыслей опал, превратившись в струйку одного лишь вопроса «Будет больно, или нет» ?
- Да что я в самом деле ? – вслух сказал Павел Ильич, пытаясь прогнать навязчивую мысль. – Больно не больно. Дурь какая-то. Ведь все знаю, а вопросы дурацкие задаю. Выпадет заболеть долгой, с мучениями болезнью. Да в полном сознании. Тогда и намучаешься. Или не дай Бог пыткам подвергнешься. А если сознание моментально отключится, то все. Ни света, ни звука, ни боли, ни ласки не почувствуешь больше. А сам момент смерти – ерунда- техническая процедура, хронология факта.
Он выбрал дорогу по левой стороне канала. Этот район кладбища состоял из славянских захоронений. Надгробные портреты и надписи, обращенные с востока на запад, хорошо виделись и читались, идущему по западному краю могил, Павлу Ильичу.
-Я лично предпочитаю быстро отключиться. И мне наплевать, умру я сразу, или буду лежать парализованным, но ничего не чувствующим живым трупом, много лет. Это уже будут проблемы моей семьи или других людей. – Продолжал рассуждать вслух Павел Ильич.- И никто мне ничего возразить не сможет. Или кто-то что-то имеет? Ну. Ты что-ли, Трелина Екатерина Ивановна, 1945 года рождения, можешь сказать что-то новое о смерти? – Или ты, Черемишин Михаил Иванович. Сообщи мне что-нибудь интересненькое по этой проблеме? А ты что, красавчик, смотришь на меня как на женщину? – входя в роль одного актера, вслух продолжал Колючка, театрально возвышая голос до тенора и обращаясь к покосившемуся, ржавому надгробью. - Нет, ребята, вы не можете ничего сообщить. Потому что вас нет. Ваша миссия окончена. Гейм Ауэр. Вы распались на атомы. А собрать вас пока некому. Да и будет – ли кому?
Так продолжал рассуждать немолодой бухгалтер, проходя мимо могил, и спустя полчаса подошел к дамбе. Дорога обогнула место выхода из дамбы канала, и пошла вниз на север.
Начало смеркаться. Теперь все надгробья были обращены к Павлу Ильичу обратной, пустой стороной, поскольку он находился на восточном краю могил.
Желая продолжить маленький спектакль, Павел Ильич повернул голову в сторону тех, кто ему невольно призван был подъигрывать. Но, в наступающей медленно темноте, казалось, что надгробья не хотят разговаривать с ним. Они даже отвернулись в знак протеста, по причине какой-то обиды.
- Что бойкот устроили? – вслух, но уже тише, спросил бухгалтер.- Не по нраву значит, пришлась моя критика. Ну, как хотите.
Сам же подумал о том, что излишне разболтался, не к месту. Что не в значай, какой случайный человек увидит, его со стороны. Точно сумасшедший подумает. Хотя какие сейчас здесь могут быть прохожие?
-А что, и в правду все отвернутые стоять будут? – продолжал размышлять Павел Ильич, замедляя шаг и внимательно всматриваясь. – Ведь должен кореец какой-нибудь здесь быть захоронен. Еврей – вряд ли. Не их этот район. А кореец точно будет.
Однако, насколько хватало зоркости бухгалтерских глаз, впереди не было иных надгробий, кроме славянских.
Ну не судьба значит. – решил было Колючка, но тут же поперхнулся ответной мыслью. – А если увижу к себе повернутую надпись, то что – судьба значит? Интересно получается.
- Поздравляю Павел Ильич. Договорились до, черт знает чего. Не хватало еще, встречи с Вашей судьбой искать. – начал второй акт Павел Ильич, вновь громко переходя на тенор. Ну, где ты, где моя судьба? – Ну же, ну, покажись. Кто же ты бу-у-удешь?
Последние слова рождающийся актер пропел растянуто, как в старом фильме про лампу Алладина, когда звали принцессу Будур.
Почти осевшая темнота, не пугала. Напротив, ожидание встречи с неизвестным обелиском, которая может и не состояться, раззадорило немного. Он чуть прибавил шаг.
Уже было видно место, где надо будет свернуть на тропу к дому. Глаза напряглись, выхватывая любые пятна и черточки на обелисках. Надежда на встречу таяла, а желание ее возрастало.
- Хочу увидеть немедленно. – приказал Павел Ильич, и с чуть просящей интонацией, добавил. - Ну судьба все же?
Слова будто обращены были к тому, от кого зависело исполнение желания. Но как ни странно, после них, он увидел нечто долгожданное.
Это был обелиск из мраморной крошки, светло-розового цвета. Он стоял метрах в двадцати от дороги, которые пришлось пробираться по глубокому лежалому снегу.
Надпись еще не читалась, но уже была хорошо видна шестиконечная звезда.
- Вот так, так. – с отдышкой начал Павел Ильич, подойдя к обелиску. – Значит это Вы намечены мне проводником на встречу с судьбой? И кто же вы будете, рожденный под звездой Давида? Ага. Токарь Борис Самойлович. 1905 – 1996. Хорошо пожили Борис Самойлович, а? Чувствую, что не плохо. Фамилия у вас, не ярко выраженная. Может поэтому и лежите здесь, а не там где все Розенбаумы и Шлагбаумы.
С минуту он разглядывал обветшалую, потрескавшуюся плиту, затем развернулся и, повторяя про себя прочитанные фамилию, имя и отчество, заспешил к поселку.
Ничего особенного не произошло, да и не могло произойти. Все было как всегда. Дойдя до дому и попив горячего чаю с лимоном, Павел Ильич погрузился в виртуальную нирвану.
Засыпая привычно уперевшись рогами наушников в монитор, последней запомнившейся картинкой с выставки собственной памяти в этот вечер, было слово «семь». Оно звонко разлеталось внутри организма, набатом от куска рельса, когда по нему бьют монтировкой.
Казалось, колоколят метрах в пяти. Была даже неудачная попытка поднять голову. Но, при первом шевелении, всякие фоновые изображения поблекли и из темноты стали выстреливать огни в виде цифры семь. Они вспыхивали в ритм с ударами гонга.
Ничего кроме пульсирующих под ритм звонкого металла огней, не сохранилось в памяти Павла Ильича о прожитом дне. После вечерней пятничной прогулки, не известно во сколько заснувший, он проспал всю субботу, исключая время на переползание в кровать, и проснулся к обеду в воскресение.
Катя своим максимально тихим, низким , приторно-ласковым голосом что-то спрашивала. При этом она осторожно пыталась растормошить мужа, привычным легким постукиванием по плечу.
- Паша, ну, просыпайся, наконец. Ты уже спишь больше суток. Тут токарь какой-то пришел. Говорит, ты вызывал.
- Какой токарь? На кой черт он мне нужен? Никого я не вызывал. – Мучительно продираясь сквозь заросли памяти, бормотал Паша. При этом он силился открыть глаза, которые, как заржавевшие жалюзи, не двигались ни вправо - влево, ни вверх-вниз.
Казалось, что все удовлетворились его ответом, и какое то время переигравшего геймера никто не тревожил. Но это оказалось не на долго.
С наступившей тишиной, лишь только начали вновь всплывать образы вспыхивающих семерок, вновь возник и заменил их собой образ Кати.
Не меняя тембра, звука и интонаций, она опять начала говорить о каком -то токаре.
- Он говорит, что ты его знаешь. Его зовут Борис Самойлович. Что ты сам назначил ему встречу. Паша, ну, вставай уже. Хватит.
Опять начались гонки в джунглях сознания Павла Ильича. Ощущение было такое как после выкуренного, еще будучи студентом первого курса, косяка анаши.
Хочешь поддержать разговор. Пытаешься рассказать интересную тебе историю. В это время все вокруг начинает расплываться. Пытаешься за что-нибудь ухватиться, удержать хоть кусочек привычного изображения. И тут на секунду отпускает. Понимаешь, что поплыл, что начал о чем-то говорить и резко замолчал, забыв что хотел сказать. Но не хочется этого показать остальным. Пытаешься не впопад что-то внятно сказать. Опять начинаешь плыть и, уже на уровне физических ощущений, воспринимаешь затянувшуюся паузу и веселые переглядывания в твой адрес, сидящих в кругу. Тут все становится ясно. С тебя первого начнут угорать.
- Катя. Я же понятно сказал. Токаря я не вызывал. Да и какой на хрен токарь может носить имя Бориса Самуиловича. Я , к тому же, не знаком с Борисом Самуиловичем. Дай мне полежать еще немного.
-Он не Самуилович, а Самойлович. – гулко затихая удалилось катино ворчание.
Пашу стало накрывать. Все вроде стихло. Он приготовился смотреть салют, весь слегка съежившись, как в детстве. Вот. вот должен взорваться первый залп. Нужна лишь команда. Все ждут команды. Вот чей-то голос прорывается сквозь тревожную тишину.
- Павлуша. Он сказал, что не уйдет, не повидавшись с тобой. Просил передать слово, чтобы ты все вспомнил. – прозвучал опять, и совсем уже не кстати, голос жены.
- Какое слово? Катя ты мне надоела хуже горькой редьки. – Павел Ильич начинал закипать. С одной стороны его возмущало чье-то непрошенное хамство. С другой – изводило собственное бессилие в попытках открыть глаза и окончательно проснуться.
Еще хотелось досмотреть сон. Ведь осталось так недолго ждать до начала.
- Слово «семь». – фраза была закончена так резко, будто вмиг перерезали провода. И голос жены продолжал бы может еще говорить, но обрезало вровень с окончанием слова так, что мягкий знак съелся.
- Так вот она команда. Не то подумал, не то сказал Колючка. – Ай да Катя. Молодец.
Сознание осветилось огнями, которые вспыхнув, к сожалению очень быстро погасли. Так гаснут огни в театре перед началом представления.
Темнота тоже быстро прошла. После чего память о последнем кладбищенском гулянии, вернулась к Павлу Ильичу, как в прочем и возможность видеть и понимать происходящую вокруг реальность.
- Ты говоришь, его зовут Токарь Борис Самойлович?
- Да.- выпучив немного глаза, бросила жена. – И он сидит у нас на кухне. А девочкам надо завтракать.
С этими словами Катя гордо удалилась из спальни.
Павел Ильич поднялся с кровати, и принялся было искать одежду. Обнаружив ее на себе, он понял причину неудовольствия от сна.
Пригладив расческой, несильно растрепавшиеся волосы, он направился в кухню, с глубоким желанием расставить все точки над и.
Вид Бориса Самойловича Токаря ничего удивительного не имел. Это был щуплый, невысокий, неаккуратный в прическе и одежде, старый еврей. Причем облик его в, местами замасленном и помятом сером до колен пальто, в кожаных сапогах с галошами, был совершенно привычен Павлу Ильичу. Так привыкают к человеку, который по нескольку раз в день мелькает перед тобой. Деталей не замечаешь, а облик становится привычным.
Не возникло у Павла Ильича удивления и по поводу причины прихода гостя, которого действительно сам он хотел видеть. Наоборот, было уверенное чувство скорейшего сбора в дорогу им обоим. По какому то важному делу.
Поздоровались буднично и молча. Со стороны можно было подумать, что они делают это каждый день.
- Нам бы в путь тронуться. – В место слов приветствия твердым, высоким голосом произнес старик, и направился к выходу из дома
- Конечно, конечно. Несвойственно себе засуетился Колючка.- Сейчас только возьму попить чего-нибудь в дорогу.
- Катя, Катя. – Начал громко он звать жену. – У нас есть, что взять попить, с собой в дорогу?
Но жена Павла Ильича, всегда спешащая по первому зову, на этот раз не откликалась. А у самого Павла Ильича появилось такое чувство, что никого не осталось из людей, кроме старика и его самого.
Не то чтобы в доме никого не осталось. Нет. Казалось, что вообще никого за ближайшие триста верст не осталось. Ни одной живой души. Вот выйдь сейчас на улицу, и никого не встретишь.
И была в этом чувстве еще тревога за какое то дело, которое нужно обязательно исполнить. И старик еврей – главный участник в нем. Поэтому ни о чем больше не думая, как об этом деле и старике, Павел Ильич не стал больше хлопотать о питье, а ринулся вслед за Токарем.
Шли они естественно на кладбище. Шли тою же тропой, что любил ходить Колючка. По дороге не встречено было не души. Старик шел быстро и молча. Лишь когда тропа стала немного набирать высоту, и замаячили первые кладбищенские постройки, он резко замедлил шаг и обратился к бухгалтеру.
- Вот почти и дошли. Вы пожалуйста не волнуйтесь, постарайтесь успокоиться, Павел Ильич. Я состою здесь на службе. Сторож я. Сказать не могу, кем и за что поставлен. Потому как не дано знать мне этого. – Голос его приобрел теплые, до подобострастия, тона. При этом никаким характерным для своей нации говором, речь его не отличалась. Казалось даже иногда, что разговаривает некто из далекой, глухой российской глубинки, с присущим ей стилем построения речи и произношением.
- А с чего Вы, сударь, взяли, что я волнуюсь. – С деланной усмешкой отвечал Павел Ильич. При этом он вдруг почувствовал, что тупая озабоченность не отстать от старика, сменилась внезапно чувством непонятной тревоги. Вроде не помнишь о чем, но что-то подсознательно зудит и не дает расслабиться.
И еще он заметил, что начал говорить так, как в прошлый раз говорил с надгробьями.
- А все, батенька, волнуются.- Угодливо косясь, продолжал Токарь. Вот моя служба в том и состоит, чтобы успокаивать, да провожать до последнего места.
- Что значит «до последнего места»? – с явным волнением в голосе, но, стараясь сохранять видимость присутствия духа, произнес Павел Ильич. – До могилы что ли?
- Ну вот, всегда эти новенькие все путают. – Опять переходя на твердые интонации, как в начале при встрече на кухне, сказал Борис Самойлович. При этом он как-то так приободрился, что не казался уже старым, засыхающим пнем.
Напротив. Появилось в его облике нечто упрямо-зловещее. Буд-то обязан он исполнить некую ему одному известную миссию. И для ее выполнения, он ни перед чем не остановится. – До могилы, уважаемый Павел Ильич, вас живые провожают. А я вас до последнего места довожу.
- И откуда у людей столько самоуверенности в том, что они все могут предполагать в слух. Ну, подумалось тебе о могилке, так и молчи, обдумывай свое предположение, ни кому его не высказывая. – Продолжал наставлять грозный старый сторож.
– Учат их учат. Сколько уж говорено, что нельзя на кладбище вслух что-либо задумывать. Обязательно сбудется. Только потом это задуманное обернется к ним своим местом происхождения.
- Вот лежит, соколик. С восьмидесятого года лежит. Он, в том году, купил себе новую шестерку. Деньги на БАМе заработал. И такие дальше проекты были, аж голова кружилась. Пригласили его работать старателем на прииск золоторудный. Там деньги тогда, люди говорили, лопатой гребли.
Да вот случилось так, что у друга отец умер. Помогал хоронить. А когда уже все закончилось, засмотрелся на свои новенькие жигули. Представились они ему птицей, на крыльях которой, унесется он к богатству и успеху. Уже открывая дверь, взял да вслух ляпнул «Полетели, моя птица удачи».
Деньги заработал он в тот год сумасшедшие. Вернулся домой, решил загудеть на неделю. И в первый же день впечатался в фонарный столб, на любимой ласточке. Исход смертельный.- После этого монолога, и в ходьбе, и в разговоре, наступила короткая передышка.
Шумно посопев в нос, видимо прочищая дыхание, Токарь продолжал, переключившись на угоднический тон.
- Или вот давеча. Один заказал вслух перед смертью в беспамятство впасть. Хоть на сколько, потому что он в беспамятстве своем ничего чувствовать не будет.
А самому и невдомек, что ничего толком и не знает о беспамятстве. То как объясняют все ученые врачи, на самом деле не так. – Слова произносились чуть на распев. Глаза у Токаря, при этом странно засветились, будто кто-то дал подсветку.
Павел Ильич начал со скрипом соображать. То, о чем сейчас говорил сторож, и было причиной, зудящего последние минуты, волнения.
- Это ведь он обо мне сейчас говорил. – Не решился почему-то произнести, а лишь подумал бухгалтер. Вслух же, не скрывая театрального сарказма, спросил.
- А как на самом деле?
- На самом деле, лежащий долго без сознания, лежит так не потому, что он не слышит, не видит и не чувствует. Он очень даже хорошо чувствует. Особенно острую боль во всем теле, которая и не дает человеку подняться. Да что там подняться. Шевельнуть какой-либо частью тела не возможно. Лишь только начинают напрягаться первые клеточки, тут же, как током, пронзает тело боль. Впору закричать, так нельзя. Крик – это ведь тоже напряжение. Боль лишь удвоится.
Вот и лежит он так неподвижно и глаз не открывает, чтобы те от света не болели. Все слышит, все чувствует. Но сделать от боли ничего не может. Старается от всего избавиться, не о чем не думать. Но это не всегда получается. И тогда – боль, боль, боль.
Проводят они, касатики, время в таких муках, кто как. Кто несколько дней помучается, а кто годами мыкает. Столько гадости от своих близких наслушаются за это время.
А все потому, что твое безмолвное тело только обуза теперь. В пору закопать бы. Да нельзя - пульс прощупывается. – Угодливо мяукало старое лицо, с подсвеченными глазами.
- Я что, получается, сам себе накаркал уйти в последний путь таким вот образом? – Не в силах больше молча думать об этом, выпалил Колючка.
- Заметьте. – Борис Самойлович, направил руку, с торчащим указательным пальцем, в лицо Павла Ильича. – Не я, а вы сами, об этом сказали.
Тут сознание бухгалтера на миг поплыло. Когда же оно вернулось в полной мере, стоял он перед центральными кладбищенскими воротами, всегда распахнутыми настежь, но сегодня почему то прикрытыми.
Старые погнутые двери, еще сохраняли следы давно нанесенной краски, которую уже не возможно было определить. Одна половина была светлой, другая темной.
Неожиданно сзади опять замяукал Токарь.
– Вот и добрались, Павел Ильич, до места, где мы в последний раз вместе. Дальше вы пойдете один. Выбирайте куда. В светлую, или в темную.
С этими словами ноги, не слушаясь, понесли Колючку к светлой половине, которая как в кино нарастала, стремительно закрывая собою все пространство, превращая его в поток мягкого, но холодного света.
В понедельник, Павел Ильич Колючка не появился на работе. Ближе к обеду, в приемную позвонила его жена и сообщила, что у ее мужа случился инсульт. В настоящее время он лежит в четвертой городской больнице в отделении неврологии, в реанимации, без сознания.
Через 20 дней, впавшего в кому бухгалтера, выписали из больницы домой. Руководство компании, где он служил, взяло на себя расходы по поддержанию жизни в теле, посредством нужной аппаратуры.
Так он пробыл в бессознательном состоянии долгих семь месяцев. После чего произошло нечто необъяснимое, с точки зрения современной медицинской науки.
Дверь спальни, в которой лежало тело, оказалась запертой изнутри. Это обнаружила, как всегда заходящая в спальню по утрам, Катя.
Она долго искала запасные ключи. А когда дверь была отворена, Павел Ильич уже был мертв. Тело лежало на полу рядом с кроватью, опутанное оторванными от аппаратов, проводами и шлангами.
9 марта 2008 года. Бишкек.