Небольшая, серо-зеленая, морщинистая ящерка, легко обогнула тронутый ржавчиной, кованый прут решетки намертво вмурованной в кладку толстенного, оконного откоса, и, промелькнув на истертом ракушечнике подоконника, застыла на ярко-белом, влажном покамест мельчайшем речном песке, тонким слоем разложенном на серебряном, свинцово-тусклом блюде.
Песок этот, применяемый для посыпания свежих чернил на рукописных свитках, по мере высыхания, пересыпался в специальные оловянные песочницы, которые молодые дьяки и переписчики носили по обычаю на поясах, рядом с чернильницами, выточенными из полупрозрачного, молочно-волнистого алебастра.
Молодой послушник, неполных двенадцати лет, ярко-рыжий, густо усыпанный крупными веснушками, круглолицый и смешливый, длинным гусиным пером попытался пощекотать ящерицу и тут же звонкая, увесистая затрещина, отпущенная ему стоящим рядом с ним древним, но еще довольно крепким монахом – наставником Себастьяном.
- Вот же глупый и ленивый отрок. А ну - ка быстро повтори, что я тебе только что сказал.
Пацаненок страдальчески наморщил узкий лобик, почти полностью скрытый стриженными под горшок цвета начищенной меди волосами и потупившись молчал, уставившись в рассохшиеся, украшенные многочисленными чернильными кляксами и пятнами свечного воска половые доски кельи.
- Прости отец Себастьян,-
Шепнул он, не поднимая взгляда.
- Прости, я отвлекся…
- Сам вижу, что отвлекся…
уже более миролюбиво буркнул старик и, приподняв сухими, темными, словно пергамент пальцами подбородок послушника, глядя в упор в его зеленоватые, широко-распахнутые глаза проговорил медленно и веско:
- Заглавные буквы выписывай четко, без наклона и тонким пером, дабы опосля в них можно было легко накладывать жидкую киноварь, лазурь и охру и краски оные не смешиваясь, играли бы сами по себе, звонко и чисто. Номера стихов напротив пиши только черной сажей и толстым пером, тут украшения не к чему…
А сам текст Святаго писания, выполнять лучше смесью сажи, чернильного ореха и разведенной водки, такие чернила ложатся плотно, четко и долго не выцветают. Уяснил Федя?
Тот кивнул головой, но, скосив глаза, продолжал незаметно наблюдать за разомлевшей в песке ящерицей.
- Хорошо отрок, перепиши дважды от Луки, и на сегодня все. До вечерней службы ты свободен.
Монах перекрестился, подал послушнику руку для поцелуя и, пригнувшись, вышел через низкую для его долговязой фигуры дверной проем.
-… До вечерней службы ты свободен...
негромко передразнил ушедшего наставника расстроенный мальчик и уже откровенно уставился на незваную гостью.
- Тут, дай Бог к следующей обедне уложиться…Шутка ли - дважды от Луки…
Перо писаря, все ближе и ближе пододвигалось к драконьей голове ящерицы, но та, не дожидаясь прикосновения, юркнула вниз по оштукатуренной стене и скрылась в щели пола.
- Ну вот, и она убежала…
Обиженно протянул Федя, а руки его уже привычно раскладывали и разглаживали тончайший лист рисовой, китайской бумаги, сквозь который хорошо были видны тонкие, черные полосы, начертанные прямо на наклонной поверхности небольшого стола.
-Перепиши дважды.…Ишь, взял манеру, чуть что, сразу же подзатыльник, или того хуже, на горох ставит.…Всю ночь потом колени огнем горят.…Вот возьму, да и расскажу все иеромонаху Иоанну. Пусть он на него епитимию наложит, за то, что тот послушника обижает,…Что я ему, варнак какой? Да всем известно, что пока человек постриг не прошел, его и трогать то наказуемо, а тут чуть что…
За окном потемнело, зашумели вековые сосны, вплотную примыкающие к монастырским стенам, светло-серым, в больших проплешинах осыпавшейся штукатурки и черных, зигзагами, расползающимися глубоких трещинах.
Мальчик перекрестился, зажег несколько темно-коричневых тонких, восковых свечей, и вставил их в отверстия специально для этого просверленные по краю стола. В келье сразу же стало много светлее, и послушник заметно повеселел.
- Ну и ничего страшного, если и не успею к вечерней молитве. Все равно никто, кроме меня сейчас в обители и не сможет так красиво тексты переписывать. Был дьякон Михаил, так говорят, совсем ослеп, ему уже и не доверяют подобную работу. А у самого отца Себастьяна руки трясутся, – какие уж тут заглавные буквы, да еще, если с узорами…
Мальчик аккуратно переписывал строчку за строчкой, не переставая разговаривать вслух сам с собой. Судя по всему, разговоры эти давно уже вошли у него в привычку, и казалось, он сам не замечал, что и о чем говорит…
- Говорят в Москве, давно уже создали такой пресс, в который только всунешь бумагу, а оттуда уже бац, и готовая страница, с вязью и вензелями.…Врут, должно быть.…Хотя с другой стороны, почему бы и нет? Вон, монеты чеканят, так может быть и здесь…Нужно только клеше аккуратненько вырезать да чернила не жалеть…А у нас, тут, на Поясе Каменном, до сих пор по рукописным служат…
Первые, крупные капли дождя упали на бронзовый, почти черный от времени отлив под окном, с малахитно - зелеными пятнами и потеками на его сразу же засияющейся поверхности и разбиваясь на сотни мельчайших брызг, веером осыпали подсыхающий песок.
Гроза с ее громовыми раскатами и шипящими, мертвенно- синими молниями грохотала несколько в стороне, но ливень за окном разошелся не на шутку.
- Ишь, Илья-пророк разбушевался,
Вновь разговорился мальчик, испуганно бросая взгляды на темно-серую массу воды с ревом пролетающую мимо окна.
-И что ему там, на небесах неймется? Вторую уж неделю поливает. Хотя отец Себастьян говорит, что это только здесь, для нас грешных время течет медленно, а там наверху, для Боженьки и тысяча лет за один день пролететь может.
Хотя здесь положим, он, наставник то мой несколько и подзагул. Ведь что такое день: утренняя молитва, трапеза, да вечерня - вот он и пролетел, день то.…А тут тысяча лет.…Нет, совершенно точно приврал отец Себастьян - прости его, Господи, неразумного.
Перо в руках мальчика предательски скрипнуло и он тут же, без сожаленья вышвырнул его в окно, в непрекращающийся ливень, скрупулезно перебрал из заранее припасенных, кучкой лежащих на длинной скамье, выбрал новое и, склонив голову продолжил:
… И сказал тогда Иисус любимым ученикам своим:- А пьете вы сейчас не вино, а кровь мою, а едите не хлеб, а плоть мою…
Федор обмакнул остро отточенное перо в чернильницу, и уже было принялся вновь за свое кропотливое и тяжкое ремесло, как неожиданно- мощный раскат грома (словно возле самого уха сухую доску преломили),
заставил мальчика непроизвольно втянуть голову в плечи и съежится.
- От что делается!-
Зачастил, торопливо крестясь, послушник, подбегая к окну. Ливень выдохся, прекратился и странные, багрово-черные тучи спешно уползали на восток, куда-то в урочище Малиновых гор, туда, где как он слышал, демидовские рудознатцы, отыскали необычайно богатое месторождение самородного золота.
- Эх - не без зависти протянул мальчик, лежа на прохладном и широком подоконнике, и жадно вдыхая необычайно свежий после грозы воздух.
- Эх, мне бы такой фарт подвернулся, с золотом то, я бы, наверное, оставил обитель.…Какой резон перьями скрипеть, когда в карманах тыщи…
Федя боязливо оглянулся, осмотрел темную, с прокопченными углами келью, хотел, было перекреститься, но, передумав, вновь высунулся в окно. А там!
Яркое солнце светило жарко и ярко, будто и не было этих двух недельных затяжных дождей, и этой грозы, страшной в своем первородном гневе. Каждая лапа расхристанных ливнем сосен, каждый кирпичик монастырской стены, каждый крест на золоченых церковных куполах, царапающих казалось самую синь небес, курились тонким и легким парком, неспешно уплывающим в высь. Но самое главное, что поразило мальчика, это конечно радуга. Такой радуги он, пожалуй, и не видел никогда. Яркие, сочные цвета ее поражали воображение…Синий, красный, фиолетовый.…Один конец ее терялся где-то позади монастыря, его и не видел послушник, а другой, другой казалось, упал на большую поляну, среди соснового бора, туда, где громоздились черные, прокопченные гранитные глыбы древнего языческого капища.
-Вот бы дотронуться до этой радуги.…Вот бы…
Но мысли его совершенно неожиданным образом тут же поменяли свое направление.
- А вдруг, вдруг это знак мне?
Мальчик потрясенно соскочил с подоконника и, упав на колени, истово перекрестился…
…- Вдруг это не просто радуга, а воля Божья и мне отыскать самородное золото? А вдруг…
Федька вновь подскочил к окну, но радуга как приклеенная все еще указывала на заветную поляну.
…- Я быстро…Я быстренько!
Прокричал мальчик, сбрасывая легкие лапти и натягивая на по-мальчишески грязные ноги, обильно пропитанные медвежьим салом сапоги.
- Тут всего-то версты три, не более.…Через час уже обратно возвернусь…
Он выскочил из кельи, бегом спустился с крутой лестницы ведущей на мощеный брусчаткой монастырский двор и поспешил к воротам.
Привратник (огромный, черноволосый монах, поверх рясы опоясанный широким кожаным ремнем с длинным мечом на боку в истертых, черного бархата ножнах), что-то прокричал мальчику вслед, усмехаясь в путанную, без единого седого волоса бороду, но перечить ему не стал: знамо дело, послушник, человек вольный, таким завсегда двери открыты…
А тот, неторопливо махнув рукой монаху (дескать, я скоро), уже бежал, скользя по мокрой траве в сторону чистого, пропахшего смолой и скипидаром соснового бора…
…Поляна, открывшаяся взору запыхавшегося мальчика, оказалась неожиданно большой, почти идеально круглой с каменными болванами по центру. Но радуги, радуги уже не было…
- Вот дурак прости Господи!
Ругнулся послушник, запыхавшись и направляясь к капищу.
- Отправился за золотом, а лопаты, какой-никакой взять не удосужился…
Он подошел к грубо вытесанному каменному изваянию, потрогал его влажную, тронутую лишайником поверхность и обиженно всхлипнув, присел рядом, прямо на траву.
…Через четверть часа, отдышавшийся послушник поспешил обратно в монастырь – все ж-таки урок заданный ему отцом Себастьяном никто не отменял.
Перед распахнутыми, и какими-то странно покосившимися тяжелыми, оббитыми железной полосой воротами
Монаха-привратника отчего-то не оказалось, а посреди широкого монастырского двора кучка странно одетых людей окружила высокую женщину с непокрытой головой и черных стеклах на глазах, зеркально блеснувших, громко кричащую в большую, помятую, металлическую трубу…
…- Дамы и господа. Мы находимся на главной площади чудом уцелевшего архитектурного ансамбля мужского монастыря, основанного монаршеским соизволеньем Петра первого в начале восемнадцатого века, воздвигнутого неизвестным архитектором в честь Архангела Михаила. В тысяча девятьсот двадцать девятом году монастырь был распущен, перешел в ведомость Уральского филиала школы НКВД, а монахи, послушники и художники иконописной мастерской, расположенной на его территории были по большей части арестованы и осуждены.
Сейчас ведутся переговоры о передачи всех монастырских построек в лоно православной церкви…
Сопровождаемый недоуменными взглядами, мальчик направился к каменной лестнице ведущей в келью переписчиков, но вход на нее преграждала какая-то, ярко-красная, металлическая загогулина, с прикрученной к ней табличкой вырезанной в виде стрелы: «НАЧАЛО ОСМОТРА».