« … Не погаси только жизни пожарища,
И не залей горькой водкой огня…»
Ржавая, никогда не крашеная труба, соединенная с давно уже не действующей чугунной батарей, покрытой осклизлым конденсатом, жалобным и каким-то утробным гулом ответила на резкий, скользящий удар початой бутылки водки, сжимаемой нервной, несколько даже изящной рукой Интеллигента. Осколки стекла, брызнули под ноги отшатнувшихся от озверевшего рецидивиста мелкой, напуганной шпаны и разом, потерявшим весь свой кураж нахальных, приблатненных шестерок.
Резкий запах сивухи, на мгновенье, перебив обычную для барака вонь давно не мытых ног и переполненного человеческими экскрементами бака – параши, стоящего возле входной двери под напором сквознячка уполз куда-то под нижние нары, туда, где, зажимая ладонью располосованный розочкой живот, лежал, поджав под себя ноги, мелко подрагивая и жалобно матерясь, зачинщик драки форточник Сема.
- Слушайте вы, шпана недоделанная, -
Интеллигент, прижавшись спиной к стене барака, небрежно поигрывал бутылочным горлышком с острейшими, тревожно блестевшими в вечернем полумраке зазубренными краями. Отрывистые его фразы, казалось нехотя, перемежаясь громким скрежетом белых, непорченых чифирем и никотином зубов, как-то уж очень веско звучали в напряженной, пропитанной злобой и страхом тишине.
- Говорю вам в первый и в последний раз. Я не сука. И никогда ссученным не был. Но с этого дня, я буду вкалывать как последний мужик, что бы добиться досрочной. Вы как хотите, я вам не мамочка, не кум и не красный агитатор, но за суку буду вас гадов зубами рвать, невзирая на масть и авторитет. Поймите, урки безпантовые, меня может быть впервые кто-то там, на воле ждет. Впервые, за всю мою сорокалетнюю жизнь. И я, я этого человека не обману, просто не имею права обманывать. Ну не шлюха же я последняя…
Сквозь окна барака, забранные толстой и частой решеткой, донесся металлический звон рынды и голос вертухая сзывающий заключенных на ежевечернее построение и поверку.
Но никто в бараке даже не шелохнулся. Складывалось ощущение, что и Интеллигент, и окружающие его люди, блатные и ворье, ждали чьего-то высшего решения, последнего, если можно так сказать вердикта. И он прозвучал.
В круг, без малейшего намека на страх, вошел невысокий, кряжистый мужичок, в новенькой, синей телогрейке и красном махровом кашне, обмотанном вокруг морщинистой шеи.
- Ша ребята! Интеллигента не трогать. Он вор правильный, я еще его родителев помню, уважаемые были люди. А интеллигент, что ж, пусть вкалывает, если хочет, сами видите, влюбился кореш, а для этих, дурней влюбленных, кажный месяц, словно март, право слово, а год здесь, у хозяина, за десять, там, на воле тянет. И всем по зоне передайте, мол, смотрящий Фрол, за Интеллигента мазу тянет. Пускай его правилкой не пугают, я ему позволил в завязку уйти… Он меркую, косяков не наделает, не тот мужик.… А ты милок,-
Фрол не без усилий разжал побелевшие пальцы все еще возбужденного, бледного до мелкой испарины Интеллигента и отобрал у него бутылочное горлышко.
Ты милок, розочку то отдай, не гоже перед народом стеклом махать. Вон Сему порезал за здорово живешь….Он конечно ботало, а все ж жалко, свой человек. А ты живи. Живи, как хочешь, никто тебе больше и слова не скажет…
Фрол небрежным движением руки бросил опасное оружие в парашу, и устало направился к своим нарам, занавешенным плотным, засаленным, некогда белым тюлем.
Интеллигент, а иначе Вячеслав Ведерников, родился в конце пятидесятых, где-то под Ухтой, в лагере для уголовных заключенных. Отца своего он естественно никогда не видел, да и мамаша то его, приходила к нему в ясли при лагере (тогда многие зэчки так делали), только для того, что бы отоспаться да покушать лишний раз.
Первая книга, которую Вячеслав, а в те годы просто Славка прочитал самостоятельно оказался невесть как попавший в лагерную библиотеку замызганный, а некогда очень яркий путеводитель по Третьяковской галерее. Оттого, наверное, и воровская профессия у Ведерникова, теперь уже Интеллигента была довольно редкой – специалист по музейным кражам.
Действовал он, строго по заказам, аккуратно и не торопясь, а если и попадался, так только оттого, что сдавали его чаще всего сами заказчики, прихваченные по большей мере органами ОБХСС.
С каждой отсидкой, прибавлялся у Интеллигента воровской авторитет, и посему, местные умельцы добросовестно пририсовывали по одному, увенчанному крестом церковному куполу к схематичному изображению православного храма, выколотого на Ведерниковой спине. Больше нигде у Интеллигента наколок на теле не было. Да и то сказать, с его-то профессией, да что бы руки в перстнях? Смешно…
Так бы и прожил свою жизнь Вячеслав Ведерников, среди жулья, пьяных кутежей воровских малин, фальшивого смеха дешевых проституток, да монотонного перестука пульмановских вагонов развозящих уголовников по пересыльным тюрьмам и зонам, кабы не случилась в его, Ведерниковой судьбе одна встреча, встреча, которую, наверное, подсознательно ожидает каждый из подобного сорта людей, ожидает и одновременно боится ее. Интеллигент влюбился…
Вернее сказать, это уже он потом понял, что влюбился, год спустя, когда лежал на жестком, пропахшем клопами матрасе в бараке Соликамского лагеря и от нечего делать слушал безыскусное и примитивное вранье соседа по шконкам, карманника Копытова о его якобы многочисленных победах в делах амурных, а тогда, летом …
…Звериный инстинкт, внутреннее чутье опасности гнало Интеллигента прочь из Москвы. В каждом случайном собеседнике, в каждом измученном жарой и столичной сутолокой постовом, видел он потенциальную для себя угрозу, спиной чувствовал образовавшийся вокруг него странный, никак не объяснимый вакуум, слышал пока еще отдаленный, но тем ни менее вполне осязаемый, бросающий в дрожь лязг засова тюремной камеры.
Купив на Ярославском вокзале билет в какую-то, Богом забытую Бугульму и хлобыстнув в привокзальном буфете стакан теплой водки, Ведерников нырнул в грязный, неухоженный вагон и, забившись на верхнюю полку, попытался уснуть.
Среди ночи, отдернув шторку от окна, он с тоской смотрел, как мимо него проплывали темные силуэты спящих поселков, с редкими туманными кляксами тусклых фонарей, матово блестевшие при свете молодой луны речушки, заросшие лощеными кувшинками, редкие, пустынные вокзальчики безымянных станций.
Неожиданно поезд слегка притормозил на каком-то переезде и тут Вячеслав заметил, как здорово отражается в зеркале спящего озера вереница освещенных огней окон его, Ведерниковского состава. И он, с каким-то жутким сожалением представил себе, как бы было здорово, просто так, запросто сидеть ночью на мостике этого озера, ловить рыбу и некуда не торопясь, лениво поглядывать на самодельный пробковый поплавок, покачивающийся среди вереницы огней проезжающих мимо поездов.
- Да куда же я все бегу то, Господи, Ровно крыса какая-то?-
вскричал Ведерников, вовсе не думая в этот миг о соседях по купе, и в спешке, в может быть даже в нарочитой суетливости, отвлекающей его от сомнений и колебаний душевных, спустился с полки, выбежал в тамбур и, отжав плечом дверь, прыгнул в темноту.
…Первый же дом, на который он наткнулся, огибая озеро, густо заросшее по берегу равнодушно шуршащим камышом, вызвал в его душе необычайное умиление и что-то, до сих пор молчащее в сердце Интеллигента шепнуло ему, беззлобно и насмешливо:
- Ну, и какого тебе еще к лешему надо, сукин сын? Не надоело бегать то, чай не пацан уже, не сявка малолетняя. Сороковник уже разменял.… Один черт, рано или поздно заберут, да еще в особо крупных насчитают, на высшую наскребут.…Бросай всю эту лабуду к херам собачьим.…Посмотри дурачок, красота то, какая вокруг. Напросись на постой, хоть душа твоя ломанная отдохнет слегка.…Отдышись паря, устал, наверное?
А красота вокруг и в самом деле была необычайная. Над озером, с трех сторон окруженным темнеющим лесом, медленно и торжественно поднимались клочья белесого тумана. Рыбная мелочевка вышибала на воде круги, беззвучно и часто. Где-то далеко за лесом, неожиданно промычала корова, протяжно и утробно, и мычанье ее еще долго отдавалось эхом над озером. Покосившийся забор, темнеющий в бледном, дымчатом рассвете доходил почти до воды. За влажными от росы штакетинами его, корявые яблони, разлаписто распахнувшись росистому ветерку, обдавали беглеца пряным ароматом подгнивающей падалицы,
Мосток, сбитый из широких, явно неструганных досок заканчивался кособокой уборной с сердечком, выпиленным на двери, прикрытой деревянной вертушкой. На заборе висели рваные сети, а плетеные из ивняка морды валялись тут же, среди широких, волнистых листьев лопуха.
Дом - обмазанный глиной и побеленный сруб, смотрел на беглеца слепыми, черными окнами, но Ведерников отчего-то был твердо уверен, что его приход не остался незамеченным.
Он не без робости подошел к избе, потоптался с минуту на крашенном суриком крыльце и постучал в дверь, не громко, но и не тихо. По-хозяйски, одним словом.
Дверь приоткрылась почти сразу, без всяких предшествующих обычно вопросов. Перед Вячеславом, в полотняной ночной сорочке и длинной шали накинутой на покатые плечики стояла женщина, довольно молодая, с коротко стриженными светлыми волосами и не по-деревенски хрупкая. С минуту она внимательно рассматривала незваного гостя, а потом, с явно читаемом на ее лице сомнением все так же молча посторонилась, пропуская его в дом. Ведерников выдохнул с шумом и шагнул вслед за ней. Хозяйка, не оборачиваясь, прошла мимо кухни с большой, белеющей в полумраке печью и раздвинув шторки из потертого желтого плюша, провела нежданного гостя в комнату, включила свет, и присела на расправленную кровать, вопросительно разглядывая Ведерникова.
В доме, несмотря на явное отсутствие мужика (присутствие мужчины многоопытный Интеллигент почувствовал бы сразу), царил относительный порядок и какой-то, давно видимо устоявшийся своеобразный уют.
Над железной панцирной кроватью, к светло-серой, бревенчатой стене прибит почти обязательный гобелен фабричной штамповки с оленями и горным пейзажем на заднем плане. Под потолком, несколько кривовато висела трех рожковая люстра с матово-белыми плафонами, густо засиженными мухами, между оконных рам лежала вата, изображающая снег, давно уже пыльная с высохшими трупиками мух, невесть как пробравшимися в свое время сквозь рамы. В серванте между искусственными бархатными розами и пластмассовыми ромашками несколько стопок чистых тарелок, пара фужеров и хрустальный рог с залапанными, жирными гранями. Между окнами, на вбитом в простенок большом гвозде висела гитара, дешевая с потемневшим от пальцев грифом и богатым, голубым бантом возле колков.…Одним словом деревня.
Вячеслав сбросил в углу щегольские свои туфли, и облегченно пошевелив пальцами ног, вздохнул.
- Вы не поверите, хозяюшка, как я устал…
Женщина молча глядела на него, видимо ожидая продолжения.
Ведерников осекся, и также как и она принялся в упор разглядывать женщину, и чем дольше он на нее смотрел, тем явственнее понимал, что ему просто необходимо остановиться на постой именно здесь. Спать именно на этой, панцирной кровати с блестящими шарами и под этим выцветшим гобеленом с оленями, а иначе какой к же это к чертям собачьим отдых для души?
Так думал он, и кто знает, вполне может быть, что мысли его в этот миг были скромны и целомудренны, но
что мысли, когда как не крути, а основное свое воспитание, Вячеслав получил все ж таки на зоне, среди ворья, грабителей и насильников, да и сам он был по - большому счету точно таким же вором, как и его товарищи, разве, что чуть более интеллигентным…
Одним словом Ведерникова понесло. В каком-то, впервые им испытанном экстазе, в какой-то непередаваемой эйфории, близкой к истерике, Интеллигент носился по комнате, что-то горячо доказывал этой миловидной, молчаливой женщине, показывал для чего-то исколотую церковными куполами спину, хватал со стены гитару и, путаясь в аккордах, играл и пел для нее что-то слезливо-жалостное…
Очнулся он, стоя перед ней на коленях и громко крик:
– Да пойми же ты, наконец, вор я, вор!
Заметался в деревенской этой, отчаянно тихой избенке.
- Дяденька вор, вы зря на маму кричите. Она вам ничего не скажет. Немтырь мамка-то моя. Немая, то есть…Ведерников резко повернулся и увидел между плюшевых штор светлую как у мамы головку девчонки лет шести.
-Ты кто?
Охрипшим от крика, а быть может и удивления голосом, прошептал он, поспешно поднимаясь с коленей.
- Да я же Наташка, мамкина дочка.…А мамку мою Светой зовут. Светланой Федоровной
Мотнув головкой, словно молодой бычок она раздвинула плюш и вошла в комнату, в такой же, как и ее мать, простенькой ночной сорочке.
- А где папка твой?
Интеллигент непонятно отчего почувствовал в душе нечто напоминающее ревность.
Девочка прошла через комнату, забралась на кровать и прижалась к матери.
- А папку цыгане насмерть запороли вожжами в позатом году, когда мы все втроем в больницу в Чебаркуль ехали. Она хотела мне братика родить, а машины не было. Вот папка и взял у цыган лошадь на время, а сказать забыл. А они догнали нас за озером и забили его. С тех пор мамка и онемтырила, и брата мертвого родила…
Наташа поцеловала мать, слезла с кровати и, подойдя к разом потемневшему лицом вору сказало строго, грозя розовым пальчиком:
- Так что вы на маму больше не кричите, я сейчас спать пойду, а утром я вам еще что ни будь, расскажу.
Она привстала на цыпочки, обвила шею Интеллигента своими, тонкими, как былинки ручонками и, поцеловав его в небритую щеку, шепнула утомленно:
- Спокойной ночи, дяденька вор.
Девочка ушла, в соседней комнате легко скрипнула кровать и в комнате наступила тишина.
Женщина посмотрела на Вячеслава, долгим тоскливым взглядом темных, влажных глаз, посмотрела с таким странным выражением, какое Ведерников видел лишь у старых, голодных дворняг…
Она подошла к выключателю, погасила свет и вернулась к себе на кровать.
В сером, темно-пепельном утреннем сумраке, Интеллигент скорее услышал, чем увидел, как она, не спеша, словно все еще в чем-то сомневаясь, через голову снимала свою ночную сорочку.
Ведерников торопливо, роняя одежду на пол, разделся и, приподняв край стеганого одеяла, лег рядом с ней.
…Больше месяца прожил Ведерников в этой странной семье. Удил рыбу на утренней зорьке, ловил на отмели под осклизлыми камнями вместе с Наташкой больших, серо-зеленых раков, а позже, когда удивительным образом преобразившаяся, словно помолодевшая Светлана сварит их в большом, ведерном котле с крапивкой и перцем, сообща, за круглым столом ели их, еще горячими, с треском разламывая оранжевые после варки их хвосты и с шумом высасывая вкусный, отдающий лаврушкой сок из колючих, зазубренных клешней.
…Ближе к осени, когда на озере просветлела остывшая вода, и березы зардели церковными свечами, к мостку причалила моторная лодка.
- Это за мной- с тоскою выдохнул сидевший возле окна Вячеслав и подбежав к Светлане, почти силком всунул в ее пальцы свой паспорт.
- Разыщи меня. Ты слышишь Светка? Разыщи меня и напиши. И я к вам обязательно приеду. Только напиши, чтобы я знал, чтобы я твердо знал, что я вам нужен. Обязательно разыщи меня…
В дверь постучали, громко и властно.
- Да-да,
Сказал, одеваясь, Интеллигент,
- Я уже иду…
…Интеллигент покачиваясь, пытаясь унять предательскую дрожь жуткого, животного страха в коленях, от перенесенной стычки с блатными, прижался спиной к стене барака и словно невзначай сунул потную руку в карман робы, в котором радостно хрустнул, заветный конверт с письмом от Светланы и Наташи.
А сквозь окна барака, забранные толстой и частой решеткой, все еще доносился металлический звон рынды и голос вертухая сзывающий заключенных на ежевечернюю поверку…
