-----------------------(продолжение) ------------------------------
Отцу не всегда удавалось провести новогоднюю ночь дома. Когда же такое
случалось, он обязательно поднимал тост «За зеленые вагоны!». Как и всякому
машинисту, ему хотелось водить пассажирские поезда – зеленые вагоны. Если б не
двухлетнее отсутствие, возможно, его мечта осуществилась бы гораздо раньше. В тот
первый год после землетрясения, когда он катал туда-сюда вагоны по Омскому заводу,
машинистов в ташкентском депо не хватало и многие из тех, кто остался, быстро
продвигались: с маневров в грузовые, с грузовых в пассажирские. Теперь же все места
были заняты, поэтому тост «За зеленые вагоны!» повторялся за нашим столом еще много
лет.
Бамбуковые удочки, с которыми мы ходили на Иртыш, приехали с нами в
Янгиюль. Весна в этих краях наступает рано. В начале апреля мы обычно «открывали
купальный сезон» – ездили на пикник на берег Сырдарьи и, заодно, рыбу там ловили.
Добираться было довольно далеко, поэтому наша поездка в начале сезона так и
оставалась единственной до его конца. Вспоминаю сейчас со страхом, как мы ходили
босиком по берегу и купались в реке – змей там было видимо-невидимо. Они выползали,
наверное, пригретые апрельским солнцем. Однажды, пройдя вдоль берега метров сто, я
насчитал более двадцати особей разной величины и расцветки. Думаю многие из них
были опасными и даже очень. Рыбалка получалась чуть более успешной, чем на Иртыше
– просто потому, что в Сырдарье рыбы больше, а для ухи мы ее, как и прежде, привозили
с собой. Опять же, и не рыба вовсе нужна была нам в этих поездках.
Как-то, возвращаясь на пригородном поезде с одной из таких «рыбалок», мы
разговорились в тамбуре с пожилым мужчиной в поношеной одежде, какую обычно
надевали те, кто ездил на Сырдарью не как мы – на пикник, а на самом деле ловить рыбу.
Разговор был обычный, ничем не примечательный: о том, на какую наживку лучше
ловить сазана, или что-то в этом роде – я бы его и не запомнил, если б к нашей беседе не
присоединился парень, куривший там же – в тамбуре. Парень вставил что-то о «сто
восьмых», от которых проходу не стало – весь берег заняли. В те годы «сто восьмыми» в
Узбекистане называли бездомных бродяг, которых нынче именуют «бомжами». Это
название происходило от статьи Узбекского уголовного кодекса за номером сто восемь.
О чем была та статья, не знаю, но и в советские времена бродяг было много, особенно в
теплых краях. В ответ на слова парня наш собеседник спокойно, но с ноткой обиды в
голосе, стал говорить о том, что бездомным может стать любой – смотря, как жизнь
повернется. Вот, мол, бывает, что и войну прошел, и семья была – потом умерла жена,
сын погиб, а невестка вышла замуж за другого и из квартиры выгнала. Я вдруг понял,
что это он говорил о себе самом. Понял это и парень, который стал нарочито
непринужденно переводить разговор на рыбалку, стараясь показать, будто не догадался,
что перед ним и не рыболов вовсе. А бездомный наш философски заметил: «От тюрьмы
да от сумы не зарекайся» и после этого хранил молчание. Парню тому теперь, наверное,
за шестьдесят. Дай-то Бог, чтобы у него была крыша над головой. В «перестроечные»
годы так легко было потерять и то, и другое.
Отцу, как машинисту, полагался длинный отпуск – более сорока дней. Надо
сказать, дни эти давались не зря. Напряженная работа то днем, то ночью выматывала
силы и физические, и духовные. Кроме такого длинного отпуска, раз в год он мог
бесплатно выписать железнодорожный билет до любой станции Советского Союза и
обратно на себя и семью. Путешествовать каждый год мы, однако, всё равно не могли.
Только раз в четыре года отпуск давался летом – все хотят отдыхать в летнее время,
поэтому составлялся график отпусков по сезонам.
Одно из самых запомнившихся наших путешествий было летом семдесят первого.
Мы тогда ездили во Владивосток, где со своими семьями жили брат отца дядя Ваня и
сестра тетя Маша. Они перебрались на Дальний Восток после войны на всё той же волне
переселений, которая закинула моих родителей в Узбекистан.
Ехали мы долго – более десяти дней, на трех поездах: сначала до Новосибирска,
потом до Иркутска, а уж оттуда до Владивостока. Город этот был закрытым – требовался
специальный пропуск, чтобы попасть туда. Разрешение такое получить было можно – по
приглашению родственников. Но ни они, ни мои родители не захотели ходить по
инстанциям. Все, кто жил во Владивостоке, знали, как попасть туда без пропуска, и
постоянно этим пользовались. Отец просто выписал билет до станции «Угольная», что в
нескольких десятках километров от города. Там нас встретил дядя Ваня с машиной,
которую взял на работе. Как это ни странно, но пропуска у пассажиров проверяли только
на городском вокзале. Сейчас наш тот «нелегальный переход границы» представляется
мне весьма рискованным, но тогда я просто доверял родителям, которые всегда знают,
что делают. К счастью, всё обошлось.
Во Владивостоке я впервые увидел море, ловил кальмаров, своими глазами видел
военные корабли и еще много чего интересного и необычного. Но, пожалуй, наиболее
впечатляющим в этом путешествии была сама дорога через пустынные казахские степи,
а потом через всю Сибирь, через таежные станции, реки, тоннели, вокруг озер и сопок.
Поражали величие и красота природы, а еще то, что люди сумели таки эту дорогу
построить.
Нас было четверо – мы поэтому занимали отдельное купе. Посторонние люди,
какими бы дружелюбными они ни были, всегда остаются чужими и от слишком близкого
соседства с ними возникает усталость, особенно, когда дорога долгая. У нас же в купе
был свой мирок, с привычными семейными отношениями и порядками. Никто не
тревожил нас, когда хотелось спать, никого не стесняя, мы обедали или пили чай ….
Первая остановка была в Новосибирске, где мы провели целый день в ожидании
следующего поезда. Здесь мои родители в первый и единственный раз в своей жизни
совершили коммерческую операцию, которая принесла им немного денег. Из Ташкента
они захватили с собой два чемодана помидоров и продали их на рынке в Новосибирске.
Помню, как они волновались, хотя ничего противозаконного не делали. Помидоры были
великолепные – один к одному, а цену они выставили, как за самые плохонькие из тех,
что продавались там. Сразу же выстроилась очередь и помидоры кончились минут за
тридцать. Уже через пять минут после начала торговли сзади стали подходить «базарные
мафиози» и интересоваться, как много мы привезли. Но из-за двух чемоданов они шума
поднимать не стали. Выручка была рублей сто пятьдесят. Большие по тем временам
деньги. Мы на них покупали потом в дороге еду и всякие лакомства, которые народ
приносил к поезду на станциях.
Вторая пересадка была у нас в Иркутске. Оставив чемоданы в камере хранения,
мы отправились на берег Ангары. День был солнечный и жаркий. Народу на набережной
много – все в купальных костюмах, загорают, но почему-то никто не плавает. Мы с
отцом разделись и побежали в реку. Как только ноги оказались в воде, мы сразу поняли,
почему никто не купается – вода была настолько холодной, что обжигала кожу. Те, кто
загорал неподалеку, посмотрели на нас сначала удивленно, а потом со снисходительной
улыбкой, когда мы, как ошпареные, выскочили на берег. Ангара это единственная река,
которая вытекает из Байкала, и поэтому она холодная, как само озеро.
Еще много чего интересного узнал и увидел я в том путешествии. После него
многие географические названия сделались для меня реальными и, словно бы,
осязаемыми. Перед мысленным взором с легкостью возникали картины то «Яблоневого
хребта», через который нас подталкивал сзади вспомогательный паровоз, то известной
своим необычным названием таежной станции «Ерофей Павлович», а то вспоминалась
искрящаяся на солнце речка Бирюса ….
Вернулись домой мы, когда летние каникулы уже приближались к концу. В те
годы можно было просто закрыть квартиру на ключ и уехать, не опасаясь, что кто-то
взломает замок. Мы были в отъезде больше месяца – единственное, что произошло за
время нашего отсутствия, это накопилась пыль, да воздух сделалася невыносимо
затхлым. Приехали мы рано утром, когда магазины были еще закрыты, а продуктов в
доме не было никаких – они бы все равно испортились. Есть очень хотелось, поэтому
ничего не оставалось, как утолить голод красной рыбой – горбушей, которой нас в
изобилии снабдили родственники перед отъездом из Владивостока. Мы потом еще
многие месяцы лакомились разнообразными дальневосточными деликатесами,
привезенными оттуда.
Вскоре отец вышел на работу, мы с братом пошли в школу, и жизнь вновь
покатилась по рельсам, мерно постукивая на стыках и стрелках в такт чередующимся
дням, месяцам и годам. Никаких особых перемен в жизни отца не происходило. Он всё
так же уходил в поездки и сигналил нам, проезжая мимо дома, что-то чинил в выходные
и два раза в месяц ездил в депо – за авансом и получкой. Деньги платили невеликие, но
на всё необходимое нам хватало. Привычка обходиться без «излишеств» позволяла нам
воспринимать свою жизнь вполне благополучной и чувствовать себя не хуже других.
Многие годы спустя, когда все устои пошатнулись и страна наша пришла в упадок, эта
же привычка помогла моим родителям выжить на те крохи, которые доставались
пенсионерам. А тогда – в начале семидесятых, мы радовались покупке нового телевизора
с большим экраном, велосипеда и холодильника. Этот холодильник пережил отца и до
сих пор работает.
В семдесят третьем я закончил школу и стал студентом. Вскоре после этого отец,
наконец-то, перешел на пассажирские поезда. Он гордился этим. Было в той гордости,
конечно, немного тщеславия, но по сути это была, скорее, гордость за свою профессию.
Отец рассказывал нам, как трогает поезд с места и останавливается на станциях так,
чтобы ни у кого из пассажиров «чай не расплескался». Поездки у отца стали теперь более
упорядоченными: известно было, какой поезд ему везти и когда он вернется домой.
Я учился в Ташкетнском университете – каждый день проделывал долгий путь:
сначала полчаса на электричке от Янгиюля до вокзала в Ташкенте, а потом еще почти час
на троллейбусах до Вуз-городка на другом конце города. На первую лекцию почти
всегда опаздывал, а на пути домой частенько упускал свою электричку, приехав на
несколько минут позже. Приходилось сидеть на вокзале час, а то и больше. Много
хороших книг прочел я там.
Поначалу железная дорога была электрифицирована только вблизи Ташкента –
как раз до нашего Янгиюля. Потом стали тянуть провода дальше. Машинистов
переучивали: с тепловозов на электровозы. Отец ходил на курсы, приносил домой
огромные листы электросхем и пытался в них разобраться. Тут возникал повод
проявиться моему собственному тщеславию. Я был студентом-физиком, прошел уже
электродинамику со всеми ее хитроумными уравнениями и поэтому пребывал в
горделивой уверенности, что любая схема мне нипочем. Не знаю, насколько мои путаные
объяснения помогли отцу, но он сумел-таки сдать экзамен и получил очередные
«корочки» – теперь уже на электровоз.
Где-то в то время я совершил два проступка, о которых до сих пор вспоминаю со
стыдом и горечью. Однажды у нас были гости. В приподнятом настроении, отец много
шутил и часто поднимал тосты, а то и просто предлагал «… еще по одной». Очень скоро
язык его стал заплетаться, шутки сделались несмешными и весь его вид говорил о том,
что он ужасно пьян. В своей горделивой заносчивости, мне было обидно и стыдно на
него смотреть. Когда гости ушли, я бросил несколько упреков. Пошатываясь, отец
подошел ко мне и хотел положить руку на плечо. Я в сердцах оттолкнул протянутую
руку. Не удержав равновесия, он упал со словами: «Сынок, не надо так». Вместо того,
чтобы помочь ему подняться, я отвернулся. Ни на следующий день, ни когда-либо после
отец не вспоминал об этом. Возможно он и не помнил, а я так и не попросил прощения.
Теперь же, когда отца не стало, этот грех библейского Хама щемит мне сердце. Остается
лишь надеяться, что душа его услышала мое покаяние и простила.
Второй случай был, наверное, еще более ужасен. Я заканчивал третий курс – сдал
последний экзамен. Настроение было прекрасным, хотелось воспарить, как птица.
Поддавшись порыву и уговорам друга-однокурсника, я поехал к нему праздновать
окончание сессии. А жил он в Чирчике – в том самом городке, куда родители привезли
меня когда-то годовалым ребенком в нашу первую «эмиграцию» из Омска. У нас в
Янгиюле был телефон, но дозвониться было в те годы непросто. Я понимал, что дома обо
мне будут волноваться, но не стал утруждать себя хлопотами с походом на почту и
заказом разговора. Сейчас я понимаю, что это было чудовищно, но я просто уехал в
Чирчик…. Меня, конечно, искали и в университете, и в милиции, и в морге …. Как я мог
так поступить – до сих пор в голове не укладывается!
Без сомнения, это был один из ударов по отцовскому сердцу, и он был мой. К
несчастью, он был не первым и далеко не последним. Не все из этих ударов исходили от
меня, но от этого не легче – отца теперь нет, и тяжело сознавать, что мы в какой-то мере
приблизили его кончину. Если и был отец счастлив в те годы, то мы с братом своими
безрассудными поступками отнимали его счастье то крупицам, а то и целыми ломтями.
Впрочем, немного найдется тех, кому не в чем себя упрекнуть, когда речь заходит о
родителях. Так было, так есть и так будет….
После перехода в пассажирские отцу стало гораздо дальше добираться до работы,
ведь пассажирская поездная бригада меняется на центральном вокзале в Ташкенте. Я
тоже за три года учебы утомился ежедневными поездками на электричке. Мы начали
искать обмен на Ташкент. Разумеется, переехать из Янгиюля в столицу можно было
лишь чем-то за это заплатив. Денег у нас не было, поэтому пришлось поступиться одной
комнатой. Так мы вновь оказались в Ташкенте – в небольшой двухкомнатной квартире. С
присущей ему энергией и тягой к уюту отец в который уже раз всё благоустраивал и
переделывал в этой новой квартире. Кухню он перенес на застекленную веранду – так
что, хоть и крохотная, но третья комната у нас появилась. Она досталась мне. Но недолго
пришлось мне пожить в ней.
В семьдесят седьмом я в первый раз уехал из дома надолго – в подмосковный
город Дубна. Я тогда учился на последнем курсе и послали меня в институт ядерной
физики писать дипломную работу. Отец провожал меня на самолет, как когда-то давно в
шестьдесят шестом после землетрясения. Аэропорт был тот же, только порядки
сменились – о том, чтобы провожающим выйти на поле, и речи быть не могло. Недавно
только ввели магнитные ворота, чтобы не допускать на борт пассажиров с оружием. Кто
с опаской, кто с любопытством – люди проходили через них, отпуская всякие шуточки.
Изменились за эти годы и мы с отцом. Я уже не стеснялся его поцелуя, а он не удержал
слёз.
Говорят, в детях отчасти повторяется судьба родителей. Возможно в этом и
впрямь есть доля истины. Восемь месяцев, проведенные – нет, скорее, прожитые в
Дубне, изменили, расширили мое мировоззрение, как когда-то армия изменила моего
отца. Наверное это были иллюзии, но я чувствовал, что соприкоснулся со всем огромным
миром и даже стал частью его. В Дубне я увидел знаменитых ученых, о которых раньше
только читал, запросто общался с иностранцами, которых там всегда было очень много,
и вообще проникся духом «свободы и демократии», как сказали бы в конце
восьмидесятых. Сейчас то я понимаю, что это была обыкновенная юношеская гордыня,
но тогда я возрос в своих глазах.
Летом семдесят восьмого после моего возвращения и защиты диплома мы в
последний раз все вчетвером поехали в отпуск – в Омск. Помню, как, выйдя из поезда, я
был неприятно удивлен некоторой неопрятностью омских улиц и со «столичным»
высокомерием сказал что-то о пыльном и захудалом городишке. Негромко, но
укоризненно мама заметила, что не следует так о своей родине говорить. И мне стало
стыдно – и до сих пор стыдно за те слова.
В Омске мы непрерывно ходили по гостям – там, наверное, полгорода доводятся
нам какими-то родственниками. Отец представлял меня с нескрываемой гордостью. Ну,
как же – дипломированный физик, да еще и получивший приглашение работать в Дубне.
Среди многочисленной родни мало кто имел высшее образование, а многие и
десятилетку то не закончили. Поэтому на меня смотрели уважительно. Я делал
серьезный вид, но понимал, что гордиться мне, по сути, нечем – физик я пока только на
бумаге, а в Дубну поеду на два года стажёром – ниже должности не бывает.
Как водилось в те годы, в застольных беседах ругали «безмозглое» правительство,
смеялись над «глупым» Брежневым, рассказывали про него анекдоты. Ко мне
обращались, как к человеку образованному, не то с вопросами, не то с упреками. В
сознании многих моих родственников, относящих себя к рабочему классу, я из этого
класса вырвался и перешел в интеллигентскую элиту, которая их «угнетает». Разумеется,
они понимали, что я в этой элите пока никто, поэтому прямых упреков в мой адрес не
было – скорее советы и наставления на будущее. Я же внутренне напрягался и
становился в оборону, причем оборонял не только себя, но и правительство и даже того
же Брежнева, над которым сам так же смеялся в кругу своих друзей.
Потом, через много лет, когда всё встало с ног на голову, когда я не только ругал
правительство, но и активно действовал, чтобы его свергнуть и разрушить советский
строй, мои родственники вновь оказались по другую сторону баррикад – теперь они
защищали прежние порядки. Сейчас я с горечью понимаю, что и в том и в другом случае
правы скорее были они, а не я. Такие люди, как мой отец, – люди, которых принято
называть «простыми», не столь просты, как может показаться. Есть у них внутренний
стержень и «народная мудрость», которая не достигается никаким образованием.
Тот летний месяц, проведенный в Омске, один из немногих, о которых без тени
сомнения можно сказать, что отец был в то время счастлив. Счастье, однако, никогда не
бывает долгим – оно освещает нашу жизнь краткими вспышками молний. Кого-то такие
вспышки слепят и он потом падает не найдя дороги в кромешной тьме, другому же,
наоборот, они помогают увидеть, что скрывает таинственная темнота. Так или иначе, но
лето семдесят восьмого сменилось осенью, а с ней пришли неприятности.
Той осенью я уехал из дому навсегда. Только теперь, когда сам проводил дочь в
самостоятельную жизнь, я по-настоящему понимаю, что чувствуют родители,
расставаясь с детьми. Оставаться всегда труднее, чем уезжать – кем бы ты ни был, а
родителям тяжелее вдвойне. Словно бы для того, чтобы сделать больнее, судьба послала
им еще одно испытание: перед самым моим отъездом оказалось, что брат навлек на
семью огромный денежный долг. Я не судья ему и винить не стану – каждый сам в
ответе за свои поступки: и перед Богом, и перед душами отошедших к нему. Провожая
меня все в том же Ташкентском аэропорту, отец старался не показывать этого, но
чувствовалось, что ему было горько и больно расставаться.
Через год я приехал в отпуск. Трудности были позади – отец вновь обрел прежний
оптимизм и душевное равновесие. Как он прожил этот год и что творилось в его душе, я
не знаю – в письмах об этом не было ни слова, а рассказывать он не хотел. Таков был
характер моего отца. От всех вопросов он попросту отмахивался со словами «Да, ладно
… дело прошлое – всё в порядке».
Вскоре брат женился и через некоторое время подарил родителям внука, к
которому они очень привязались. Много раз потом, при каждой нашей встрече, отец
рассказывал о своем внуке: то забавные истории из детства, то о его школьных проказах,
а то что-нибудь из его армейской службы. Нет сомнения, что он очень любил моего
племяника и, судя по всему, тот отвечал ему взаимностью.
Годы шли. Я тоже женился и стал отцом. Жили мы под Москвой, поэтому
расстояние не позволило моим дочерям стать дедушкиными любимицами. Будь мы
рядом, это случилось бы непременно. У нас в гостях родители побывали только два раза
– на свадьбе, да потом через четыре года, когда нашей первой дочке исполнился год.
Это было в восемдесят пятом – родители тогда от нас поехали в Старую Русу
искать могилу моего деда, который воевал в «Сибирской дивизии» и погиб там. Нашли
они не только его, но и еще нескольких земляков. Какой-то местный житель, узнав кто
они и что ищут, помог им, а потом приютил у себя в доме и долго рассказывал о
храбрости сибиряков. Во время войны он был мальчишкой и сам видел те сражения. До
сих пор жалею, что не поехал тогда с родителями. Оправданием у меня было то, что я в
тот момент готовился к защите диссертации, а на самом-то деле просто поленился ехать.
Второй раз родители видели мою старшую дочь, когда ей было три года – я взял
ее с собой, отправившись в командировку в Ташкент. Со средней дочерью они
познакомились гораздо позже, когда уже переехали в Омск, а она закончила девятый
класс. А вот мою младшую дочь отец так никогда воочию и не видел – только на
фотографиях. Не знаю, что было причиной тому – то ли отсутствие денег, то ли боязнь
путешествовать, то ли страх провинциальных жителей перед поездкой в столицу.
Наверное, и то, и другое, и третье … Во всяком случае, с началом «перестроечных»
потрясений денег на путешествия не стало хватать – уж это точно.
В начале девяностых, когда всё вдруг в одночасье рухнуло, родители вместе с
моим братом неожиданно превратились в нежеланных иностранцев и даже «оккупантов»
там, где прожили значительную часть своей жизни, где трудились, растратили молодость
и здоровье. С обидой и горечью рассказывали они потом, как узбеки продавцы в
магазинах демонстративно не замечали их присутствия в очереди или швыряли на
прилавок продукты, словно собакам. Были, конечно, и другие узбеки, которым всё это не
нравилось, но таких было меньшинство.
Наверное из этого меньшинства оказались и те, кто купил у моих родителей
квартиру и помог отправить в Омск контейнер с вещами. Другие ведь могли просто всё
отобрать. Если в шестьдесят шестом после землетрясения родители уезжали в Омск, как
пострадавшие, то теперь они были беженцами. Словно бы вскочив в последний вагон
уходящего поезда, они чудом сумели получить какие-то деньги за квартиру и не менее
чудесным образом даже купили какое-то жилье в Омске. Конечно, это была халупа –
полдома с маленьким двориком, но всё же стены и крыша над головой. В те годы не
многим беженцам выпала такая «удача».
Первый же год на новом месте принес еще одно испытание – пожар. Хозяева
второй половины дома оказались людьми безалаберными. Они сыпали золу из печки
прямо под стену дома. Пожар случился под Новый Год. К счастью, и тут моим
родителям повезло – огонь заметили из окон соседнего многоэтажного дома и вызвали
пожарных. Эти же люди помогли спасти вещи и не дали пламени разгореться до приезда
пожарной команды.
В который уже раз отец занимался ремонтом и строительством. Откуда только
силы брались? К тому времени он был уже пенсионером, но еще работал в котельной
неподалеку – пригодились знания и опыт, полученные когда-то давным давно на
паровозе. Девяностые годы разрушили не только всё жизненное устройство, но и души
многих людей. Впрочем, если у кого-то была так называемая «рабочая совесть», о
которой так много говорилось в советские времена, то она, наверное, и сохранилась, а у
остальных ее попросту никогда и не было. В котельной, куда устроился отец, по-
настоящему работал только он один. Другие же пили, играли в карты, да чесали языками.
Все они были значительно моложе отца и посмеивались над чудаковатым стариком, но
работать не мешали – пусть, мол, трудится, раз такой упёртый. Рядом с домом у колонки,
из которой все соседи брали воду, снег расчищал и скалывал лед тоже только он.
Когда нам пытаются внушить, что русские ленивы, безответственны и не
способны делать что-либо аккуратно, я всегда думаю о своем отце. Ну, положим, не все
похожи на него и, тем не менее, таких много. К слову сказать, в той котельной главным
лентяем и заводилой пьянок был вовсе не русский, а немец – из тех, что Сталин
переселил в свое время из Поволжья в Сибирь.
Несколько лет прожили родители в этом спасенном от пожара доме. Пристроили
кухню, небольшую баньку, подлатали всё и покрасили. Я побывал у них за это время
только один раз. Уложил даже десятка два кирпичей в стену строившейся кухни.
Видеться чаще не было никакой возможности. Все мы тогда просто выживали. До сих
пор не могу есть макароны, откажусь даже от самых шикарных в каком-нибудь
итальянском ресторане – они у меня вызывают воспоминания о нищете девяностых.
Как и многие в нашем научном городке, мы жили тогда от одной моей
заграничной командировки до другой. Я привозил, конечно, какие-то забавные игрушки
дочкам и что-то из одежды, но главным трофеем всегда была, пусть и тоненькая, пачка
долларов, которая позволяла на время забыть о макаронах.
Моя последняя командировка в девяносто седьмом растянулась на целых
одинадцать лет и длится до сих пор. Так мы оказались на другой стороне земли, в
Претории, откуда до Омска стало невообразимо далеко. И тем не менее я стал навещать
родителей чаще – не столь часто, как хотелось бы, но всё же раз в два-три года удавалось
там побывать.
В первый раз в качестве «иностранного гостя» я попал в Омск в две тысячи
первом году. Мы приехали туда вместе со средней дочерью, которая к тому времени уже
целый год жила в Дубне с бабушкой – лечилась у врача, у специалиста, каких в Претории
не было. Мы с Анютой ехали два дня поездом – мимо городов со сказочными именами,
вроде Гуся Хрустального или Мурома, мимо маленьких одиноких станций, поражавших
нас своей кажущейся оторванностью от остального мира. А какие удивительные и,
порой, забавные названия попадались в пути: то «Щучье Озеро», то «Коврига» или
«Твердыш», а то и «Замараево». Я смотрел на российские просторы, проплывающие за
окном, с грустью вспоминал нашу давнюю поездку на Дальний Восток и мечтал о том,
что когда-нибудь мы тоже всей семьей отправимся на поезде в Сибирь к моим
родителям. Тогда я еще надеялся на это, но теперь, увы, как говорится, «… одних уж нет,
а те далече…».
Родители к тому времени поменяли свой домик на однокомнатную квартиру.
Жили они теперь тесновато, но зато были избавлены от постоянной заботы о дровах для
печки, не приходилось им больше носить воду из уличной колонки и чистить двор от
снега. Отец, неутомимый, как и прежде, сделал квартирку уютной и аккуратной. Новый
линолеум на полу, обои, потолок, оклееный белым пластиком под лепнину, полочки и
шкафчики – всё это он сделал почти в одини руки. Брат мой, который жил со своей
женой отдельно, помогал, конечно, но отец стремился полагаться лишь на себя. Из
котельной он ушел и больше не работал – так что времени было достаточно, а силы ещё
оставались.
Встреча на вокзале была очень трогательной. Отец с братом нетерпеливо
смотрели через головы пассажиров, когда мы с Анютой появились в дверях тамбура.
Брат мой был более сдержан, а отец позволил своим чувствам выплеснуться, не обращая
внимания на окружающих. С криками «Сережа, сынок!» он бросился ко мне и глаза его
наполнились слезами радости.
Внучку родители мои знали только по фотографиям – так же, как и она их. И тем
не менее чужой она себя там не чувствовала. Сразу же возникли некие невидимые нити,
связывающие нас в единую семью. Не сомневаюсь – будь у нас возможность жить рядом,
эти нити были бы куда более прочными.
Несмотря на все наши с Аней протесты, нам уступили имеющиеся спальные места
– сами родители спали на полу. Я чувствовал себя неловко, но поделать с этим ничего не
мог. Столь же трудно было бороться и со стремлением нас непрерывно и обильно
кормить – особенно по утрам. Давно уже я не съедал столько за завтраком, а для
малоежки Анюты это было настоящее испытание. Зато какими долгими были разговоры
за столом! Никому из нас спешить было некуда. Дедушка с бабушкой интересовались
планами внучки на будущее и осторожно, но настойчиво, советовали возвращаться в
Россию. А она тогда только еще девятый класс закончила. Теперь вот уже и университет,
можно сказать, позади и планы возвращения домой сделались твердыми и конкретными.
Только вот дедушка не дожил ….
Специально для нас родители покупали фрукты и всё удивлялись, что мы их не
едим. А мы с восторгом налегали на настоящие сибирские пельмени домашнего
изготовления – именно такие, о которых я много рассказывал жене и дочкам. Как и
следовало ожидать, нас водили по родственникам, многочисленность которых поразила
Анюту. В каждом доме приходилось отвечать на одни и те же вопросы и рассказывать об
Африке и о заграничной жизни вообще. На стандартный вопрос: «Ну, как там в
Африке?» мы шутливо отвечали фразой, сказанной как-то моей женой: «Прогресс упадка
налицо», а потом уже разъясняли озадаченным слушателям смысл этих слов. Поразило
нас замечание одной из моих двоюродных сестер, которая удивилась тем, что мы
говорим по-русски без акцента. Ну, что тут скажешь?
Прощание у поезда было грустным – словно бы навсегда. Впрочем, для Анюты и
дедушки, как оказалось, и впрямь навсегда. За две недели он успел полюбить внучку и
много раз потом подробно расспрашивал меня о ней. Были и слезы, и глубокие вздохи, и
крепкие объятия …. Но поезд неумолим – вагон стал набирать ход, сначала медленно,
потом всё быстрее и быстрее. Вместе с перроном от нас удалялись в прошлое три родных
человека – мои родители и брат. Свидимся ли еще? Дай-то, Бог!
Я после того побывал в Омске еще два раза – только теперь один. Приезжал в
Дубну «в командировку» заниматься научной работой. Ну, а оттуда до Омска «рукой
подать», если смотреть из Претории. Чудн; устроен мир – бродил я по городу в котором
родились мои дочери, бродил, как иностранец, а они в это время оставались на другом
конце света. Было в этом что-то неправильное, щемящее сердце.
Родители меня ждали и готовились загодя. Наверное, откладывали деньги со
своих крохотных пенсий. Я старался не обременять их лишними тратами – всё, что мог,
покупал сам. Но где уж там – хочется угостить сына, который так редко приезжает….
Надо сказать, родителям как-то удавалось сохранять вполне достойный уровень жизни,
несмотря на все потрясения, перестройки, переезды и ничтожность заработаных тяжким
трудом пенсий. А может быть мне просто казалось, что живут они неплохо – я ведь не
знаю, что было у них на столе в мое отсутствие. Да и привыкли мы судить о достатке по
тому только, чем люди питаются. В стране, не раз пережившей голодные времена, это
видимо сохранится ещё надолго.
Помогала моим родителям выживать привычка не покупать ничего «лишнего». У
них в обиходе были всё те же вилки и ложки, которыми мы пользовались ещё в
Ташкенте до землетрясения. И кастрюли, и даже некоторые тарелки сохранились с тех
давних пор. Холодильник они ни разу в своей жизни не меняли. Купленый ещё в конце
шестидесятых, он до сих пор работает. В свой последний приезд я подарил им пылесос.
Никогда раньше не пользовались они подобной «роскошью» и поэтому радовались этой
игрушке, как дети. Да и одежды «лишней» у них никогда не было – только то, без чего
нельзя обойтись. Но к тем вещам, что имели, они всегда относились аккуратно и
бережливо.
Не покупали родители и алкоголь – к моему приезду отец делал «свою». Надо
признать, он был мастер и в этом. Настоенный на дубовой коре и ещё на чем-то, его
напиток ничуть не уступал виски самых дорогих марок. К тому же, мы не боялись
отравиться – тут всё было сделано своими руками, от браги до конечного продукта. А в
какой-нибудь магазинной водке всегда может оказаться технический спирт или ещё
какая «химия».
Вечерами мы долго засиживались за ужином – говорили, вспоминали прошлое,
строили планы, спорили о политике …, да и просто молчали. Не находя слов, а может
быть сдерживая чувства, отец обнимал меня за плечи и раз за разом повторял: «Сережа…
сынок!», а потом добавлял: «Давай еще по одной» и наливал мою рюмку до краёв. Я
пытался отказываться, но, глядя в опечаленные глаза отца неизменно соглашался. Ему
вовсе не хотелось напоить меня или напиться самому. Просто само действо – чокнуться,
что-то сказать, пусть даже избитое «Будем здоровы!», делает людей ближе, хоть и на
краткий миг. Ну, разумеется, можно достичь соприкосновения душ и иным способом, но
отцу моему, не искушенному изысками философских бесед, иное было неведомо.
Теперь, когда его уже нет, с болью в сердце вспоминаю ту рюмку, от которой
отказывался, и глаза отца, глядящие на меня печально. Нет, не выпить уже так ни с кем и
никогда больше ….
Последнее, что осталось в памяти, это наша поездка в Круглово. Деревня почти
вымерла – только несколько стариков доживают там свой век, да из Омска наезжают
временами дачники. Мы поехали проведать и прибрать могилы родственников. Там на
опушке леса небольшое кладбище – почти семейное. Могил не наберется и сотни, а
разных фамилий всего-то с десяток – одна из них наша, да ещё есть Кудимовы – это
родственники с бабушкиной стороны.
Почистив могилы от травы, мы разложили скатерть неподалеку в тени ветвистой
березы. Пока мама собирала на «стол» нехитрую снедь, что мы привезли с собой, я
побродил между оградками, вглядываясь в лица на тех надгробиях, где имелись
портреты. Каждый из этих людей был когда-то молод и полон сил, радовался удачам и
переживал несчастья; в душе каждого был заключен целый мир, все они строили планы и
мечтали …. Кому-то Бог позволил те планы осуществить, кто-то достиг того, о чем
мечтал, а другому Он даровал судьбу такую, что со стороны могла показаться неудачной.
Но кто из нас знает, что ему во благо, а что во вред? И что же такое – быть счастливым?
Счастлив тот, кто умеет таковым быть, кто радуется тому, что у него есть, хоть и всегда
стремится к лучшему. Увы, но мало кто из нас наделен таким талантом – быть
счастливым.
Размышления мои прервал клич отца – всё было готово. Усевшись на траву
вокруг скатерти «самобранки», мы помянули дедов, прадедов и всех, кто покоился в этой
земле. Отцова «огненная вода» разливала по телу приятное тепло, над головой мягко
шелестела береза, от травы и лесных цветов исходил пряный аромат. В душе были мир и
покой. Я чувствовал, что в тот момент и родителям, и брату было так же хорошо, как и
мне. Удивительно – ощутить приступ счастья на краю кладбища! Я не стал отказываться
ни от второй, ни от третьей рюмки. Жаль только, что брат не мог выпить с нами – он был
за рулем.
Закончив нашу поминальную трапезу, мы поехали в деревню. Зрелище было
печальным: деревянные дома, ушедшие в землю по самые окна; заросшие бурьяном
дворы и переулки; покосившиеся заборы и … ни души на улице. А мне помнилась
совсем другая деревня – шестьдесят шестого – полная людей и жизни. В ту пору во
дворах кудахтали куры, к вечеру по улице шло стадо коров, тяжело несущих в отвисшем
вымени по ведру молока. Я поражался тому, что каждая знала свой дом и, зайдя во двор,
призывно мычала, словно требуя поскорее освободить ее от тяжкого груза. Мимо ворот
проезжали телеги, груженые то сеном, то дровами, а в огородах, что тянулись вдоль
реки, зрели всякие овощи и ягоды. Моих сверстников жило там довольно много. Перед
сумерками мы сидели где-нибудь на завалинке, щёлкали семечки и болтали о разных
пустяках. Я, правда, больше слушал. Стоило мне сказать что-нибудь, деревенские
девчонки поднимали меня насмех, показывая, что я – «городской» – ничего-то в
деревенской жизни не понимаю. Но смеялись они беззлобно, по доброму – так что
обидно не было. Где то они нынче – те девчонки? Да храни их Бог, коли живы!
Могу вообразить, что чувствовал отец, глядя на этор разор и опустошение. Здесь
он родился и вырос; он то помнил куда более моего и потому переживал, наверное,
сильнее. Отец, однако, хранил молчание – вздыхал только, да сокрушенно покачивал
головой. Останавливаться и выходить из машины он не хотел, но я настоял на том, чтобы
мы пошли к реке. Несмотря на то, что всё там покосилось и заросло высокой травой, я
без труда нашел тот самый проулок, ведущий к берегу, между огородами и бывшим
домом Кудимовых, по которому мы с троюродным братом – Толей Кудимовым бегали
на речку. А было это …, подумать только! – ровно сорок лет назад.
Вот и мостки, с которых мы прыгали в воду, и заросли крапивы, сквозь которую
мы с ним прорубали лабиринты самодельными мечами …. Тут, у этих мостков мы с
Толей учились плавать и всё мечтали когда-нибудь доплыть до другого берега.
Отец не говорил ничего – лишь смотрел по сторонам и о чем-то думал. Какие
картины возникали в его памяти – не знаю, но эти мостки, несомненно, должны были
оставить след и в его жизни.
День был знойный, от земли и травы поднимались волны жаркого воздуха, парило
– должно быть, перед грозой. Вода казалась недвижимой, словно в озере. Ее зеркальная
гладь сулила прохладу и свежесть. Я предложил искупаться. Отец стал отказываться,
почти как я от его предложений «еще по одной». Я же, упустить такую возможность не
мог – доведется ли когда еще прикоснуться к детству.
Раздевшись, я пошел в воду. Как и в давние годы, дно покрывал слой вязкого ила,
в который ноги уходили по щиколотку. Зайдя глубже, я окунулся и поплыл, возгласами
удовольствия подзадоривая стоявших в нерешительности отца с братом. Сначала брат, а
за ним и отец сдались, наконец, и тоже решили искупаться. Мы поплескались немного у
мостков, а потом поплыли к другому берегу. Мама кричала отцу вдогонку, чтобы он не
плыл за нами – возраст, мол, уже не тот. Но отца было не остановить.
Другой берег вовсе не был так далеко, как казалось мне в детстве – всего-то
метров пятьдесят, как дорожка в бассейне. Мама кричала нам, чтобы не оставляли там
отца. А мы и не собирались этого делать. Неспешно, вместе с ним мы вернулись назад.
Отец стоял на берегу и тяжело дышал. «Спасибо, Сережа!» – сказал он мне, –
«Давно я уже не плавал. Спасибо, что уговорил!». После той поездки в деревню я жил с
родителями еще с неделю и мы много разговаривали. Но все наши беседы размыты
временем, а эти слова благодарности врезались в мою память и остаются последними
воспоминаниями об отце. Как сейчас, стоит он перед моими глазами – мокрый, усталый,
но довольный и улыбающийся.
Как и прежде, расставались мы на вокзале. Странно, но я не могу вспомнить, как
ни стараюсь, момент последнего прощания с отцом. В памяти сохранилось только его
улыбающееся лицо. Больше я отца не видел ….
После, мы еще несколько раз разговаривали по телефону, но всё это совсем не то,
что живое общение лицом к лицу. К тому же, в телефонной беседе нетрудно скрыть
неприятности. Брат мой потерял работу, через какое-то время устроился шофером и чуть
не погиб, когда его машина, работавшая на газе, взорвалась. Вместе с потерей работы
посыпались и долги – банковские кредиты и огромные проценты по ним …. А я узнал
обо всем этом только через полгода, а то и больше – да и то, может быть, не всю правду.
Отец, конечно, сильно переживал, хотя и старался не подавать виду. Все эти
несчастья были отголосками тех же потрясений, которые сделали его на старости лет
беженцем. Ни о безработных, ни о беженцах, ни, тем более, о банковских процентах в
прежние времена и не слыхивали. История еще раз проехалась по его судьбе своим
немилосердным колесом – теперь, очевидно, уже задним. Я тоже чувствую свою вину в
этом, потому что в своё время участвовал в борьбе за «свободу и демократию». Теперь
сожалею, что невольно приложил руку к тому, что страна наша пришла в упадок.
Не привык отец жаловаться – ни на судьбу, ни на здоровье. К врачам ходил
только по крайней необходимости. А сердце его никто никогда и не проверял. Но не из
железа было это сердце – нет, вовсе не «пламенный мотор», как пелось во времена его
юности. Не выдержало оно и … остановилось ….
Звонок брата застал меня врасплох. Впрочем, к такому страшному известию быть
готовым нельзя. Что почувствовал я в тот момент – передать трудно: испуг, удивление,
отрицание реальности, жалость и ужас колотили мое сознание то поочередно, то разом,
словно ледышки града. Потом пришло оцепенение, отсутствие каких-либо мыслей и
чувств – я как будто выпал из окружающего мира, который продолжал бурлить, но по
другую сторону стекла, отделившего меня от самой жизни.
Брат сказал, что всё организовано уже и похороны завтра. Если б я бросился
немедленно в аэропорт, то в лучшем случае успел бы к тому времени добраться только
до Москвы – другая сторона земли, что ни говори, всё-таки ужасно далеко. А завтра
было воскресенье, которое я до этого планировал провести дома – поработать в тишине.
Обычно по воскресеньям мы с утра едем в русскую церковь, что на полпути между
Преторией и Иоганнесбургом – возвращаемся часам к двум. Работу давно надо было
закончить, я поэтому всё обдумывал, как объяснить жене, почему не поеду на службу. Но
теперь ни о какой срочной работе и мыслей не было.
Когда в Омске хоронили отца, я за многие тысячи километров стоял в церкви на
службе и, может быть, в первый раз по-настоящему молился. Чего просил я у Господа,
понятно каждому – простить отцу моему все грехи вольные и невольные, и принять душу
его. А еще я разговаривал с отцом и, казалось, он слышал мои, от сердца идущие
просьбы простить мня за всё то, чем огорчил его я.
Семдесят четыре года ходил отец мой по земле. Лето сменялось осенью, дожди –
снегом, а он менял города, улицы и дома, дружил и ссорился, обретал и терял …. Дожди
и снег всё так же будут идти и лето будет следовать за весной, только вот мир этот
красочный отныне не будет отражаться в его душе. Вместе с этим отражением исчезли и
воспоминания, которые хранил он – о тех, кто жил до него, о друзьях и недругах, да и
обо мне тоже. Прошлое, словно мозаика, составлено из подобных воспоминаний
живущих людей. С уходом каждого из них гаснет одна из точек, которые все вместе и
создают картину.
Пока живы родители, наше детство не умирает. К тому же, они остаются теми, кто
всегда радуется нашим успехам и переживает неудачи. Добившись чего-нибудь, мы,
помимо прочего, думаем и о том, как им приятно будет об этом узнать. А свои неудачи
стараемся скрыть, словно двойку в дневнике. Когда же они покидают нас навсегда,
становится вроде бы и не для кого «получать пятерки в школе».
Размышляя о том был ли счастлив мой отец, я вдруг осознал, что вопрос следует
ставить иначе – был ли он доволен своей жизнью? Ведь каждый смотрит на успехи и
неудачи, и понимает счастье по-своему. Да и в самом деле – отец был лишен многого: не
насладился в полной мере ни настоящей музыкой, ни живописью, ни литературой; не
повидал заморских красот; не пожил с комфортом …. Эти «не получил», «не имел», «не
пожил» … можно было бы продолжать и продолжать, но в них ли суть?
И то правда – если смотреть на мою собственную жизнь со стороны кого-нибудь
более удачливого или богатого, то я тоже многого не получил и не имею, а спросите
меня счастлив ли я – отвечу «да» без колебаний.
Так был ли счастлив мой отец? Ответа я не узнаю теперь уже никогда – ведь по
душам мы так и не поговорили.
---------------
Претория – Стокгольм, май 2008 г.