В этом дождливом Эверетте я оказалась методом слепого выбора. Я просто закрыла глаза и ткнула ручкой в карту. Мне нужно было сменить обстановку после несчастного случая, из-за которого вся моя прежняя жизнь полетела к чёрту. Один молодой человек по имени Грегори Торгерсон – совсем неплохой скрипач, но не самый удачливый ухажёр, пригласил меня покататься на моторной лодке. Отчалили мы хорошо, а причалили хуже некуда – мне зажало руку между моторкой и лестницей на пирсе. Рука застряла, а лодка продолжала двигаться, так как у Грега возникли проблемы с мотором. Всё случилось за пару секунд, и теперь у меня титановая пластинка где-то внутри запястья и существенная потеря подвижности в пальцах. Этой потери никто не видит, но играть на виолончели я уже не могу – не могу играть так, как раньше. Поэтому я и оказалась в этом Эверетте – купила дом и навсегда исчезла из Бостона, где обреталась последних четыре года. В придачу с домом мне достались соседи, возвращаясь к слову о Перкинсах, и жалюзи на тех окнах, что обращены в моём доме в левую сторону, всегда остаются закрытыми. Я открываю их пару раз в неделю, когда поливаю кактусы. Что же касается моих отношений с соседом справа – мистером О’Лири, то здесь всё обстоит иначе. Наши дома построены в зеркальном отражении, их разделяют всего лишь двадцать футов, и окна его спальни смотрят в окна моей спальни. Вместо жалюзи на этих окнах я держу прозрачные занавески и даже, время от времени, украшаю эти окна какими-нибудь цветами. И дело вовсе не в том, что я исключительно сентиментальна, а в том, что цветы на подоконниках представляются мне чем-то естественным, как элемент, завершающий картину, - вроде ночных мотыльков над светильниками или шмелей над цветущими вишнями. Я не знаю, как к этим цветам относится сам мистер О’Лири. Вполне возможно, он их даже не замечает, а если и замечает, то не придаёт им особого значения, но это сейчас не важно.
Мистер О’Лири - это тот мужчина, который спит со мной последних несколько месяцев. Я ненавижу использовать слово «спит» для обозначения конкретных физических отношений, но говорить: «он занимается со мной любовью» было бы в десять раз хуже – примерно так же, как называть его «сексуальным партнёром». Это всё относится к чему-то другому – совсем не к тому, что воображает себе по нашему поводу семейка Перкинсов, и совсем не к тому, что понимается под «интимной связью», а к тому отдалённому периоду в моей жизни, когда я была молодой идеалисткой и мне казалось, что мужчины и женщины не имеют морального права заниматься сексом, не испытывая духовной потребности друг в друге.
Нет, я не пытаюсь придать своим отношениям с О’Лири какой-то возвышенный характер. Ничего возвышенного в том, что он приходит ко мне после полуночи, проводит со мной полчаса и уходит обратно, нет, да и быть не может. Он уходит, а я отправляюсь после этого в гараж, курю там и пытаюсь убедить себя в мысли, что в его – О’Лири - отношении ко мне присутствует духовная составляющая - пусть даже самая минимальная, но всё-таки присутствует, иначе, в противном случае, мне придётся признать тот факт, что секс – это всё, чего мы хотим друг от друга, и ещё мне придётся признать, что я – всего-навсего жалкая озабоченная неудачница, докатившаяся до связи с каким-то механиком, поскольку лучшего я в своей жизни не заслуживаю. У меня за спиной нью-йоркская Академия Искусств, двухлетняя стажировка в Милане, контракты с камерными ансамблями и сольный концерт в Париже, а у Билла – эвереттские портовые доки, на которых он так и работает с девятнадцати лет – с того момента, когда он оказался без родителей, перебравшихся обратно в Ирландию из-за финансовых обстоятельств, связанных с правами наследования какого-то земельного участка, согласно всё тем же Перкинсам, и если смотреть на наши странные отношения с учетом подобных моментов, то становится понятно, отчего в моём сознании присутствуют определённые комплексы.
Биллу О’Лири тридцать четыре года, у него перебита переносица, он выше меня на голову, и по виду он сильно напоминает тех квадратных парней, которые пожизненно прописались в тренажёрном зале. Единственные мужчины, которые возникали в моей жизни до этого, были, если можно так выразиться, истинными джентльменами - носили пальто из черного кашемира, хорошо разбирались в политике и в искусстве и умели отдавать в ресторанах заказы на итальянском или французском, в зависимости от обстоятельств, а от Билла О’Лири пахнет не одеколоном, а мазутом, у него пирсинг на левой брови, он бреет голову наголо; вся спина у него в татуировках, и встреться он мне раньше где-нибудь на улице, я бы просто шарахнулась в сторону.
Первоначальную информацию, касающуюся О’Лири, я получила от Перкинсов. Они заявились ко мне на порог с микроскопическим яблочным пирогом из ближайшей бакалеи, когда я только вселилась в свой дом, и просплетничали за чаем как минимум три часа. Согласно их сплетням, Билл вот-вот должен был овдоветь, поскольку его жена Джоанна тяжело заболела некоторое время назад, и всё это прогрессировало и дошло до последней стадии, и О’Лири взял отпуск и забрал её из больницы. По свидетельству Перкинсов, Билл и Джоанна прожили вместе лет десять, и с детьми у них так и не получилось. У Джоанны каждый раз случались выкидыши на ранней стадии, а затем им стало совсем не до ребёнка.
После этих рассказов ночью мне не спалось, а на следующее утро я впервые увидела этого О’Лири и поняла, что мои жизненные проблемы, возникшие из-за перелома запястья, мизерны и ничтожны в сравнении с теми проблемами, которые возникают у людей в их человеческой жизни. Я даже ощутила себя виноватой – за то, что продолжаю жить, в то время как кто-то рядом умирает, потому что на Билла страшно было смотреть – он был потухшим – серым и измождённым, с черными кругами под глазами. Я вышла за почтой - в шёлковом халате и в нелепых тапочках с помпонами, а он садился в свой Форд – красный пикап, который был припаркован перед дверью в гараж. Я громко сказала: «Доброе утро, мистер О’Лири! Я – Джулия, Ваша новая соседка!», а О’Лири глянул в мою сторону, ничего не ответил, захлопнул дверцу и уехал куда-то. Тогда я в первый раз подумала, что отношения между нами будут очень сложными, потому что я каждый раз буду поддаваться фактору жалости, а он, как сильная личность, меня за это возненавидит. Два дня я ходила и думала, что должна пойти к нему в дом и предложить свою помощь – по уходу за Джоанной, по уборке или готовке еды на кухне, а на третий день Люси сообщила мне, что Биллу теперь помогает старушка-католичка из местной ирландской общины.
Джоанна умерла через пару недель после этого. Мы – я и Перкинсы, узнали об этом не сразу, а только когда в нашем местном «Геральде» появилась небольшая заметка в черной рамке. Перкинсы сообщили мне, что идут выражать соболезнования, и я присоединилась к ним, и тогда я в первый и в последний раз оказалась у Билла в доме. Там всё было очень просто, а лекарствами пахло даже в холле, а сам О’Лири выглядел мрачным и по-прежнему измождённым; и там ещё были какие-то мужчины – все в трауре – его друзья или родственники, и потом они все уехали в церковь – сам Билл и эти мужчины, а я и Перкинсы не поехали, потому что один из мужчин сообщил нам тихо, что «мистер О’Лири не хочет большой церемонии».
Когда Перкинсы пришли ко мне с пирогом и увидели мой инструмент в футляре, то сразу принялись расспрашивать – как да что, и выудили из меня историю с переломом. Теперь обо всём этом знает половина Эверетта, как, видимо, и о том, что Билл О’Лири приходит ко мне каждую ночь, но мнение здешних обывателей – это последнее, что волнует меня в этой жизни. Пару недель назад я прочитала в одном научном журнале наводящую на размышления статью об отсутствии у гигантских черепах так называемого «гена старения». Какие-то биологи выяснили, что гигантские черепахи бессмертны и погибают не от старости и болезней, а исключительно по причине того, что теряют в какой-то момент способность передвигаться из-за тяжести собственного панциря. Умирают, проще сказать, от голодной смерти. И я стала думать после этого – почему у этих черепах есть ген бессмертия, а у нас – высших млекопитающих – нет? Или гигантские черепахи – избранные существа? И вполне вероятно, что они как раз и являют собой высшую ступень эволюционного развития, и живут при этом в полнейшей гармонии с окружающей их природой.
Я бы тоже хотела жить в полнейшей гармонии – и с природой, и с собой. Когда я прочитала эту статью, то поняла, что хочу от Билла ребёнка. Раньше я придерживалась убеждения, что дети мне не нужны – только по той причине, что мне казалось бессмысленным давать жизнь тому, кто заранее обречён на уход из неё, а теперь я каждый раз представляю, как говорю ему: «Билл, я беременна», а он отвечает: «Тогда завязывай с сигаретами» или что-нибудь в этом роде, но он использует презервативы и забирает их с собой, когда уходит. Да и в целом, не могла же я сказать ему прямо – «Мистер О’Лири, я хочу от вас ребёнка». Как я могла сказать об этом человеку, который даже не разговаривает со мной толком? Он просто приходит ко мне после двенадцати и уходит практически сразу же, как уже говорила, а я потом курю и всё думаю и думаю...
Я думаю о том, что муж из него был бы абсолютно никакой. Зачем мне муж, который занимает себя тем, что играет в боулинг по выходным, пьёт пиво, ест гамбургеры, смотрит бейсбол по телевизору и обходится самым ограниченным лексиконом из всех возможных? И зачем ему жена, которая даёт уроки музыки, плачет над глупыми мелодрамами и питается только зеленью, в силу этических принципов? Ведь нельзя же жениться на ком-то только из-за тех отношений, которым даже сложно подобрать название. Мы с О’Лири даже не целуемся. То есть, я целую его – в спину, и в шею, или в живот – куда угодно, но сам он меня не целует. Я не знаю почему. Наверное, он не хочет, чтобы я привязывалась к нему слишком сильно. Хотя я привязалась настолько, что готова родить ему не одного ребёнка, а десятерых. То есть по крайней мере, мне так кажется.
Знаете, как это вышло в первый раз? Через месяц и десять дней после смерти Джоанны у меня сломалась газонокосилка. Я купила её на распродаже, без сервиса и гарантий, и когда она сломалась, я сказала себе: «Чему быть, того не миновать...» За пару недель весь мой двор расцвёл одуванчиками, и когда одуванчики облетели, я наконец решилась обратиться к О’Лири за помощью. Я дождалась субботы, поскольку в субботу он приезжает с работы на два часа раньше обычного, надела свои лучшие джинсы, сделала хвостик на затылке и в нужное время вышла из дома на крылечко с заранее подготовленной речью. Билл подъехал минут через пятнадцать, заехал на парковочную площадку перед своим гаражом, вылез из пикапа, и тут я его окликнула: «Мистер О’Лири, простите...» О’Лири захлопнул дверцу и посмотрел на меня с таким выражением, словно хотел сказать: «Чего тебе надо, и кто ты такая в целом?»
Я подошла к нему – красная как переваренная креветка. Я всегда краснею в неловких ситуациях, а эта ситуация была особенно неловкой, потому что за всё это время – с момента смерти Джоанны, я тоже вела себя так, словно Билл для меня – пустое место, и даже не здоровалась с ним, когда сидела с книгой на заднем дворе, а он выходил на веранду с бутылкой пива. Такое случалось раз десять или пятнадцать, и Билл, вероятно, окончательно уверился в мысли, что я – заурядная бостонская снобка со своей виолончелью, книжками и нелепыми тапочками. Один раз я даже попалась ему на глаза в бикини. В тот день было солнечно – впервые с начала лета; я решила, что стоит немного позагорать и устроилась на одеяле посреди своего некошеного луга. Это было в воскресенье и О’Лири смотрел бейсбол по телевизору – окна он держит по возможности открытыми, и я знаю, что кроме бейсбола, футбола и шоу с Конаном по «tbs» он ничем особым не интересуется; и сначала он смотрел свой бейсбол, а потом вышел с пивом, увидел меня и вернулся обратно в дом. Мне, конечно, стало стыдно до невозможного. Между моим двором и двором Перкинсов стоит высокий забор и Перкинсы меня не смущают, а между моим двором и двором О’Лири забор вообще отсутствует, и вместо него посажена живая изгородь высотой в два фута из какого-то колючего кустарника, и укрыться за этой символической изгородью нет никакой возможности. Я тоже вернулась в дом и перестала появляться после этого на заднем дворе. Хорошо хоть, что система полива в моём доме действует автономно, и я была избавлена от необходимости поливать свой газон из шланга. Из-за этого регулярного автономного полива моя трава росла и росла, выросла высотой по колено и заколосилась.
Таким образом, через три недели после этой сцены с бикини я немного пришла в себя и решила, что мне пора устанавливать с Биллом добрососедские отношения или - по крайней мере - обсудить с ним вопрос установки нормального забора. Я подошла к нему, как я уже говорила выше и поскольку я почувствовала, что краснею как помидор на солнце, посмотреть ему в лицо у меня не хватило смелости. Я уставилась на его ботинки с высокой шнуровкой и выжала из себя нечленораздельно: «Пртитемролиримягасилкамаласьамирперсгритчтовычшиймниквнамктеиблемненекомубранемгливысретьтоейось?» что в переводе на нормальный язык означало «Простите, мистер О’Лири, моя газонокосилка поломалась, а мистер Перкинс говорит, что вы - лучший механик в нашем квартале, и больше мне не к кому обратиться. Не могли бы вы посмотреть, что с ней случилось?»
- Мог бы, - ответил О’Лири, каким-то чудом внявший моей невнятной косноязычной речи, – только мне надо переодеться.
Голос у него оказался низким и хриплым, с сильным ирландским акцентом. Я прошептала: «Спасибо!» и кинулась обратно в дом, морально уничтоженная своей собственной реакцией - сердце мое колотилось, пальцы дрожали, а голова закружилась и продолжала кружиться, словно я обратилась с подобной просьбой к случайно забредшему в наш квартал Колину Ферту. Дома я покурила - в качестве успокоительного, затем побрызгалась духами и пошла выкатывать газонокосилку из сарайчика, а Билл, как выяснилось, уже переоделся и стоял возле нашей разделительной изгороди в черных джинсах и черной футболке, а на бёдрах у него был кожаный пояс с карманами, из которых торчали гаечные ключи и отвертки.
Машинку он починил за пару минут. Я только успела за это время сходить на кухню и взять для него бутылку «Гиннесса». Он усмехнулся, узрев меня с бутылкой, но отказываться не стал и лишь спросил, не являюсь ли я, случайно, трезвенницей - в стиле благочестивой семейки Перкинсов. Я ответила: «Нет, мистер О’Лири, не являюсь», и опять пошла на кухню. Когда я вернулась – с початой упаковкой, он хмыкнул, протянул мне первую бутылку, взял себе вторую и мы с ним уселись за маленький столик на моей веранде. После этого он известил меня нейтральным тоном, что покосит мне траву при ближайшей возможности, и что я смогу снова загорать в своём купальнике. Понятно, что услышав подобное, я опять покраснела, и вид у меня, должно быть, был очень растерянный, если не глупый, поскольку О’Лири вздохнул и спросил, меняя тему, имеются ли у меня ещё какие-нибудь проблемы технического порядка? Я немного подумала и честно ответила, что в моей душевой основательно подтекает один из кранов. Таким образом мы распили по две бутылки, и Билл успел выяснить, что мне двадцать восемь лет, что я – вегетарианка, и что я не намерена возвращаться в Бостон. После этого он предложил взглянуть на текущий кран, а в душевой, на полочке, между шампунями и прочей ерундой, лежал мой злосчастный вибратор, о котором я совершенно забыла на тот момент. О’Лири не стал притворяться, что ничего не заметил, и сказал мне сходу: «Сомневаюсь, что от этой штуки много проку». Понятно, что мне надо было как-то выкручиваться, поэтому я ответила непринуждённым образом: «Лучше эта штука, чем совсем ничего», а О’Лири взял и спросил напрямую, когда я в последний раз была с мужчиной.
- Год назад, - ответила я, – или больше.
Он произнёс: «Всё понятно», починил мой кран и ушёл, а я снова укрылась в гараже и выкурила полпачки, пытаясь избавиться от ощущения, что между мной и этим О’Лири что-то происходит – то, чего в принципе не должно происходить вообще, или наоборот должно – я совсем запуталась на тот момент, а потом я пошла на веранду, и было уже совсем темно, и я выпила оставшееся пиво, которое стало тёплым, а затем поднялась в свою спальню, взяла вибратор, спустилась с ним на кухню и сунула его в мусорный бак под раковиной. После этого я больше часа играла на виолончели, чтобы как-то себя успокоить, но на деле мне стало ещё неспокойнее. Потом я поставила чайник, а Билл в это время постучался – через стеклянную дверь, что выходит на веранду, и заявил мне прямо с порога: «Можешь выбросить эту херовину».
- Уже выбросила, - призналась я в полнейшем ужасе, потому что О’Лири пришёл ко мне в одних только джинсах, без футболки.
Билл отключил мой чайник, подошёл ко мне, развернул меня за плечи к кухонной стойке, и так это всё и произошло, без каких либо предисловий и прелюдий. Потом он застегнул свои джинсы и ушёл, не прощаясь, а я просидела всю ночь на кухне, пытаясь объяснить себе, почему это всё случилось и что теперь будет дальше. Мне было совершенно не ясно, для кого он это сделал – для меня или для себя. Мне было совершенно не ясно, что он теперь обо мне думает и насколько я упала в его глазах. Мне было совершенно не ясно, кем мне теперь считать его в своей жизни, и единственное, что я понимала, или, вернее, осознавала физически, это то, что он оказался лучшим из всех мужчин, которые были у меня когда-либо до этого. В пять утра я поднялась в свою спальню и уснула, а в семь меня разбудила газонокосилка. Я спустилась на первый этаж и увидела через окно, что О’Лири косит мой газон. Так теперь он его и косит дважды в неделю, и так он теперь ко мне и приходит каждую ночь. На вторую ночь он появился в половину первого. Я выключила весь свет, когда он вошёл, и оставила только лампочку в вытяжке над плитой. От плиты до дивана в гостиной, которым мы воспользовались, простирается вся кухня и вся гостиная, и поэтому всё, что имело место, произошло почти в полной темноте. Билла это не особенно обрадовало, потому что он поинтересовался, можно ли ему включить торшер возле дивана, а я ответила: «Нет. Простите, мистер О’Лири, но мне стыдно смотреть на вас». Билл спросил: «Неужели?», но настаивать не стал, и с тех пор у нас так всё и происходит – в темноте, на этом диване – происходит каждую ночь, за исключением тех периодов, когда у меня «критические дни».
Если бы я умела хорошо анализировать, я бы написала книгу о психологии наших отношений. О’Лири всегда смотрит куда-то в сторону, но у него дрожат руки, когда он снимает с себя джинсы после этих «критических дней», и я знаю, что ему по-прежнему не нравится, что я выключаю свет каждый раз, когда он появляется с веранды, но он молчит. Он только говорит: «Повернись на живот», или «подогни колени», или что-нибудь в этом роде. Я страшно хочу, чтобы он остался до утра, но он не остаётся – он уходит, а потом свет у него в спальне горит до трёх. Что он делает до трёх утра - мне неизвестно, а на работу он выезжает в семь. Так вот мы и живём, и мне всегда казалось, что так будет продолжаться до бесконечности, поэтому я и сказала ему про черепах, а он только хмыкнул, а потом произнёс: «Бессмертие было бы самым страшным из всех наказаний».
Мне настолько хорошо с ним, что мне просто не с чем это сравнивать. Я пыталась в самом начале скрывать от него свои ощущения, потому что мне было неловко из-за них. И ещё мне было стыдно перед умершей Джоанной, и перед самой собой, разумеется. А перед Перкинсами мне было не стыдно. Я даже испытывала моральное удовольствие, зная, насколько их это выводит из состояния равновесия. Они проследили в самом начале, как О’Лири приходит ко мне и уходит, и теперь следят постоянно и даже этого не скрывают, так как Билл сказал мне как-то, что и Брюс, и Люси всегда торчат в окне на пару, когда он проходит через задний двор со своей веранды до моей веранды. Я предложила Биллу приходить ко мне через переднюю дверь, которая не попадает в поле зрения Перкинсов, а он хмыкнул и ответил: «Тебя это что, волнует?». Он всё время хмыкает, когда я ему что-нибудь говорю, поэтому я стараюсь говорить с ним как можно реже.
А сегодня он приехал с работы не в семь, а в восемь – на час позже обычного, и сразу позвонил в мою дверь, а когда я открыла, он передал мне коробку из-под обуви и сказал, что в ней живёт его столетняя черепашка по имени Донателло, за которой я должна присматривать, потому что сам он улетает в Ирландию на три дня на похороны своего дедушки. Я взяла коробку и сказала: «Мне очень жаль, мистер О’Лири…», а он ответил: «Не скучай», попросил у меня номер моего телефона и поцеловал меня в щёку – в первый раз за всё это время. После этого я еле добралась до кухни и меня колотило так, что я в результате разбила два стакана - один за другим, а через час он позвонил – уже из аэропорта, и сказал, что Донателло кормить не надо, поскольку у него период зимней спячки, а потом помолчал и добавил: «Мне будет хреново там без тебя», а я наконец заплакала и сказала: «Билл, я больше не буду выключать свет, если ты перестанешь надевать свои презервативы», а он засмеялся и ответил – «Договорились!»
