По широкой, покрытой асфальтом, главной улице большого села, привольно, раскинувшегося на берегу Днепра, неторопливо беседуя, идут двое мужчин.
Тихий осенний день близится к концу. Село, его празднично украшенные улицы и дома притихли в ожидании праздника. Предпраздничная суета и подготовка переместились с улиц в сами дома.
Бодро вьется дымок из труб, вкусный, ароматный запах, стелющийся вдоль улицы, говорит о том, что хозяйки готовят впрок выпечки и сдобы, и что работа эта идет вполне успешно. Возле сельского магазина к вечеру особенное оживление. Большую часть толпы составляют мужики, собравшиеся под просторным навесом, возле бочек с пивом. Здесь, потягивая пенистую влагу, неторопливо обмениваются они сельскими новостями.
- Здравствуйте, ребятишки! - приближаясь к навесу, весело приветствовал компанию Владимир Павлович, колхозный шофер.
- Привет честной компании, - солидно пробасил второй.
- Привет кумовьям! Здравствуйте! Присоединяйтесь, - раздались дружные и немного возбужденные уже пивом голоса. В отличие от городских, бесконечных очередей за пивом, очередь в селе практически постоянна.
- Петя, возьми Павловичу и Ивану - четыре кружки, - передавая деньги стоявшему у насоса, крикнул Виктор Кошкин - комбайнер, с которым в одном звене в уборку работали и Павлович с Иваном.
- А, может, чего покрепче? - лукаво прищурил он глаз на кумовьев и выжидательно сморщил свой курносый носик.
- Есть и покрепче, - сказал Иван, - доставая из сумки бутылку "Столичной". - Я из города захватил, премию обмыть.
Компания оживилась, задвигались бокалы.
- Ну, с наступающим, мужики - степенно сказал Иван.
- За сороковую годовщину, - добавил Павлович, и компания, дружно чокнувшись, также дружно выпила.
- Павлович, а Павлович! - Пожевав рыбий хвост после доброй порции пива, обратился Кошкин к одному из кумовьев, - ты бы рассказал, как вы с Виталиком на танцы ходили, когда молоко в район отвозили.
- Ладно, не трави человеку душу, - пробасил Иван, - Даниловна с ним уж провела "политбеседу", видишь, шея у человека слабо поворачивается до сих пор.
- А в чем дело, ребята? - спросил кто-то. - Дисциплину нарушил, что ли? - И зная крутой нрав жены Павловича, заранее заулыбался.
- Да, - нехотя протянул он. - Хотели в субботу побыстрей обернуться и с табора через глубокую балку рванули.
- Сели? - выдохнул кто-то.
- Не то слово. Утонули оба. До утра буксовали, Ивана вот разбудил, вытащил нас. А после приехали и граммов по сто пятьдесят выпили с расстройства, благо выходной был, пришел домой, и дома еще попало.
- Где был? На танцах с Виталиком, в районе? - А поскольку имелся в наличии запах алкоголя, оправдательная речь успеха не имела. Дружный гогот заглушил его последние слова.
- Всё ржут, всё ржут жеребцы окаянные, - вместо приветствия пробасил за спиной компании подошедший пенсионер, дед Тимофей.
- А что ж нам, дедушка, делать? Тем более праздник встречаем, не рядовая выпивка.
- Ответственности у вас мало, вот что, - продолжал ворчливо дед. - Где ж это видано, чтобы два дня не работать, за день позже начинать, а то и днем раньше заканчивать?! Что-то теперь многонько у вас праздников стало.
- Ну, папаша, это ты загинаешь, - бойко отвечал ему Кошкин. - Мы все ж таки вкалываем и часов не считаем, от зари до зари и еще ночь, бывает, в уборочную прихватывали, а сегодня не грех и раньше закончить. Или ты все до сих пор за единоличным хозяйством скучаешь? - огорошил он деда встречным вопросом. Так там совсем выходных не было.
А дед, надо сказать, был работящий до беспамятства, однако прижимистый сильно, и нрав имел очень крутой. В колхоз вступал далеко не первым, а после упорных размышлений, но работал в нем так же, как и в собственном хозяйстве. Лютый был на работу.
- Скучаю, не скучаю, - не твое дело, сердито ответил дед, а и вам молодым не мешало бы почаще с нас пример брать. Мы её, - дед, прищурившись, презрительно ткнул палкой на бутылку, - пили раз в году, а у вас что ни суббота, то уже и праздник. Безбожники, - добавил дед, что надо было понимать, как ругательство, так как всем было хорошо известно, что бога он не особо почитал, а в азарте, работая последние годы сторожем на колхозном винограднике, по поводу пацанов, донимавших своими проказами, отпускал словечки далеко не богоугодные.
- Мы исправимся, нас коллектив перевоспитывает, - звонко, по-петушиному прокричал девятнадцатилетний шофер, которого звали Виталиком, недавно получивший шоферские права.
- То-то и оно, что медленно исправляет ваш коллектив на тебя похожих, - продолжал дед. Это ты, что ли надысь проспал в лесопосадке после обеда, что всей бригадой найти не могли? Панас Михайлович со своим Тузиком еле нашел. Хотел уже в район на розыски подавать, - ехидно добавил дед, а мужики, зная слабость ко сну молодого шофера, опять весело засмеялись.
- Дедушка, выпей с нами пива намного, - обратился к нему Павлович.
- Нет, спасибо, уже степенно ответил дед. Мы так не привыкли, а потом жалуетесь, неожиданно повысил он голос, - у одного язва, у другого гастрит, у третьего еще какая-то болячка. Конечно, - ткнул он палкой в худого Петьку Забродина, пить с таких вот кружек, а закусывать вот такими рыбьими хвостами - где же здоровье будет? Я дома, с соседом, немного. Да и здоровье уже не то скромно добавил дед, хотя в свои 69 лет он выглядел еще очень внушительно.
- Будьте здоровы, мужики, я в магазин, старуха задание дала, внуки обещали приехать, гостинцев надо купить и ;дед, приподняв кепку, взошел на крыльцо.
- Ну, что, где решили собираться завтра? - обратился Кошкин к Владимиру Павловичу.
- У нас решили, - ответил тот. Даниловна уже подготовку ведет.
- Ну, взносы моя уже сдала? - полуутвердительно спросил он.
- -Да, все в ажуре, - подтвердил Павлович. Заготовка, проведена. Нормы расхода горючего прежние. А карбюратор у него не переливает больше? - показывая на Кошкина и поддерживая вечно опадавшие чуть не до колен штаны, спросил Петька Забродин.
- Нет, всё в порядке. Кузьмовна ему на праздник урожая крепко карбюратор отрегулировала, теперь в норме, с улыбкой ответил Павлович.
- И что, на стенде проверяла и до качалки дело дошло?
- Нет, до этого дело не дошло, но на второй день она его никуда не выпустила и до вечера похмелиться не дала. Мы с Иваном зашли, а он уже и ворчать перестал, только тихонько стонал и изредка всхлипывал: так ему худо было.
- Надо же такую пытку учинить человеку. Ну и как оклемался, Витёк?
- Павлович с Иваном поправили дело, а то я уже завещание думал объявить.
Все опять дружно засмеялись.
- Ну, что ребятишки, пора и по домам. Завтра после демонстрации в 17 часов. Витек вы с Иваном бубен и гармошку захватите, а то радиола надоедает. Да песню новую разучи, а то будешь опять как навозный жук, - похлопывая 'Кошкина по плечу, добавил Иван.
- Ладно, я вам новый номер подготовлю, всё будет в порядке. А что, - вдруг неожиданно спросил он, - Григория Филипповича тоже позвали? Мне моя вроде что-то об этом говорила.
- Позвали, - ответил Павлович. - Николай Васильевич, механик наш, предложил, решили позвать, в одном же коллективе работаем.
- Ну что ж, ладно, пусть приходит, - вразнобой загудели мужики после небольшой паузы.
Григорий Филиппович Протяжный, высокий дородный мужик, имел на две руки шесть пальцев, и по этой причине, в войну находился дома, а при немцах был в своем селе старостой. Группа полицаев во главе с ним, да несколько дефектных немцев представляли в период оккупации в этом огромном селе третий рейх. И хотя он особенно не зверствовал, приказы немецкого командования исполнял исправно. Под его руководством собирали, а проще говоря, отнимали продукты, отправляли молодежь в Германию, немцев на постой размещали, гоняли население на постройку оборонительных рубежей и т.п. Короче говоря, пособник был фашистский. За это пособничество отсидел он 9 лет и вот уже несколько лет работал разнорабочим в гараже, выполнял иногда и слесарные работы, т.к. до войны работал бригадиром тракторной бригады и в технике понимал. Вел он себя тихо. Вперед не вылезал, работу выполнял старательно, а чем дальше уходило эхо войны и крепче рубцевались раны, тем добрее становился народ, и, мало-помалу события тех трагических лет понемногу забывались.
Люто ненавидела бывшего старосту до сих пор только тетка Мария, приемного сына которой .четырнадцатилетнего Валерика отправил он насильно в Германию. И от Валерика этого с тех пор не было никаких вестей. А первый конфликт возник у тетки Марии со старостой из-за размещения немцев. Муж и два сына тетки Марии находились в действующей армии, дочь, работавшая на заводе в Харькове, эвакуировалась на Урал и большой некогда пятистенок был практически свободным. Тетка жила в нем с сыном своей погибшей сестры - Валериком, которого любила и берегла больше, чем родного.
- Ну, что; Мария, - на третий день посла вступления немцев, развалившись на стуле, скривив пьяненький рот в улыбке и дымя самокруткой, сказал Протяжный, - в твоих апартаментах жить только генералу. Готовься к приему гостей, завтра поселим к тебе майора с адъютантом. Да и тебе веселей будет: все мужской дух в доме, - подмаргивая добавил он.
- Да?! Разогнался! - затягивая концы черного платка, который с начала войны носила не снимая, взъярилась тетка Мария. - Ты, холуйская морда, черт копытный, мне тут веселье не наводи! Хватит тебя веселого! Нашел мне мужской дух! Палачи! Изверги! Разве они люди! Хуже зверей. Над безоружными да над бабами изгаляться они могут - это уж точно. Насмотрелись! Ничего, потерпим немного, -затихая продолжала она. -Доберутся наши до них. – И вспомнив о своих красноармейцах - как они там, живые ли? тоже, наверное, отступают...- тетка вытерла глаза уголком платка. - Посмотрим! - Взорвалась вдруг она с новой яростью. - Посмотрим! Как будешь ты со своими вонючими шмотками драпать вслед за этими нехристями. Нужен ты им больно будешь, завоеватель! Давай, давай, усердствуй, еще, может, крест получишь. Они все вон в железяках, бряцают. Навоевали в Европе. Ничего! - Успокоившись, твердо добавила тетка. - Ничего. Дождемся.
- Ну ладно! Высказалась, хватит! Помолчи и послушай, что я скажу! Чтоб завтра эти комнаты, он повел беспалой рукой в направлении залы и горницы, были готовы, а то ведь мы и к ответу притянуть можем, многозначительно провел рукой он по кобуре пистолета.
- Не сильно-то, не сильно нажимай на наган свой, тебе его дали шкуру свою спасать, вот и спасай, или тоже по примеру своих господ-завоевателей и над невинными бабами да ребятишками будешь зверствовать!?
- Прекрати, чертова ведьма! - Заорал Протяжный так, что стекла и посуда на полках мелко зазвенели, - прекрати, сказал, а то ты у меня допрыгаешься!! Завтра приведу, поняла? - и он, хрястнув дверью, быстро ушел.
- Ну ирод! Ну христопродавец, посмотрим... Это еще как сказать, чтобы я ихние плевки да окурки подбирала, кальсоны фашистские стирала да угощала, привечала, - бормотала она. И принялась тетка Мария за работу. Замесила глины с кизяком, а для верности добавила туда же ведро жижи, которой нагребла с отхожего места. К ночи глинобитные полы во всех комнатах были промазаны этим раствором, и в них установился тяжелый, специфический запах. - Вот так-то оно будет лучше, - приговаривала Мария, заканчивая работу, - посмотрим теперь, как вы, господа завоеватели, расположитесь.
Будет вам и простор, и свежий воздух. А мы с Валериком и в кладовочке разместимся, все равно нам с вами не жить...
Утром, когда тетка Мария заканчивала управляться по хозяйству, во двор вкатили две легковые машины, резко затормозили у крыльца, Мария остановилась, скрестив руки на груди, внешне равнодушно глядела мимо подъехавших немцев.
- 0-0-0, очень хорошо, очень хорошо, - скрипуче закудахтал толстый немецкий офицер, вылезая из машины в услужливо открытую дверку. - Этот дом, двор и хозяйка производят неплохое впечатление.
Адъютант, шофер и охранники услужливо заулыбались.
-Да, герр майор, вам здесь будет удобно, - заискивающе улыбаясь, закивал головой староста. - Прошу посмотреть, махнул он рукой, приглашая войти майора, адъютанта и переводчика, который тоже, выйдя из машины, оценивающе осмотрел дом и двор.
- Деревья возле дома срубить, кусты срубить, если места хватит, разместим здесь связь, обеспечьте охрану, - направляясь в дом, распоряжался офицер.
- Слушаюсь! - щелкнул каблуками адъютант.
- Вырубим, герр майор, вырубим, - опять закивал годовой староста,
- Что это такое? Что за клозетный дух, - раздался крик толстого майора, куда ты нас привел, пьяная свинья? О! русские свиньи – тут же настоящий хлев, - визжал он, выскакивая из дома, зажав нос платком. - Дикари, свиньи, вешать вас надо, -немного отдышавшись на свежем воздухе выкрикивал он. – Поехали. Здесь может жить только этот пьяница и ему подобные, - ткнул он рукой в старосту.
- Извините, герр майор, извините. Я разберусь и приму меры, ошибка вышла, герр майор, ошибка. Поедемте в другой дом, там все готово, - согнувшись возле двери, лопотал староста. Машины, взревев моторами, рванули со двора.
- Что, отдохнули, расположились, господа завоеватели Европы? - глядя вслед машинам, прошептала Мария, а у самой сердце тревожно сжалось. - Сынок, - обратилась она к Валерику, наблюдавшему эту сцену в дверную щель из сарая, - пошли позавтракаем, на первый раз обошлось.
Прошло несколько месяцев. Разгром немцев под Москвой поубавил прыти полицейской команде, но приказы и распоряжения выполняла она по-прежнему усердно. Исчезли со двора коровы, свиньи, и овцы. Редкая хозяйка уберегла курицу, повымели закрома и амбары.
- Все для победоносной Немецкой армии, все для освободительной армии! - орали полицаи, проводя очередную операцию по грабежу.
Притаилось село, затихло. Даже уцелевшие собаки перестали подавать голос, так как быстро сообразили, что трусливые полицейские, непрерывно шастающие по дворам в поисках поживы, были скоры на расправу. Оставшиеся в живых псы благоразумно помалкивали в будках или в укромных местах.
Однажды, ранней весной, полицейские оклеили листовками все дома в селе.
«Великая Германия зовет молодежь! Вы можете построить свое будущее! Немецкий рейх ждет рабочих! Вы увидите цивилизацию и культуру! Всем гарантирована сытая жизнь!» - взывали они.
Однако добровольцев не находилось.
- Зафтра надьо отправфляйт - сказал старый немец-ефрейтор старосте. - Дафайте этот списьёк... Надьо собирайт их и отправляйт.
Вечером, пока закончили бутыль самогона, список был составлен.
- 29, 29… - мусолил карандашом староста, - где же 30-й? А-а-а, - хрипло и злорадно протянул он, - есть! 30. Карпенко Валерий, 16 лет, - добавив два года, дописал он.
- Сиди и никуда не рыпайся, - строго наказывала утром тетка Мария Валерику. - Погода вон какая, грязь, все развезло да и обуть толком нечего. И вообще, - добавила она, - нечего на глаза этим христопродавцам показываться. А я к Капитолине Меленьтьевне схожу, погадаю, да снесу ей продуктов немного. Как там наши соколики? Хоть бы весточку кто передал, живы ли? Дай им бог здоровья и удачи, помоги скорее разбить супостатов, - зашептала Мария, собирая нехитрую крестьянскую снедь в узелок. И она отправилась к старушке в дальний конец села, на другой порядок.
А между тем страшная процессия, состоящая из четырех подвод, в которых сидели все в слезах, сжимая в руках узелки, молодые ребята и девчата, сопровождаемая душераздирающими криками и плачем, в окружении усиленного наряда полиции, с автоматами и винтовками наизготовку, приближать к концу села, собирая свою варварскую дань.
- Где ты? - грубый окрик и стук кованого сапога в дверь раздались одновременно. Пьяный староста, сопровождаемый двумя немцами, ввалился в боковушку.
- Мамы нету, она ушла, - тихо, но достаточно твердо ответил Валерик.
- А нам не она сейчас нужна, - грубо оборвал его Протяжный. - Собирайся. Поедешь в Великую Германию!
- Д-дяденька, не надо, не посылайте меня, д-д-янька!!! - После смерти матери. Валерик при волнении, начинал заикаться.
- Молчи, паршивец! Ему же добра желают, а он ещё пищит, - накаляясь, закричал староста. - Собирайся, некогда нам с тобой тута, - рванул он его из-за столика так, что затрещала на груди рубашечка.
Вскочил Валерка, наклонился за пальтишком, схватил его и, прошмыгнув между немцем и старостой, рванул в огород.
- Стой, стой, щенок! Застрелю! - закричал, выскакивая вслед за ним, староста, но Валерий, припустил ещё быстрее.
-Ах ты, байстрюк! Стой, стой, тебе говорят, - орал он, - стой, лучше будет!
Но силы были явно не равны. Выбежав на огород, утопая в грязи в больших, не по росту сапогах, Валерик, задыхаясь, делал последние усилия, чтобы убежать.
- Стой, тебе говорят, - настигая его и давая увесистую затрещину, свирепо зашипел староста. Валерик сунулся носом в грязь. - Вставай! Скорее! - поднимая его за рукав, добавил староста.
- Д-д-дяденька, п-пусти меня, п-пусти! Я очень тебя п-прошу! - хрипел мальчик, уставившись расширенными ужасом глазами на старосту.
- Пошли! Ткнул он его рукой в спину. Скорей!
Валерик, поворачиваясь, увидел перед собой ненавистную беспалую руку и впился в неё зубами.
- Ах, ты, гаденыш! - взвыл староста, и второй рукой хрястнул мальчика по голове. Валерий вторично свалился в грязь, дернулся худеньким тельцем и затих. Схватив его в охапку, староста пошел к подводе. Немцы, молча наблюдавшие эту сцену, пошли следом.
- Трогай, - крикнул он ездовому, толкая мальчика в короб телеги. Всхлипывая, устроился Валерий в углу телеги, а вскоре и затих совсем.
- Живы твои соколики, живы защитники, - собирая карты, неспешно говорила Капитолина Меленьтьевна Марии. - Трудно им, но здоровы и бодры духом, ждет их дальняя дорога.
- Спасибо тебе, бабуся, спасибо, дорогая, побегу я. Что-то на сердце не спокойно, - засобиралась домой после гадания Мария.
- Крепись, дочка, крепись, - обнимая ее за плечи, говорила Капитолина Меленьтьевна. – Гражданскую выстояли, финскую выстояли и этих супостатов порешим. Вот увидишь, порешим! Ну, иди, твой-то сынок заждался, наверное.
- До свидания, бабуся.
- До свидания, голубка, иди с богом, - добавила она и, погладив по русой голове трехлетнего внука, отец и мать которого остались в партизанском отряде в Белорусских лесах, и от которых тоже не было никаких известий, украдкой вздохнула.
Огородами поспешила Мария домой, а видев в проулок страшную процессию, которая уже выехала на край села, заторопилась домой еще быстрее. Вбежала во двор и в страшном предчувствии остановилась…. Дверь, погоняемая ветром, скрипуче ходила туда-сюда, опрокинутые ведра возле крыльца и натоптанная грязь…. – страшная догадка мелькнула у нее в голове.
- Сыночек, родненький мой! – рванулась она в кладовочку, но там было пусто. И только перевернутый стул, окурки и грязь на полу говорили о том, что произошло. – Сиротинка моя! Изверги, палачи! – страшным голосом закричала она, выскакивая из кладовки, и без сознания рухнула на крыльцо.
Неделю отхаживала Марию соседка, отпаивала травами, которые припасла Капитолина Меленьтьевна, пытаясь утешить ее как могла.
- Успокойся, голубушка, не надо так убиваться. Может, даст бог, все вернутся, и дитя не пропадет. Все ж таки не один поехал.
С тех пор прошло почти полтора десятка лет. Потеряла Мария обоих сыновей: один сложил голову под Сталинградом, второй – в боях за столицу Польши Варшаву.
Выплакала все свои слезы, поседела Мария от горя, но выстояла. Дни и ночи пропадала она на колхозных полях со своей бригадой, поднимая порушенное войной хозяйство. Поддерживая друг друга, женщины, на которых легла основная тяжесть колхозной работы. Давали стране хлеб, молоко, мясо. И в этом видели главный смысл своей жизни. Вернулся с войны весь израненный муж Марии, Никифор, и теперь в меру сил плотничал в колхозе. Дочка возвратилась с Урала со своим заводом, вышла замуж и с двумя внуками – сыном и дочкой – часто приезжала в село отдохнуть.
20 человек из угнанных в Германию благополучно возвратились домой. Некоторые девчата, не выдержав длительной разлуки и испытаний, повыходили замуж на чужбине и разъехались – в Канаду, Италию и другие страны, изредка присылая родным диковинные посылки, рассматривать которые собиралось все село. Несколько человек, в том числе и Валерий, не вернулись совсем, и не было от них никаких известий. Никто из возвратившихся ничего вразумительное не мог рассказать, т.к. раздавали их на невольничьем рынке по двое, трое, а то и по одному в разные концы Германии. Валерик, самый маленький из всей группы, одиноко стоял до самого конца распределения, пока не забрал его к себе в хозяйство какой-то опоздавший к началу дележа бауэр.
Но Мария все ждала, надеялась на чудо, и часто тихими субботними вечерами, надев праздничную одежду, выходила на край села и пытливо вглядывалась в машины, проходившие мимо, в надежде увидеть родное лицо ребёнка. Несмотря на прошедшие годы, она не могла представить Валерика взрослым, самостоятельным мужчиной.
- Сыночек мой родной, обиделся ты на меня, что ли? – Беззвучно шептали её губы, - насильно, не попрощавшись, увезли тебя, крошку мою маленькую. Как тебе, там, на чужбине, что же ты молчишь так долго, неразумное дитя? Может, случилось, что с тобой, может, лежишь где на больничной койке, никому не нужен? Хоть бы весточку прислал. Уж я бы к тебе на крыльях прилетела...
И сухие глаза её с тоской и надеждой настойчиво вглядывались в даль, а беспокойные, натруженные руки, нервно теребили края платочка. Наслушавшись историй о мужьях и сыновьях, изувеченных войной, которые, не желая быть обузой для семьи, упорно не возвращались домой, Мария предполагала всякое…
...Гулянка была в разгаре. Виктор Кошкин, подвязавшись белым, в горошек платочком, лихо отплясывал барыню, умело копируя боевую жену Павловича Анну Даниловну. Гармонист, быстро перебирая пальцами клавиши, все убыстрял и убыстрял танец, кум Иван легко, со знанием дела, колотил в бубен, - круг танцующих все расширялся.
Гулянка подходила к своей наивысшей точке, когда никто ещё не устал, но все уже достаточно разогрелись. Впереди выходной день, никуда не надо спешить, все блещут остроумием, шутками. Тем более что собрались все свои, по работе, по возрасту равные люди.
В группе, где в центре стоял общепризнанный мастер коротких рассказов, Владимир Павлович, то и дело раздавались взрывы смеха.
- А она попу и говорит, - после очередного взрыва смеха продолжал он, - завтра муж в Крым за солью поедет, к вечеру и приходи...
Кое-то из мужиков полез за папиросами. - А ну-ка, орлы! - раздался решительный голос хозяйки, - вы или танцуйте вместе со всеми, или марш во двор, там покурите, а то вы тут солнечное затмение сделаете. Провонялись этими цигарками как домовые, - под одобрительные возгласы женщин заканчивала она. И несколько мужиков, любителей покурить, а за ними и остальные, дружно устремились во двор.
- Быть бы твоей половине старшиной в армии - вот порядок бы был, - похлопывая Павловича по плечу, сказал Забродин. Мужики одобрительно загудели.
Не принимал деятельного участия в веселье лишь Протяжный. Его жена, тихая, незаметная Мотря, обрадованная тем, что их, наконец, признали и благодарная всем за приглашение, старался помочь хозяйке, или, если не было дела, тихо сидела где-нибудь в углу и наблюдала за веселящимися.
Протяжный же расслабленно сидел за праздничным столом и, продолжая закусывать последнюю чарку, думал... Думы его были больше радостными, чем грустными. «Ну вот, - думал он, - все будет хорошо. Пока посидим тихонько, нечего мне тут выкаблучиваться». Хотя его так и поднимало вдарить цыганочку, или гопака, что-то еще удерживало. За те 9 лет, которые он находился вдали от семьи среди таких же как и он малодушных, сломленных войной людей, передумал он очень многое. И хотя работа по причине его культяпости не была тяжелой (заведовал он складами строительных материалов), девять лет срок не малый и времени, чтобы понять и почувствовать всю глубину позора и стыда за содеянное, казалось бы, было вполне достаточно. Но всё-таки иногда внутренний червь сомнений оживал и точил его.
На что надеялся он, перейдя в услужение врагу? На победу фашизма? Вряд ли. Даже в глубине своей трусливой души в первые месяцы войны, когда временный успех сопутствовал немецким войскам, выполняя черные немецкие приказы, сильно сомневался он в победе фашизма над великим русским народом.
Старше революции на 10 лет, он становился на ноги и входил во взрослую жизнь вместе с колхозами. Не был в стороне от общественной работы, хорошо знал технику, возглавлял даже тракторную бригаду. Что же им двигало? Эгоизм и страх за собственную шкуру. Желание передать и выжить. Он и роль свою немецкого пособника в селе расценивал как жестокую, несправедливую, но все же необходимость.
«Все равно другого назначат и, может, он будет в сто раз хуже меня, - часто в минуты сомнений и приступа апатии думал он. - Поймут
же люди? Да и у советской власти сердце не каменное», - утешал он себя, все чаще и чаще заглушая свои сомнения бесконечными порциями самогона. Видимо, по причине этих же самых убеждений безропотно ждал он своей участи, оставшись в селе и даже не предпринимая, как другие, ни малейшей попытки увязаться за отступающими немцами, которые после разгрома под Сталинградом и на Курской дуге все чаще и все шустрее выравнивали линию фронта.
«Не всю же жизнь теперь казнить себя и убиваться. Ну, виноват, крепко был виноват, - думал он. - Но ведь отбыл свое, трудом смыл позор и грязь с души своей, да и времени сколько ушло... И на руках у меня нет крови невинной... Вот и мужики простили, наконец, в компанию пригласили, - тихонько оправдывал он себя. – Наладится», - с удовлетворением крякнул он и стал наливать себе внеочередную чарку.
Запоздалая машина, разрезая фарами темноту, притормозила у сельсовета. Из кабины вылез, припадая на обе ноги, невысокий худощавый мужчина лет 30.
- Добрый вечер, дедушка - резким, немного взволнованным голосом сказал он деду Остапу, дежурному у сельсоветского телефона ночью.
- Здравствуй, здравствуй, сынок, - щуря свои выцветшие глаза и вытащив изо рта трубку, ответил дед. - Присаживайся. На праздник к нам, что ли? – полуутвердительно спросил дед. - А ты чей же будешь? что-то не признал я тебя, стареть, вишь, стал, и глаза слабеют, - продолжал он, пытливо вглядываясь в русоволосого молодого человека, лицо которого и ранняя седина на висках говорили о том, что от жизни, причем, видимо, от чёрной её стороны, хлебнул он порядочно.
- А я тебя, дед Остап, сразу узнал. Ты уже забыл, наверное, как мы в камышовом пруду из твоих вентерей рыбу трусили, - слегка улыбнувшись одними уголками губ, ответил молодой человек. - Валерий я, Карпенко.
-Ох, ты, господи! - плюхнулся на лавку дед. - Да как же это так?!?! Да где же ты пропадал и что молчал так долго? - зачастил дед. - Мария вся извелась, тебя выглядаючи. Чего греха таить, пожалуй, только одна она и верила, что ты живой. Ну сорванец, ну Валерка! - пристально вглядываясь в его глаза, продолжал радостно дед и усиленно запыхтел трубкой.
- Про то, где я пропадал и почему молчал, долго рассказывать, - неожиданно резко ответил Валерий. - Ну а как вы тут живете?
- Живем, слава богу, - удивленный непонятной резкостью сказал дед. - Уже и хат под соломой на селе не осталось, и на трудодни выдают вполне достаточно. Сторожей, вот, вишь, сократили. Не от кого сторожить стало, дежурить меня назначили, чтоб, значит, в случае чего в район позвонить. Дорога асфальтовая, к нам даже, скорая из района приезжает. Хорошо живем, - уверенно добавил старик. -Праздник сегодня, народ отмечает. Несколько компаний в селе собралось. Хорошо празднуют, весело, и в клубе концерт. Веселится народ, я вот только "на сухую" - ну да мне на посту не положено, как бы убеждая себя, улыбнувшись, добавил дед. - А ты домой? Насовсем? - пытливо вглядываясь в Валерия, допытывался он.
- -Посмотрим, домой пока, - сверкнув глазами, ответил Валерий. Покурили.
- Ну, я пошел, спасибо, дед Остап, за гостеприимство. Спокойного тебе
дежурства.
- Поторапливайся, сынок, Мария заждалась тебя, все глаза выплакала, - добавил дед и осекся: услышал скрип протезов и увидел, как, припадая на обе ноги, Валерий быстро двинулся к выходу.
- Что натворила проклятая война, как судьбы человеческие исковеркала, - вздыхал дед, набивая свежим табаком трубку и повлажневшими главами глядя вслед удаляющему Валерию, - и все же Марии радость большая. Вернулся сынок долгожданный. Последняя надежда её не умерла. Видимо, верой своей она его возвратила, - размышлял дед.
А Валерий между тем сильнее обычного от волнения и усталости, припадая на обе ноги, двинулся по над дворами, пытливо вглядываясь в окна домов, многие из которых были освещены, и за занавесками угадывалось праздничное оживление. В некоторых домах было темно, их хозяева, видимо, ушли в клуб на концерт. Остановившись закурить, он обнаружил, что спички забыл у деда Остапа на столе. Может, кого встречу курящего, подумал он и направился дальше. Увидев толпу оживленно беседующих мужчин и усердно дымящих папиросами на ярко освещенном крыльце, нового, недавно построенного дома, он, несколько поколебавшись, завернул во двор.
- Добрый вечер, разрешите прикурить, - негромко сказал он, приближаясь к компании.
- Пожалуйста, землячок, - приветливо подал спички кум Иван. - А ты куда же на ночь глядя путь держишь? - участливо спросил он.
- Хлопцы!! Так это же Валерка Карпенко! Точно! Это он!! - закричал Кошкин, пристально вглядываясь в молча прикуривающего Валерия.
- Да это я, - тихо сказал тот, собираясь уже уходить.
- Валера приехал! Домой идешь? Насовсем? Где ты пропадал столько времени? - загалдели мужики все разом. - Вот это да, вот это радость! А мы, признаться, тебя уже и не ждали.
Что-то дрогнуло внутри Валерия, гримаса скривила лицо, слезы застили глаза.
- Спасибо за спички, извините, я пойду, - охрипшим вдруг голосом сказал он и повернулся.
- Ну, Валера, так не годится, - степенно сказал кум Иван. – Пойдем, присядем с дороги. Подкрепишься, да и чарку за встречу не грех выпить - все же праздник сегодня.
- Может, не надо? Может, я пойду? - отрешенно глядя в окно и всё пристальнее и пристальнее вглядываясь туда, тихо сказал Валерий. - Спасибо за приглашение, мужики, спасибо.
- Ну, нет, заходи. Не обижай нас. Идем, посидим, - дружно заговорили все. – Проходи, Валера, - взял под руку его Павлович. И вся компания направилась в дом.
- Мариин Валерий приехал, - зашелестели женщины, выглянувшие во двор выяснить причину необычайного оживления.
- Все за стол, - подал, усадив Валерия, команду Павлович. - Прошу наполнить рюмки. Давайте выпьем за победу, за возвращение, Валера! – добавил, обращаясь к нему.
- С благополучным возвращением! С прибытием домой! – дружно звякнули рюмки за столом, и все дружно выпили. После нескольких тостов, из которых Валерий выпил только первую рюмку, гулянка снова вошла в свое русло.
- А что, товарищи, спеть пора, - пробасил кум Иван.
- - Правильно, - поддержали его мужчины и женщины, - споем. Пели дружно, все, и чувствовалось, что петь здесь любят и умеют. Песни шли одна за одной: "Распрягайте, хлопцы, коней", "Катюша", "Темная ночь", "Где ж вы, где ж вы, очи карие..."
- Ну, ребята, - громко обратился ко всем Павлович, - давайте нашу, фронтовую...
- Начинай, - поддержали его мужики. Уверенно начал Павлович, дружно поддержали его мужики - песня набирала силу...
- Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто замерзал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу!
Гремело в доме так, что даже окна начали вибрировать. Валерий сидел молча. Незаметно присматривался к сидящим за столом, и все чаще, помимо воли, взгляд его останавливался на Протяжном.
- Перекурим, хлопцы, что-то аж грудь перехватало, - в конце песни поднялся Григорий Немченко.
- И то, давно пора, - добавила дородная жена Григория Татьяна, - до слёз довели всех.
Компания опять распалась на маленькие группы. Завели радиолу, мужчины дружно отправились курить во двор.
- Ну, что, Протяжный, как жизнь протекает? Все в порядке, я вижу, - сказал, присаживалась к нему Валерий, заметив, что тот, поймав на себе взгляд Валерия, пристально рассматривает его и не может оторвать глаз.
- Да, жизнь... идет, Валера, жизнь. Я вот вернулся, работаю.
- Знаю. Искупил, значит, свои грехи? А семья как у тебя, дети? - продолжал он расспрашивать.
- Все в порядке. Старшую замуж выдал, меньший школу заканчивает. Дом построил новый. Все хорошо,- утвердительно добавил он.
- Ну, давай выпьем за это, - сказал Валерий, наливая полные рюмки. Выпили. Похрустели огурцами. Закурили. Расслабился Протяжный, видя такой благоприятный оборот дела, ушли последние мужики из комнаты на свежий воздух, а за ними потянулись и женщины, увидев, что мирно беседуют Валерий и бывший староста.
- Только мне вот нехорошо, Протяжный, - продолжал Валерий, - очень плохо мне, и ничего не могу я с этим поделать. Начиная с того проклятого на веки дня, когда ты меня, как щенка бездомного, бросил в телегу, нет покоя в моей душе. Постоянно думал я о встрече с тобой, когда чистил сортиры немецкие, ел похлебку, приготовленную свиньям, когда в тифу валялся в бараке и подыхал от голода, когда полумертвого выбросили меня из вагона при перевозке в очередной лагерь под колеса встречного поезда, когда безногий валялся на больничной койке и твои бывшие хозяева на мне проверяли новейшие методы хирургии. И когда наши освободили лагерь, не было у меня сил больше жить, и наложил я на себя руки, вытащили меня вторично с того света, поставили на ноги хотя и железные. Скрипя зубами от скорби и обиды, на больничной койке думал я, Протяжный, о встрече с тобой, хотел посмотреть в твои глаза и вижу я: тебе хорошо, даже очень хорошо! - зазвенел металлом его голос. - Нет тебе от меня прощения, - тихо, но четко произнес в лицо оторопевшему старосте Валерий и вместе с теми словами схватил со стола нож и ударил ему в грудь.
- Но вот теперь все, - успокоенно и обреченно сказал Валерий. Встал, закурил и пошел к выходу. Протяжный, не успев охнуть, замертво свалился на пол.
- Простите, мужики, что испортил вам праздник, прощайте. Не надо меня догонять. Я сам дойду в Сельсовет, - странно закончил он свою речь, выходя на крыльцо и направляясь на улицу.
Странный смысл его слов, мгновенно прояснился для всех после душераздирающего крика тетки Татьяны.
- Зарезал! Ножом его зарезал, - закричала она и упада без сознания на пол. Всем сразу стало ясно, и кто зарезал, и кого зарезали, да и за что зарезал, тоже было ясно. Но переварить и осмыслить это было невозможно. Ведь сколько лет прошло после войны, и жизнь в колею вошла, и старые раны зарубцевались, кажется, и вдруг такое...
- Догоним, - собравшись с духом, обратился к мужикам Кошкин, трясущимися руками вставляя в рот цигарку.
- Не догоним, проследим, куда он пошел, - сказал кум Иван, - да и позвонить надо в больницу, в милицию. После того, как суматоха улеглась, несколько человек быстрым шагом направились в сельсовет.
- Дед Остап, открой, мне позвонить надо, - заколотил Валерий в дверь сельсовета.
- - Что случилось, кто там? - бормотал задремавший дед Остап, направляясь к двери.
- - Это я, Валерий, - охрипшим голосом сказал тот.
- Что случилось? - открывая двери и впуская его, спросил дед.
- Где телефон у тебя? Вот здесь, на столе, - махнул рукой в дверь
открытой комнаты дед.
- - Звони в милицию.
Дед нерешительно взял трубку, посмотрел в поледеневшее лицо и застывшие неподвижно глаза Валерия и закрутил диск.
- Алле! Алле! Милиция? Дежурный по Степному сельсовету говорит.
На другом конце провода сразу же отозвались.
- Возьми, - растерянно протянул трубку дед.
- Алло! Милиция? Приезжайте в Степной сельсовет - зарезали человека. Что? Да. Бывшего старосту, - добавил он. - Сам. Здесь. Да. Нет, не случайно. Жду.
Дед, молча слушавший этот жуткий диалог, усердно дымил трубкой.
- Дай спички, дед Остап, - повернувшись к нему, попросил Валерий.
- Что же ты, сынок не устоял-то? - протягивая спички, грустно сказал дед. Он теперь полностью поверил в происшедшее и глаза его, неотрывно глядящие на Валерия, отражали боль и душевную борьбу. - Как же так, ведь сколько лет прошло, - хриплым голосом продолжал он. - Да и грех большой сводить счеты таким образом. Что теперь? Ему же легче. Его нет и все. Большой грех ты взял не душу - философски закончил дед.
- - Дедушка, простонал Валерий, - я сам не знаю что со мной, но я не мог, не мог иначе! Слишком много мне одному досталось? За что? За что? Чем я был виноват перед жизнью! - Стукнул он обеими кулаками по столу, и, опустив голову на
стол, безудержно зарыдал.
Дверь резко распахнулась. На пороге стояли милиционеры, из-за спин которых выглядывали подошедшие мужики.
- Не надо, сынок, успокойся, - поглаживая трясущие плечи, уговаривал Валерия дед. - Теперь уже поздно, - добавил он и смахнул непрошеную слезу...