Когда-то давно мы были в гостях, и нам подарили котёнка. Он был прелестен как все котята. Он был серый, и в честь рассказа Бориса Житкова мы назвали его Мышкин.
Сынок к тому времени уже подрос, у жены появилось свободное время, и она всласть возилась с котёнком. Шло время; я пропадал на шахте, и для меня неожиданно котёнок превратился в кота с независимым мужским характером. После ночных серенад он возвращался с разорванным ухом или распоротой шубой, проходил в свой угол и не позволял с собою нянчиться. Однажды машинально я хотел погладить его. Он удивлённо фыркнул и медленно пошёл прочь, задрав хвост и презрительно показывая мне свои гениталии. К обеду он молча сидел у печки и просвечивал нас своими желтыми глазами. Ему давали еды, он съедал её без всякой благодарности, уходил в свой угол и там умывался. Но не как кошки, с упоением, а так - по необходимости.
Мы были молоды тогда, а жена очень хороша собой. Каждому – своё; кто-то прищуривает глаза и видит бригантину под полными парусами, а я вот закрыл глаза, и увидел свою молодую жену. Она сидит на полу на коленях, опустив стройные бёдра на икры своих ног, из- под яркого платья видны только каблучки и подошвы её туфелек. Она пытается скормить коту ломтик хлебного мякиша. Кот привередничает, брезгливо отворачивает морду. На мой вопросительный взгляд жена говорит: «Он совсем не ест хлеба, это нехорошо. Ну, же, Мышкин, съешь кусочек, это так вку–у-усно! Ты только попробуй, тебе понравится!». Мышкин продолжает выпендриваться, но не уходит. Он просто набивает себе цену. А сам попал под обаяние молодой женщины. Она всё-таки скормила ему этот кусочек и была в восторге. Но время беспощадно. Недлинная череда лет, сделавшая нас по-настоящему взрослыми, для Мышкина обернулась старостью. Он поседел, одряхлел, стал старчески неприятен .Но мы терпели старого кота, пока на него не напал лишай. Он разъел ему голову, спину. Мама, гостившая тогда у нас, решительно сказала: «Что тут думать. У вас ребёнок, нужно умертвить его и всё тут». В общем, так и решили.
Наш посёлок, который нынче город, только разрастался. Посреди степи стояли пятиэтажные дома, окружённые полями. Люди распахивали пустующие земли и сажали картошку. Не было даже больницы, не говоря о ветеринарной службе. В общем, судьба Мышкина была решена. Мы с котом не были друзьями, но решиться на убийство мне было тяжело, я не был готов к такому нравственному усилию. Жена понимала меня, а мама сказала: «Ну, конечно, ты никогда не был мужественным. Нужно обратиться к какому-нибудь пьянице, и он за бутылку всё сделает».
Тягостное молчание разорвал стук двери и бесцеремонные шаги. Это пришёл Санька, мой бригадник. Мы ездили на шахту в рабочем автобусе и вечно провожали друг друга на шахту, с шахты, и вообще, у нас в доме он был свой человек.
- Здорово, пацан, через час автобус, ща пойду, порубаю, и погнали. Так что поворачивайся.… - И тут он заметил наши напряжённые лица.
-Чего это вы такие смурные?
Женщины объяснили ему.
– А-ха-ха – закричал Санька – Вот интеллигенция!
Он звал нас интеллигенцией, потому что мы собирали библиотеку и читали книжки.
– Вот выдумали проблему! Сейчас пойду мимо мусорки и порешу вашего кота! Он взял Мышкина за шиворот и понёс. Мышкин безвольно висел у него в руке и молчал.
Через час Санька явился.
– Ну, готов? – спросил он.
– Саня… - обратились к нему женщины.
– Нету! – закричал Санька. – Был кот, и нет кота. Я взял его за задние лапы и как звездану о бетонный столб, только брызги полетели. Валяется в мусорном ящике.…
И мы ушли. Смена заканчивалась ночью. Мы отпалили и забрали породу. Наши сменщики будут зачищать, крепить и обуривать забой. Но мы отмантулили. Вперёд! Шахтёры двигаются быстро, полубегом. Три километра по штреку, по уклону. И всё в поте, в темпе работы, шахта не отпустила. Вываливаемся на руддвор, влезаем в клеть. Клеть вынесла нас на-гора, сбегаем со стопоров, и вот ветерок, чуть-чуть отпустило. Это не тугая вентиляционная струя, а разнообразный ветерок. Но бежим дальше, шахта не отпускает, в грязную баню. Сдираем с себя спецуру, развешиваем на просушку, стаскиваем сапоги, выворачиваем голенища, чтобы лучше просохли, и в душ. Здесь гулко, весело, сквозь пар мерцают лампочки. С наслаждением смываем с себя шкуру из пота и породной пудры. И тут второй раз отпускает, и проступает усталость. Но самые неугомонные встали раком в замкнутый круг и драют друг другу спины мочалками, хохот, гром, весёлый мат.… И вот уже в чистом выходим из комбината. Отпустило? Ещё нет. Лезем в автобус.
- Ну что, все? Поехали? Все?
- Поехали!
- Да нет, нет этого!
- Кого?
- Да этого, мордатого с губами!
- Ну, пусть ходит! Раз пройдётся пешком, будет знать.
- Да вот он бежит.
- Ну, где ты ходишь?
- Да где я хожу? Вот он я!
- Ну, теперь все?
- Все, поехали!
Поехали. По Донецкой степи голубой автобус. Въезжаем в посёлок. Едем по нашей улице. Наша улица с одной стороны застроена домами, с другой - картофельная плантация. Вот наша остановка. Здесь слезаем мы Санькой вдвоём. Автобус зафырчал и исчез в темноте. Нас окутывает тишина, и вот теперь навалилась усталость. Кажется, ноги легче головы, сейчас дунет ветерок, и мы поплывём по воздуху кверху ногами. Шахта как ненасытная любовница, высосала все силы и теперь отпустила, чтобы мы накопили силы на новую смену.
- У тебя там ничего не осталось?- говорит Санька.
- Да, осталось.
- Грамм по сто пятьдесят наскребется?
- Наскребется.
- Хорошо, – оживляется Санька.
– Сейчас придём, по сто пятьдесят грамм примем и по домам - спать. Вот это жизнь!
Ночью лестничная коробка пятиэтажного дома как резонатор усиливает любой шорох до шума поезда.
– Тише,- бурчит Санька – Перебудим весь дом.
И тут же спотыкается и матерится. Поднимаемся на второй этаж. Я не успеваю достать ключ, как дверь открывается. На пороге стоит жена, даже в темноте видно как она бледна, из–за неё выглядывает испуганная мама.
– Что случилось? – спрашиваю я. Они сторонятся. Мы проходим. На своём месте сидит Мышкин. Он ужасен, вместо головы что-то непонятное. Из этого непонятного торчит один глаз. Он не двигается. Он молчит. Но если бы он визжал и выл, он не поразил бы нас сильнее.
-Ё-ё-ё-ё моё, – говорит Санька.
-Что же теперь делать, Саня? – говорят женщины.
- А я не знаю! – вдруг взрывается Санька. – Гнилая интеллигенция! Что я вам, Малюта Скуратов? Связался с вами, кота извести не могут…- И, грохоча сапогами, Санька сматывается, забыв про свои сто пятьдесят.
- Сейчас я вырою могилку и всё сделаю. Не волнуйтесь, - говорю я.
Я снимаю с гвоздика ключ, сбегаю вниз, беру в сарайчике лопату – штыковку, перехожу улицу, по тропинке между кустами картошки ухожу подальше в степь. Сгоряча могилка получается слишком глубокой и просторной для одного кота. Но ничего, я вытираю пот, оглядываюсь. Светит луна. Невдалеке высится замок, серебряный от лунного света. Я подхожу. Это брошенные железобетонные детали, наверное, вывалили целый КРАЗ. Плиты перекрытий с обломанными углами, балки, шлакоблоки. Я выбираю цельный шлакоблок. Тяжелый, тащу его к могилке. Всё, теперь домой.
Женщины завернули Мышкина в белую тряпицу. Я осторожно беру его, он тяжёлый и очень горячий. Мы спускаемся вниз. Мне кажется, что Мышкин доверчиво припал к моей груди, наверное, это кажется, ему сейчас не до переживаний. Я быстро несу его.
- Уже скоро, Мышкин – говорю я. – Потерпи ещё немного. Прости, что так получилось, мне нужно было просто утопить тебя, ты бы мучался одну минуту, и женщины мои не были бы в шоке. Но видишь, оказался я не на высоте.
Я говорю с ним душевно, как с равным, как с братом. Я аккуратно кладу его к стенке. И тут он издаёт стон, он понял, что идёт последняя минута его жизни. Это не кошачье «мяу», это стон гибнущего существа. В нём слышна сломленная гордость и мольба о жалости. Кого он молит о жалости? Разве у него есть свой кошачий бог? Или это я для него бог, жалеющий и убивающий. Я выскакиваю из могилы, напрягаясь, подымаю над головой шлакоблок и ровно, резко опускаю его на дно. Была тишина. Быстро орудуя лопатой, я зарыл яму, утрамбовал её ногами, чтобы не было холмика. Принёс несколько лопат бетонной крошки, сухих камушков, рассыпал всё это, чтобы не было видно свежерытой земли. Я огляделся; светила луна. Было тихо, красиво. Чувствовалось приближение утра. Свежело. Надо идти успокоить женщин. На сердце было погано, но спокойно. Да, мягкотелость, нерешительность иногда выходит колом.
04.02.2004 г. Гужан Л.И.