Утро в порту
– Может, его просто во сне зарезать, Эгноил? – донесся бас, хриплый и мощный, как засурдиненный тромбон.
– Тише, тише! – испуганно зашипел второй голос. Бас слегка приглушился:
– Так прирезать?
– Рано, – сказал после паузы неизвестный Эгноил. – Пара подвигов еще не повредит… Ты пока присматривайся к его привычкам, ищи слабые места. Может, отравить удастся, может, еще чего… Но позже!
– Понял. Ну, я пошел, – и из густых зарослей, хрустя копытами, выломился здоровенный гнедой кентавр. Он прищурился от солнца, почесал бороду, хвостом смахнул овода с блестящего крупа и, перегнувшись, поскреб укус крепкими широкими ногтями. Взглянув на заросли, усмехнулся утробно и потрусил в сторону порта.
Не особо высокая каменная стена опоясывала городок Навплион – вернее, только его кремль, акрополь (простонародье, как и во всех городах мира, селилось по окрестностям). Попадать внутрь хлопотно: стража впускала лишь после нудной проверки личности – но кентавру туда было и не надо. Порт раскинулся вне пределов стены, там, где живописные темно-зеленые горы обрывались отвесно в Арголидский залив.
Городок самостоятельного значения не имел, служил лишь выходом в море для континентальных Микен и Тиринфа.
Летнее утро на Пелопоннесе! Три облачка оживляют безупречную голубизну, море страстно синеет, будто целиком вырезанное из драгоценного лазурита. Могучие волны гор размыты дымкой, лишь столбики кипарисов взмывают задорно. На ближнем склоне мерцает белизной храмик морского бога Посейдона…
Гавань весело гомонила. Только что прибыло торговое судно с острова Парос, груженное первосортным мрамором; исполинские кубы, слегка просвечивая, сияли на палубе подобно так называемому «снегу» (это редкое явление видели некоторые горные пастухи). Собранные паруса облаками клубились под реями, сверкала свежая краска. Выкрашенные солнцем матросы (даже несколько эфиопов почти не выделялись) уложили необыкновенно широкий трап; рядом уже толпились грузчики-люди, ожидая сигнала судовладельца – не очень уверенно, впрочем. Один пожилой грузчик постоял немного, плюнул и пошел прочь.
- Ты куда?
- Не про нас работка. Вишь, булыжник привезли…
- А вот и маленькие четвероногие друзья… – негромко сказал другой – сутулый, одетый лишь в полоску истертой ткани. Действительно, сквозь толпу прибывших ночным рейсом финикийских туристов ломились биндюжники-кентавры, всей артелью. Вид у них был самый дружелюбный…
- У, тачки-самосброски! – проворчал сутулый совсем тихо, потому что людокони от этого прозвища свирепели и лягали насмерть. – Ребята, сваливаем, денег не будет.
Туповатым кентаврам старались не поручать тонкую работу: погрузку тканей, сосудов с вином и маслом, готовой скульптуры. Но необработанный камень таскали всегда только они. Лихо выходило: двое вставали рядом, клали на спины широкий поддон, ручищами стаскивали на себя глыбу, а потом сами же разгружались. Люди бы надрывались вшестером.
Гнедой кентавр порадовался торжеству собратьев над слабосильными людишками и ушел в центр пирса. Там готовилась к отплытию небольшая военная триера. Корабль старенький, неказистый, лишь одномачтовый, дерево сплошь почернело; не полностью загруженный, он торчал выше ватерлинии, обнажая на подводной части бахрому из ракушек и прочих паразитов… Кентавр осмотрел покорителя морей с отвращением, мотнул башкой – и полез на борт, осторожно переступая копытами по узеньким сходням; под его тяжестью они выгнулись, как лук.
До боли всё знакомо… Внизу мачты вмятина: один из коней Диомеда копытом вмочил – это когда еще во Фракию ходили. Лет-то уж с тех пор… Гнильца местами недвусмысленная, скобли – не скобли. Матросы драят палубные доски, трое озабоченно ковыряются верхом на рее, меняя ветхий канат. Два гребца-раба в позеленевших медных ошейниках жуют у борта вяленую рыбу. Один тихо спросил:
- Ты не слышал: точно в Гиперборею пойдем?
- Вроде, – второй зевнул и вытащил застрявшую кость. – А тебе не по фиг?
- Там моя родина…
- А… ну это… конечно.
- Эй, дармоглоты, чего расселись! – заорал внезапно появившийся келевст. – Всё бы вам жрать… Быстро весло понес, а то я его тебе в глотку захерачу!
Гипербореец схватил длиннющее треснутое весло и поволок на берег, второй гребец мигом провалился в люк.
- А, Антриппос! Привет, – сказал келевст кентавру и понюхал воздух. – Ты, брат, не в обиду будь сказано – помылся бы, что ли…
- Да ну… – Антриппос почесал копытом брюхо, задрал было хвост – но одумался: корабль все-таки. Шеф придет, накостыляет… Кентавр попятился к самому борту, свесил задницу наружу и вывалил в воду преизрядный шмат навоза. Келевст (гребецкий старшина) покосился, но промолчал. Что с него взять, быдло… И не в моем подчинении. Будь моя воля – кентавров, как баб, близко бы к судну не подпускал! И за что их шеф любит? Сильны, конечно, сволочи, в бою от них толк есть – но в остальном…
Начальник гребли спустился на нижнюю палубу еще раз проверить оборудование: уключины, весла, банки. Одну скамью намедни заменили, он пощупал, хорошо ли остругана. Гребцу ведь голым задом елозить, обдерется – надо лечить… Не хотелось шефа огорчать внезапными проблемами. Ему и без того…
Он по-своему жалел гребцов и старался обеспечить им сносное житье. Поганцы понимали, и чтоб сохранить дисциплину, приходилось порой злобно покрикивать. Да и не без кнута…
А кентавр Антриппос был не моряк, он числился при Роте особого назначения его величества князя Эврисфея. А сама рота еще не прибыла, она шла маршем из Тиринфа.
Отплытие
В гавани начал собираться демос – глашатай еще накануне оповестил:
- Граждане свободного Навплиона! Бросьте свой унылый уют! Завтра величайший герой Эллады, непобедимый Геракл отправляется на очередной несравненный подвиг! Из нашего города! В час кратчайшей тени!
К полудню портовые окрестности гудели. Клубились хитоны, туники, плащи – мужские и женские, чрезвычайно схожие между собой, в основном белого цвета, однако встречались багряные, синие и даже царственно-пурпурные. Бороды чаще всего были острижены по новой естественной моде – как им и полагается расти на лице; но изредка попадались и старинные, острым клином вытянутые вперед от подбородка и шеи, с выбритыми щеками и верхней губой. Женские прически пестрели бесконечным разнообразием – локоны, кудряшки, замысловатые башенки, укрепленные лентами, нитью, золотыми и серебряными шпильками… Торговцы шныряли в толпе, предлагая сувениры: бронзовые портретики героя, краткие биографии на пергаменте, вазочки, расписанные сценами подвигов. Брали охотно.
Тени меж тем съежились под ногами и почти исчезли. Толпа примолкла, вглядываясь: сквозь город пойдут или по окружной дороге? По статусу – царский сын, как-никак! – Гераклу полагалось идти через город. Но зная его скромность, трудно было что-то предсказать… Кричали чайки, и легкий прибой шлепал верхушками волн, покачивал причаленные корабли.
- Идут. Идут! С окружной! – прокатился шепот. Люди почтительно расступились, и в просвет вошла легендарная Рота особого назначения. Очень громко сказано, конечно. Их было всего четырнадцать – в блестящих кованых нагрудниках и шлемах с пучками конских волос, с круглыми щитами, луками, мечами и копьями. Один из шедших впереди – молодой и стройный – повернулся, дал знак, и копья мигом вытянулись вертикально, солдаты замаршировали в ногу. Второй человек, возглавлявший колонну, продолжал идти задумчиво, опустив голову, и его копье висело куда-то вкривь.
Он был необыкновенно могуч, ростом за два метра, и притом прекрасно сложен. Тяжелый щит нес без малейшего усилия, забыв о нем; свободно спадавшая с плеча ткань подчеркивала бугры мышц – но в бороде и непокрытых темно-русых волосах седина сквозила. На вид ему было около сорока.
- Мама, а чего он не в львиной шкуле, как на калтинке? – звонко спросил чей-то ребенок. Мать заши-кала:
- Тише! Тише! Вот наказание…
Богатырь слегка улыбнулся, не подымая головы, и тут пацаны завопили:
- Ура!!!
- Слава великому Гераклу!! – подхватил глашатай. Толпа, не сводившая с кумира глаз, наконец очнулась и загудела сплошным восторженным воплем. Геракл остановился, солдаты тоже сразу встали. Он посмотрел на людей и улыбнулся. Толпа мигом смолкла, прислушиваясь, а он произнес одно-единственное слово:
- Спасибо…
Тут промеж двух дам выскочил глашатай и опустился на колено.
- Учитель! – сказал он громко. – Приветствую тебя в славном Навплионе! От имени города и его граждан позволь увенчать тебя! – он достал из-под одежды лавровый венок, вскочил и, вытянувшись изо всех сил, сунул его на голову великана. Тот проворчал:
- Что-то не пойму: с каких пор я твой учитель?..
- Ура Гераклу! – крикнул глашатай, не дав договорить, – великий Геракл – ум, честь и совесть нации! Геракл и родина едины!
Народ завыл, а богатырь заметно поморщился.
Вперед выступил местный стихотворец и начал читать приветственную оду:
Ай же ты гой еси, Геракл Амфитрионыч,
стольна града Микен беззаветный защитник-герой!
Подвигов славный ряд ты свершил величаво,
много кошмарных врагов могучей рукою извел.
Злого немейского льва сразил ты бестрепетной дланью
и керинейскую лань быстроногую ты изловил.
Бронзовокрылых птиц из окрестностей града Стимфала
разящим без промаха луком ты уронил стремглав.
Собака-царь Диомед, вельми одаренный конями,
сгубить тебя пожелав, сам лишь бесславно погиб…
Долго читал поэт. Стишки были так себе, провинциальные; но горожане ревниво следили за реакцией Геракла, ибо патриотизм – штука серьезная. Герой получил хорошее воспитание, и потому слушал очень внимательно, покачивая головою в такт – хотя стихи, признаться, недолюбливал в принципе.
Рапсод умолк, граждане бурно зааплодировали. Геракл по-детски улыбался, не зная, как быть: хлопать – значит приветствовать собственное восхваление, нескромно получится…
Вдруг пронзительно вскрикнули трубы и флейты, затрещал барабан. Из распахнувшихся городских ворот с грохотом вырвался эскадрон сверкающих всадников и умело расчистил пространство, следом явилась позолоченная колесница, запряженная белоснежной квадригой.
- Слава государю! – заорал глашатай. – Слава Эврисфею, величайшему из царей мира!! Никто иной, как только он – идейно вдохновил, организовал, а главное – финансировал все подвиги нашего великого со-временника! Слава мудрому повелителю нерушимых Микен и прочих городов мира!
- Ура, – сказал народ.
Прочих городов насчитывалось два: Тиринф и Навплион. Но смеяться было как-то неудобно… Кроме того, народ хорошо знал, что Эврисфею было, в сущности, наплевать на Навплион.
Щупленький и кривенький Эврисфей слез с колесницы и приблизился к Гераклу. Слуга тут же подтащил походную ступеньку, князь взошел на нее и стал почти вровень. Плечи помещались у него на разной высоте, и асимметричный плащ тщетно старался это скрыть.
- Брат мой! – возвестил правитель неожиданно громким и резким голосом. – В который раз уже я бла-гословляю тебя на великий путь во благо не меня – но родины, прекрасной нашей и всеславной Греции! Все мы знаем – верно, люди? – что твое возвращение станет триумфальным, и золотые яблоки вечной молодости из таинственного сада Гесперид ты бесспорно сумеешь доставить, на благо народа! Ступай же, могучий брат, и пусть боги принесут тебе победу!
«Где-то я это уже слышал», – подумал Геракл. И не сдержался.
- Что ж ты, жмот, – заговорил он вполголоса, – даже эту рухлядь не отремонтировал? Ты ж обещал новый корабль! Перед демосом стыдно! – но чуткий глашатай снова не позволил развить тему и завопил:
- Ура! Ура! Ура!!
Геракл махнул рукой и пошел к триере. По этикету следовало кланяться и шаркать – но он ненавидел все эти церемонии, хоть сам был по рождению подлинным аристократом. Вранье, лицемерие! Делом надо заниматься, а не воздух трясти.
Через полчаса гребной ялик медленно вытаскивал триеру на буксире, лавируя средь других кораблей. В гавани большими веслами нельзя было работать: слишком тесно.
Демос потоптался, обсуждая в частности княжий хитон (с золотым орнаментом и стильными жемчужными фенечками) и вообще свежие микенские моды – все ж столица, как ни крути… Сувенирщики тужились втюхать остаток товара, мальчишки утекли на пустырь играть в геркулесовы похождения. Зной масля-нисто повис над городом. Порт опустел, лишь несколько цепколапых скульпторов высматривали сгруженные на берег белоснежные глыбы.
- Ну что это? Вон трещина! – указывал один заскорузлым пальцем. Владелец мрамора поспешно подбегал:
- Я прямо удивляюсь об ваши слова! Где трещина? Где трещина, я вас спрашиваю?! За эту крошечную царапинку вы гордо сказали «трещина»? Забудьте этих глупостей – а то умные люди могут за вас бог весть что подумать… Смотрите вдумчиво за цвет. Вы нигде не будете иметь такой цвет! Когда ваша мама давала вам пить молока со своей бесценной груди – там был этот цвет, я вас уверяю. И почему я должен помнить такие вещи лучше вас? Это просто кошмар с вашей стороны… Но перестанемте разговаривать лишних слов и отведайте этого мрамора об ваш резец – вы получите не тухлую смокву с базара, вы получите роскошную греческую нимфу!
К вечеру мрамор раскупили.
Первый прозаик
Эврисфей катил обратно в Микены. Путь недальний, около сотни стадий – но в парадной колеснице приходилось стоять, на ухабах трясло нещадно, от пыли он по самые глаза закутался шелковым шарфом. Скорей бы лечь!..
Раздражение началось еще утром. Каждая встреча с Гераклом выбивает из равновесия. Накачанный кретин, верзила-везунчик! Мы с ним ровесники, обоим 38 – но из него здоровье прет; величественный, как гиппопотам. А я? Сердце ноет и проваливается, желчь мерзкой горечью стоит у горла, никакими сластями не заесть…
А главное – всё бесполезно.
Зачем я туда ездил? Лежал бы сейчас в саду, слушал музыку фонтана, под зонтом прохлада, заморский тюлень таращит из пруда блестящие круглые глазищи… Ведь твердо же знаю: ничего не выйдет! Даже вшивый Аргос не удалось подмять – хоть он рядом, вон, практически с башни виден. Феноменальная невезуха! Да уж и не хочется, перегорело…
Путь лежал через Тиринф – город, тоже подчиненный Эврисфею. Стены-чудища из цельных валунов – как в родных Микенах… Какие-то безмерные силачи сложили их в незапамятной древности; говорят даже – циклопы. Несколько веков уже никто не встречал циклопов в Арголиде, но раньше водились.
Здесь Геракл живет, если можно так выразиться: между походами он проводит дома этак по месяцу, пока князь не выдумает новое задание… Но здесь его мать Алкмена и брат Ификл с семьей. Жену и детей добропорядочный эллин иметь обязан, это его долг перед отчизной. Было все это и у Геракла – до одного прискорбного инцидента, о котором Эврисфей знает больше, чем кто-либо… За это тоже придется ответить перед судом ужасного Аида. Но это потом, когда-то, а сейчас – до дома бы дожить…
На кой черт я тогда пожадничал?! «Двенадцать подвигов»! Позади лишь десять, и из этого он наверняка вернется целехонек, его камнеметом не убьешь… Опять выдумывать задание, ломать комедию с прощанием, да и денег всё это жрет… Новый корабль ему! Разбежался! Это же почти талант золота! Подумаешь – обещал… Если все обещания выполнять, мир перевернется.
Хоть бы он уж подох наконец!
Знать бы тогда, замышляя всё это, что буду только мечтать от него избавиться! Эх, знал бы!..
Я знаком с Гераклом двадцать лет. Несколько дольше, чем он полагает…
А известный нам глашатай торопился тем временем в Аргос. Он развалился в дорожной двуколке с кучером, пристроив в ногах небольшой сундучок. Над содержимым сундучка глашатай трудился целый год и возлагал на него серьезные надежды.
То была рукопись, тугой рулон из папирусных свитков. Текст, кроме всего прочего, представлял немалую литературную ценность, ибо впервые в истории был написан не шестистопным стихом, а прозой, живой человеческой речью. Столь необычная форма должна была произвести добавочный эффект.
Автор ехал в издательство. Он имел веские основания печататься не в Микенах, подвластных Эврисфею…
У постоялого двора в предместье Аргоса глашатай расплатился (возчик заломил три обола, но, конечно, перебился двумя) и пешком, с сундучком под мышкой, отправился в город. Миновав ворота, он почти тотчас попал в квартал ремесленников: узенькие кривые улочки, сплошь застроенные домами-мастерскими – скорняки, оружейники, мебельщики, ткачи…
У гончарни писатель невольно остановился. Он с детства любил смотреть, как мертвая глина, послушная рукам демиурга, превращается в изящный сосуд. Пре-вращается… Круговое движение мистично. Лучезарный Гелиос ходит вокруг земли, даруя жизнь; мойры веретеном скручивают нить каждой человеческой судьбы – и рвут ее, когда срок иссякает… Когда-то он сам пытался лепить, ощущение власти над материалом околдовало его и подтолкнуло к одной очень заманчивой идее…
Мастерская для рекламы вся была на виду, со снятой передней стеной и почти без крыши. У самой улицы завораживающе вертелся круг: мальчик на корточках вращал его руками, а молодой мастер, оседлав табурет, творил что-то из комка наилучшей аттической глины. Блестящая поверхность стала расти кверху, загибаться, выпячиваться – и вдруг обратилась очаровательной ойнохоей, только еще без ручки. Гончар жестом остановил мальчика, отогнул сосуду раструб и продавил три плавных волны для стока вина. Движения были точны и красивы; он музыку мог лепить, а не вазу! Глашатай что-то восторженно промычал. Мастер улыбнулся в ответ.
Помощник отнес кувшин на стол под навесом, где сохло множество сосудов: широкие амфоры, маленькие узкогорлые лекифы, килики, скифосы, кархэсионы, канфары с ручками, как Чебурашкины уши… Второй мастер лепил ручки и приклеивал их к подсохшим сосудам жидкой глиной. А окончательно высушенные полировали и несли вглубь двора, где пылала высокая печь; раб мехом раздувал ее.
Мертвее не бывает – вязкая неплодородная глина – пройдя через руки творца и очищающее пламя, становится шедевром, целым маленьким миром! Есть о чем задуматься… Так же из людей можно лепить…
Глашатай посмотрел еще немного, вздохнул – и продолжил путь к агоре . На ее краю ему пришлось пробиться сквозь ряды торговцев, сидевших под плетеными навесами, в тряпичных палатках, просто без ничего, и кричавших:
- Лучший гиметский мед!
- Дарагой, перысидский кавёр купы, да?
- Хиосские вина! Хиосские вина!
- Моментальная беспроигрышная лотерея!
И тут вездесущие лохотроносы! В Афинах недавно ввели для них новую услугу: обрезание носов – видно, и здесь пора…
От изобилия товаров хотелось забыть свою цель и броситься скупать всё: флакончики с ароматическими маслами, тончайшие шерстяные гиматионы, перстни-печатки из полудрагоценных камней, бронзовые кинжалы с инкрустированным на лезвии рисунком из золотых и серебряных пластинок… Даже женские золотые диадемы, браслеты и серьги (кованные, паянные или свернутые из бережно вытянутой проволоки) хотелось купить – так аппетитно сверкали они на солнце!
Торговцы кончились только у храма Геры – главного здания Аргоса, его святилища, сокровищницы и символа. Обогнув величавую колоннаду, глашатай уткнулся в особняк богатого гражданина Афсетоса. Тут и размещалось издательство «Аргосский оратор», коего владельцем и редактором был Афсетос.
Привратник впустил писателя беспрекословно, так как посторонних в этом доме мелькало множество. Гость миновал прихожую, украшенную совершенно живым чучелом птицы-секретаря с длинными и стройными ногами, и оказался в обширном внутреннем дворе. С трех сторон двор окружала галерея с колоннами, посредине стоял алтарь Зевса – всё, как в любом приличном доме.
- Осмелюсь спросить: господин Афсетос? – обратился визитер к крайне представительному толстяку с окладистой бородой.
- Увы, нет, – улыбнулся бородач. – Я всего лишь диктор. Пойдемте.
Он привел гостя в комнату на мужской половине, где маленький, тощий и совершенно безволосый старичок читал за столом какой-то манускрипт. Услышав шаги, он строго взглянул на вошедших.
- Здравствуйте, многоуважаемый Афсетос, – приветствовал гость. – Покорнейше извините, что отрываю… Я автор.
- Вы верно изволили заметить: я несколько занят, – с картавинкой отчеканил лысый и подумал: «Опять бессвязный лепет…» Он называл так сочинения авторов, у которых нет связей, покровителей влиятельных. Такие тексты он не глядя кидал в клозетную дыру. – Ну давайте, раз принесли…
Автор, волнуясь, развязал шелковые тесемки сундучка и подал Афсетосу свиток.
- Что это? – сухо спросил тот.
- Жизнеописание великого Геракла.
Редактор заметно смягчился и развернул свиток:
- Любопытно, любопытно… Позвольте… хм… Это эпическая поэма, если я правильно понял?
- Ну, в общем…
- А где стихи?
- Понимаете… – замялся автор. – Я воспользовался разговорной речью, чтоб усилить жизненность…
- Что?!! – заорал редактор. – Вы нарушили общепринятые в человеческом обществе законы стиля?! Да кто дал вам право попирать многовековую традицию древнегреческой поэзии?! Это пахнет преступлением против народа!
Автор похолодел. Такие обвинения до смертной казни доводят легко… Афсетос несколько минут молчал, просматривая текст; потом сказал тихо и абсолютно спокойно (он любил «поддрючить авторишку» контрастами, чтобы тот был на всё согласен):
- Неформат, конечно… Но оригинально. С перепугу могут купить… Знакомы с персонажем?
- Да…
- А то бывают биографы – сосут, знаете ли, из пальца. Некто Гомер тут на днях притащил такую муть!.. Не знакомы? Тоже юнец… Что ж, погляжу. Заходите послезавтра.
В указанный день глашатай вновь лицезрел Афсетоса. Тот даже встал и похлопал его по плечу:
- Поздравляю, молодой человек! Для начинающего – почти хорошо. Пожалуй, мы сработаемся… Итак, наши условия: двадцать пять лет вы под страхом смерти не имеете права публиковать этот текст в других местах, вы получаете пять процентов прибыли и два бесплатных экземпляра. По рукам?
Этим наглым грабежом автор был ошеломлен, даже дважды открыл беззвучно рот. Однако, он имел масштабные дальнейшие планы – и согласился. Подписали договор.
- И моё условие, – добавил писатель. – Пусть сейчас книга выйдет анонимно. А мое имя вы назовете и документально подтвердите, когда я об этом попрошу. Идет?
- Странновато… – ответил редактор. – Но мне это все равно. Пусть будет так. Пробный тираж отпечатаем сотенку, нынче и приступим. Будет раскупаться – добавим. Ну, творческих успехов, молодой человек!
- Подавись, кровопийца! – подумал автор и мило улыбнулся.
Через час сотня юных писцов расселась по двору на циновках, положив на колени планшеты с листами папируса. У каждого был приготовлен изрядный запас бумаги, чернил и перьев – потому что пауза невозможна, чтец не станет ждать.
К алтарю Зевса вышел толстяк-диктор, развернул авторский свиток и огласил:
Житие достославного героя
«О могучие боги несокрушимого Олимпа! К вам обращаюсь я с мольбой – благоволить помочь мне достойно описать и восславить житие богоравного Геракла! Ибо житие сие столь грандиозно и изумительно, что лишь с божественной помощью дерзну я взяться за изложение его в моем скромном труде.
Право же, боязно приступать к столь величественной и громадной теме… Начну с разбега, с предыстории, с судеб пращуров легендарного Зевсова сына.
Славный прадед
Даная
Всем, без сомнения, памятен путь Персея, сына Зевса. Но путь этот столь восхитителен, что так и просится быть описанным вновь. Это весьма уместно, так как Персей приходится Гераклу прадедом.
Итак, Акрисию, царю Аргоса – величайшего из городов – предсказали смерть от руки внука. Это ему не понравилось… Впрочем, внук не существовал, и сия перспектива могла светить царю лишь через единственную дочь Данаю. Убивать красотку пожадничали; следовало изыскать надежное противозачаточное средство.
Богомудрый Акрисий мыслил радикально: лучшая контрацепция – это отсутствие контактов. И царевну засадили в подземный бункер, бронированный к тому же медными листами. Строили аврально, семидневкой, в три смены; рабочим спускали обед прямо в штольню. Скульпторам же Аргоса пришлось перейти исключительно на мрамор, ибо медь ушла вся…
Шли недели. Время слилось для бедной девушки в одну сплошную ночь. Лишь форточка на высоте вытянутой руки отворялась, когда служанки просовывали ей еду (мужчины строжайше гнались даже от этого окошечка, и горе тому несчастному – будь он хоть трехлетним! – кто пытался приблизиться; армия аргосских скопцов изрядно пополнилась. Хотя мне нелегко вообразить технику соития в таких условиях…)
Четыре тусклых светильника, унылое подвывание вентиляционной системы и параша в углу – вот всё, что видела несчастная принцесса. Часто думала она:
- Лучше бы папочка прикончил меня на фиг! Садюга поганый…
Думала вслух, словами не только цензурными – и даже не всегда членораздельно, ибо от нездоровой обстановки крыша начинала уже капитально ехать.
Шпилькой для волос, незамеченной при шмоне, она исцарапала медные стены удивительнейшим граффити. Археологов ждет немало сюрпризов, когда они отроют это подземное убежище – ибо девушка на досуге обогатила древнегреческий язык целым рядом красочных выражений. У нее открылся незаурядный лингвистический дар. Видимо, слегка помешавшись на теме, по которой ее сюда засунули (секс и потомство), она к названиям женских и мужских половых органов прибавляла всевозможные приставки и суффиксы – и только из этих слов строила фразы по адресу папы…
Зевс же воспылал к прекрасной Данае страстью. Вдобавок, ему стало досадно, что Акрисий пытается избегнуть предсказанного оракулом – а стало быть, хочет перехитрить богов. Обидно такое богам… И Громовержец одному ему ведомым способом (о, многие мужчины хотели бы тот способ узнать!..) превратился в золотой дождь и на молекулярном уровне преодолел кристаллическую решетку медных листов. Этот процесс ученые называют «нейтринной диффузией», но получить ее при комнатной температуре и атмосферном давлении наука пока бессильна…
Состоялся акт любви. Даная потом думала: а, глюк, фигня!.. – и надо признать, имела на то все основания. Однако брюхо произросло, и ребенок появился на… то, что язык не поворачивается назвать «светом». То был Персей. Слыша в окошечко детский голос, рабыни решили: барышня окончательно с мозгов спрыгнули, раздвоение личности. С кем не бывает…
Но однажды разобрались. Тут многие служанки заболели кишечным расстройством, ибо следовало доложить о случившемся царю…
Не зря боялись. Акрисий в течение недели вел жесткое следствие с единственным вопросом:
- Какая сволочь?..
Не добившись толку, он в гневе и ужасе посадил всех служанок в тот же медный склеп (надо ж кого-то посадить!), там они и сгинули. Данаю с младенцем, наоборот, вывел на воздух. Принцесса крепко сощурилась от забытого солнца, слезы ручьем потекли… Но спасительную темноту ей быстро вернули.
Нет бы прирезать обоих, чтоб не мучились! И проблему решить навсегда… Но старого урода опять пробило на гуманизм. Он велел сколотить объемистый ящик, на морском берегу дочке с внуком любезно помогли забраться внутрь, кинули и трехдневный запас продуктов. Воду, правда, забыли… Акрисий сказал:
- Прощай, доченька! Счастливо добраться! – и, что характерно, прослезился.
Ящик закупорили и, поднатужась, спихнули в набежавшую волну. Прибой все время выкидывал инородное тело обратно, и жалостливому царю пришлось велеть оттащить его на буксире подальше. Долго стоял осиротевший отец на утесе и глядел в лазурную даль сквозь туманную дымку слез…
Внутри было темно и душно, от качки непрерывно тянуло блевать. Дыхательное отверстие позволяло вставить в себя глаз и любоваться морским пейзажем – но даже оно подгадило: туда вбрызгивалась водица, а чем вычерпывать ее – не нашлось.
Младенец ныл и требовал жрать. Порой очень хотелось его придушить – но Даная тормозила себя: ей вдруг стало казаться, что избавление близко. Хуже-то некуда! Значит, должно стать лучше…
И действительно! Побултыхавшись недельку, ящик лег в дрейф возле острова Сериф. Береговые службы в лице рыбака Диктиса вытянули полузатонувшее плавсредство на мелководье и вскрыли, едва не обломав бронзовый нож об крепкие доски. Боже ты мой! Девица с младенцем, по горло в воде, глаза безумные, ввалившиеся щеки… Сострадание пронзило сердце рыбака, и он спросил, потрясенный:
- Кто это вас так?!
- Слышь, мужик, дай попить, – хрипло ответила прекрасная незнакомка. – Щас сдохну…
Целиком роман можно прочесть на моём сайте