Над хатами голубело небо. Соломенные крыши серебрились, освещённые солнцем. Посреди села сиротливой жердью высился колодезный журавель*. Слушал странную тишину и вспоминал былое время, когда без устали кланялся каждой молодухе, пришедшей по воду. Иной раз вокруг него собиралось до десятка хозяюшек. Трещали, хохотали, перешёптывались и успевали в свою хату в избытке воды наносить. В каждой – по семь – десять ртов вместе со стариками. Сварить, постирать, скотину напоить, ребятишек выкупать – на всё хватало. Сильные были молодухи, крепкие. Высок журавель, обозревает село, вздыхает скрипуче: куда люди подевались? Солнце поднялось высоко, золотит день июньский. А в хатах - горе чёрное второй год. Плач и вой уже не слышатся - отревели, отрыдали. Сил нет. Оставшиеся в живых говорят тихо, а то и вовсе молчат. Голодный мор опустошал сёла. А кое-где на высоких стрехах* гнездились аисты и вселяли надежду в отчаявшиеся сердца.
Одарка смотрела неотрывно на свёкра, лежащего на топчане. Четверо из пяти её детей, исхудавшие, притихшие, сидели рядком на шаткой скамье. Старик оказался живучей мужа. Филипп, успев обменять на хлеб всё, чем владели, не вынес горя разорения и постоянного недоедания. Быстро угасал, темнел кожей. Однажды лёг спать, тяжело вздыхая, а утром, солнечным утром, нашла его жинка бездыханным. «Вже краще б ти в цей проклятий колгосп записався-а-а-а-а!» 1– завыла протяжно Одарка. Заревели на разные голоса дети, разбуженные материнским истошным криком. Старшенькая Аня спрыгнула с полатей, поняла в чём дело, подбежала к отцу, сжала его ладони: «Тато, татко! Як же я вас кохала-а-а-а-а!» 2
Отголосив по кормильцу, собрали его в последний путь. На кладбище тянули покойника, завернув в простыню, впятером: мать - впереди, дети по-старше - по бокам. Трёхлетка Гриша держался за папкин рукав. Опустили в общую яму, бросили чуток земли, постояли молча и ушли. Ночью убивалась Одарка по мужу и годовалому Андрейке, проклиная жизнь и советскую власть. Она ещё помнила запах темечка младшенького. Закроет глаза и вдыхает, как будто он здесь, рядом с ней лежит, губами причмокивает. А молоко перегорело, кормить нечем. Вспомнила, как обезумев от истошного голодного крика последыша, кинулась на край села к Вязовецким. У них корова, может, сжалятся, дадут молока. Сжалились. Дали целую кружку. Разбавляла водой, растянула на сутки. А как кончилось, снова кричал младенец. Одарка сунула ему большой палец левой руки, а правой прижимала к пустой груди. Ребёнок сосал его, как соску несколько дней. Всю плоть высосал, до самой кости. Поистине, соками своими питала. Потом затих, только посапывал, пока вовсе дышать не перестал. Андрейка открыл счёт их потерь.
В иных семьях некому было своих хоронить. Трупы пухли и смердили почти в каждой хате. Туда приходила похоронная бригада. Одарка слёзно вымолила, и её включили в бригаду. За выполненную норму захороненных получали паёк, за невыполненную – половину. Кормила детей заработанным, самой доставались крошки.
Свёкор уже не жилец, но ещё дышит и смотрит в потолок, изредка моргая. Хлеба она ему больше не выделяла, только воды из ковшика. Теперь сидела перед ним, умоляя:
- Та вмирайте вже швидше, тату! 3
Заберут его на погост сегодня, получит Одарка полный паёк, нет – надо снова посылать детей в поле – хоть что-то им перепадёт за тяжёлую работу на солнцепёке. Только бы выдюжили.
- Ганю, біжи до бригадира, хай приходять діда забирати. Немає більше моєї змоги! 4
Девятилетняя Аня поднялась и медленно побрела на соседний двор.
Невестка склонилась над стариком. Прошептала отрешённо:
- Пробачте, тату. Вам все одно на той світ пора, а діткам вижити треба. 5
Свёкра отнесли на носилках, положили на кладбищенском дворе рядом с такими же безнадёжными. Три-четыре дня – и их можно закапывать. Одарка направилась к хате бывшего головы сильрады*. Сквозь густую зелень платанов, растущих у ограды, светилась она побеленными стенами. Старику приходилось туго. Селяне вымирали, а он не позволял себе слабости. Ответственность удерживала его на земле. Каждого умершего записывал в большую книгу. Раньше такие при церквах хранились. Кто женился, кто развёлся, кто родился и скончался – о каждом помечено. Время берёзовых почек кончилось. Наступил сезон крапивы. Но желудок деда больше не принимал траву. Его рвало тёмно-зелёной жидкостью. Крапива обезвожила и без того худосочное тело. Чувствовал, осталось...
