Пролог.
Эпиграфы мои всегда просты,
Штрих жанра у любой литературки.
Я их не обрываю, как хвосты,
На Кеэспешном слёте полудурков.
"Все говорят нет правды на земле",
Но правды нет и выше... Аксиома!
Законы курсов Путина в кремле
Познали лучше, чем законы Ома.
Действо.
"Все говорят: О! Кремль! И ото всех
Я слышу про него, а сам не видел..."
Горячкой белой "белкой" в колесе -
Кремль сам к нему явился, в трезвом виде.
О, яд! О, эфемерность! О, позор!
Всё о тебе бессильнейшее бремя!
О, сколько дряни выпито с тех пор,
Как Кремль в "Петушках" увидел Веня.
Подумаешь, не видел он Кремля,
Ну, дом для сбора сеющих заразу.
Вот я открою правду - буду бля, -
Вот "Петушков" не видел я не разу.
(Теперь на миг от темы отступлю,
Мне лирика дала свои привычки:
Как он, ругаться матом я люблю,
Но в тексте мат поставлю я в кавычки.
Сменив лишь букву первую. Размер
И рифму, безусловно, сохраняю я.
Чтоб не было вопросов, вот пример:
Я букву "Ф" на "Х" сменил у "хуя".
Я "Петушков" не видел - ни "фуя"!
И пусть меня в Кремле уж кто-то стукнул.
О, бремя эфемерности, о, яд!
О. пусть б ни разу в жизни я не пукнул.
Пусть будет всё. Не видел никогда.)
Но если заменю глаза стишками.
Вот этими то, может быть тогда,
Я Кремль увижу в центре с "Петушками".
Поехали! Меняются глаза.
Я трезв, как он, так пьяный не напишет.
В Москве пришёл на Курский я вокзал,
И вижу - он стоит и еле дышит.
Здорово, автор! Ты уведоми
Меня - я просто глуп и очень молод.
Но всё-таки в начали, подними
Слова в главе к платформе "Серп и Молот".
Как иногда пугает автомат
Бойца на полигоне с непривычки,-
Так напугал меня чистейший мат,
Который не берётся и в кавычки.
Вы спросите: а дальше, дальше что?
Да я и сам не знаю, что же дальше!
Я весь рассеян, словно решето
От матершины, чистой - и без фальши.
Без фальши мат, как чистый самогон.
Трансцендентально! Но - без матершины.
Я, автор, вас прошу, идём в вагон,
В вагоне там, на пару пьют мужчины.
Один - умён. Другой? Другой – дурак.
Один - в пальто, другой же в телогрейке...
Там, за портфелем, прячется рюкзак,
Как русский рубль прячется в копейке.
Небесная царица! Это ж мы!
"Кара - чего там?" - "Чухлинка" - "Кусково"
Родной отчизны лучшие умы
Глядят на Ерофеева такова.
Какая мощь духовная в глазах.
О, мой народ, мои глаза без смысла.
Скажите мне, кто "сблиздил" мой рюкзак?
Там, лишь тетрадь с поэмой "Коромысло",
Там водки нет, закуски тоже нет,-
Закуски типа "Я вас умоляю!"
Там только нет покоя при луне,
Там только... Что опять там объявляют?
А, всё понятно - "графики" прошли,-
Все "графики" сорвали в электричках.
А вы мои бы «графики» прочли,
Которые не пишут и в кавычках.
"... Ну что ты так ругаешься, с чего,
Ты - лучший ум, и мат тебе не нужен.
Что ты оставил там? - Да ничего.
Уж Герцен декабристами разбужен...
Уже Иван Тургенев, наконец,
Смахнул с России быта паутину,
И африканец, сука и подлец,
Построил Асуанскую плотину..."
- А, ангелы! От самой, от Москвы,
Куда на долго так вы удалились?
Такое ощущение, что вы
С утра ещё ничем не похмелились!
"Зачем ты - Так? Не надо, улыбнись.
Мы главное забыли - это странно...
Ты, главное, скользя, не "наевнись",
В блевотине вокзала ресторана..."
- Младенец говорит мой: букву "Ю"?
"Да, говорит" - о, ангелы, я каюсь...-
И, глядя сквозь просветы на "фую",
Я в тьму окна блаженно улыбаюсь.
- А что там, в "Петушках", и праву, рай?
И ангелы в ответ проверещали:
"Ты знаешь, мальчик, ты - не умирай..."
И отлетают, как и обещали.
Ах, ангелы, увидимся ли вновь?
Я - Одиссей, как мне без Пенелопы.
Там в "Петушках", там скука, ждёт любовь,
С косою от затылка и до попы.
Нет, не любовь - баллада ля бемоль,
И ля мажор, и прочие баллады...
Но съела королевский бархат моль,
И нет у Ерофеева Эллады.
А есть гостинцы - двести грамм конфет,
И столько же примерно грамм орехов...
А чьи стихи? Блок, Тютчев - или Фет?-
О, только в "Петушки" бы я приехал!
Мне б только в "Петушки", я б всё отдал. -
И в тамбуре холодном и вонючем,
Я вдруг, о Нём подумав, зарыдал,
Да, да - о Нём - великом и могучем!
Во дни разлук, сомнений, прочих драм,
Я не покинул своего народа! –
И новые кубанские сто грамм
Из недр вздымались к горлу пищевода.
Припасть бы к «комсомолкиным слезам» –
Да нужной нет, увы, с собой отравы.
Как нет на Чебоксарский мой бальзам
И «поцелуя» нет от «тёти Клавы».
Иль «поцелуй», допустим «без любви»,
А, может быть, коктейль «Арманд Инесса»
Коктейли, как их там не назови,
Я пил – с одной безумной поэтессой.
Коктейли прилетели в Иордан
Звездою Вифлеемскою струиться…
Но у него быть должен чемодан,
И есть народ, и бог велел делиться…
О, вечный круг пороков бытия,
Где всё старо под солнцем и не ново. –
Опять украли водку! – Где же я?
В каком-то километре «Храпуново»
- Ох, что же там так ездят по ушам?
- «А, это ты, дурак, дурак влюблённый…»
Нашёл мне тоже время искушать. –
И инсургент ушёл мной посрамлённый.
Его я посрамил за дурака,
За то, что я не спрыгнул с электрички,
За то, что не разбился – ну никак
Я ноги не сломал – как будто спички.
От страшного волненья я курил.
И вспомнил вдруг, когда мне было тридцать,
И сердце мне сказало: «Не дури!»
А мой рассудок взял – и выпил «триста».
Из дня рожденья выплыло лицо
Несчастного с несчастной жизнью личной, -
Тогда – мне подарили голубцов,
И три бутылки водовки «столичной».
Я видел, как ушёл я от беды,
Когда в ребро войти хотела финка,
Я видел, как я прыгнул до звезды,
Когда плевал загадки в рожу Сфинкса.
«Смири порыв духовный свой, смири!
Отдайся ты гармонии потоку!» -
Сказал я сам себе. И закурил
И понял – в «Петушках» я буду к сроку.
«Скорее в Петушки, к моей, одной,
Где я зальюсь «слезами комсомолки»,
И где она увидевшись со мной,
На мне звездой повиснет, как на ёлке.
Где средь цветов под птицами в саду,
Живёт она с глазами Амалфеи. -
(Я говорил с собою, как в бреду,
поскольку потерялся Ерофеев) –
К ней в «Петушки», к одной моей, одной,
Где грудь, как горы лунного ландшафта,
Где старичок один крадёт «тройной»,
И пьёт с «отверстьем круглым» брудершафта»,
Где, может быть, не скучно будет жить
И Гоголю, и даже Степанцову,
Где Логос сам взрастает миражи,
Что в форме контролёров по вагону.
Нет, не контроль – я сразу их узнал.
Но я вам не скажу, кто эти «трое»…
И я от них, конечно, побежал,
Сменив собою главного героя.
Нет, это был, конечно, не контроль.
Два – молодых и третий, очень старый,
С глазами чёрных дыр, где вечный ноль,
Одетые не в форму, не гусары.
Ах, лучше б я попался на братву,
Из мира чистогана в чёрном нале. –
А я вернулся сразу же в Москву.
Короче так «они» меня догнали.
С братвою я полез бы на рожон.
А здесь от страха в венах сжались гены
Я ими был мгновенно окружён,
И, словно свет в дыре, кричал рентгеном:
«Послушайте!» - срывался голос мой, -
«Послушайте, я просто не доехал
До девушки… А ехал я домой…»
И голос мой, сорвавшись хриплым эхом
Во тьме холодной, как свеча потух…
«Ах, где ты. Веня? Выпить нам бы по сто…
Но третий раз пропел в ночи петух,
Чтоб предал замерзающий апостол.
Что там апостол? – Ангелы ушли!
За что я кинут ими, боже правый?
Зачем, мой бог, они меня нашли?
Куда теперь? Налево иль направо?
Мне смех ударил ангельский в лицо.
Вы знаете, как ангелы смеются?
Им там с небесным весело отцом,
Они – не пьют, они – не проблюются!
Зачем – вот так? Зачем, зачем всё так?
Зачем у них отвёртка или шило?
Но подступила к горлу тошнота –
Лубянская рука меня душила.
Меня душили, бог же всё молчал.
Лишь ангелы мне смех свой излучали.
И я последним криком закричал…
В последний раз – меня уже кончали!
О, я не знал, что есть такая боль!
Я задрожал, я скрючился от муки.
И красная, как свежая мозоль,
Мне буква «Ю» свои сгущала звуки…
Найду ли подходящие слова,
Как уходил я в вечное забвенье…
Не мой был поезд «Петушки – Москва»
И я, увы, не Ерофеев Веня...
Финальная партия.
Не Лев Толстой, не Степанцов Вадим,
Не Тютчев, не Аксёнов, что на воле...
С тех пор в сознанье я не приходил -
И никогда не буду в нём уж боле!
Эпилог.
Работа - жизнь. И все мы в ней коллеги.
С котомкой, завалившись на мешки,
Со всем народом в жизненной телеге, -
Мы неуклонно едем в "Петушки".
Барков ли мой, иль Ерофеев Веня
И прочие угрюмые лошки;
У каждого найдётся в жизни время,
Чтоб сесть на скорый поеэд в "Петушки".