Она пришла на рассвете, голая, с распущенной гривой золотых волос, тяжело опустилась рядом, на кровать, молча лаская его прозрачностью русалочьих глаз, томя презрительной полуулыбкой, полуусмешкой. Положила крепкую маленькую ладонь Фёдору на грудь, погладила не спеша и вдруг с силой надавила жёсткими пальцами… аааа…стерва… Горячо зашептала, навалившись грузно:
- Худо тебе, Федюша? А мы тебя заждались… Сыночка спрашивает: «Где папка? Где папка?» Ты ведь, Феденька, нас двоих тогда убил, с ребёночком. Мальчик у нас… сыночек… Как ты хотел… Помнишь?
Фёдор заметался во сне, задышал прерывисто, захрипел, всхлипнул, сбрасывая свинцовую руку жены:
- Уйди, ради Христа, уйди… Уйди…
…На кухне горел свет. Мать суетилась у плиты: пироги затеяла с утра пораньше. Вкусно, как в детстве, пахло сдобой, мочёными яблоками, запаренной калиной.
- Встал уже, сына? С днём рождения, мой хороший, - мать обняла его, целуя в небритую щёку, - ой, да колючий какой, ты бы ещё отдохнул, я гостей созвала к обеду.
- Зачем, мам? Не бог весть, какой праздник. Лишнее это.
Фёдор поморщился, запивая таблетки.
- Плохо, да? Ты сядь, сядь, я тебе сейчас чайку с пирожком.
Старушка засуетилась вокруг сына. Тот поймал её за руку и попросил:
- Не надо, мама, ничего не надо, не хочу. Надька за мной сегодня приходила. Видать, мне скоро в дорогу последнюю собираться.
Охнув, мать опустилась на табуретку:
- Ишь, чего удумал! Тебе ещё жить да жить! Если кому и должно уходить, так это мне, зажилась уже, восемьдесят годков. Хватит, одного сына схоронила. А тебя не отдам!
Старуха заплакала, запричитала: «Господи! Господи! Не забирай!» Сыновья у бабы Глаши были, как на подбор: богатыри и здоровяки. Но только снаружи, а внутри – хворые оба, с молодых лет сердцем мучились. Старший, Сашка, весельчак-балагур, помер на операционном столе. Тромб оторвался, и нет мужика. Младшенького, Федюшку, мать любила больше Сашки. Опекала и баловала, как могла, и когда пацаном был, и когда уже повзрослел, и сейчас, когда постаревший и больной, по амнистии вернулся из колонии строгого режима. Вернулся умирать.
Тогда, много лет назад, в зале суда, она не плакала, окаменела. Сватья вцепилась ей в волосы, плевала в лицо: «Мать убийцы! Ты родила убийцу, будь проклята! Пусть Господь покарает тебя и твоего ублюдка!» Все эти годы баба Глаша исправно ходила в церковь замаливать сыновний грех. Ставила свечки и неистово просила: «Боже милосердный, верни мне сына живым…» Строго постилась. И ждала. Ждала.
Сноху, что тут говорить, мать недолюбливала. Надежда казалась ей своенравной гордячкой из другого мира и теста. Не пара она Фёдору, ох, не пара. Другая жена ему нужна: покладистая, заботливая, а не эта финтифлюшка. Надя платила ей той же монетой: зыркнет глазищами и молчит. Фёдор мать навестить заскочит, она в машине сидит, задницу не оторвёт. И девчонки, внученьки, Ленка да Надька, больше к её родне привязаны, а бабка родная им, словно чужая: не подбегут- не поластятся.
Фёдор чувствовал эту взаимную неприязнь, сначала пытался как-то уладить, потом махнул рукой. Но каждое слово, брошенное матерью невзначай, оседало мутным илом в его подсознании.
- Ишь, нарядилась на работу, как кукла. Это ведь работа, а не театр, и не в гости. Чё наряжаться-то?
Надежда любила тряпки, и всё-то было ей к лицу. Статная, грудастая, зеленоглазая, она будила нескромные желания у многих мужчин. Её откровенно-вызывающая женская зрелость стала бесить Фёдора до зубовного скрежета. Сначала он ревновал тайно, изнывая от подозрений. Потом стал устраивать мелкие сцены. Надежда только смеялась: «Глу-у-у-пый! Ты меня ревнуешь? Дурачо-о-о-ок!» Целовала его в нос: « Я же тебя люблю, только тебя, одного тебя!»
Первый раз он её ударил прямо в гостях, когда увидел, как она заливисто хохочет из-за какой-то дурацкой шуточки двоюродного братца. Голову запрокинула, глаза блестят, противно смотреть, как гарцует-красуется перед чужим мужиком! Тогда она собрала девчонок и хотела уйти к родителям. В ногах валялся, вымолил прощение. Фёдор мрачнел и терзался сомнениями всякий раз, когда жена выходила из дому, шарился в её сумке, искал доказательства измены, звонил по сто раз на дню на работу, встречал её по вечерам. Надежда стала реже смеяться (не хочет, насмеялась с кем-то, где-то!), молчала больше (наговорилась с хахалем!).
В тот день, перед самым Новым Годом, он затопил баньку на даче. Надежда пошла в первый жар. Когда Фёдор открыл дверь, она собиралась мыть голову. Искрящийся русый поток волос, крепкие бёдра, тугие, налитые груди с торчащими розовыми сосками, полные красивые ноги… Он обежал взглядом всё это великолепие женской плоти, и … застопорился на огромном, на всё колено, синяке. Не помня себя, рванулся вперёд, яростно наматывая на кулак тяжёлые пряди её волос, сбил с ног:
- Ах ты, сука, *бит твою мать! Откуда это?
- Что, что это? Пусти, больно! – жена извивалась скользкой огромной змеёй.
- Не прикидывайся! Синяк откуда? Шлюха! – Фёдор орал, сильнее сжимая кулак.
- А-а-а-а-а-а, не зна-ю-ю-ю, стукнулась, наверное, где-то, отпусти, изверг, Федя-а-а-а-а, Феденьк-а-а-а-а-а, а-а-а-а, помогите!
- Кому ты давала раком, б**дь? Ну, отвечай, мразь, убью и тебя, и любовничка твоего, поганого! Кто он?
В слепом безумии припадка ревности он бил её кулачищем по красивому, искажённому болью и страхом, лицу, пинал ненавистное прекрасное тело, которое могло принадлежать ещё кому-то, кроме него. Сначала Надежда прикрывала голову почерневшими руками, кричала, умоляла, отталкивала вконец озверевшего мужа, потом выдохнула:
- Сволочь, детей пожалей!
Кровь хлынула изо рта, женщина дёрнулась в последний раз и затихла.
За убийство с особой жестокостью Федору дали пятнадцать лет строгого режима. Суд учёл и положительные характеристики, и явку с повинной, и больное сердце. Старшей дочери, Елене, было тогда двенадцать лет, маленькой, Надежде, исполнилось шесть годков. Выросли без него. Ленка, та и институт успела окончить, и замуж выскочить, и ребёнка родить. А Надюшка уехала подальше, в Москву. Материна родня их на ноги поднимала. Квартиру, дачу, машину продали и деньги разделили между детьми. Фёдор вернулся на два года раньше. Вернулся к старенькой матери, единственному человеку, который ждал его в этом мире. Ленка приехала поздороваться, показала внучку. А Надя-маленькая передала через бабку: «Нет у меня отца, не прощу никогда!»
Баба Глаша прописала ненаглядного сыночка в своей двушке, вытряхнула все сбережения ( недаром каждый день спозаранку жарила пирожки и обходила все окрестные магазины: кому горяченьких, домашних!) и первым делом справила ему обновы – ботинки, куртку, шапку. Поставила Феде новые зубы на сорок тысяч тенге. И уж совсем добила окружающих царским подарком: выложила две тысячи у.е. на подержанную, но ещё крепенькую «Волгу», точно такую же, какая была у Фёдора в той жизни. Баловала его мать. Ох, как баловала! Вот и сегодня праздник решила сыну устроить. Пироги, пельмени, даже шампанское купила, гости какие-то.
Фёдор вздохнул. Дышать было тяжко, словно кто-то неведомый большой и сильной рукой грубо стискивал за грудиной, держал чуток и, сжалившись, отпускал. В горле мелко-мелко тряслось непонятное тревожное ожидание (сыночек спрашивает: «Где папка?») Не может этого быть! Экспертиза. Вскрытие. Нет, не была Надежда беременной. Чушь. Бред. Сон дурной.
За столом Фёдор шутил. Играл с внучкой Олесюшкой. Выпил стопку.
- А, день рождения, всё-таки! Давай ещё одну, мать!
Поймал на себе изучающий взгляд Елены. Как на покойницу-то похожа! Те же искристые глаза и пышные волосы, собранные в тугой, отливающий золотом, как у матери, узел, тот же высокий лоб и привычка прикусывать нижнюю полную губу. Фёдору стало не по себе, словно это Надежда сидела сейчас за столом, не таясь, в упор разглядывая его. А младшая, Надюшка, тоже похожа? Какая она стала? Защемило в груди. «Сволочь, детей пожалей…» - предсмертный хрип Надежды он слышал почти каждую ночь в камере, ещё до суда. «Молиться надо, помолись, Федюшка», - просила мать на свиданках. Не умел он молиться. И не молился. И прощения ни разу не попросил ни у мёртвой жены, ни у живых: детей, тёщи, матери.
Зона научила его выживать. Все эти годы он отчаянно цеплялся за жизнь, считал дни до окончания срока. Думал: вернусь, начну всё сначала, будет и на моей улице праздник. О содеянном старался не вспоминать. Да и некогда было. Вернулся. Дома нет. Дети чужие. Сердце на ладан дышит: с такой кардиограммкой не живут и на воле! Это док в лазарете ему выдал как-то, перед амнистией. А жить хотелось! По-новому, не так, как раньше. Другой жизнью. Только где она, другая жизнь?
Шумели, расходились гости. Фёдор пошёл в спальню, прикрыл дверь. Затюкало, задребезжало надсадно сердце. Судорожно хватая воздух, он осел на пол, пытаясь дотянуться до стула…
… Надежда, улыбаясь, стояла, бесстыдно оголив роскошное тело, сладко потянулась, собирая волосы за спину. На локте чернел синяк. На колене, упругой высокой груди – везде громадные синюшные кровоподтёки.
- Откуда это? – в ужасе прохрипел Фёдор.
- Это, Федюшка, ты мне наставил. Вот посмотри, - она поворачивается то одним, то другим боком, - или забыл уже?
- Уйди, врёшь, врёшь!
- Лови! – с безумным хохотом Надежда швырнула ему на грудь что-то мокрое маленькое. Надрываясь криком, сучил ножками и тянул ручки прямо к Федькину горлу окровавленный младенец.
- Это мой подарок на именины милому! Наш сыночек! Ты его убил! Помнишь? Помнишь? Помнишь?
Клубилась чёрным дымом огромная воронка и засасывала туда Фёдора.
- Не хочу! Не хочу!
Хохотал маленький ребёнок, выплёвывая сгустки крови. Кровь! Везде кровь! Кричала и плакала мать. Тонко заливалась смехом Надежда.
- Уби-и-и-ил!
Эхом звенели голоса из преисподней:
- Кордиамин, быстро! Ампулу гепарина! Быстрее, быстрее! Мы его теряем!
- Федя, Феденька, сынок, на кого ты меня покидаешь?
- Убийца! Ты убийца! Ты нас убил!
- Электрошок! Всё… Поздно…
Каждый год, в день рождения сына, баба Глаша, ковыляет по подъезду, обходя соседей: «Не побрезгуйте, помяните Феденьку, чем богата…» Зажигает свечку у старого образка в красном углу и долго молится за упокой души грешного сына.
Елена и Надежда-маленькая к бабке не ходят.
Зухра Абдул
