Над свитой,
Над гостями,
Над собою.
(И даже иногда – над Королём!)
Особенно он тешился над теми,
Кто мнил себя большой величиною,
А по большому счету был нулём.
И на него на царственных приёмах
Десятки глаз спесивых приближённых
Смотрели, словно мыши на кота.
И понимали маршалы в погонах,
И толпы царедворцев наряжённых,
Что он любого превратит в шута!
Он просто гениально строил рожи
И мог изобразить любые лица.
(Не трогал только королевский лик!)
И чем сильнее гневались вельможи,
Тем больше начинал он веселиться,
Тем дольше продлевал позора миг.
Шута боялись! Видимо от страха,
Придумали про заговор злодейский
И донесли об этом Королю!
Король, испуганный, проблеял: «Плаха!»
А Шут, смеясь, вдруг попросил по-детски,
Чтоб плаху поменяли на петлю.
В день казни много собралось народу
(В том царстве моего Шута любили,
Зато не жаловали Королей),
Надеялись: вернут ему свободу.
Но, видимо, они совсем забыли,
Что шут для власти хуже, чем злодей…
На эшафоте Шут мой улыбался:
Покуда барабаны грохотали,
Он там последнюю готовил роль.
Палач привычно за скамейку взялся…
Вдруг все на площади захохотали –
В петле не Шут качался, а… Король!!!
P.S.
Я вам не зря рассказывал про страсти,
О том, как умер Шут мой многоликий.
Хотел, чтоб понял каждый человек,
И знали все, стоящие при власти:
Шута повесить – подвиг не великий,
Но без шутов недолог власти век!
