Часть I
- Кто ты?
- Я… Наверное, я писатель.
- А кто я?
- Ты – мой образ. Главная героиня.
- А как меня зовут?
- Я еще не придумал.
- А кто придумал тебя?
- Создатель.
- А ты его видел?
- Нет. Он – неощутимый, неслышимый, невидимый и немой.
- Как же тогда Он мог создать тебя?
- Этого я не знаю. Я могу лишь догадываться. Я могу верить.
- А в меня ты веришь?
- Наверное…
- А зачем я тебе?
- Слушай, ты живешь на моей бумаге всего-то несколько минут, а уже задаешь столько вопросов. Надо переписать тебя.
- Я не хочу быть продуктом твоего больного воображения.
- Но ты и так мой продукт! Это я тебя придумал!
- Но и тебя тоже придумали. И ты свободен.
Я хочу развиваться самостоятельно, пусть и на твоем бумажном пространстве.
- Ты быстро развиваешься… Это странно.
По идее, ты только что родилась в придуманном мною городе.
- И ты еще смеешь называть себя писателем? Как забыл ты то, что время в нашем мире – условно - в зависимости от действия, ситуации, погоды? И мгновенье, и месяц, и несколько лет, и даже вечность – все это может одинаково продолжительным…
- Значит, тебе уже…
- 20 лет.
- Но… я же не успел написать этого! Как это может быть?
- Я же сказала – я развиваюсь сама.
- Но я пишу роман на заказ…
- И это – творчество?
- Я этим живу. Мне надо создать образ…
- Что должен делать образ?
- Тебе это не понравится. Это не совсем положительный образ.
- Пока я только умею смеяться. Я научилась этому у той женщины, на фотографии. Кто она?
- Не копируй её. Будь собой. Я же разрешил тебе это.
- Но всё-таки, кто она? Она сделала тебе больно?
- Да.
- Может, поэтому ты меня придумал – чтобы я заменила её?
- Нет. Ты родилась еще до нее – но не на бумаге. А в моем, как ты назвала, больном воображении. Где-то в воздухе витали твои отдельные черты, жесты, мимика, которые я хотел бы увидеть, взгляд, который я хотел бы ощутить на себе…
Но теперь я не создаю это в тебе, а … нахожу.
- На это тебя толкнула та женщина?
- Не без этого… Главная причина – нужда… Я ничего не умею делать, кроме того, как писать…
- А ты думаешь, что умеешь писать?
- Серьезный вопрос.
1.
Раннее утро всегда кажется чужим. Каждый день встречаются люди – везде – на улицах - в метро, в автобусах …
Запоминают ли они те лица, которые видят изо дня в день, из года в год - улыбаются ли они друг другу? Но люди сонные. И злые, оттого, что сонные. Еще не вступившие в трезвую Рабочую суету, потому как шаг, направленный в её обитель, пока еще висит в воздухе. И очень долго опускается…
Писатель любил раннее утро. Именно в такое время он ощущал себя свободным.
Он подходил к окну и смотрел вниз. К окну, которое охватывало горизонт вокзала. Этим оно не отличалось от тысячи остальных окон – своеобразных сочетаний блеска стекла и блеска стекловидного тела глаз человека. Окно отличалось – и могло бы гордиться этим – будь оно живое – Своим обладателем. И обладатель смотрел на вечно суетящихся, тревожных, бегущих людей. Он видел тысячи встреч и расставаний.
И это его забавляло.
Читатель возразит: так он же Писатель. Это должно его трогать хоть
за что-то… Где пафос, традиционно находящий убежище в душе романтика, и в то же время вырывающийся оттуда посредством самых разных выражений? Где сострадание к людям? Где та призма романтизма – либо пессимизма – сквозь которую Писатель смотрит на мир?
Но этот писатель, как он сам называл себя, был Здраво - и – Трезво- мыслящим.
Он считал себя свободным от всей сумбурной и разнородной массы, которой так пестрил вокзал…
И чувствовал себя защищенным в своей двухкомнатной клетке, с единственной дверью в жизнь – и в то же время остававшуюся закрытой – окном...
Застывшее время
- Ты дашь мне реальное описание или нет?
- А что?
- Похоже, как бы я не хотела быть самостоятельной, не совсем получается. Я в полной зависимости от твоего воображения. Ты придумал зеркало в моей комнате. Я часто смотрю туда. Но всякий раз я вижу разные лица! Кого ты только не представлял на моем месте! Где же мое?
- Последнее…
- Значит, я выгляжу как та женщина на фотографии…
- А что, тебе не нравится?
- Нет, но… Хотелось быть особенной… А получается, что ты хочешь видеть во мне ее. А еще мне не нравится главный герой.
- Чем же?
- Мы с ним разные…
- Как много ты начала понимать! Думаешь, что разбираешься в мужчинах, а видела всего-то одного…
- Не одного. Еще тебя.
- Ты видишь меня???
- Да. Когда смотрю вверх. Только ты намного больше него…
- Как это???
- Ну ты же мне говорил о Создателе. Представь, что ты – это Он. А я – простой человек.
- Почему тогда я не вижу тебя?
- Я нахожусь между строк…
Ты найдешь меня, когда захочешь. Но ты пока не хочешь.
2.
Писателю казалось, что у его жены не было прошлого.
Их совместная жизнь началась сразу. Просто.
Он смотрел из окна. В такое же раннее чужое утро.
Спокойно курил. Мерцающий огонек сигареты, медленно менял свое положение, застывая у тонких губ. Губам мешала улыбка.
Окно без штор, большое и открытое, являло перед Писателем нечто похожее на картины Писсаро, с преимуществом перемены пейзажа и людской массы. И он смеялся в который раз над несдержанной людской суетой. Вот прыгающая девочка с косичками. Рядом с вернувшимся отцом. Или братом? Что есть циничного в смехе Писателя, когда он созвучен со смехом счастья других людей? Созвучен, но неслышен. «Я. Не участник. Людских игр. Встречи. Расставания. Слезы. Смех. Грусть. Одни условности. Они поражают. Они заражают. Всех. Кроме меня. Я – наблюдатель».
Но тут его смеющиеся глаза застыли.
В глаза залез женский силуэт. Без спросу.
Силуэт, отдельный от шумной картины вокзального мира.
Она не знала, куда ей идти. И, что самое удивительное – она была совершенно спокойна в своем незнании. Спокойна, так же, как и он, считавший себя единственным спокойным в это утро. Ее каблуки настолько сочетались с асфальтом, что казалось, уйди она – а эти каблуки останутся…
«Это демонические силы пронзили насквозь асфальт… застыли в ее силуэте этими каблуками» - подумал наш гений.
Но каблуки сдвинулись с места.
И тут Писатель испугался того, что она уйдет. Повторяющаяся мысль - « а вдруг»…Он сорвался и побежал…
Навстречу всему…
Он хотел любить.
Он несся по ступенькам, число которых будто не уменьшалось… «Вдруг она бесконечна – лестница… - ужаснулся Писатель. – А если любовь так же бесконечна… И если она будет у меня…»
Двери соседних квартир, их любопытные маленькие отверстия – все это весело прыгало, обещая ощущение праздника… Словно тот микромир, который был снаружи – впервые нашел гармонию с макромиром, обитавшим внутри Писателя… А макромир так хотел любви… Его окружение – уже успело пообещать ее Писателю…
Угол дома. За ним вокзал. Писатель увидел Ее. Вживую. Но ее лицо было обращено не на него – а в сторону отъезжающего поезда. Он подошел к ней. Сзади. Как новый поезд, впервые пришедший на незнакомую землю, ставшей его пунктом назначения.
«Окно все преображает. Оно скрывает людские недостатки. Она – исключение… Она – совершенство…И сейчас я по-настоящему увижу Ее…»
А она обернулась к нему … и улыбнулась.
В такое раннее утро. Когда улыбки кажутся невозможными.
И это было так естественно…
Писатель не нашел, что сказать.
А губы ее, оставаясь улыбкой, сказали:
«Пойдем. Я ждала тебя».
И они зашагали вдвоем по серому, мокрому асфальту. Взявшись за руки, как дети.
Писатель смотрел на движения этих каблуков, и радовался. Тому, что они не ушли от него навсегда, а будут напоминать ему своими тактами ее приближение.
Еще очень долгое время.
Но в этот момент Писатель понял, почему он считал себя таким свободным в это чужое для всех утро…
Застывшее время
- Я не хочу!
- Что случилось? Почему ты кричишь посреди ночи?
- Что за образ ты выдумал? Кем я должна быть?
- Ну, я же говорил, что пишу роман на заказ… И что тебе не совсем понравится то, что ты должна делать…
- Так кто я такая?
- …Проститутка.
- Кто это?
- Ну…это… женщина, которая продает себя за деньги.
- Вот как! А зачем?
- Понимаешь, люди не живут по собственным законам… А ей… не хватает денег. То есть, у нее их совсем нет.
- А нужны ли они мне?
- А разве ты должна это спрашивать? Я пишу тебя такой, какой тебя хочет видеть общество. В частности, мой заказчик.
- Значит оно поганое, ваше общество… И ты такой же Поганый автор.
- Это уже оскорбление!
- Да, автор, а ты как думал? А проститутка – не оскорбление?
- Да… Ну, послушай…
- И только деньги тому причиной?
- Не совсем… Она попадет под влияние плохого человека…
- А я, похоже, исхожу из твоего влияния, Автор. Я убегу от тебя. Туда, где ты меня больше не найдешь. Там ты не увидишь меня. Не услышишь. Там нет строк.
- Не бросай меня… Останься. Говори со мной…обзывайся… кричи… но только не уходи. Я так одинок…
3.
Писатель поначалу боялся Силуэта, который еще с того дальнего окна казался симбиозом всего самого сумбурного и нелепого, и вместе с тем – все это в ней казалось восхитительно-поражающим.
«Она не просто вошла сегодня в мою жизнь. У нее особая миссия для меня» - успокаивал Писатель свое учащенное сердцебиение.
Ее зеленые кошачьи глаза так твердо останавливались на каждом предмете, словно этот предмет был взят взглядом в испытуемый гипнотический объект.
Такой же взгляд в зеркале коридора заставил Писателя вздрогнуть и встретиться с ним не через отражающего посредника.
- Ева, – представилась она.
Писатель улыбнулся и спросил:
- Откуда ты умеешь улыбаться по утрам?
- А это разве такая способность? Я просто смотрю на людей. И не ожидала, что кто-то будет так смотреть на меня. Особенно, когда не знаешь, что за тобой наблюдают.
Она нисколько не смущалась. Словно они были знакомы так давно, что между ними не существовало условностей и скованностей.
«Надо что-то сделать… что-то простое… пригласить ее в кухню… выпить чай…что-ли»
Ева сбила Писателя с мысли прямым движением по коридору. Именно в том направлении, которое он и обдумывал. «Какая она простая… Надо учиться этому. У ее естественности…»
Это не могло не волновать и стеснять самого Писателя. Он ощущал, что до ужаса боится ее, но в то же время чувствовал к ней доверие.
- Я увидел тебя из окна.
- И что же? Ты удивлен?
- Нет. Я ожидал. Я и не мог представить другого… В эти 10 минут...
Но тут Писатель резко замолчал. Его взгляд приковало разбитое зеркальце, которое она доставала из сумочки.
- Что это у тебя это???
- А почему таким тревожным голосом? В подъезде, наверное, стукнула. Да это ерунда…
- Ерунда..?
- Ну конечно. Вот, – и она посмотрела в него. И засмеявшись, положила на подоконник.
- Пусть эта ненужная вещь лежит здесь. Смотрит вместо тебя из окна. Когда ты будешь занят.
В разбитом зеркале отразилось небо, словно два мира, склеенных между собой трещиной.
Писатель улыбнулся тому, как посмотрело на него небо из зеркала.
Оно всегда - сурово ли, радостно, но никогда не равнодушно.
- Небо – постоянное, - заговорил он. - Меняются только облака.
Ева вопросительно на него посмотрела, словно оценивала его слова. А Писатель подумал, что вот она – та самая минута, чтобы показаться умным в ее зеленых глазах.
- В него смотрел каждый человек. Смотрит сейчас. И будет смотреть еще очень долго глазами своих бесконечных потомков… Небо не меняется. Меняются взгляды, устремленные в него. Люди ищут в небе бога, ангелов, иных высших сил, умерших, пропавших… Люди просят у неба защиты. А ведь это первобытный человек - в каждом из них, который видел небо как грозную, могущественную силу и безмерно боялся его…
Ева тихо добавила:
- Или чувствовал его соучастником преступления… Разве ты все это хотел сказать?
- Да, совсем не это… Сейчас воскресло то, что давно похоронил в своей памяти. Это так долго, скучно, странно, но настолько тайно, что я хочу доверить это тебе. Я никогда никому это не рассказывал. Ты правда хочешь это услышать?
Она едва качнула головой.
4.
«Я был забитым, скромным и болезненным ребенком…
Мое присутствие в каких-либо общественных местах вызывало смех и презрительные взгляды, будь то школьный класс или автобус. В то время и появился у меня черный букет комплексов, перевязанных ленточкой о двух концах, носивших названия обида и стыд.
Обида - на весь пугающий мир. Стыд – за свою беспомощность в нем.
Я помню то осеннее сухое утро, жаждущее дождя…
Воскресенье, пьянящее всех своей леностью и самодовольным названием «выходной день»… Я во дворе. С двумя соседними мальчишками. Вообще-то я с детства избегал какого-бы то ни было общества, но в то утро мне почему-то стало скучно. И я ни чем не пытался себя развлечь, как обычно это делал. Нам надоело играть. В то время наш интерес требовал и тут же получал собственные мифы и легенды, проскальзывающие через детство каждого. Мы округляли детские доверчивые глаза, утвердительно качали головами… Я мало тогда отличался от своих маленьких друзей, и мир нам казался огромной мозаикой из сложных непонятных совпадений и условностей. Поэтому мы сами старались упростить мир, сделать его понятным. Каждый вносил свою лепту фантазии, и если она единогласно нравилась – фантазия становилась фактом.
«Знаешь, от чего можно умереть?»
«Просто так не умирают»
«Нет, умирают, я сам слышал. Мне брат рассказывал»
«И от чего же?»
«Если посмотришь в разбитое зеркало. Там дьявол сидит, так он тебя заберет сразу»
«Ерунда»
«А ты посмотри»
«Не хочу»
«Видишь, боишься все-таки… И взрослые боятся, а не признаются. Поэтому и выбрасывают разбитые зеркала»
Утро было безупречно тихим.
Нас, увлеченных таинственностью, заставил обернуться странный шорох. Шорох шагов хромающего человека. Это была психически больная. Грязная, оборванная, она шла, что-то бессвязно бормоча и повторяя одни и те же двигательные жестикуляции.
Не просто больная – пьяная, а такой факт только подчеркивает психические отклонения. Она прошла первой – и нарушила сладкую дрему того осеннего утра. Звук повторяющегося контакта с асфальтом был скрипучим, и – каким-то инвалидным. Мальчишки нашли самое целесообразное для них решение как-то отреагировать на такой экземпляр безупречного утра.
Они стали тыкать пальцем в нее, идущую в пяти метрах, и тупо смеяться над ней, в силу недалекости своего детского ума…
То же самое делал и я, чтобы мальчишки не догадались о том, что это моя мать.
«Кто это?»
Я лишь простодушно пожал плечами.
В тот момент я, десятилетний мальчишка, впервые почувствовал ненависть к ней, эту всепоглощающую липкую паутину, сотканную из стыда, презрения, боли…
Эта паутина делала меня беззащитным и бесполезным…
Я боялся того момента. Того, что она заметит меня, позовет домой…
И я, униженный этой действительностью, слабый, малодушный, пойду за ней…
А вслед мне будут лететь камни позора, недолетевшие тогда до библейской грешницы…
Но мать заметила меня.
«Ян! Иди домой!»
Мои шаги казались мне тогда деревянными: настолько я их не чувствовал.
Этот момент - кровавый нарыв на теле моей души, который не сможет зажить никогда…
За то, в конце концов, что я не смог объяснить... той правды, грязно бросавшейся в глаза.
Я побежал. Меня душили слезы, которые я не мог больше сдерживать…
Я бежал и бежал… Пока не споткнулся и не упал в кучу осенней листвы.
И тут же почувствовал легкий укол.
«Это же его мать!»
«Почему он смеялся над ней?»
Но укол был физическим. Явно не от их слов.
Не вставая, я пошарил в куче листвы и достал оттуда острый предмет - осколок разбитого зеркала.
В эту минуту я хотел умереть… А осколок зеркала как нельзя кстати был у меня в руке.
Вот оно – решение!
И я быстро, чтобы не успеть передумать, посмотрел в него.
И что же я увидел? Не смерть с косой, ни дьявола, которые там быть обещались.
Я увидел там себя. И засмеялся от собственного осознания ненужного страха.
«Так вот что самое страшное – сам Человек» - пришла мне тогда в голову первая взрослая мысль.
Я обернулся и крикнул им:
«Вот! Я смотрю! А вам… слабо!»
Мальчишки то ли не поняли, то ли интуиция - будущая тактичность – подсказала им молча уйти домой»…
Писатель закончил рассказ. Ева, все это время смотревшая в окно, перевернула зеркало другой стороной.
5.
Кто-то из великих сказал: «Время – самый мудрый учитель, но оно убивает своих учеников». Писатель много думал об этом…
И понял, что это он убил время за этими мыслями. Свое.
Он считал его великим преимуществом человека и его пороком.
И считал, что время и память – одно и то же.
«Ну послушай, - спорил он с Евой, - мы всегда говорим о времени как о прошлом, в настоящем же это сводится лишь к взглядам на часы и туманным планам.
А прошлое – это наша память, и у нее есть свои координаты».
«Ты говоришь не то, - отрицала она, - Память – резерв, хранящий только прошлое.
А настоящее? То, что я говорю тебе сейчас?»
«Нет. Уже не говоришь, а говорила. Это уходит. Моментально. Уходит прямиком в память».
Застывшее время
- Слушай, Автор, а… почему ты мне это рассказываешь? Ты что, поменял ко мне отношение?
- Как тебе сказать… Ты стала мне необходима. Я так давно не заглядывал в «резервы прошлого». Ведь я спрятал ее в своей памяти так далеко, что теперь, когда я рассказываю, я чувствую ее немое присутствие…
- Немое?
- Не совсем… Слышу стук ее каблуков.
- А почему она пошла с тобой? Сразу? Ведь она тебя совсем не знала? Уж не к ней ли подходит тот образ, который ты хотел мне навязать?
- Замолчи! Не смей так думать о ней…
6.
Мутная вереница воспоминаний захватила Писателя в свой поток…
Ночь. Зима. Тусклый и уютный свет фонарей на улице. Бесконечный стук колес…
Писатель проснулся среди ночи. Первые мысли – в какие-то доли секунды – обо всей этой приевшейся пространственной обыденности, из которой он извлек две-три мысли в годы своих творческих начинаний – и после этого иссяк источник…
Но тут он услышал всхлипывания – и мигом обрадовался.
Да, она тут. Она с ним. Жизнь с ней – непонятное чудо, а не простое течение времени…
«Но она же плачет!» - наконец-то дошло до него.
Он повернулся – она стояла у окна.
Он побоялся спросить, что с ней. Они вообще редко говорили о своих отношениях, и часто - о чем-то отдаленном. Писатель, чье оружие – слово, боялся, что какой-то случайный выстрел им может разрушить тот город, который они начали строить. Пока он был таким хрупким и имел неясные очертания…
Но она ведь плачет! Впервые! Она, такая сильная и бесстрашная!
«Надо что-то делать. Вечно она ставит меня в тупик» - с упреком подумал Писатель,
как она облегчила ему задачу:
- Ты хочешь спросить, что я делаю у тебя? С самого первого дня?
Она замолчала. И по движению губ ее было видно, что она пытается что-то сказать, но сдерживается. А потом начала тихо и неопределенно:
- Я расскажу тебе…
- Когда?
- Когда мы… будем очень сильно ругаться. Но я думаю, это будет еще очень нескоро. А может, и никогда… Представь, что вся моя жизнь началась с того момента, как ты увидел меня. Моя жизнь началась с тебя. И для тебя.
… Она снова стала сильной. Потому что улыбнулась. И предложила:
- Пойдем смотреть на людей.
- И смеяться над ними.
- Смеяться? Да, пожалуй. Люди так смешны и глупы, когда заняты собой и даже не думают, что кто-то за ними наблюдает.
Писатель, слушая ее, курил и улыбался. Улыбался потому, что любил ее детский смех, ее грубость, которая, скорее, не казалось грубостью, а пренебрежением надобности говорить нежности и пошлости. Всего того, что он предполагал в остальных женщинах.
Застывшее время
- Автор, хватит! Ты издеваешься надо мной! Что творится с твоим воображением?
- С моим воображением?
- Оно непостоянное! Я терпела преображения своего лица, но вполне осталась довольна последним результатом. А в эту ночь! Полет твоей «тяжелой» фантазии меняет мои образы в ничтожные минуты. В эту ночь я была Ангелом, Стервой, Актрисой, Художницей, Невестой, Домохозяйкой, Женой, Матерью…
- Тебе не нравится меняться?
- Я ведь должна вжиться в образ, привыкнуть к нему. А не прыгать из одной крайности в другую…
- Почему ты назвала мою фантазию тяжелой?
- Потому что у нее ослабли крылья. Она летает низко над твоей памятью – там, где есть Она. И не хочет взлетать высоко. Автор, это слабая попытка вернуть ее из «твоих резервов». Ты делаешь из меня ее отражение. Отражение той, ушедшей, которую ты пытаешься вернуть. Но она все равно никогда не вернется.
- Да ты ведь ревнуешь…
- Ты так часто говоришь во сне ее имя, что на создание моего у тебя не то что не хватало времени, но даже не возникало и мысли…
- Неужели я так и не дал тебе имени?
- Нет. Ты дал мне местоимение.
- Да. Ты моя.
7.
Он сам назвал себя Писателем. Хотя в подтверждение тому не имелось ни книги, доказывающей его авторства, ни соответствующей репутации в кругу «литературной элиты». Он вообще не был знаком с собратьями по перу.
Он называл себя так потому, что ему нравились великие названия. И он не боялся «надевать» их порой на себя, словно тяжелую корону, предназначенную для монарха.
Хотя в его внешнем облике вырисовывалась аристократическая бледность лица, а на нем - усталость и безразличие ко всему окружающему. Его длинные черные волосы напоминали при первом взгляде на него сходство с демоном.
А его улыбка – единственное, что отличалось от всего его юношеского облика, - улыбка старого мужчины, улыбка, прячущая в себе сарказм и высокомерие, и выскакивающая при каждом моменте – удобном и неудобном – он просто не мог ее контролировать.
Писатель улыбался, если его что-то радовало, приводило в изумление…
Но он улыбался еще и тогда, когда ему было невыносимо грустно. Или стыдно.
Тогда, на похоронах …
Писатель помнит, как сейчас: тяжелый запах в доме… Пришли незнакомые и хмурые люди… Пришел сам Ноябрь – грязью на полу…
«И ты тут! – улыбнулся ей тогда семнадцатилетний Писатель. – А мама бы не пустила тебя на порог, будь она жива. Она не любила осень. И все, что с ней появляется. А я как раз появился осенью…»
«С кем он говорит?» - послышался резкий и недовольный возглас.
Писатель обернулся. Оказывается, его разговор с осенней грязью подслушали.
«Твоя мать умерла! Ты понимаешь это?»
Писатель все понимал. И улыбался. Вместо ответа. Но не грусть толкнула его на это, хотя такое объяснение было бы самым разумным…
Он улыбнулся, потому что почувствовал освобождение. От долгого стыда.
«Нет, он действительно больной…»
«Весь в мать…»
«Нельзя так о покойниках»
«Все равно… Ему-то еще жить»
Но Писатель уже не слушал их. Он стоял спиной к ним – и слова всех тех хмурых людей – как стрелы из всеобщего арбалета Ненависти и Презрения.
Но Писатель тогда уже смеялся над ними. Они ведь не знают, что его спина – щит, отражающий все стрелы обратно. Пусть не сразу, но когда-нибудь…
8.
Писатель хоть иногда старался оправдывать то название, которое имеет в романе.
От долгого и тяготившего его бездействия, он все-таки взялся за ручку и принялся писать:
«В старом заброшенном доме, расположенном где-то на отшибе малоизвестного городка, был Чердак.
На нем была лишь серая будничная пыль, которая копилась там долгое время.
Очень долгое. Словно ждала, что кто-то придет и погубит ее.
Хотя бы такой же серой тряпкой.
Но тут на Чердак пришла посылка. Без обратного адресата. Без направления.
Казалось, что посылка пришла именно в этот заброшенный дом, потому что в других домах оказалось ненужной…
Но посылка выглядела простой коробкой. Хотя в ней угадывался какой-то секрет.
Хотя бы простое, маленькое любопытство – что же в ней?
Долгое время она стояла загадочной.
Но однажды в маленьком городке случилось землетрясение.
И коробка упала с верхних полок чердака на пол и раскрылась.
Коробка просто оказалось пустой…
Чердаку стало неинтересно и скучно.
И коробку переселили в подвал.
Но после того как ее не стало, Чердаку стало еще хуже. И он понял, что значила для него пустая коробка – она была единственной вещью, побывавшей на его полках…
Но теперь от ее постоянного присутствия страдает подвал – ему уже известно, что в ней…»
Писатель отшвырнул тетрадь в сторону.
Что бы он не начинал писать, любая мысль – неслась быстрым течением к Ней, срывая все плотины и разбивая камни, которые он с таким трудом изо дня в день создавал – своеобразную стенку между прошлым и настоящим…
Застывшее время
- Автор, мне знаком завуалированный мир, я сама оттуда, с твоего Чердака.
А вот насчет того, что посылка пришла в твой дом, потому что оказалась никому не нужной… Я была права?
- Что?
- Да признайся, наконец. Ты и сам знаешь это. Только не хочешь очернять ее образ – свой идеал, и без того неправдоподобный…
- О чем ты вообще говоришь?
- До тебя она была проституткой! Признайся, что это так!
- Откуда… откуда ты это взяла?
- Я ведь продукт воображения. А значит, я имею не то, что доступ, но и пропуск в твой Подвал. В твою Память.
9.
- Я люблю тебя!
Полифония мира сновидений, плачущая, торжествующая, а также не имеющая названий, но оставляя нарывы на мятежной и забывающей душе резко замолчала. Иная музыка, не имеющая ритма и такта, музыка чувства, одетая в Слово затмила все остальное, казавшееся теперь пустым звуком.
Музыка эта прозвучала ранним утром для Писателя.
- Что ты сказала???
Он вскочил с кровати, залитой солнечным светом от восходящего утра, и посмотрел на Еву – несомненно, солнечный свет исходил от нее, заполняя внешнее и внутреннее пространство Писателя. Он стоял, потерявшийся и испуганный. Испуганный зарождающейся надеждой.
- Я действительно люблю тебя.
Писатель медленно подошел к ней.
- Что с тобой? – спросила она. – Ты удивлен?
- Я боюсь того, что ты солнце – и тебя может закрыть тучами.
- Не бойся моего огня, Икар. Сегодня я счастлива по-особому. Взгляни на небо: оно для нас. Солнце, играет на деревьях и на нашей постели – и подглядывает за нами…
- Оно не подглядывает, оно раздваивается сквозь призму окна, и его вторая часть – это ты… Ты ведь никогда не говорила мне о любви, почему вдруг…?
- Я мыслю чувствами, а не словами… Может, есть то, что не имеет названия?
- Любовь – уже название… Название – как некая субстанция, название может жить отдельно от своего предмета, да и предмет не всегда ощутим, хотя любовь ощутима…
Ева пожала плечами. Иногда его непонятность и двусмысленность ставили ее в некоторое недоумение. Его скептизм сменялся чувствительностью, а проявления ее были часто преувеличены.
Этот жест вывел его из упоенного равновесия.
- Ты готова быть со мной всю жизнь? Послушай, не перебивай: да, я далеко не тот идеал, который, вероятно есть в твоей голове, хотя я не знаю, что там даже есть… Я ведь ничего о тебе не знаю, не будем трогать прошлое… но сейчас… как… словно ты не знаешь иного языка, кроме как своего, загадочного и непонятного…
- Сейчас непонятно говоришь ты.
- Да, я опять говорю не то… Мои слова будто растворяются в твоем взгляде, будучи еще несказанными… Ты непостижима, и…
Ева отвела взгляд в сторону и сказала монотонно:
- Скажи то, что хочешь сказать. Откинь свою красочную словесность.
Писатель вздохнул:
- Я боюсь потерять тебя.
- Так трудно,- всплеснула она руками, немного рассердившись. - Ты так хорошо владеешь словом, но в самые ненужные моменты. Говори просто.
Ева подошла так близко, что только руки, обнявшие его плечи, смогли удержать их обоих в равновесии.
Он судорожно прижал ее к себе.
- Ты – мой героин, а я слабый человек… я не выдержу, если не получу очередной дозы твоего присутствия в моей жизни… Обещай, что не оставишь меня умирать… здесь… одного…
Ева пристально посмотрела на него. Казалось, сквозь маску серьезности проблескивали искры смеха, затаившиеся в ее глазах.
- Я не могу ничего обещать.
- Почему?
- Боюсь не оправдать твоих ожиданий. Я знаю, ты не просишь многого – всего лишь быть рядом.
- И…?
- Это самое сложное. Быть рядом…
Застывшее время
- Мне жаль тебя.
- Разве ты знаешь, что такое жалость? Чувства? Сомнения?
- Да. Мне знакомо одно.
- Что же?
- Неотделимость от тебя. Я всегда буду с тобой. В отличие от Нее.
- Ты сравниваешь???
- Разве я не могу себе этого позволить?
- Да… но ты…
- Ее душа имеет телесную оболочку. Ваша любовь – контакт взглядов и прикосновений, но никак не понимания… Со мной ты можешь позволить говорить все, что не можешь сказать ей. Боязнь потерять строит свои барьеры. А ты пытался прыгать через них…
Тебе даже нечего возразить. Потому что это правда.
- Откуда ты так хорошо меня знаешь?
- Местом, датой, определением пола рождения - я обязана тебе. Твоей фантазии, перешедшей в иную форму сознания – и переставшую быть ей.
10.
Унылое утро, разозленное до холодных слез. Подхваченные ветром, они ворвались в комнату Писателя.
Реакция – закрыть окно – была резко остановлена:
- Я закрою.
Ева быстро встала и подошла к окну. Но ее быстрота выглядела замедленной. Казалось, ее сковывает что-то тяготящее внутри. Целые две минуты, дистанции которых затянулись. Марафон времени закончился словами:
- Я беременна.
Писатель мгновенно улыбнулся, но тут же засомневался насчет уместности улыбки. Появился страх – опять на мгновенье – потом – радость, вытеснившая все остальное…
- Это… след нашей любви… - глупо и неуверенно сказал Писатель.
- Скорее, ее следствие…
Застывшее время
- Автор, теперь я разгадала твою мечту!
- И как же она выглядит?
- Мечта всегда неощутима, неслышима и нема… Но ты сумел придать ей облик.
- Как это?
- Это случилось у тебя неосознанно. Ты ведь, как любой художник, мечтал создать Жизнь, или придать ее своему творению. Ты хотел ребенка - реальную жизнь, из плоти и крови.
Но ты создал меня – из всех отголосков твоего воображения.
- Ребенок… Что случилось с ним…?
- Автор, ты помнишь только то, что хочешь помнить. Видишь то, что хочешь видеть. Но мир – не такой, каким его воспринимает твое сознание.
- О чем ты?
- Ты думаешь, что ты мог быть единственным создателем ребенка?
11.
Это – одна из прошлых встреч Писателя с солнцем, и его производной – тенью.
Борьба ветра с невозмутимым спокойствием утра. Способность охватывать взглядом зеленый горизонт долин, и сознание могущества хрупкого взгляда рядом с громадным торжеством скал…
Писатель – школьный выпускник. Посторонний силуэт в толпе веселых, почувствовавших свободу и резвость ветра, одноклассников.
Пестрая зелень пугает Писателя.
«Идем встречать рассвет»
«Встречать солнце»
- Нет! – крикнул Писатель. Эти реальные голоса отдавались эхом в его сознании, которое отказывалось воспринимать что-то постороннее.
Посторонними были все.
Близкими – тени посторонних. Они тихи, почти незаметны, задумчивы, как сам Писатель.
Его раздражала и пугала неприкрытая веселость всего мира, скопившегося вокруг него и не впускавшего в свои двери. Писателю было скучно среди них. И он отошел к большому дереву, менее зеленому, чем все остальное. Солнце слепило глаза, дерево пообещало спасти Писателя.
Под деревом дрожала тень.
«Привет!» - сказал он самому темному пятну тени дерева.
«Мне страшно» - ответила она, - «Можно я сольюсь с твоей тенью?»
«Да, если тебе это поможет. А почему тебе страшно?»
Тень не говорила вслух, но Писатель слышал ее отчетливый испуганный голос:
«Видишь скалу – самую близкую к нам?»
«Вижу»
«Видишь небольшие дырки - отверстия в ней? Ты знаешь, что это?»
Писатель задумался.
«Нет, Тень, я не знаю, что это».
«Не знаешь?»
«Нет. Скажи, а то мне тоже становится страшно…»
Тогда тень зашептала:
«Это рты, застывшие в криках… Рты людей… Они были здесь до тебя… Беги… А не то…»
«Тень, а как же ты?»
«Я побегу с тобой. Теперь я – часть тебя».
… Писатель вскочил и побежал. Одноклассники, до того момента забывшие о нем, тупо и непонимающе смотрели, как он отдалялся от них.
«Ян! Ты куда?» - крикнул один из них.
Но Писатель бежал, спотыкаясь о камни, о тяжелые нарывы среди светлой травы.
«Беги! Беги! А не то…» - вторила тень, бежавшая под ним.
Один каменный выступ остановил его. Писатель упал. Все вмиг стало неподвижным. Солнце скрылось за облаком, а тень спрятал Писатель. Неподвижные, словно неживые лица, на которых поселились недоумение, непонимание и нежелание понять его, потому как все происходящее не то, что не воспринималось их бытовыми складами умов, но и не долетало до них, как прячутся, недолетая, чьи-то робкие взгляды.
«Ян, что с тобой?»
«Дырки… вон, в той горе…»
«Это же ласточкины норки…» - возник голос над Писателем. Он все слышал, но не хотел слушать.
«Это застывшие рты…»
Теперь в молчании застыл воздух.
«Учитель, о чем это он?»
«Ян, я хочу поговорить с твоей мамой»
«Учитель, вы разве не знаете?»
«Его мать умерла»
«Два дня назад»
Тень, общая теперь с тенью Писателя, которую он прикрыл собой, когда падал, заплакала:
«Глупый учитель»
Но Писатель улыбнулся. Широко улыбнулся. Ведь его улыбку никто не увидит, пока он лежит лицом к земле. Ведь тень теперь с ним, и ее никто не тронет. Матери нет. Его никто не наругает.
«Хотите поговорить с моей матерью? Говорите с ней прямо сейчас… Она одна из них… с застывшим ртом»
Застывшее время
- Ты умел когда-то радоваться?
- Да, в прошлом. Когда Она была рядом.
- И чему же ты радовался?
- Всему. Она была во всем. В воздухе, во сне, в небе, в цветах, в окне…
- Автор, не обманывай себя. Ты не мог видеть ее в окне.
- Почему?
- А разве ты смотрел на него со стороны улицы? Не помнишь?
- Не смотрел.
- И не потому, что окно было так высоко… Не потому, что ты не хотел этого…
Ты просто не выходил из дома.
- Как же? А аллея деревьев, по которой мы гуляли с Ней по вечерам?
- Иногда – без спросу – твое воображение вторгалось в сознание и заставляло его играть по своим правилам. Ты просто не выходил из дома. И тому – несколько причин. Но я скажу тебе только одну.
- Так что же это за причина?
- Ты боялся, Автор. Боялся увидеть – в окне – твоем окне - кого-то рядом с ней. Она, как и ты, любила смотреть сквозь «стеклянную дверь» в иной мир. Мир большой, но в котором вы редко бывали вдвоем. Вспомни: ваша жизнь была сосредоточена в маленькой комнате… В тюрьме, в которой находились преступник и соучастник преступления…
- Ты говоришь загадками. Кто был кем?
- Подумай. Ты ведь гениален. А кто она – всего-то муза, оставившая тебе лишь свое дыхание…
12.
Утро, появление которого неизбежно. Дыхание ветра настолько тяжелое, что вдохи и выдохи его стучатся в окно. В то самое, принадлежащее Писателю.
Но уже не Еве.
Сегодня она ушла от него.
Еще не успевшая остыть от объятий ночи, принявшая первые импульсы передающего ветром холода, выбрав время, в котором Писатель находился в измерении, называемом «мертвый сон».
Проснувшийся Писатель бездумно бродил по комнатам с каким-то неведомым чувством в его душе, которому он не придумал названия – а может, и не даже не думал придумывать, - походившее на предвкушение собственного страха – и испуга обнаружить его.
Она ушла, не сказав ничего.
13.
«Я не могу без нее… где она…на кого направлен теперь ее дикий взгляд…кто теперь его укрощает…ее немое присутствие растворилось в комнате, застыло в воздухе, как тогда ее шелковое платье на морозе… она растворилась в стекле окна…как теперь мне смотреть сквозь него….я потерял …»
В этой непрекращающейся бездне своего сознания он стал искать остатки прошлого счастья:
«окно…окно осталось! Ее взгляд гулял по нему… это стекло сохранило отпечатки ее пальцев… пальцев, которых я больше не коснусь… она – здесь… и ее – нет… нет! ничего не осталось… она забрала всё… она забрала меня…я пуст…я мертв… без нее…как теперь вернуть ее… а если… может…»
«Я напишу ей письмо! Да, письмо!»
Писатель ухватился за посетившее его безумие и стал лепить из него кириллические символы, их аккуратность была отработана, как механизм, но импульсы волнения давали знать о себе небольшими отклонениями в интервалах между буквами.
Вот оно, ПИСЬМО В НИКУДА:
«ТЫ – светило моего внутреннего города, в котором – одна-единственная - составляешь все его население, и только при твоем появлении зажигаются звезды, и вопреки любой невозможности согревают своими далекими лучами холодную и мокрую землю, потому что небо плачет от радости…
…От радости, что ты БЫЛА, вспыхивают отдаленные фотоны-искры твоих золотистых волос, проникших через кожу где-то в области сердца и попавших в это самое сердце…
…Это самое сердце выбрало свое светило – ТЕБЯ, и ведь солнце было когда-то богом… Вернись, и я буду поклоняться тебе, и твои желания станут канонами моей религии, от которой я не отрекусь даже в свои последние минуты…
…Последние минуты, когда мы были рядом - еще не в состоянии сна – теперь приобрели статус вечности в моей – а возможно – и твоей - памяти…
…Памяти словно нет – она стала призраком, укравшим твое обличье… Я не помню жизни до нашей с тобой встречи… Она была ожиданием… Той, кто перевернет мое бесцветное существование, заполнив все экспрессией, той, кто заставит меня писать на своем жизненном полотне любовь, унижение, страдание, подозрительность, волнение – в самой разной концентрации – иногда и с добавлением слезной воды – размывая некоторые места до бледности, которые меркнут рядом с Тобой, а теперь Ты сбежала с полотна, и только тогда я понял, что полотном моей жизни был Твой незаконченный портрет, теперь же мне остался слабый фон художника-дилетанта, в котором я так нелепо теряюсь…
…Нелепо теряюсь я в лабиринтах Того города в поисках дома, где можешь прятаться ТЫ, где ТЫ – фундамент моей жизненной иерархии, исчезла ты – исчезло все, что опирается на тебя – исчез я, а меня заменяет моя пугливая глупая тень…которая боится саму себя – больше ей бояться некого, ибо город, созданный только для ТЕБЯ, пуст, и его стен не коснулся даже отдаленный звук чужого голоса… Я слаб, я не могу бороться, и первое землетрясение разрушило меня… Ты ушла, а что делать мне с этими руинами, где каждая вещь, потерявшая точные очертания и первоначальный вид, все равно отмечена меткой «ОНА БЫЛА ЗДЕСЬ»…
Но тут волнение прервало его мысль, которая и не думала останавливаться. Тот камень преткновения сей мысли – самый важный пункт того, что глаза Евы действительно никогда не встретят эти насыщенные чувством и ее отсутствием строки.
Писатель свернул письмо, на мгновение пожалев, что не связал эти предложения в единое целое, но тут же утешился мыслью - может, здесь невидимая печать фатума, заранее поставленная на пустой белый лист и расположившая все так, как угодно ей.
Но тут Писателя посетила действительно гениальная мысль – письмо ведь не отправишь в никуда. Где она теперь? Где почтамт – и что это такое? Писатель только сейчас осознал, что такое жизнь. Жизнь, а не призрачное существование. Писатель, скрывающийся от людей в своем подземелье, лестница к которому идет вверх, но и в пыль ее ступенек так редко ступали его ноги. Писатель, встретивший большую любовь – и действительно, для этого он сделал немало – выбежал на улицу за ней без удерживающего его страха – при этом как все остальное время он ел, на что это покупалось, куда девался мусор из его квартиры, и кто платил за нее?
…Писатель заплакал, как иногда плачут дети, разочаровавшись в очередном мифе. Он рыдал, взахлеб, не стесняясь ни окна, ни былого присутствия Евы, сохранившегося в пыли на Ее стуле…
Рыдал в течение целых 2-ух минут.
Насладившись страданием, причиненной этой грубой истиной, Писатель вдруг задумался. И ухмыльнулся - почему же он не сделал этого раньше, чем принялся рыдать.
«жил же я как-то до этого…И неплохо… и дожил же до 23 лет таким образом… может… да так и есть… я просто исключение… я – гений… потому эта грязь не касается меня…»
14.
Теперь Писатель и Окно представляли собой симбиоз постоянного, напряженного ожидания. Писатель очень исхудал, так как боялся отойти от Окна больше, чем на минуту.
И даже в моменты прихода Морфея, при могущественном дыхании которого все подчинялось сонному опьянению – Писатель пытался сопротивляться ему.
«Все, все они мешают нам снова быть вместе! Мешают мне ждать Ее… Все эти обстоятельства, которым подчиняются обычные люди, и которых мог бы избежать я, - но я не могу…избежать всего»
Писатель злился на все, кроме одного интересного и стоящего выше всех предмета – коим являлся он сам. Мог бы вернуть он ее, только смотря в окно? Гениальность Писателя даже не предполагала подобные вопросы. Она была совершенно иной. А какой – он не знал и сам. Знал лишь ее громкое наименование. Писатель решил принять спокойное течение своей гениальности, и был ли это его внутренний диалог с самим собой, либо что-то другое – Писатель слушался безоговорочно.
Успокоив себя в очередной раз избранностью своего мышления, Он вдруг почувствовал легкую дрожь на кончиках пальцев.
«Это ведь сигнал… только… что бы это могло значить…»
И тут импульсы человеческого тела, те самые, которыми работал он над созданием романа, сделали свое дело.
«Героиня! Героиня… Я забыл… забыл о ней… Сколько… сколько же прошло времени с того момента, как я все бросил… бросил рукопись… и решил ждать Еву… а не оплакивать ее отсутствие…»
Писатель оторвался от окна – и мгновенная мысль сомнения задержала его, но тут же отпустила – он подбежал к столу и дрожащими руками вытащил свою рукопись, одетую в яркий красный переплет.
Абстрактная боль раскаяния превратилась в боль настоящую, застрявшую в горле, и приготовилась подорвать его голос, дабы он зазвучал виновато.
«Где ты, Героиня, где же твой совершенный голос? Я не слышу тебя… не слышу…»
Раздетые листы рукописи поставили его в страшное недоумение. Словно он один – был той толпой изумленных людей, а его Героиня – тем мальчиком, которому предстояло стать гением.
Впервые в жизни что-то удивило его. Уход Евы был огорчением – но никак не подобным удивлением.
«Что…что я наделал?»
У Писателя помутилось сознание. А потом и исчезло вовсе, оставив лежать его в обмороке. Оно отказывалось принять мысль, что листы рукописи были пустыми. Совершенными. Белыми. Чистыми. И – пустыми.