.jpg)
Мария захрипела, застонала во сне, пьяно засмеялась, неприлично раскорячила ноги. Марк подошел, поправил на ней рубашку, одеяло. Она снова пьяно забормотала, присмеиваясь хрипло, не открывая глаз: «мальчишечка, мальчишечкин, не убоись, не съем...»! Огромный кулачище Марка взлетел над... – и заплакала девочка рядом в кровати. Марк взял ребенка на руки. Заходил по комнате, укачивая.
«- Моя ли?» - привычно подумал, но уж не столько с гневом, сколь с нежностью и страхом. Вглядывался в личико младенца, отыскивал свои черты и не находил. И от этого было и горько и спокойно: «...может быть будет в мать –красивая, ...а в кого – счастливая?» Быстро уложил уснувшего ребенка, подбежал к столу, подвинул ближе плошку чадящего дешевого светильника, расправил чистый лист пергамента и начал жадно и торопливо вырисовывать неподатливые буквы:
Помилосердствуйте, добрые люди!
Или в вас нет больше милости сердца?
Что же тогда с нами, сирыми, будет
Коли отверзнутся очи младенца?
...тусклые свечи не резали мрака
Им бы к себе бы свеченье привлечь
А не следить за сияющим Знаком!
Крест ли оплавленный? Огненный меч?
...шли великаны с глазами стальными
Женщины с безднами лжи на лице
Девочки с каплями марта шальными
Мальчик слепой замыкал эту цепь.
Шел, как во сне, изгибаясь порочно
Гордо красуясь верблюжьим горбом
А два отверзия в мир полуночным
Пусто чернели под выпуклым лбом
И великаны в испуге косились
Женщины ложь прикрывали рукой
Девочки смерти наивно просили
Падая наземь...
Он шёл – как живой
...разве он страшен?
Нет, разве что странен
Честные жесты и тихая речь
В стадо согнал их, в отару баранью
И засиял, яко Огненный меч
Нам снизошедший?
Да просто сошедший
Кто его знает – с креста ли, с ума?
Свет утерявши светило обретший?
Это скрывала глазниц его тьма
Жар подымался и травы дымились
Я задыхался, я рвал воротник
Капли дождя словно с неба свалились
Лопнула кожа
И тут я возник
Новый родился
Такой, как все люди
Тихо бредущий не ведая срок
Это был суд? И другого не будет?
Ложь! Я сожгу этот мерзкий листок!
Ох и устал я....
Он смял хрустнувший пергамент, попытался стереть написанное, снова разгладил, посмотрел и отодвинул от себя всё это. Вскочил, поднес к лист к огоньку в плошке, но плохо выделанная дешевая кожа не хотела гореть, только трещала, коробилась и воняла... Марк затушил край листа прямо голой рукой. От ожога стало легче. Cнова сел за стол и обхватил голову руками.
- Не то, не то, не то... – скрипел зубами Марк. – Это снова говорит о себе Крысобой, но не он о людях, не ласковый распятый. Где ее взять – твою любовь к людям? У кого спросить? Молчат книги твоих, как ты говорил, учителей твоих, молчат, проклятые!
Марк сбросил со стола свой, еще тлеющий по краю пергамент. Достал из сундука и развернул старинный свиток, начал читать вслух:
- Наконец и ритм и мелодия синтезируются и разрешаются в один, глубокой и всеохватывающей вибрации, звук «ОМ». Здесь достигается вершина пирамиды, поднимающейся от плана колебаний дифференциации... - Умолк. Пошевелил немного губами молча. Переждав горловой спазм начал читать вслух снова: - Как же затерто, сколько неразборчиво.... «ОМ» - квинтэссенция, семенной слог Вселенной, магическое слово, универсальная сила всеохватывающего Учения.
Взяв, как лук, великое оружие Тайного Учения
Вложи в него стрелу заостренную... – неразборчиво....
Натянув его умом, наполненным тем... – неразборчиво...
Порази, о юноша, то Непреходящее, как мишень.
Стань одним с ним, как стрела с мишенью.
«ОМ» - всеобъемлющее космическое сознание – турия – на четвертом плане по ту сторону слов и понятий – сознание четвертого измерения...Ну и что? «ОМ»! «ОМ»! «ОМ»! – твердил Марк волшебное слово и ничего не происходило, гори оно все огнём!!! Где-то у соседей заливисто залаяли собаки. Какая-то своя жизнь шла в ночном Ершалаиме, кто-то крался тайком в чужой дом украсть любовь или деньги, кто-то пьяно орал песни на всю улицу, остальные спали. Как спали и здесь, в доме, Мария и дитя. Марк вдруг понял, что он один. Один во всем окружающем мире. Хуже, чем в бою, где ты нужен хотя бы врагу. С врагом просто. Разрубил и порядок. А самому с собой что делать? Марк снова начал писать короткими строчками:
Как трудно одному с собой бороться
Носить в груди горбатого уродца
Слюнящего корявые слова
И прочь бежать
И за воротцами
На те же иглы напороться
И насухую их жевать
Слезами, что ли, запивать?
И ни отрады, ни награды
Саднит пустейшая досада
И тут бы точку ставить надо
Не точки, мелкие гвоздочки
В своё же тело бъём да бъём
И умираем в одиночку
Сто раз
Покуда шаг шагнём
И так идём...
Как просто – когда о себе. Как трудно – когда об этом, неуловимом, неподдающемся. Марк встал, взял с полки пачку уже сшитых листов с красными эллиническими буквами сверху «Откровение от Марка», стал перечитывать:
...и тогда тот, который называл себя Петрос, то есть Камень по гречески, возразил мытарю Матвею:
- Надо уходить. Он говорил НЕ УБИЙ. Да ты и не сможешь убить его. Он воин из лучших. Он нас нашел. Надо уходить. Пока не вошли те, кто должен войти перед Крысобоем. Они найдут нас, как нашел тот, кто проткнул копием сердце Учителя. Ему теперь нужны наши сердца – так он сказал уходя прошлый раз. Вы забыли?
- Ты – трус!!! – вскричал Матвей. – Все вы – трусы. Только бумагу портите неуемными своими речами о том, чего не поняли из слов Учителя. Камень, нож, бумага... Если ты, Петрос – камень, то я – Матвей – нож. Я не буду ждать, пока отрежут мне голову и подадут Ироду на блюде, как Иванову! Я сам – нож разящий, я ....
И тут он замолк, ибо я, Марк Крысобой, дверь одним пинком распахнул и вошел с мечом в руке. Они все сгрудились за толстым дубовым столом в страхе. Тоже мне, защита! Я поднял руку и меч мой легко разрубил стол трапезный. А затем я взял лезвие в руку и протянул рукоять Матвею:
- Возьми. Режь меня. Но смотреть в лицо при этом. Не свинью хлебным ножом колешь. Смерть от меча принимает римский воин. Что трясешься? Не нужно вам моё сердце – проткните его. Я велю, кентурион Крысобой.
И тогда блудница Мария закричала; «Видите! Слышите! Я же говорила – он сердце своё отдал Иисусу! Он и убил и полюбил. Таковы мы все. Он с нами!» И она у ног моих опустилась и сандалии мои целуя говорила: «Здесь пыль от шагов Его». Я поднял ее одной левой, а она припала губами к глазам моим: «Сие очи со слезой от Него». Дура. Дура. Дура. И смешались ее слезы с моими и отрвал я ее от себя и пошел прочь, и, не зная куда деть меч свой, порубил на ходу какие-то стулья, какие-то деревца при двери, ибо перезрели гроздья гнева в душе моей и крушить хотелось всё и вся, как в бою, а боя не случилось.
И наутро нашла она меня в кабаке у Садов Гефсиманских, легко нашла, ибо только здесь горели факела – разве мог хозяин отказать кентуриону? И говорила она, сидя напротив и гладя руку мою:
- Они ушли. И не в отряд Иванов, не в ряды бойцов за честь, месть и свободу. На все четыре стороны ушли. Так и сказал Павелос – на все четыре стороны света понесём Свет Его. Я не знаю, есть ли во мне его свет. В тебе есть какое-то тепло. Потому я пришла к тебе. Дай мне вина. Красного. Он говорил «се кровь моя». Терпкая какая.
- Пить кровь его? Ты полнимаешь, что говоришь, дура?
- Не понимаю. Так он сказал. И все пили. Мужики ведь всегда пьют, когда клянутся. Чтоб потом сказать – «по пьяне было, не помню». Ты так не скажешь никогда. Ты не трус.
- А ты смелая, да? Одной рукой тебя сломать могу. Ему ты смела что говорить? Правду свою ему сказала? Как Он принял твою правду, почему был с тобой, последней блудней?
- Правда была в том, что только я приходила к нему днем. Потому что я в это время не работаю. И сказала я ему: «Мужики ходят за любовью только ночью к тебе и ко мне. Ты же сказал – даёшь им любовь. Мне платят стыдом, тебе страхом. Что горше тебе – их стыд или их страх?»
- Ты пьяна была?
- Конечно. И побаловать хотелось себя. Это любопытно, когда святого, нецелованного возжигаешь страстью. Это гордость для такой, как я. У меня их много было, кто в первый раз. Один был почти ребенок еще...
- Замолчи! Что мне блудные бредни? Пей моё вино и говори о Нём.
- А ты мне нравишься. Ты сильный. Как ты не умер, когда копиём коснулся сердца его? Ведь отнятая жизнь идёт дрожью по древу...
- Замолчи! Убей сама и узнаешь, как это, смерть в руке.Пей вино и говори о нём.
- Оставь меня у себя.
- Отчего же не с ними, кто любил его, а со мной, кто убил его?
- Для них я – печать позора на челе Его. Тебе – не так. Я чувствую это. Или ты тоже хочешь только испить из чаши, откуда пил любовь Он?
- А вместе с ним – весь Ершалаим. Тоже мне – святой родник. Ты ведь от Него опять шла торговать телом своим.
- Дело житейское. Да и кто я Ему? Мне стыдно было очень – Он говорил со мной, как с человеком. Не то что был особо любовен со мною... я даже не помню ничего. Просто как в другой мир уходила, как в детский сон, когда рядом с Ним. Помню, что гладил меня. А любил ли? Не знаю. Не помню. «Чистый сосуд наполнен будь любовью». Так он сказал. И я стала полна. Не как беременная. Я не знаю. Я не смогу рассказать тебе Любовь Его. Как ты не можешь Смерть Его.
- Ты врёшь! Ты опять порочишь меня, блудь ночная! – я ударил ее. А она кинулась мне в ноги. Было уже утро. Полон кабак был, но никто не обращал на нас внимания, здесь часто коты колотят своих рабынь тела за утаенные деньги. Она рыдала, лежа лицом на коленах моих. Я стал трезв. Мне... мне было больно. И тепло внутри. Я вдруг понял, ощутил внутри что-то. Впервые за много лет женщина идет ко мне не в страхе. Не за деньги, сотрясаясь от омерзения. По иному как-то. Мы с ней сшиты оказались вместе суровой ниткой. Он нас соединил, распятый. И с ней я стану на полшага ближе к Нему.
Нет, я тогда так не думал, это я написал сейчас. Тогда я только сказал:
- Идём. Будешь блудить – убью.
Не убил я ее и не стал ни на полшага ближе к Нему. Даже когда ребенок родился. Хорошо, что девочка. Не будет такого Марка Крысобоя больше. Не надо такого. Не пожелаю никому такого. А есть ли кто, чтоб пожелал другому свой крест? А как люди отдают своим детям свои дела, свои мечты? Не знаю.
Что я опять о себе? А о ком? Не стал никто из них на полшага ближе к Нему, ни Петрос, ни Павелос, ни Фома, ни Иван. Все они темные, по одной искре малой уловившие от Него сетью души своей мелкой. И от этого горько мне и радостно в гордыне даже некой – неужели я, столь мало вижу – но вижу более всех иных? И тебе, брате мой неведомый, читающий эти слова, я хочу только отдать свою долю Его тепла и света. Есть ли тебе Его тепло и свет через боли моя?
И помолись со мной. И попросим вместе, чтоб сказал он во сне тебе и мне одно слово. То слово, которое не нужно в мире больше никому, кроме тебя, которое никто никогда не отберет у тебя, потому что только тебе жить без этого слова нет больше никаких сил.
Бывает сон, когда и вижу я Его глазами, и слышу я Его ушами, и слышу я от себя запах Его чистого тела, и вкушаю я вина красные-небесные горлом Его. А потом я отдельно.Только рука моя в Руке Его. И ум мой устает быстро хранить мысль Его. И когда я пишу утром, или среди ночи сразу проснувшись, то много слов остается на бумане. Но они чужие. И не мои, и не Его.
Колесо прокатилось по мне. Сансара – написано в старом пергаменте. То есть – когда колесница катится, она находится в движении только в одной точке на ободе колеса. И во время покоя покоится только в одной точке. Так, стало быть, и Он живет в движении только во время одной вспышки моей слабой мысли. И умирает опять в этой мысли неспособной...
Далее было пусто на пергаменте. Марк вязял стило и продолжил писать на чистом месте.
Брате мой неведомый! Ни я, ни кто иной не скажет тебе всего. Всю правду Его. Ибо не ограничен Он ничем - ни движением, ни рождением, ни смертью, ни временем вновь явления. Подобен потоку он, ветру текущему непрерывно из двери в дверь. Одна сторона двери – это рождение, другая – смерть. То есть несет поток по анфиладе комнат вселенных и еще пустых все возможные твои состояния безначального прошлого и беспредельного будущего. Вот так я понял читая книги Учителей Его и переписал сюда то, что понял. Но ты сам поймёшь. Как я сейчас пишу и понимаю, что Огонь у порога.
Марк положил перо на столешницу, с изумлением перечел написанное. Хорошо. Поднялся, потянулся, пошел к двери, покачиваясь от усталости. Еще несколько слов о Нем родила мысль. Хорошо. Он распахнул дверь в маленький дворик и стал в проеме, и словно пил этот свежий воздух, закрыв глаза. Потому и не заметил, как тве тени отпрянули от забора и бесшумно удалились.
«Стань одним с ним, как стрела с мишенью...» – а о полете стрелы как написать? Полет ли – двадцать лет бесплодно сеять зерна правды? Или выходила ложь, извивалась как змий вокруг древа правды и выходила... – что это? Тень Марка вдруг ожила, задвигалась, изгибаясь. Огонь у порога! Настоящий огонь. Земной. Ветром сквозняка раздуло отброшенный тлеющий кусок пергамента? Ну да – сразу с четырех концов дома...! Подожгли с улицы! Кто?
Некогда было разбираться, раздумывать, домик горел по-настоящему. И Марк схватил в охапку сразу двоих, и ребенка и Марию, вместе с одеялом, вынес их во дворик. Было жарко, как в недавнем бредовом сне. Своя кожа пусть бы и лопнула, но девочка и Мария... Марк вышел с ними дальше, на улицу и стоял, держал на руках их, испуганных, проснувшихся давно. Можно было бы спасти что-то из книг, деньги, оружие. Но он стоял и смотрел. Прижимал к себе ребенка и женщину. Ему было сейчас не одиноко. Он был един в трех – и сам, и Мария, и дитя. Он улыбался огню.
А огонь охватывал бревно за бревном, словно оранжевые клавиши играли на черных смолистых бревнах, словно веселые лисенята-бесенята дружно пожирали родившее огонь дерево.
[img size=150][/img][url][img size=150][/img]