ПОЭМА ПРО ПОЭТА И КРИТИКА ГУБЕЛЬМАНА.
(сокращённая версия)
Я помер как-то на рассвете
И солнце не спешила встать,
Лишь дул суровый майский ветер
На окровавленную стать.
Лежал и слушал, как звонили
Соседи в скорую и в морг.
Жаль у меня в упадке силы;
Я б дозвониться им помог.
Гляжу; в спине торчит ножище.
Вот эта сука, Губельман.
Ведь, был когда-то, мне дружище.
А оказался – бусурман.
Писателем, ведь, был паскуда,
А после укатил в редакт.
И стал средь братии – Иуда;
Стихи критиковать был рад!
И вот, в одной из встреч поэтов,
Я стих про "Родину" прочёл
И подлый Губельман, при этом,
Со мной вступил, мля, в разговор.
Кричать он стал, что, мол: "В России
Патриотизма, вовсе, нет!
И что стихом иронизируй,
Ты лучше свой менталитет!"
Я бросил все свои бумаги,
Пробрался к сволочи и тут,
Как мушкетёры, но без шпаги,
Позвал редактора на суд.
Мы бились долго возле сцены
И спорили, что Губельман,
Израиль бросил для карьеры;
Сейчас же, он, простой шаман.
Народик, пиво попивая,
Кричал: «Давай ему поэт!»
Я пиво отхлебнул, икая
И ебанул ему в дуплет.
Аплодисменты не смолкали
И кто-то, кого я не знал,
На сцену выбрался, все встали
И руку, лично, мне пожал.
Сказал, что: «Правильно, мол, браты,
Про Губельмана и вообще.
Ведь надо, что б все были рады!
И всё подобное в «ключе».
Ногой он ёбнул Губельмана,
Что возле сцены у стены
Валялся, притворяясь пьяным,
Чтоб не было опять войны.
Вечер закончился прекрасно;
Читал я девушкам стихи,
Хотел я многих не напрасно,
Но прихватил двоих, с тоски.
Мы с ними пили горький ладан
И в клубе, ляжками шаля,
Они кричали, как им надо,
Чтобы поэзия жила.
Мы обсудили поподробней,
Мои работы и кино.
Пусть режиссёр я и не модный,
Но с ними рядом – всё одно.
Орали, пели, веселились
Мы в клубе, что среди Москвы.
Уныло встретила взаимность
Меня и поэтесс любви.
Под утро я приехал, пьяный,
В помаде дивных женских чар,
Смотрел в окно и думал рьяно,
Про поэтический кошмар.
Я часто думаю о грустном
И вот опять оно пришло;
То сладкое тугое чувство,
Знакомое уже давно.
Слеза откуда-то взялася;
Пусть пьян я вдрызг, среди тоски,
И Муза та, что нет прекрасней,
Мне чайкой кружит у строки.
Свалился спать я где-то, как-то...
И тут почувствовал тепло.
И это чувство многократно
Усилилось и замерло,
Взлетел я вверх над своим телом;
Смотрю я вниз, там – Губельман.
Все руки вытирает – демон;
В спине ж моей - торчит кинжал.
Но почему-то мне прекрасно?
Я трезв, как банный лист куста,
Парю, летаю сладострастно,
А за окном – манит звезда.
Смотрю и вижу: "Ба, брат, Пушкин!
Приветик куртуазный вам!"
Михаил Юрьевич с ним... Душки.
- "Привет, братан, входи в наш храм!
Звезда пленительного счастья
Для нас, увы, только горит.
Мы – убиенные, к несчастью,
Но это нас не тяготит.
Твой, Губельман, – подонок редкий.
Поэтам – вечно не везёт.
И нас, при жизни, слишком метко,
Такой редакт с кинжалом ждёт.
Ты не печалься, всё окейна!
Сейчас молись, чтоб не истёк,
Той кровушкой, что так затейно
Тебе пустил какой-то лох».
Прошли часы, я жду у койки.
Вбежал сосед, ебёна мать.
Хотел я крикнуть ему: «Колька!
Я ж помер! Где ж, ты, лазишь, блядь?!»
Приехали менты со скорой.
Всё описали, кое-как,
Забили косяки всей сворой
И укатили все в кабак.
Завис я между коридоров
Бюрократической тиши,
Пишу стихи, для светофоров;
Жаль, записать бы. Хороши.
Общаюсь я с братвой поэтов.
Литературы вечера
Нам дарят мысли и при этом,
Кружится рифмой голова.
Увидел, как-то, свою Музу.
Красотка, я вам доложу.
Жаль, что не стал ей в жизни мужем,(Variant: Увы, я ей уже не нужен)
Теперь я Музой дорожу.
Мне Лермонтов достал, паскуда.
Всё ржёт над смертушкой моей,
Про Губельмана травя груду,
Своих стихов печальных дней.
Есенин, там, грустит в деревне.
Всё плачет бедный на луну.
Меня уж звал к своей вечерне.
Зачем завёт, я не пойму?
А я в Москве открыл канторку:
«Поэтам – куртуазный стих!»
Манерная грядёт разборка.
Сам Александр рубит жмых.
На вечерах у нас – веселье.
Все радуются тут сполна,
А я всё жду к себе на келью,
Ты деву, что живёт одна.
Остался я один с тоскою.
Мне Пушкин всё читал стихи.
А я всё думал, что со мною?
Наркотики или венки?
2008.