Мне 77 лет. Две семёрки подряд это не особость просто нечаянно дожил. Век русских мужиков постоянно укорачивается, но старик не стал редкостью, особостью. Но вот случай наказал особостью: не ловкость хирурга стоила зрения. Я превратился в невидимку наоборот: все меня видят а я их нет. Зато теперь люди относятся ко мне с интересом правда смешанным с жалостью и некоторой робостью. Это понятно необычен и даже ужасен человек обретающийся в вечном мраке. Не могу ли я извлечь хоть какую-то пользу из своего положения. Могу ли я сообщить людям что-нибудь новое? Увы! Разве только что неверна аксиома - мимо рта ложку не пронесёшь. До сих пор тычу себе это орудие то в ноздри, то в подбородок. Но это юмор висельника. На самом деле тягостен мешок накинутый на меня судьбой. Случайно? За грехи? Не знаю, знамения не заметил. Коли остался жив надо обживаться. Тело как-то приспособится. Но мозг, это прожорливое чудовище, пожирающее любую информацию от пустяков до глобальностей, любую мысль - свою или чужую. Он примеряет её, сравнивает, анализирует, меняет местами, переворачивает кверху ногами, выворачивает на изнанку, и все что заглотал днём, ночью превращает в фантасмагорию снов, иногда почему-то вещих. Он задохнётся в моём черном колодце.
Правда у меня есть сериал длинною в семьдесят семь лет. Можно включить память, смотреть фильм за фильмом и... И что? Иногда оглянешься через плечо и увидишь тряский мутный бурун. Но вот я заострил память и окинул прошлое широким панорамным взглядом. В сознании затеснились сонмы людей меж которых суетился и я. Грехи праздников, серая тягомотина будней, Броуновское движение. Перемучиваться этим ещё раз? Нет, сердце не выдержит. Если бы всё смыть и начать с начала, а так - нет. Господи, попросил я пронеси чашу сию мимо меня. Возьми меня к себе. Но голос совести сказал, это и есть произволение господне. Мучайся и кайся.
Значит вот оно, пришло, уже разверзлось время покаяния. Жил спустя рукава абы день до вечера. Иногда с похмелья приходила мысль: ведь прожигаю жизнь, а ну как придется отвечать? Но её тут же покрывала другая, когда ещё это будет? И есть ли он, тот бог? И есть ли он, тот свет? А вот и на этом призвал так, что неотвертишься. Так что я имею в итоге: жену, которую как-то умудрился не потерять, дом, набитый книгами и кастрюлями. А из чего сложена эта жизнь? В основном из беспросветной тяжёлой работы, из отдыха с непременным пьянством, из грехов, конечно не античных, а так по мелочи, но всё равно дрянь.
Так что же теперь, распятый, я должен изъязвлять своё прошлое? А ведь я не стал лучше и умнее. Это место судьи сделало меня псевдомудрым. А я, каким был таким и остался и не мне себя судить. А уж если рок загнал меня в тёмный колодец с одним светлым окошечком памяти, то вот тебе и занятие и спасение. Без предубеждения, с трепетом ожидания разобрать свою прошлую жизнь. Не может быть, чтобы в ней не было зёрен добра и любви. Нужно разобраться, сделать ревизию, что бы открыто предстать перед Ним. Если он есть. И вот однажды улучив счастливый момент одиночества, я уселся по удобнее, урезонил сердце, и копнул как можно глубже. Добыча оказалась никчемной. Какие то вспышки сознания, обрывки картинок, непонятные и непознаваемые. Отсчитывать жизнь следует строго от дня, который видится отчётливо и без купюр. Мы с мамой стоим в светлой учительской комнате а перед нами за большим столом сидят завуч и директор. Они уговаривают маму не забирать меня из школы, потому что я отличник, учение даётся мне легко и жалко терять такого мальчика. Может быть, мы как-нибудь перебьёмся? Но мама говорит что нет, не перебьёмся. Она служащая получает четыреста граммов хлеба, я учащийся - триста, и по карточкам пустяки. А если я пойду на завод мне будут давать семьсот граммов хлеба, и по карточкам гораздо больше. Учители морщатся как от зубной боли, горестно кивают, соглашаются. А как ушли из школы не помню. Не оглянулся, не простился, с маленьким кусочком нормального детства посланного мне судьбой. Осталось мне от той поры похвальная грамота, красивый красно-золотой лист с Лениным и Сталиным. А заводское время своей новью врезалось в память хорошо. Отношение как со взрослым, строгий спрос за порученное дело: это военный завод и идёт война, заставляли взрослеть быстро. И потекли дни, месяцы и годы. Когда немцы осадили Сталинград мне стукнуло шестнадцать. Боже мой, ты совсем взрослый - воскликнула мама и заплакала - Когда же кончится эта проклятая война. А я ничего не боялся, был глуп. Ну немцы, немцы что же теперь. Немцы бомбят Саратов. Каждую ночь в двенадцать часов воют сирены, и все пацаны уже на крышах. Сверху жутко смотреть на черные пропасти затемнённого города. Весёлые лучи прожекторов полосуют черное небо. Зенитки заходятся в грохоте как свора псов, разбуженная ночными ворами. Осколки горохом пересыпаются по железным крышам. Опасность холодит сердце. Но немцы не бомбят город. Они взорвали и сожгли крекинг-завод до сих пор помню это ужасное пламя. А теперь стараются разбить мост через Волгу, железнодорожный, стратегический мост. Но небо над ним горит от разрывов зениток. Полтора месяца немцы пытались разбить его, но только теряли самолёты. Наши свозили эти самолёты на главную площадь и люди ходили и смотрели на чужое железо, с чужими крестами и свастиками, прилетевшие откуда-то с чужой стороны.
А утром завод. У меня в пропуске специальный штамп, он даёт право ходить через любую заводскую проходную потому, что я монтёр связи. У меня за брючным ремнём телефонная трубка, через плечо сумка. В сумке пассатижи, отвёртка, нож, изоляционная лента, горсть винтиков, гаечек, коробочка с угольным порошком для заправки капсульных микрофонов и, если идти на охрану, тяжеленный, монтажный пояс с цепью и когти через плечо. Завод поделён на отделы. Я работаю в самом маленьком - КИП и связь. У нас есть теплотехник, вечно занятый диаграммами самопишущих приборов. Часовой мастер, починяющий эти приборы. Мастер по арифмометрам и пишущим машинкам. Штук десять телефонисток с коммутаторов. И нас монтёров связи - три мушкетёра. Я подружился с теплотехником. Его зовут Марк Каганович. У него характерная внешность интеллигентного еврейского юноши. Он высок ростом, у него длинная сильная шея с огромным кадыком, маленькая круглая голова с коротким бобриком, о-о-очень солидный нос, пухлые губы и круглые выпуклые глаза. Иногда они становятся наглыми и тогда Марк прёт как паровоз, и никто не может противостоять ему. Но парень он порядочный и это случается редко. А сошлись мы на любви к стихам. Марк старше меня лет на десять, но это не мешало. Марк из интеллигентной семьи - понятно, но как во мне проклюнулась эта любовь? Не ужели благостное хоть короткое влияние школы. Правда, я не понимал глубин поэзии, "высоких дум и простоты". Стихи нравились мне как считалки. Я шел по бесконечным заводским крышам, отыскивая обрыв в линии, и орал во всё горло:
Кто там стучится в поздний час
Конечно я Синдлей,
Иди домой все спят у нас
Не все сказал Синдлей...
Или я карабкался по косогору на дальний склад, и, пугая галок с тем же энтузиазмом восклицал:
Что толку в том, что толку в том
Что весь он в позументах
Бревно останется бревном
И в орденах и в лентах...
Я знал без конца стихи Чуковского, Маршака, Барто, Михалкова, Беранже, Бернса ну и Ершова, Пушкина:
Матушка моя родная
Ты княгиня молодая
Посмотрите-ка туда
Едет батюшка сюда...
Но однажды Марк принёс Брюсова. Он ткнул пальцем в страницу и сказал:-Ну-ка читай. И я как всегда без разбега понесся:
ЯвождьземныхцарейяцарьАсаргодон...
Но что то было не так - язык не поспевал за глазами. Марк отобрал у меня книжку, глаза его стали наглыми, и с невыразимым презрением и ненавистью глядя на меня он продекламировал:
Я - вождь земных царей и царь, Ассаргадон.
Владыки и вожди, вам говорю я: горе!
Едва я принял власть, на нас восстал Сидон.
Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.
Египту речь моя звучала, как закон,
Элам читал судьбу в моём едином взоре,
Я на костях врагов воздвиг свой мощный трон.
Владыки и вожди, вам говорю я: горе!
Кто превзойдёт меня? Кто будет равен мне?
Деянье всех людей - как тень в безумном сне,
Мечта о подвигах - как детская забава.
Я исчерпал до дна тебя, земная слава!
И вот стою один, величьем упоен,
Я, вождь земных царей и царь - Ассаргадон.
У меня по спине бегали мурашки.
- Понимаешь,- остывая заговорил Марк. - В те незапамятные времена, когда у людей не хватало ума и они все фигуры рисовали только в профиль, знать собственноручно резала друг друга в борьбе за власть. И вот один из них, самый подлый, самый вероломный, самый беспощадный, наконец сумел подмять всех под себя собрал их всех в кучу и, глядя им в глаза говорит, я ваш царь, а вы все рабы мои.
- Сила - зачарованно сказал я. - А знаешь, он не обязательно был здоровый мужик вроде нашего Стеньки Разина. Он как раз мог быть немощный и плюгавый, но хитрый и изворотливый как змея.
- А что, - оживился Марк - это идея... И мы целую неделю на разные голоса читали этого Ассаргадона, стараясь представить его в разных ипостасях. Сколько сил времени и фантазии мы вложили в это дело. Но, наконец Ассаргадон был высосан, а дальше Брюсов не пошёл: - Юноша бледный со взором горящим... - нет не пошёл Брюсов. И Марк принес Северянина. Я наугад открыл книжку и прочитал:
Она на пальчиках привстала
И подарила губы мне
Я целовал её устало
В сырой осенней тишине
И слёзы падали беззвучно
В сырой осенней тишине
Гас скучный день, и было скучно
Как всё что только не во сне.
Я не обратил внимание на манерность последних строк, но эти губы, которые она мне подарила проникли в сердце. Я в яви испытал сладость будущего поцелуя. И как доверчиво припала она ко мне поднявшись на своих пальчиках. Я был поражен. Еще никогда стихи так болезненно не действовали на меня. А сам Северянин в то время был смешан с грязью. Нужно сказать тогда три четверти русской литературы были не известны народу. Даже Есенина не было в библиотеках. Но Марк продолжал подкармливать меня "серебренным веком", и всё чаще откровения поэтов находили отклик в моей душе. Поэзия постепенно впускала меня к себе, за таинственную ограду доступную не всем.
Цехи намазки номер один и номер два, были единственными с полностью мужскими коллективами. Здесь в свинцовые сетки вмазывают плюсовые и минусовые пасты. И сетки превращаются в аккумуляторные пластины. Эти не подъёмные и невыносимо вонючие пасты вмазывают обыкновенными деревянными затирками, какими работают штукатуры. Для этого нужна большая физическая сила. Здесь работают здоровые мужики, каждый день им выдают бутылку молока за вредность.
Есть еще весёлое племя электрокарщиков, наших ровесников. Всё внутризаводское перемещение грузов лежит на их плечах. Кепка козырьком назад, чуб торчит, на лице полное довольство жизнью, и мчит его тарантайка с треском и грохотом, тащит свои пятьсот килограмм куда нужно. А он стоит сзади на тормозной площадке и орудует своим аппаратом так ловко, что кажется, скажи ему на крышу - он и на крышу въедет. А в остальных цехах куда не войди женские фигурки с ацетиленовыми горелками в руках. Вот маленький участок громадного цеха мелкого литья. Вокруг большого котла с расплавленным свинцом, стоит шесть столов грубо сваренных из железа. За каждым сидит девушка из ФЗУ. Под рукой у каждой висит невыносимо коптящая газовая горелка. Они специально так отрегулированы. Девушка берёт форму, раскрывает её, и копотью горелки покрывает внутренние стенки формы, чтобы свинец не прилипал к металлу. Затем закрывает форму, маленьким ковшиком черпает из большого котла столько свинца, сколько ей нужно, и заливает литники. Потом открывает форму, вытряхивает готовые детальки, смахивает их в ящик, стоящий на земле под столом, и всё сначала. Если в начале смены копоть и вонь этого горнила смягчаются тихими молниями девичьих взглядов и улыбок, то к концу всё меркнет. Шесть часов нянчить эту железную ляльку - тяжкий труд. Вообще наш завод был ручного труда, и очень вредный для здоровья. Но для победы были нужны аккумуляторы.
Меня знал весь завод. Понятно все вышки и линии к ним я знал как свои пять пальцев. Заводские проходные то же, в каждой стоял телефон. В цехах бывал каждый день, техника старенькая ломалась часто. Бывало придешь в цех, а там мастерица, какая-нибудь Марья Ивановна, причитает в голос: у неё технология срывается, а телефон не работает. Я никогда не брал того же тона. Наоборот, я говорил, ну что ты Марья Ивановна так переживаешь. Не работает - сейчас сделаем, будет работать. А технология срывается, пошли девчонку, вон их сколько. Пусть скажет, что там включить, что выключить, где прибавить, где убавить. И всё успокаивалось.
Меня любили на заводе. Да и что можно было не любить в бесшабашном парнишке с насквозь прозрачной душой. Я был начисто лишен либеральных клыков и когтей необходимых для борьбы за существование. Платили мне какие-то гроши, но и мысли не было идти в контору, писать заявление, чтобы повысили разряд, прибавили зарплату, да и смысла в этом не было: все кто жил на зарплату, получали столько, чтобы отоварить карточки, да купить пару кусков левого мыла. Все кому нужно было больше ошивались на базарах. Покупали, продавали, перепродавали, выкручивались, воровали. Всегда есть люди которым нужно больше чем другим. Бог с ними. Вот сейчас пришло их время. Теперь они наверное счастливы.
В коллективе где много женщин и мало мужчин существование парня не может быть спокойным, а я начал мужать, в голосе появились басы, грудь набухла и болела. Девчата были постарше, всё понимали, и постоянно травили меня. Каждая вредина старалась ухватить за грудь. Я вырывался, психовал, кричал больно же, ничего миленький смеялись они. Зато скоро будет сла-а-адко, смотри тогда не бегай по чужим, у тебя своих вон сколько.
А мне нравилась одна, и звали её - Таня. Если бы она жила в девятнадцатом веке и была дворяночкой то звалась бы Лариной. Но она была солдаткой из взвода охраны завода. Ходила в гимнастёрке, короткой форменной юбке. На ногах у неё были кожаные тапочки с пуговками. У неё были тонкие щиколотки, и круглые, ослепительно белые коленки. А талия, стянутая брезентовым солдатским ремнем со звездой, очень тонкая. Она была старше меня, взрослая. И это делало её особенно обольстительной. Сейчас рассматривая её из этой дали, я вижу молоденькую, лет под двадцать пять, очень милую женщину. У меня был не плохой вкус. Я был без ума от неё. Однажды я шел вдоль длинной стены грохочущего умформерного цеха. Из-за угла вышла она, и не здороваясь, не заметила пошла прямо. Как завороженный я потянулся за ней. Я шел и смотрел, как легко перебирают асфальт её ноги. Как стройно движется тело, как над белой шеей качается каштановый узел её волос. Так и шли мы через все заводские дворы. Скоро я заметил, что её голова как то странно подёргивается, а иногда покачивается как бы отнекиваясь, и левая откинутая рука совершала резкие незаконченные движения. Она говорила с кем-то невидимым. Может быть она отбивалась от Вронского, или она была Кити Щербацкой? Но мы подошли к длинной пологой лестнице ведущей в караульное помещение. Таня пошла по лестнице, я пошел следом. Она вошла в раскрытые двери. А вахтерша сидевшая на скамейке сказала мне:
- А ты чего, у нас всё в порядке.
- Всё в порядке, очнулся я,
- Да, кажись всё в порядке...
"Сороковые роковые, свинцовые пороховые, война гуляет по России, а мы такие молодые..." Но мы, домашние тыловые парнишки, знали войну только по героическим фильмам, которые для нас снимали в городе Алма-Ата. В этих фильмах Красная Армия как хотела лупила глупых фрицев, и каждый из нас был готовый герой разведчик, герой лётчик, герой танкист. Вот только как дорваться до этого героического предприятия. Все уже знали тяжелую руку власти. И дезертировать с трудового фронта решались не многие. Каждую неделю на главной, рабочей проходной вывешивался плакатик: "Фрунзенским районным судом, за самовольное оставление рабочего места, приговорены к трём годам лишения свободы Осначенко Г.В., Молодчиков В.И. и так далее.
Мы с мамой жили в бараке, как жили - здесь не о том речь. Утром разбуженный гимном из самодельного репродуктора, я вскакивал с постели, умывался и мчался на завод. На родной завод, больше у меня ничего не было. А там уже ждал вызов на повреждение.
Вот и сегодня зовут на шестую проходную. Явившись я увидел трёх солдаток клубившихся в будке. Ещё не разглядел их, а сердце ёкнуло...
На крохотном столике, на газетке лежала небольшая селёдка, несколько печеных картошек, и горбушка хлеба.
- Меня за этим звали?
- Нет парень, с этим мы сами справимся. Ты посиди у ворот, мы все не поместимся. Телефон работает, только звонок плохо слышно.
Я отошел к воротам, сел на сваленные брёвна, щурился на солнце, слушал "девичий переполох". Как нежны, как раняще прекрасны бывают женские голоса:
- Селёдочка, солёненькая, - пропела Таня.
- Что это тебя на солёненькое потянуло, - засмеялись подруги.
- Ой нет, бабоньки, уже и забыла когда это было. - И понизив голос,
- Знаете девки, до того хочется, сейчас кто бы попросил, тому бы и дала. - Девки солидарно хохотнули. А меня передёрнуло от этих слов. Точно она изменила мне.
Пролетела весна, проплыло лето, надвигалась осень. Но еще жарило солнце, и потому был не желанным вызов на шестнадцатый пост. Шестнадцатый пост это вышка почти на вершине огромной пологой горы, на которой выстроен весь старый Саратов. Идти далеко: нужно выйти за капитальную ограду завода, пройти длиннющий дальний склад, огороженный частоколом и опутанный колючей проволокой, уставленный по периметру прожекторами и вышками охраны. За дальним складом ещё одно огромное поле. То же огороженное, но пожиже. И колючка во многих местах сорвана. Видно здесь лежит то, что в быту никому не нужно. И высоко впереди на границе горы и неба вышка - шестнадцатый пост.
И вот под жалящим солнцем я шагаю вверх по косогору. Поклажа всё тяжелее, когти всё сильнее врезаются в плечо. Но я не ору как бывало, для бодрости: Робин Бобин Барабек скушал сорок человек... Я вспоминаю стихи Северянина:
Мне удивительный вчера приснился сон
Я ехал с девушкой стихи читавшей Блока
Лошадка тихо шла шуршало колесо
И слёзы капали и вился русый локон
И больше ничего мой сон не содержал
Но потрясённый им взволнованный глубоко
Я думал целый день томительно дрожа
О странной девушке не позабывшей Блока...
Вот ведь тоже было лихое время: гражданская война, озверение людей, а ему приснилась девушка не позабывшая Блока. Интересно сейчас где-нибудь есть девушка, не позабывшая Блока... Иду, иду, а вышка не приближается... Хотя нет, приближается. Вот я уже различаю женскую фигурку на пороге. А вон и провод оборванный. Вот я иду, солдатка сидит, скоро мы встретимся. И что будет
- ничего не будет. Во-о-он провод оборванный скажет она. Да вижу скажу я, сейчас сделаем. Всё заранее известно. И вышка эта мне известна, вышка еще новая с крепкой дверью, изнутри железный засов, а напротив двери то ли сундук, то ли ящик из неструганных досок. Слева маленький столик. На нем вахтенный журнал, чернильница непроливайка, ручка с пером. На стене портрет Сталина, а под ним растрепанный до нельзя роман "Анна Каренина". Когда бы я не заходил сюда в каком то углу непременно валялся этот роман. - Когда вы его дочитаете - однажды спросил я. Дочита-а-аете обиделась Таня, я его наизусть помню. В углу стоит карабин, а в головах ящика на гвозде, висит огромный солдатский бушлат. Ясно, что ночью запершись на засов солдатка спит на этом бушлате в обнимку с карабином...
- Фу-у... наконец.-
На пороге сидела Таня в зелёном халатике сшитом из казённого матраса. Поставив ноги в тапочках на ступеньку она нежилась в холодке.
_ Здравствуй, - сказал я. Таня кивнула. Я сбросил на землю пояс, когти, стянул рубаху, стащил майку, и сел на ступеньку передохнуть. Таня погладила моё предплечье.
- Смотри паренёк изжаришься, солнце нынче коварное.
- Жаренный вкуснее, - неинтересно сострил я, взял когти, пассатижи и пошел выпутывать колючку.
Провода в линии рвались, от гололёда, дождя, ветра - от времени. И когда скручивать уже нечего мы выпутывали колючку из ограждения, и вешали её в пролёт вместо нормального провода. Но выпутывать колючку - сволочное занятие: пока освободишь кусок метров двадцать изранишь все руки. Но - глаза боятся а руки делают. Выпутал, растянул, расправил, зачистил концы. Залез на один столб - привязал. Залез на другой столб - натянул. Всё!
Я поднялся в будку. Таня вошла следом. Здесь было хорошо, гулял ветерок.
- Ну что, звонить? - спросила Таня.
- Я тебе надоел? - спросил я.
- Ты мне не надоел, - рассмеялась Таня.
- Тогда погоди-и-и, - я смотрел на неё, она смотрела на меня. Оба улыбались.
- Ты бы лучше заплатила за работу, - вдруг холодея от дерзости сказал я.
- Заплатила, это как же?
- Ну хоть поцеловала бы.
Таня опять рассмеялась - Я чай, ты с бабой ещё и не целовался? - Сказала она по Саратовски.
- Вот ты и будешь учительница первая моя.
Наши головы сблизились. Я пил её дыхание. Из её больших остановившихся глаз надвигалась толи страстно желаемая погибель, толи обещание второго рождения.
- Ну, - сказала Таня. - Плачу.
Осторожно ладонями я взял её красивую голову. И вот живые губы уже трепещут в моих губах. "И подарила губы мне..."- мелькнуло в сознании. Но Таня тут же вывернулась, и влепила мне смачный поцелуй куда то в шею. От резкого движения кнопки на её халатике хрупко распались. Под халатиком была белая хлопчатая рубашка - исподнее солдатское бельишко. Я схватил её плечи и домогался губами обнаженного тела. Она защищалась перетягивая рубашку. Это томительное сладкое единоборство продолжалось невесть сколько. Пока однажды рубашка скользнула вверх, и перед моими глазами задрожали два молочно- белых холмика с орешками сосков посредине. Они были небесно прекрасны, и я утонул в них лицом. От этого нового резкого движения, мы потеряли равновесие и рухнули на сундук. По моим щекам с обеих сторон, заскользили полные, нежные и горячие бёдра. Всё тело моё превратилось в одну напряженную мышцу, и я втиснулся в это упругое и живое. Таня простонала. Постаптывала с ног тапочки. Её маленькие ступни и узкие пятки облегли мою шею, а тело заходило ходуном. Всякий раз когда она прижимала меня к себе, зов природы понуждал отдавать ей на встречу всю мою мощь без остатка. Волны наслаждения поднимались до муки. "И время самое для нас остановилось..." - и стояло долго. Пока магнит спаявший нас распался. И мы ощутив блаженную свободу отлипли друг от друга. Я стоял перед ней на коленях и задыхался, действительно пьяный от счастья. Таня подняла распаренное, опростевшее лицо. Она тоже задыхалась.
- Что, - сказала она справляясь с дыханием - Напугала я тебя?
Я разжал челюсти, я сжимал их так, что ломило зубы. Я начал дышать всхрапывая.
- Ой голубь, - засмеялась Таня. - Перегрузила я тебя. -
Она обняла меня за плечи, опрокинула на себя. Она ласкала меня, говорила слова, я ничего не понимал опять утонув во времени, которое вновь остановилось.
Следующие дни я привыкал к себе новому. Я был поражен ослепительной яркостью сроднившей нас. Даже стихи Пушкина о его близости с любимой Натальей, казались мне бледными по сравнению с моим живым счастьем. Теперь я был уверен, что и музыка и поэзия всё прекрасное созданное людьми нужны для того только, чтобы непреодолимое взаимное влечение мужчины и женщины завершалось в должном обрамлении. Я вспоминал разговоры мужиков во время бесконечных перекуров, то же если не о водке, то о любви. Но разговоры насмешливые и даже презрительные: какая любовь? Гоняешь, гоняешь, пока судорога настанет, вот и вся любовь. Правда, потом легче, нетерпячку то выплеснешь в неё, дуру. Теперь я знал, это говорят нищие духом. Вся нарядная, весёлая, прекрасная сторона жизни проходит мимо них, без них. Им же остаётся грубость и отчаянность.
Я не торопил встречу. Я робел за Таню. Как теперь когда она беззаветно открыла мне свою наготу, не будет ли она стыдиться? Но судьбу не объедешь. И утром направляясь на первый вызов, у той же шестой проходной я встретил её. Счастливая что сменилась, Таня легко шла мне на встречу.
- Здравствуй, - сказала она как знакомому. Меня завертел водоворот.
- Здравствуй Таня, когда ты теперь...
- Стоп, стоп, стоп, - мягко остановила она меня.
- Что ты придумал в своей умной голове. Мы не будем встречаться...
- Почему, Таня?
- У нас нет будущего, - грустно усмехнулась она.
- Татьяна, - закричала какая то солдатка. - Кончая заливать баки малолетке, пошли! Таня бросила на неё быстрый, сердитый взгляд.
- У нас не может быть будущего. Подумай сам как следует. Прости... -
И она побежала догонять подругу. А я остался посреди ворот, в обе стороны уходила пустая дорога.
Это было горе. Чувство, мысли, надежды, осыпались как карточный домик. Ведь она была моя, и любила меня, я это чувствовал. И вдруг - ничего. Так не мо... Так не быва... Так не должно быть! Нет, она просто торопилась. Вот мы встретимся, поговорим. Не может быть, чтобы я еще раз не утонул в её глазах. Чтобы она не прижалась ко мне.
Но дни шли, а я ни где не встречал Таню. Раньше мы натыкались друг на друга чуть ли ни каждый день. И промучившись полмесяца я пошел в караульное помещение. Там на стене висел график дежурств. И на третьей строчке, вместо фамилии Захарова была вклеена свежая бумажная полоска и на ней написано Полунина.
- А куда дели Захарову?
- Эва! - сказала дежурная на коммутаторе. - Таньке легче, у неё среднее образование! Она написала рапорт, и её забрали в артиллерийское училище, аж в Ташкент! Через год будет лейтенант зенитчица, во-как!
Это был нокаут. Не видя, не слыша я оказался у двери. Переступил порог и сел на скамейку рядом с вахтершей. Та-ня! Та-ня! Сейчас она была дороже всего, дороже жизни. Но её не было...
Когда я обратал окошко памяти и научился заныривать в него, оказалось что прошлое не мутный серый бурун. В нем хранятся ясные картины, и звуки, и даже запахи, например вонь цеха намазки забыть не возможно. И как забирает за живое эта унесенная временем жизнь. Пока перебирал свои нехитрые события несколько раз щемило сердце. А для чего бесплодно терзать его еще раз, разве ему мало? Всё прошло как с белых яблонь дым. И не следует без причины искажать прошлое воспоминаниями. Но зачем тягуче как зубная боль томит желание облегчить душу, выплеснуть заветное. Для людей? Где-то борются с жизнью и за жизнь немногие братья и сестры готовые поменяться со мной сердцами. Но где они? Врят-ли дойдет до меня их привет и не получу я отрады. Может быть приспело время каяться пред всевышним? Конечно, конечно. Но как сделать это покаяние не притворным, без лукавой извилины в мозгу - а что если... Вот причина страданий.
Ах всё просто, иссякли силы сопротивления, и в отчаянии попытался выпрыгнуть из колодца. Прыгнул - и не выпрыгнул. Теперь зализываю ушибы. Но сознание оно шурует и перелопачивает бытиё, роет всё глубже и глубже, зарывается уже в космическую глубину, уже болят мозги. Но что это, тонюсенький ясный лучик - надежда? В этом узилище? Но вот ветерок восторга, холодок предчувствия - надежда! Но она сказочно зыбка. Вряд ли богиня заметит слепого старца. Хотя у этого старца не погодам певучая, до смешного романтичная душа. Что Афродите душа, ей нужна плоть. Эх! Попляшу я, помашу руками и ногами. Пусть видит богиня как я крепок плотью... Ну, однако меня занесло... Пора опускаться в свой колодец - я всё ещё на земле.
Завтра напишу заявление начальнику ЖКХ, что батареи в квартире опять холодные, и затею с ним тяжбу из за денег которые он выдуривает у меня за неоказанную услугу.
Вот тебе интерес, вот тебе особость.
03.03.2003 г. Гужан Л.И.