Я помню разговор о брате.
Тот вечер стал памятным для меня. Никогда до этого так откровенно о брате не говорили со мной. Может быть, потому, что я покидал свой дом…
Мой отец, руководитель отдела проблем оптимизации скрэмджетов, корпорации «Вега-техникс», смог устроить меня в специализированную школу корпорации – Монт-Лэсскую специальную техническую, филиал знаменитого университета. Собеседование я прошел успешно; тесты в течение года отрабатывал со мной сам отец - поэтому зачислили без излишних ворчаний и проблем. Отвозила в школу меня мама…
Подъезжаем мы к Монт-Лэссу уже к вечеру и решаем остановиться на ночевку в одном из мотелей. Мотель, выбранный нами, находится на пересечении трех федеральных трасс и поэтому многолюдный и шумный: стоит непрекращающийся гул огромных антигравов и моторов поменьше. Впервые вижу так близко взлетающие и садящиеся аэротрейлеры и рефрижераторы. С восхищением смотрю на низкую посадку и зализанные формы «Летающих быков» и «Громобоев», на хромированные борта «Королевы небес» и «Исчезающих облаков» - и сердце мое замирает: вот бы разок прокатиться! – кибернетские штучки вроде «Трех огнедышащих сопел» не в счет: что может быть круче реальности!
Мы сворачиваем в сторону парковки микролетов, и мама резервирует место на сутки. В гостинице нам достается номер на втором этаже. Все мне страшно интересно, и я начинаю исследовать уголки и закоулки номера: тумбочки, шкафы, столы, балконы…. Нахожу кипу красочных журналов за прошлые месяцы, рекламные проспекты, библию со штампом мотеля, тут же пульт для телевизора. Заглядываю в санузел. Номер дешевый, поэтому здесь электростатический душ, отсутствуют всякие шампуни, бальзамы и все такое, и стиральная машина оказывается тоже электростатической. Но вот устройство с жидким мылом возле раковины умывальника оказывается не таким как у нас – на фотоэлементе, не приходится нажимать, - опробую, снимаю крышку, смотрю в зеркало, которое темное, на четырех винтах в углах. Вспоминаю фильм, в котором за подобным зеркалом находилась видеокамера, легонько пугаюсь, - вдруг здесь тоже? - и быстренько возвращаюсь в комнату.
Пока мама изучает сервис мотеля, я еще успеваю попрыгать на кровати – ничего, не продавленная! – распаковать кибершлем (название – дань традиции: конечно, пять металлокерамических излучателя по периметру на эластичной резинке, и очки с активными сенсорами-шорами – ничего общего со шлемом не имеют) и перчатки (то же самое – название форму не отображает!) Хочу было воткнуть конвертор в разъем кибернета, но раздумываю – сваливаю барахло тут же на стол с видеотелефоном (мы с мамой уже послали картинку домой – отец, как всегда, задерживается на работе…) и экраном компьютера.
- Сильно проголодался? – спрашивает мама, она собирается в душ.
- Да нет, не очень.
- Сейчас поужинаем, потерпи, - она заказывает по видеотелефону столик. У меня еще полчаса в запасе, и, пока мама в душе, выхожу на балкон.
Еще на подъезде к городу было понятно, что собирается дождь. И вот здесь, на балконе, как-то быстро стемнело. Вдалеке, у горизонта, бесшумно прорезываются причудливо изогнутые молнии. Их свет отпечатывает в глазах косматые и обрывистые грозовые тучи. Становится так душно, что снимаю футболку. Из соседних номеров доносится музыка, бормотание телевизоров, проходят несколько семей. Ничего интересного не происходит. Я перевожу взгляд на заросли сирени и еще каких-то кустов.
Они, оцепеневшие – в ожидании скорой грозы. Но вот слабый ветерок трогает вершинки - несмело, будто робеет проявить свою силу – и доносит до меня волнующий запах прохладного дождя и мокрой пыли.
…А потом мы сидим на освещенной террасе, и ночь – влажная, свежая, с шелестом листвы и капели – затапливает пространство. Гроза уже пролетела, отгремел гром и остается ровный шум неторопливого летнего дождя. Он барабанит по тугому тенту и непрерывно скатывается с покатой крыши, разбиваясь и закручиваясь на асфальте маленькими яростными бурунчиками. А дальше несутся они к водостокам и, блеснув сквозь накипь пены, мутноватым серым светом, срываются в темноту провалов. Там, где нет асфальта, земля вбирает в себя влагу, всю, до единой капли, и мне кажется,.что она дышит: вдыхает легкую прохладу далеких стратосфер и выдыхает взамен тяжелые и душные испарения глубин и травяных корней – и от этого колеблются недалекие заросли сирени, окутываясь мглою.
Мы сидим у самой ограды террасы, уже поужинали… Пьем сок и радуемся неожиданному приключению. До нашего столика долетают капли дождя при порывах ветра – они теплые и ничуть не досаждают. Под крышей террасы атмосфера уюта и добрососедства: усталые шоферы-дальнобойщики, семейные пары, дети. Играет легкая музыка за стойкой бара, слышен стук посуды, легкие девушки-официантки с улыбками, голоса, голоса…
Мы тоже разговариваем. Вспоминаем что-то, мама рассказывает о своей первой поездке в колледж. Затем я начинаю расспрашивать о Капрасе. И мама включается. Не пытается уклониться. Я запомнил весь разговор. Мама говорит своим ровным голосом, и для постороннего показалось бы, что разговор наш будничный и спокойный, но я-то знаю, я-то подмечаю те резкие нотки, которые выдают ее внутреннее волнение – те её чувства, которые она так долго скрывала. Я понимаю, что задел больные места мамы и уже корил себя – разговор наш становится невесел.
Я сижу на пластиковом стуле и смотрю, как хмурятся ее брови; на лицо, освещенное подвешенными к потолку фонарями; на то, как она покручивает стакан.
- Я знаю, Ревик, что виновата перед тобой: не додала тебе, что ты должен был получить. Но ты терпел – и мою невольную холодность и отцовскую погруженность в себя, и недостаточную нашу любовь…
Я подозревал, я предчувствовал, что разговор будет непростым. Но не догадывался, что настолько тяжел для мамы. И я – причина этого, и пытаюсь прекратить его:
- Мама, нет… Мам, ну что ты… Мама, не надо!
Она останавливает меня:
- Ты давно расспрашиваешь о брате. Ты должен знать о нем. И не осуждать…
Она молчит погруженная в себя.
- О-о! Капрас рос необыкновенным ребенком. Несмотря на то, что я носила его в себе, и мы с твоим отцом часто представляли его умным и развитым малышом – он превзошел все наши ожидания. С ранних лет товарищи делали его предводителем игр, судьей в различных спорах, а затем, в школе, избрали капитаном различных спортивных команд: в баскетболе, в футболе… Удивлял он и взрослых: будь то учение или общественные поступки – ему рукоплескали, давали дипломы и знаки отличия. И мы гордились им, и любили его. И поощряли к дальнейшим наукам, к дальнейшим успехам – в глазах друзей, учителей, своих знакомых, родственников. И неизбежно настало то, чего и следовало ожидать: отняв у Капраса свободу, мы сделали его пленником безрассудных страстей: ведь после выполненных дел и поступков – шум и рукоплескания прекращаются, праздник проходит, и веселье, и восхищение тают как сон.
Мама замолкает и в задумчивости смотрит на меня. Протягивает руку, гладит по щеке, улыбается. Я ловлю ее руку и прижимаюсь к ней.
- А потом родился ты. Я уже не могла уделять Капрасу должного внимания. Отца повысили в должности, и он пропадал в офисе дотемна. А Капрас стал искать радость от похвал, кидаясь из крайности в крайность, стал он распылять свои силы, свои способности во множестве дел, - мелких и вовсе ненужных, - и нигде не находил себе удовлетворения. Его беспокойство и неудовлетворение росли год от года, пока не настал такой момент, что я поневоле задумалась: а уж не возненавидел ли он нас с отцом? Единственное, что умиротворяло его – это игра с тобой. Он любил тебя. В минуты, когда ты был с ним, казалось, я видела прежнего Капраса – нежного, открытого, заботливого.
- Мам, а мам, - перебиваю я, - а я помню его. Правда плохо. Он был такой большой, серьёзный, но мне удавалось его чем-то рассмешить – не помню чем, - и тогда он смеялся. Так смеялся! Я любил, когда он смеялся. А ещё он старался выработать во мне храбрость: давал мне всякие поручения – зайти в тёмную комнату, выйти из дома через крышу. И я не боялся, мам, правда! Когда он был рядом, я ничего не боялся.
- Я верю, сына, верю тебе. Капрас с тобой был прежним нашим сыном, нашим Русом. Но эти моменты становились всё более редкими, страсти возвращались всё чаще: Капрас мрачнел, замыкался, затевал какие-то проекты, срывался, огрызался…. Мы посетили психоаналитика. Признаться, я услышала то, до чего дошла сама бессонными ночами: у нас были закрыты глаза на то, что заботясь об имени сына, мы не удостаивали и толики внимания душе его. Сын нуждался в спасительном руководстве – в наставлении того же психоаналитика. Но Капрас отказался. Мы с отцом начали осознавать, что теряем сына.
Дождь прекращается. На горизонте алеет закатная зорька, облака над нами серые и налитые влагой – длинными лентами тянутся они по небу, разрываясь бледно-голубыми проемами. Заметно похолодало.
Мама пьет сок и продолжает:
- Знаешь, Рува, все эти годы я перебирала слова и поступки: свои, твоего отца – все искала ту первопричину, которая послужила толчком к отчуждению Руса от нас. И знаешь, мне кажется, я нашла.
Я видел, как тяжело маме даются эти признания. Нахмуренные брови – были единственным признаком ее волнения:
- Однажды я находилась в ванной и полоскала горло: может быть, болела – не помню. И должно быть, издавала грубые и неприятные звуки. «Мама, ты умираешь!?» - спросил твой брат. Он стоял в дверях и испуганно смотрел на меня. «Мам, ты умираешь?» - повторил он. В глазах его плескался страх и едва сдерживаемая паника. Я догадалась о причине его вопросов. «Ну, что ты, маленький?! Я всего лишь полощу горло – лечу его». Я до сих пор помню эту картину: ванная была ярко освещена: зеркала, хромированные ручки, краны, полочки, вешалки – все отражало свет, и в его лучах Капрас казался таким хрупким и потерянным… Я присела перед ним и притянула его к себе. Он как-то разом потерял налет своей взрослости и рассудительности – остался мальчиком своих девяти лет. «Но смерть ведь есть? - прошептал он. – И мы умрем?» В его вопросах слышалось утверждение.
Я, его мама, должна была догадаться о том, что эти вопросы для него не были рядовыми. Но тогда я была еще юна, не так обременена опытом прожитых лет. И я очень любила Руса. Мне казалось, что вопрос смерти для него, как и для любого ребенка его лет, – вопрос обряда, какого-то ритуала.
Я постаралась успокоить его. Говорила, что да, люди умирают, но умирают старые и больные, а мы с ним молодые и здоровые, и проживем еще много лет. А потом заплакал ты. Капрас вроде бы успокоился, и мы вернулись в комнаты.
Истинную сущность разговора, Ревик, я поняла лишь после ухода Капраса. А это случилось после нескольких лет…
Мама встряхивает головой. И словно светлеет лицом:
- Ну, ладно, Рува Местус, засиделись мы с тобой. Пошли в номер. Договорим уже там.
Я тоже веселею.
В комнате горит ночник. За окнами шумит ветер. После грозы здесь душно. Я вижу на шторах призрачные отсветы далеких зарниц. Мама не стала включать кондиционер: подозреваю – боясь простудить меня, открывает балконную дверь. Где-то зудит два-три комара, залетевших под шумок. Мой взгляд ловит одного и бездумно водит его: вот кружится тут, вот садится на стенку, оттопырив пару своих длинных ног – не понравилось, перелетает на потолок. Пока мама умывается и готовится ко сну, я воюю с ними – благо, журналов целая кипа.
Жара, от стен и потолков, начинает спадать в проем балконной двери, задернутый занавесью, влетает слабый ветерок – по полу тянет прохладой. Мы с мамой решаем лечь под простынями.
Наконец я устраиваюсь на кровати. Мама напротив, колдует над своим лицом. Вот заканчивает, и я зову ее к себе. Она присаживается и притягивает меня к себе. Я чувствую ее пальцы в своих волосах – нежные и ласковые. Она чуть задумывается:
- Ты помнишь, Рува, когда ушел Капрас?
- Да. Вы ещё говорили, что он уехал учиться куда-то далеко, а я обижался, что он даже не попрощался со мной.
- Мы не хотели огорчать тебя. А ещё, мы долго с отцом пытались понять: почему? Что не так было в нас, в нем, в окружении? Что толкнуло его на этот шаг? Я очень страдала. Отец роптал, - большое дело обуздать уязвленную душу – обвинял сектантов, хотел подать на суд. Психоаналитик объяснял, что Рус захотел освободиться от наших ожиданий, от навязанной ему роли. Но, мне думается, все было в другом. Вся его активность, все его достижения в школе, в общественной деятельности – были всего лишь защитой от ДЫХАНИЯ СМЕРТИ. Да. Смерть, после того, нашего с ним разговора, стала для Капраса не просто границей между миром плоти и духа, а чем-то иным, противоречащим нашему бытию. Тебе трудно, наверно, понять все это, Ревушка?
Мама чмокает меня в щеку. Я поудобнее устраиваюсь и отзываю:
- Нет, нет, мама. Я понял, что он не смог примириться с мыслью о том, что мы, - я вздыхаю и продолжаю, - покинем этот мир…
- Да. Но если для нас эта грань где-то там, в неоглядном будущем, то для него она была близка, тонка, он ощущал ее, - ну, не знаю, - кончиками пальцев, нервами, кожей. А мы не замечали его страха - он умел прятать свои чувства, - мы видели лишь то, что хотели видеть. А он искал, искал… везде искал спасение от бессмысленного хаоса, от размывания себя, как личности.… Однажды, помню, мы выезжали на пикник. Ты уже бегал и лепетал…
Мама вновь чмокает меня в затылок.
- …Мы развели большой костер в ночи. Капрас стоял и наблюдал за взлетающими и гаснувшими в ночном небе искрами. Он произнес тогда слова. Я думала – прочитал очередную умную книжку, и не придала большого значения им. Он сказал, кивая на гаснувшие искры:
- Реальность там – за смертью. А жизнь наша – сон. Поэтому так и не хочется просыпаться, слишком тяжелые труды нас ждут.
Кто-то пошутил, кто-то его растормошил, и вскоре это забылось. Но он не забывал. Шло время, а он исчезал, истаивал как эти самые искорки – из нашего мира, не телом – духом, распадом не плоти, а привязанностей к этому бытию. Делал окончательный переход безболезненным, закалял себя. Тогда он уже познакомился со своей верой – «Братья во Христе». Они провозглашали близость конца времён и обещали спасение своим адептам. До сих пор для меня секрет, чем они его увлекли; как он вышел на них. Мы ведь всегда ходили в церковь. Он знал и постулаты и традиции экуменической церкви… Хотя мы с отцом вначале опасности никакой не видели - наоборот радовались: сын вроде бы успокоился, перестал рваться, уходить в себя.… Как я потом ужасалась тому, что терпел наш сын, имея рядом родителей. Родителей, которые ничем не могли ему помочь, которые рукоплескали ему, в тот момент, когда он страдал. Как он, должно быть, нас не уважал, сносил, презирал за беспомощность, за непонимание, за смирение перед ходом вещей…
- Мам. Ну, ты это додумываешь, - вставляю я. - Он же любил вас!
- Да, Ревик, он любил нас. Поэтому ему вдвойне было тяжелее нас терпеть – каждый миг, каждую минуту… Мы были здесь, но нас уже не было с ним – понимаешь? Мы как куклы, как яркие манекены: пустые потерянные для вечной жизни – жалкие в неведении своей судьбы.
- Мам, нет! – я обнимаю ее. – Мам, ты не… Ты не манекен.
- Должно быть, все это ему причиняло невыносимую боль. А когда больно, ты знаешь, Руве, мысли о смерти непереносимы.
Некоторое время мы лежим молча. Чуть колышется занавесь. Все, что говорит мне мама, сплетается для меня в какую-то паутину, в которой я барахтаюсь. Мне жалко маму, и хочется узнать про брата – если раньше брат для меня был неким рыцарем без страха и упрека, то теперь в моем воображении он предстал запутавшимся и ужасно одиноким – но от этого Капрас стал еще ближе, я еще сильнее захотел с ним встретиться и помочь ему - еще не знал чем, но обязательно помог бы…
Мама берет с тумбочки свой индбраслет и в полусумраке комнаты высвечивается голография Капраса. Я приподнимаюсь и вместе с мамой смотрю на его лицо. То ли под впечатлением рассказа, то ли в самом деле – но я вдруг вижу, как сквозь его беззаботную и счастливую улыбку проглядывают горькие черточки, а в глазах выступает глубоко спрятанная тоска и отчаяние.
- Мам, - шепчу я, - давай найдем его! Мам! Давай найдем Капраса!
Я воодушевляюсь. Эта мысль мне кажется настолько удачной, что я готов сию секунду собирать чемоданы и ехать в путь. Я встаю на кровати и смотрю на маму:
- Ты ведь знаешь, в какой секте он? Давай запустим поиск!
Я хочу запустить компьютер, тянусь к шлепкам…
- Рува, - голос мамы тих. – Не надо его искать. Он нашел свое место. И это его лучший выбор – что может быть лучше обретения себя в Боге! А наши поиски его растревожат, внесут смуту и беспокойство. Он хотел удалиться от мира, и он сделал это.
- Ну почему?! Ну почему он ни разу не приехал! – я чувствую, как обида поднимается во мне, но не на брата – на обстоятельства. – Может быть, его не отпускают?!
- Нет! Если Капрас что-то задумает – он добьется этого. Если бы он захотел, то давно бы навестил нас…
Мама на секунду замолкает, погружаясь в какие-то свои думы, затем наклоняется ко мне, - я чую аромат её духов, - целует меня в висок:
- Ладно, Рува, давай отдыхать. Завтра надо будет встать пораньше. Мы и так уже засиделись!
Мама встает и направляется к своей кровати. Я вновь укладываюсь. Мы желаем друг другу спокойных снов, и мама выключает свет.
Я лежу, и ничто меня не может переубедить: брата нужно найти! Я не знаю, для этого ли я рожден, и позволит ли мне Господь найти мне брата, не знаю, исполню ли свое предназначение – ничего этого я не знаю, но чувствую, ясно чувствую – чтобы не ждало меня в будущем, на мне теперь лежит тень моего креста и это теперь отличает меня от остальных смертных…. Вот как значит, ощущал свое одиночество Рус…
Я лежу на спине, и будоражащее чувство осознания своего предназначения постепенно проходит. Я начинаю засыпать. И в конце задаю в темноту маме вопрос, который всегда мучил меня:
- Интересно, а Капрас помнит меня?
Мама отвечает не сразу.
- Конечно, Рёвушка, он помнит тебя. Тех, кого любишь, невозможно забыть…. А теперь засыпай, сынок.
После того, как в колледже меня принял заведующий учебной частью, – оформил мои документы и произнес дежурные слова о радости видеть меня, - мы с мамой выходим из его кабинета и отходим к окну. Со второго этажа видно множество ребят, которые ведут себя свободно и раскрепощенно: перекрикиваются, о чем-то спорят, сбегают и вбегают по лестнице – разных возрастов и цвета кожи. Я все кручу головой, мне трудно удержаться от любопытства. Мама стоит рядом и тихо улыбается. Я смотрю на нее. Она задумчива. Вскоре ее задумчивость сменяется скрытой тревогой:
- Уж и не знаю, Рува, правильно ли мы с отцом поступаем…
Острота разлуки у меня уже давно сгладилась. Маячил где-то призрак грусти и печали. И я хочу утешить маму. Я очень ее люблю. И за тревогу обо мне:
- Мам, не тревожься, Вам не придется краснеть за меня. Обещаю!
Она обнимает меня и прижимает.
- Глупенький ты мой. Какой ты еще маленький!
Я чувствую ее грудь, ее крепкие и такие нежные руки. Тепло затапливает душу:
- Мам, ты – единственный человек, и еще папа, которых я люблю и никогда не покину!
Вдруг я слышу, как она всхлипывает и начинает дрожать от сдерживаемых рыданий. Я поднимаю глаза и вижу безмолвно скатывающиеся слезы из-под крепко сжатых век. И не понимаю, почему разлука ее взволновала, и зачем эти ранящие душу безмолвные слезы. Я начинаю вытирать их, чуя тепло, чуя нежность щек и шелковистость ресниц:
- Мама, не плачь, ну, пожалуйста, не плачь. Я буду послушен вам. Ты веришь мне? Ну, хочешь, я назад уеду?
Она отнимает от глаз мои руки и целует их, поочередно раскрывая ладони:
- Нет, нет. Ну что ты говоришь, сынок. Это так, женская глупость… - я смущаюсь такой прилюдной ласки, и прячу руки. - Прости, сынок, разволновалась что-то.
При этом мама так смотрит на меня – с такой печалью и любовью, и так при этом улыбается – грустно-грустно, что я клянусь никогда ее причинять ей боль…
Вот и все, все прошло, - она начинает удалять следы слез. Щелкает сумкой, кладет пудру и вытаскивает листок.
- Это тебе от Капраса.
И она уходит.
Я долго смотрю маме вслед. А она все уходит, уходит – в ореоле солнечного света, - и с ней уходит мое беззаботное и безгрешное детство.
А потом началась Пандемия. И больше её я не увидел.
Столь явной и чистой любви к ближнему мне человеку я вряд ли еще испытаю.