Литературный портал Графоманам.НЕТ — настоящая находка для тех, кому нравятся современные стихи и проза. Если вы пишете стихи или рассказы, эта площадка — для вас. Если вы читатель-гурман, можете дальше не терзать поисковики запросами «хорошие стихи» или «современная проза». Потому что здесь опубликовано все разнообразие произведений — замечательные стихи и классная проза всех жанров. У нас проводятся литературные конкурсы на самые разные темы.

К авторам портала

Публикации на сайте о событиях на Украине и их обсуждения приобретают всё менее литературный характер.

Мы разделяем беспокойство наших авторов. В редколлегии тоже есть противоположные мнения относительно происходящего.

Но это не повод нам всем здесь рассориться и расплеваться.

С сегодняшнего дня (11-03-2022) на сайте вводится "военная цензура": будут удаляться все новые публикации (и анонсы старых) о происходящем конфликте и комментарии о нём.

И ещё. Если ПК не видит наш сайт - смените в настройках сети DNS на 8.8.8.8

 

Стихотворение дня

"партитура"
© Нора Никанорова

"Крысолов"
© Роман Н. Точилин

 
Реклама
Содержание
Поэзия
Проза
Песни
Другое
Сейчас на сайте
Всего: 104
Авторов: 0
Гостей: 104
Поиск по порталу
Проверка слова

http://gramota.ru/

Для печати Добавить в избранное

Последний плач по Ойкумене(PageDown - уровень 8) (Кладовка (проза, не вошедшая в рубрики))

Автор: Astius
Page Down:  Рассказ Рувоса Местуса о брате

     Я помню разговор о брате.
     Тот вечер стал памятным для меня. Никогда до этого так откровенно о брате не говорили со мной. Может быть, потому, что я покидал свой дом…
     Мой отец,  руководитель отдела проблем оптимизации скрэмджетов, корпорации «Вега-техникс», смог  устроить меня в специализированную школу корпорации – Монт-Лэсскую специальную техническую, филиал знаменитого университета.  Собеседование я прошел успешно; тесты в течение года отрабатывал со мной сам отец -  поэтому зачислили без излишних ворчаний и проблем. Отвозила в школу меня мама…

     Подъезжаем мы к Монт-Лэссу уже к вечеру и решаем остановиться на ночевку в одном из мотелей. Мотель, выбранный нами,  находится на пересечении трех федеральных трасс   и поэтому многолюдный и шумный: стоит непрекращающийся гул огромных антигравов и моторов поменьше. Впервые вижу так близко взлетающие и садящиеся аэротрейлеры и  рефрижераторы. С восхищением смотрю на низкую посадку и зализанные формы «Летающих быков» и «Громобоев», на хромированные борта «Королевы небес» и «Исчезающих облаков» - и сердце мое замирает: вот бы разок прокатиться! – кибернетские штучки вроде «Трех огнедышащих сопел» не в счет: что может быть круче реальности!
     Мы сворачиваем в сторону парковки  микролетов, и мама резервирует место на сутки. В гостинице нам достается номер на втором этаже. Все мне страшно интересно, и я  начинаю исследовать  уголки и закоулки номера: тумбочки, шкафы, столы, балконы…. Нахожу кипу красочных журналов за прошлые месяцы, рекламные проспекты, библию со штампом мотеля, тут же пульт для телевизора. Заглядываю в санузел. Номер дешевый, поэтому здесь электростатический душ, отсутствуют всякие шампуни, бальзамы и все такое, и стиральная машина оказывается тоже электростатической. Но вот устройство с жидким мылом возле раковины умывальника оказывается не таким как у нас – на фотоэлементе,  не приходится нажимать, - опробую, снимаю крышку, смотрю в зеркало, которое темное, на четырех винтах в углах.  Вспоминаю фильм, в котором за подобным зеркалом находилась видеокамера, легонько пугаюсь, -  вдруг здесь тоже? -  и быстренько возвращаюсь в комнату.
     Пока мама изучает сервис мотеля, я еще успеваю попрыгать на кровати – ничего, не продавленная! – распаковать кибершлем (название – дань традиции: конечно, пять  металлокерамических излучателя по периметру на эластичной резинке, и очки с активными сенсорами-шорами – ничего общего со шлемом не имеют) и перчатки (то же самое – название форму не отображает!) Хочу было воткнуть конвертор в разъем кибернета, но раздумываю – сваливаю барахло тут же на стол с видеотелефоном (мы с мамой уже послали картинку домой – отец, как всегда, задерживается на работе…) и экраном  компьютера.
     - Сильно проголодался? – спрашивает мама, она собирается в душ.
     - Да нет, не очень.
     - Сейчас поужинаем, потерпи, - она заказывает по видеотелефону столик. У меня еще полчаса в запасе, и, пока мама в душе, выхожу на балкон.

     Еще на подъезде к городу было понятно, что собирается дождь. И вот здесь, на балконе, как-то быстро стемнело. Вдалеке, у горизонта, бесшумно прорезываются причудливо изогнутые молнии. Их свет отпечатывает в глазах косматые и обрывистые  грозовые тучи. Становится так душно, что снимаю футболку.  Из соседних номеров доносится музыка, бормотание телевизоров, проходят несколько семей. Ничего интересного не происходит. Я перевожу взгляд на заросли сирени и еще каких-то кустов.
Они, оцепеневшие – в ожидании скорой грозы. Но вот слабый ветерок трогает вершинки  - несмело, будто робеет проявить свою силу – и доносит до меня волнующий запах прохладного дождя и мокрой  пыли.

       …А потом мы сидим на освещенной террасе, и ночь – влажная, свежая, с шелестом листвы и капели – затапливает  пространство. Гроза уже пролетела, отгремел гром и остается ровный шум неторопливого летнего дождя. Он барабанит по тугому тенту и непрерывно скатывается с покатой крыши, разбиваясь и закручиваясь на асфальте маленькими яростными бурунчиками. А дальше несутся они к водостокам и, блеснув сквозь накипь пены,  мутноватым серым светом, срываются в  темноту провалов.    Там, где нет асфальта, земля вбирает в себя влагу, всю, до единой капли, и мне кажется,.что она дышит: вдыхает легкую прохладу далеких стратосфер и выдыхает взамен  тяжелые и душные испарения  глубин и травяных корней – и от этого колеблются недалекие заросли сирени, окутываясь мглою.
     Мы сидим у самой ограды террасы, уже поужинали… Пьем сок и радуемся неожиданному приключению. До нашего столика  долетают капли дождя при порывах ветра – они теплые и ничуть не досаждают. Под крышей террасы атмосфера уюта и добрососедства: усталые шоферы-дальнобойщики, семейные пары, дети. Играет легкая музыка за стойкой бара, слышен стук посуды, легкие девушки-официантки с улыбками, голоса, голоса…
     Мы тоже разговариваем. Вспоминаем что-то, мама рассказывает о своей первой поездке в колледж. Затем я начинаю расспрашивать о Капрасе. И мама включается. Не пытается уклониться. Я запомнил весь разговор. Мама говорит своим ровным голосом, и для постороннего показалось бы, что разговор наш будничный и спокойный, но я-то знаю, я-то подмечаю те резкие нотки, которые выдают ее внутреннее волнение – те её чувства, которые она так долго скрывала. Я понимаю, что задел больные места мамы и уже корил себя – разговор наш становится невесел.
   Я сижу на пластиковом стуле и смотрю, как  хмурятся ее брови; на лицо, освещенное подвешенными к потолку фонарями; на то, как она покручивает стакан.
     - Я знаю, Ревик, что виновата перед тобой: не додала тебе, что ты должен был получить. Но ты терпел – и мою невольную холодность и отцовскую погруженность в себя, и недостаточную нашу любовь…
     Я подозревал, я предчувствовал, что разговор будет непростым. Но не догадывался, что настолько тяжел для мамы. И я – причина этого, и пытаюсь прекратить его:
     - Мама, нет… Мам, ну что ты… Мама, не надо!
     Она останавливает меня:
     - Ты давно расспрашиваешь о брате. Ты должен знать о нем. И не осуждать…
     Она молчит погруженная в себя.
     - О-о!  Капрас рос необыкновенным ребенком. Несмотря на то, что я носила его в себе, и мы с твоим отцом часто представляли его умным и развитым малышом – он превзошел все наши ожидания. С ранних лет товарищи делали его предводителем игр, судьей в различных спорах, а затем, в школе,  избрали капитаном различных спортивных  команд: в баскетболе, в футболе… Удивлял он и взрослых: будь то учение или общественные поступки – ему рукоплескали, давали дипломы и знаки отличия. И мы гордились им, и любили его. И поощряли к  дальнейшим наукам, к дальнейшим успехам – в глазах друзей, учителей, своих знакомых, родственников. И неизбежно  настало то, чего и следовало ожидать: отняв у Капраса свободу, мы сделали его  пленником  безрассудных страстей: ведь после выполненных дел и поступков – шум и рукоплескания прекращаются, праздник проходит, и веселье, и восхищение тают как сон.
     Мама замолкает и в задумчивости смотрит на меня. Протягивает руку, гладит по щеке, улыбается. Я ловлю ее руку и прижимаюсь к ней.
     - А потом родился ты. Я уже не могла уделять Капрасу должного внимания. Отца повысили в должности, и он пропадал в  офисе дотемна. А Капрас стал искать радость от похвал, кидаясь из крайности в крайность, стал он распылять свои силы, свои способности во множестве дел, - мелких и вовсе ненужных, - и нигде не находил себе удовлетворения. Его беспокойство и неудовлетворение росли год от года, пока не настал такой момент, что я поневоле задумалась: а уж не возненавидел ли он нас с отцом? Единственное, что умиротворяло его – это игра с тобой. Он любил тебя. В минуты, когда ты был с ним, казалось, я  видела прежнего  Капраса – нежного, открытого,  заботливого.
   - Мам, а мам, - перебиваю я, - а я помню его. Правда плохо. Он был такой большой, серьёзный, но мне удавалось его чем-то рассмешить – не помню чем, - и тогда он смеялся. Так смеялся! Я любил, когда он смеялся. А ещё он старался выработать во мне храбрость: давал мне всякие поручения – зайти в тёмную комнату, выйти из дома через крышу. И я не боялся, мам, правда! Когда он был рядом, я ничего не боялся.
   - Я верю, сына, верю тебе. Капрас с тобой был прежним нашим сыном, нашим Русом. Но эти моменты  становились всё более редкими, страсти возвращались всё чаще: Капрас мрачнел, замыкался, затевал какие-то проекты, срывался, огрызался…. Мы посетили психоаналитика. Признаться, я услышала то, до чего дошла сама бессонными ночами: у нас были закрыты глаза на то, что  заботясь об имени сына, мы не удостаивали и толики внимания душе его. Сын нуждался в  спасительном руководстве – в наставлении того же психоаналитика. Но Капрас отказался. Мы с отцом начали осознавать, что теряем сына.

   Дождь прекращается. На горизонте алеет закатная зорька, облака над нами серые и налитые влагой – длинными лентами тянутся они по небу, разрываясь бледно-голубыми проемами. Заметно похолодало.
     Мама пьет сок и продолжает:
     - Знаешь, Рува, все эти годы я перебирала слова и поступки: свои, твоего отца – все искала  ту первопричину, которая послужила толчком к отчуждению Руса от нас. И знаешь, мне кажется, я нашла.
     Я видел, как тяжело маме даются эти признания. Нахмуренные брови – были единственным признаком ее волнения:
     - Однажды я находилась в ванной и полоскала горло: может быть, болела – не помню. И должно быть, издавала грубые и неприятные звуки. «Мама, ты умираешь!?» - спросил твой брат. Он стоял в дверях и испуганно смотрел на меня. «Мам, ты умираешь?» - повторил он. В глазах его плескался страх и едва сдерживаемая паника. Я  догадалась о причине его вопросов. «Ну, что ты, маленький?! Я всего лишь полощу горло – лечу его». Я до сих пор помню эту картину: ванная была ярко освещена: зеркала, хромированные ручки, краны, полочки, вешалки – все отражало свет, и в его лучах Капрас казался таким хрупким и потерянным… Я присела перед ним и притянула его к себе. Он как-то разом потерял налет своей взрослости и рассудительности – остался мальчиком своих девяти лет. «Но смерть ведь есть? - прошептал он. – И мы умрем?» В его вопросах слышалось утверждение.
     Я, его мама, должна была догадаться о том, что эти вопросы для него не были рядовыми. Но тогда я была еще юна, не так  обременена опытом прожитых лет. И я очень любила Руса. Мне казалось, что вопрос смерти для него, как и для любого ребенка его лет, – вопрос обряда, какого-то ритуала.
     Я постаралась успокоить его. Говорила, что да, люди умирают, но умирают старые и больные, а мы с ним молодые и здоровые,  и  проживем еще много лет. А потом заплакал ты. Капрас вроде бы успокоился, и мы вернулись в комнаты.
     Истинную сущность разговора, Ревик, я поняла лишь после ухода Капраса. А это случилось после нескольких лет…
     Мама встряхивает  головой. И словно светлеет лицом:
     - Ну, ладно, Рува Местус, засиделись мы с тобой. Пошли в номер. Договорим уже там.
     Я тоже веселею.

     В комнате горит ночник. За окнами шумит ветер. После грозы здесь душно. Я вижу на шторах призрачные отсветы далеких зарниц. Мама не стала включать  кондиционер: подозреваю – боясь простудить меня, открывает балконную дверь. Где-то зудит два-три комара, залетевших под шумок. Мой взгляд ловит одного и бездумно водит его: вот кружится тут, вот садится на стенку, оттопырив пару своих длинных ног – не понравилось,  перелетает на потолок. Пока мама умывается и готовится ко сну, я воюю с ними – благо, журналов целая кипа.
     Жара, от стен и потолков, начинает спадать в проем балконной двери, задернутый занавесью, влетает  слабый ветерок – по полу тянет прохладой. Мы с мамой решаем лечь под простынями.
     Наконец я устраиваюсь на кровати. Мама напротив, колдует  над своим лицом.  Вот заканчивает, и я зову ее к себе. Она присаживается и притягивает меня к себе. Я чувствую ее пальцы в своих волосах – нежные и ласковые. Она чуть задумывается:
     - Ты помнишь, Рува, когда ушел Капрас?
     - Да. Вы ещё говорили, что он уехал учиться куда-то далеко, а я обижался, что он даже не попрощался со мной.
     - Мы не хотели огорчать тебя. А ещё, мы долго с отцом пытались понять: почему? Что не так было в нас, в нем, в  окружении? Что толкнуло его на этот шаг? Я очень страдала. Отец  роптал, - большое дело обуздать уязвленную душу – обвинял сектантов, хотел подать на суд. Психоаналитик объяснял, что Рус захотел  освободиться от наших ожиданий, от навязанной ему роли. Но, мне думается, все было  в другом. Вся его активность, все его достижения в школе, в общественной деятельности – были всего лишь защитой от ДЫХАНИЯ СМЕРТИ.  Да. Смерть, после того, нашего с ним разговора,  стала для Капраса не просто границей между миром плоти и духа, а чем-то иным, противоречащим нашему бытию. Тебе трудно, наверно, понять все это, Ревушка?
       Мама чмокает меня в щеку. Я поудобнее устраиваюсь и отзываю:
     - Нет, нет, мама. Я понял, что он не смог примириться с мыслью о том,  что мы, -  я вздыхаю и продолжаю, - покинем этот мир…
     - Да. Но если для нас эта грань где-то там, в неоглядном будущем, то для него она была близка, тонка, он ощущал ее, - ну, не знаю, -  кончиками пальцев, нервами, кожей. А мы не замечали его страха - он умел прятать свои чувства, - мы видели лишь то, что хотели видеть. А он  искал, искал… везде искал спасение от бессмысленного хаоса, от  размывания себя, как личности.… Однажды, помню, мы выезжали на пикник. Ты уже бегал и лепетал…
     Мама вновь чмокает меня в затылок.
     - …Мы развели большой костер в ночи. Капрас стоял и наблюдал за взлетающими и гаснувшими в ночном небе искрами. Он произнес тогда слова. Я думала – прочитал очередную умную книжку, и не придала большого значения им. Он сказал, кивая на  гаснувшие искры:
     - Реальность там – за смертью. А жизнь наша – сон. Поэтому так и не хочется просыпаться,  слишком тяжелые труды нас ждут.
     Кто-то пошутил, кто-то его растормошил, и вскоре это забылось.  Но он не забывал. Шло время, а он исчезал, истаивал как эти самые искорки – из нашего мира,  не телом – духом, распадом не плоти, а привязанностей к этому бытию. Делал окончательный переход безболезненным, закалял себя. Тогда он уже познакомился со своей верой – «Братья во Христе». Они провозглашали близость конца времён и обещали спасение своим адептам. До сих пор для меня секрет, чем они его увлекли; как он вышел на них. Мы ведь всегда ходили в церковь. Он знал и постулаты и традиции экуменической церкви… Хотя мы с отцом вначале опасности никакой не видели -  наоборот радовались: сын вроде бы успокоился, перестал рваться, уходить в себя.… Как я потом ужасалась тому, что терпел наш сын, имея рядом родителей. Родителей, которые ничем не могли ему помочь, которые рукоплескали ему, в тот момент, когда он страдал. Как он, должно быть, нас не уважал, сносил, презирал за беспомощность, за непонимание, за смирение перед ходом вещей…
     - Мам. Ну, ты это додумываешь, - вставляю я. -  Он же любил вас!
     - Да, Ревик, он любил нас. Поэтому ему вдвойне  было тяжелее нас терпеть – каждый миг, каждую минуту… Мы были здесь, но нас уже не было с ним – понимаешь? Мы как куклы, как яркие манекены: пустые потерянные для вечной жизни – жалкие в неведении своей судьбы.
     - Мам, нет! – я обнимаю ее. – Мам, ты не… Ты не манекен.
     - Должно быть, все это ему причиняло  невыносимую боль. А когда больно, ты знаешь, Руве, мысли о смерти непереносимы.
     Некоторое время мы лежим молча. Чуть колышется занавесь. Все, что говорит мне мама, сплетается для меня в какую-то паутину, в которой я барахтаюсь. Мне жалко маму, и хочется узнать про брата – если раньше брат для меня был неким рыцарем без страха и упрека, то теперь в моем воображении он предстал  запутавшимся и ужасно одиноким – но от этого Капрас стал еще ближе, я еще сильнее захотел с ним встретиться и помочь ему - еще не знал чем, но обязательно помог бы…
     Мама берет с тумбочки свой индбраслет и в полусумраке комнаты высвечивается голография Капраса. Я  приподнимаюсь и вместе с мамой смотрю на его лицо. То ли под впечатлением  рассказа, то ли в самом деле – но я вдруг  вижу, как сквозь его беззаботную и счастливую улыбку  проглядывают горькие черточки, а в глазах выступает глубоко спрятанная тоска и отчаяние.
     - Мам, - шепчу я, - давай найдем его! Мам! Давай найдем Капраса!
     Я воодушевляюсь. Эта мысль мне кажется настолько удачной, что я готов  сию секунду собирать чемоданы и ехать в  путь. Я встаю на кровати и смотрю на маму:
     - Ты ведь знаешь, в какой секте он? Давай запустим поиск!
     Я хочу запустить компьютер, тянусь к шлепкам…
     - Рува, - голос мамы тих. – Не надо его искать. Он нашел свое место. И это его лучший выбор – что может быть лучше обретения себя в Боге! А наши поиски его растревожат,  внесут смуту и беспокойство. Он хотел удалиться от мира, и он сделал это.
     - Ну почему?! Ну почему он ни разу не приехал! – я чувствую, как обида поднимается во мне, но не на брата – на обстоятельства. – Может быть, его не отпускают?!
     - Нет! Если Капрас что-то задумает – он добьется этого. Если бы он захотел, то давно бы навестил нас…
     Мама на секунду замолкает, погружаясь в какие-то свои думы, затем наклоняется ко мне, -  я чую аромат её духов, - целует меня в висок:
     - Ладно, Рува, давай отдыхать. Завтра надо будет встать пораньше. Мы и так уже засиделись!
     Мама встает и направляется к своей кровати. Я вновь укладываюсь. Мы желаем друг другу спокойных снов, и мама выключает свет.

     Я лежу, и ничто меня не может переубедить: брата нужно найти! Я не знаю, для этого ли я рожден, и позволит ли мне Господь найти мне брата, не знаю, исполню ли свое предназначение – ничего этого я не знаю, но чувствую, ясно чувствую – чтобы не ждало меня в будущем, на мне теперь лежит тень моего креста и это теперь отличает меня от остальных смертных…. Вот как значит, ощущал свое одиночество Рус…

     Я лежу на спине, и будоражащее чувство осознания своего предназначения постепенно проходит. Я начинаю засыпать. И в конце  задаю в темноту маме вопрос, который  всегда мучил меня:
     - Интересно, а Капрас помнит меня?
     Мама отвечает не сразу.
     - Конечно, Рёвушка, он помнит тебя. Тех, кого любишь, невозможно забыть…. А теперь засыпай, сынок.
        
       После того, как в колледже меня принял заведующий учебной частью, – оформил мои документы и произнес дежурные слова о радости видеть меня, - мы с мамой выходим из его кабинета и отходим к окну. Со второго этажа видно множество ребят, которые ведут себя свободно и раскрепощенно:  перекрикиваются, о чем-то спорят, сбегают и вбегают по лестнице – разных возрастов и цвета кожи. Я все кручу головой, мне трудно удержаться от любопытства. Мама стоит рядом и тихо улыбается. Я смотрю на нее. Она  задумчива. Вскоре ее задумчивость сменяется скрытой тревогой:
     - Уж и не знаю, Рува, правильно ли мы с отцом поступаем…
     Острота разлуки у меня уже давно сгладилась. Маячил где-то призрак грусти и печали. И я хочу утешить маму. Я очень ее люблю. И за тревогу обо мне:
     - Мам, не тревожься, Вам не придется краснеть за меня. Обещаю!
     Она обнимает меня и прижимает.
     - Глупенький ты мой. Какой ты еще маленький!
     Я чувствую ее грудь, ее крепкие и такие нежные руки. Тепло затапливает душу:
     - Мам, ты – единственный человек, и еще папа, которых я люблю и никогда не покину!
     Вдруг я слышу, как она всхлипывает и начинает дрожать от сдерживаемых рыданий. Я поднимаю глаза и вижу безмолвно скатывающиеся слезы  из-под крепко сжатых век. И не понимаю, почему  разлука ее взволновала, и зачем эти ранящие душу безмолвные слезы. Я  начинаю вытирать их, чуя тепло, чуя нежность щек и  шелковистость ресниц:
     - Мама, не плачь, ну, пожалуйста, не плачь. Я буду послушен  вам. Ты веришь мне? Ну, хочешь, я назад уеду?
     Она отнимает от глаз мои руки и целует их, поочередно раскрывая ладони:
     - Нет, нет. Ну что ты говоришь, сынок. Это так, женская глупость… - я смущаюсь такой прилюдной ласки, и прячу руки. -  Прости, сынок, разволновалась что-то.
     При этом мама так смотрит на меня – с такой печалью и любовью, и так при этом улыбается – грустно-грустно, что я клянусь никогда ее причинять ей боль…
     Вот и все,  все прошло, - она начинает  удалять следы слез. Щелкает сумкой, кладет пудру и вытаскивает листок.
     - Это тебе от Капраса.

     И она уходит.
     Я долго смотрю маме вслед. А она все уходит, уходит – в ореоле солнечного света, - и с ней уходит мое беззаботное и  безгрешное детство.
     А потом началась Пандемия. И больше её я не увидел.
     Столь явной и чистой любви к ближнему мне человеку я вряд ли еще испытаю.

© Astius, 24.03.2008 в 18:26
Свидетельство о публикации № 24032008182629-00061960
Читателей произведения за все время — 143, полученных рецензий — 0.

Оценки

Голосов еще нет

Рецензии


Это произведение рекомендуют