Он надсадно кашляет, словно пытаясь что-то вытолкнуть из горла. Сплевывает, трясет грязно-седой головой.
- А ведь такая квартира была, такая квартира. Нет – разломали, говорят, тебе, дед, на кладбище пора, а не в дом престарелых. Смеются. Чего им не смеяться – дом снесут, землю продадут, б…ди продажные. Как выселяли, молодые-то радовались, им после коммуналок квартиры дали. Нинку дочь забрала к себе. А меня вот – к бобылям таким же. Да уж ладно, я привычный, хе-хе. И не то видал, поколесил по стране. Я, милая, не о себе печалюсь, а о ней. Придет – нет дома. И меня нет. Кто ж ей скажет, где меня искать? И так говорят, что мол, старик свихнулся окончательно – так вот и ей скажут.
А я-то, пока жил, все ждал, что придет. Каждый вечер лампу зажигал, подарок был нам свадебный: пузатая такая лампа, с зеленым абажуром, потом перетянули его, оранжевым сделали. Васька, сосед, все издевался – мол, лампа из ЧеКа, а какой там ЧеКа, сельпо обычное, небось. Нравилось Тонечке, пока вместе жили – бывало, придет со службы, посумерничаем, и после она и включит ее – вместо плафонов этих. Сидим – я с газетой, она с вязаньем каким. Переглянемся – хорошо. Ой, зиму любил – мороз, сугробы, а у нас тепло, уютно, радио играет.
Так вот и ставил потом все лампу на подоконник. Сначала-то она на комоде стояла, а потом уж, как Тонечка ушла, переставил на окно, маячок вроде как. Улица центральная, глядишь, и пройдет мимо когда-нибудь. Не ходила, долго не ходила, много годиков утекло. Боялась что ли. А чего бояться, я уж тогда спокойный был, да и начальнички пообломали запал, за 15-то лет. Потом, правда, стала приходить. Сядем с ней вот как с тобой, друг напротив друга, смотрю на нее, наглядеться не могу. А она как неживая, молчит сидит, даже чай не пьет. Все на лампу смотрит, вспоминает что ли. Я уж и так и эдак, не выдерживаю, давай, говорю, обратно сойдемся, все на старости веселей, да и так сколько мы с тобой прожили. Молчит, глазами водит. А потом – только отвернешься, раз и нету, была – не была, и не поймешь. Только чашка нетронутая. Боялась видать, а все равно заглядывала. Всё вот думаю, а ведь (шепотом) ведь любила ж она меня, а? Ну, убегала тайком, ну приходила незваной, да ведь ерунда ж это? Разве пошла бы вот так – хоть на минутку? Если бы не любила?
Он опять заходится в кашле. Левой рукой достает из кармана потертого пиджака пачку «Беломора», вытаскивает одну. Мнет в скрюченных пальцах. Указательного нет.
Закуривает, прикрывая спичку от ветра, дым попадает в лицо, он морщится. Морщины сбегаются к носу и тут же разглаживаются.
Ты ничего, что я так, по-хозяйски? Покуришь, вроде и отойдет. Тубик из лагерей привез, лепилы ругаются, а мне чего, вечно жить что ли?
Так вот… как она это…спуталась со своим белобрысеньким, так и не знал, себя ли порешу – ее ли, или пацанчика этого. Ведь – веришь? Веришь – думал, жить не смогу без нее. Запил, с ножом караулил. Потом опомнился. Не так я делаю, не так. А как? Васька говорит – плюнь ты, Михалыч, найди себе бабу нормальную и живи. А я …я, милая, ее любил. Потом уж просто: хоть из-за угла посмотреть, как она из конторы своей выходит вечером, хоть шаль ее серую увидеть. Так бы глядишь, подошел, хоть поздоровался, голос услышал, да …Хмырь этот ее встречал обычно (сжимает кулак). Доходило до меня, что боится Тонечка, мол, убью ее. Да разве ж я …когда-нибудь…руку на нее… Эх, да что теперь говорить? Без памяти просто любил, вот веришь, а? Веришь? Чего молчишь, не веееришь…
И они не поверили. А вот, говорю я тебе, милая, не трогал я ее (срывается на крик). Пальцем даже не трогал! Ни ее, ни … этого! А меня под белы рученьки, да в «столыпинский». Будьте здоровы – 15 лет! Я тебе вот что скажу, девонька: (переходит на шепот) Это они от меня избавиться решили. Вот и сказали, мол, убийца он. Да мне, по правде, все рОвно было, что говорят, кто говорит, куда идти.
- Погодите, кого вы убили?
- Да кого – Тонечку! Времена-то какие были: что хотели, то и делали. Сейчас вот думаю, ее-то перевели куда: помню, прихожу к конторе, как обычно, а Тонечки нет и нет, нет и нет. От меня подальше перевели. Так мне после этого и все равно было – посадят, отпустят. Не сразу посадили, нет – сначала в клинику повезли, на эту…вменяемость проверять. Кололи что-то, не помню уже. Три дня пластом лежал, под себя ходил. Держали, потом судили. Она ни проводить не пришла, ни на суд не заглянула. Как в тумане был, понимаешь? Как в тумане. Была Тонечка маячком оранжевым, и не стало. Куда мне без нее идти? За Уралом так еще и легче было – далеко, да и некогда думать-то. Волком выживал. Выжил вот, вернулся (кашляет).
Приехал, а мне: «На кладбище пойдешь?» «Какое, - говорю, - кладбище?». «Да на могилку Антонины». Ну у меня и сердце упало – вот, думаю, зарезал он ее. Даже и не свиделись. Сходил, посмотрел – как заново родился: не она. Тезка полная, да не она. Иначе ведь, сама посуди, ну как бы она ко мне пришла, а?
Простил я ей, все простил. И она меня простила, заглядывала ведь, на огонек-то (задумывается). А вот как теперь, куда придет? Так глядишь, забрала бы меня, вдвоем легче… Эх, Тонечка, Тонечка, сердечко мое неприкаянное. Вишь, милая, как оно в жизни случается. И не виноват – да виноватым сделали. Я одного понять не могу, где Тонечка живет теперь. Даже думал тайком проследить, да не получается – только глянул, а уж нет ее. Как молодая бегает. Соседей просил покараулить – пальцем у виска крутят: «Сбрендил, дед, какая Тонечка, никто не ходит». Да я их не корю – свои заботы, а тут – следить за кем-то. Хотел записку написать, перед тем, как сюда забирали, не дали – кому ты нужен, говорят. Я вот тебя, милая, попрошу: ты ежели будешь мимо пробегать, не откажи старому – положи на подоконничек-то. Она найдет, прочитает.
…Поздно вечером я шла по улице, где когда-то жили Михалыч и Тонечка. От того дома, крепкого, с толстыми кирпичными стенами уже почти ничего не осталось – только коробка, зияющая пустыми глазницами окон. Находиться рядом с полуразрушенным зданием, на почти безлюдной улице, было неприятно, но что делать: обещала оставить письмо. По дому гулял ветер. Сложенный вчетверо листок тут же соскользнул с подоконника, подхваченный струей воздуха, и понесся внутрь комнат. Я собралась уходить, но что-то толкнуло и заставило оглянуться. В глубине, в проеме окна дальней стены, был виден силуэт женщины.
…Любимой женщины Михалыча, убитой им из ревности много лет назад.
