Да, я волновался: придёт или не придёт, как на меня посмотрит, что скажет – этим решится всё. Но только пусть придёт. Пусть её взгляд вновь обожжет меня как в той схватке – выдержу: слишком часто его представлял в эти минувшие месяцы, и только лишь теплело сердце. И пусть даже если она и скажет нечто, что будет свидетельствовать против моих надежд, то ведь всё равно я смогу делать что захочу. Главное – произошло движение, получился некий результат. Моя решимость изменить свою жизнь окрепла.
- Меня мучает печаль, – говорит Мери-Кей. – Хотя уже и забыла, как звучит это слово – давно перестала признаваться себе в истинных чувствах. Навсегда канули в вечность и радость, и свободное изъявление чувств - вот и ещё один повод для печали. Да, печаль – такая вот дурная привычка. А родители, наверное, и нужны ещё для того, чтобы быть свободным в своих чувствах и оценке событий.
Мери-Кей сидит сбоку и неотрывно смотрит страстно и сумрачно в моё лицо. Волосы её тяжёлой золотистой волной спадают ей на плечи, она машинально поправляет лёгкий шарф на голове, проблёскивают серебристые камешки её серёжек - мало у кого из девочек я видел подобные украшения. Мне непривычно - оказывается можно и так прямо наблюдать за людьми.
Мы сидим на жёлтых лаковых скамейках в просторном помещении. Когда идёшь вдоль рядов, ламинат чуть поскрипывает под подошвой кроссовок. Впереди неоновый крест во всю стену. Золотится алтарь. Светятся витражи. Они узкие, высотой от пола до потолка: в синеве резвятся золотые рыбы. Чуть слышно играет орган. Он играет весь день, музыка приятная, чуть трагичная, навевает мысли о вечном. В этом храме, четыре раза в год проводятся всеобщие церковные службы: в день Поминовения погибшей Земли, на Рождество, Пасху и в Троицу. А отдельно, классом, в церковь мы ходим каждый месяц: мальчики налево, девочки направо. У меня есть любимая лавка. Церковный хор исполняет псалмы. Мы тоже поём. Нас всех учат петь, и каждое утро в перед занятиями мы поём псалмы и «Отче Наш», но у кого-то получается лучше, у кого-то хуже. Я понимаю и ноты, и темпы. Но это знание во мне остаётся мёртвым грузом. Я даже смог научиться нажимать последовательно клавиши рояля. Но никогда не звучала во мне живая музыка. Чего-то я был лишён такого, что оживляет её в душе, что позволяет чувствовать её как некое совершенное состояние окружающего мира.
И совсем не возбраняется посещать церковь по личному усмотрению – за это давались баллы.
- А, что для тебя церковь? – спрашивает Мери-Кей. Мне нравились в ней такие вот резкие переходы от темы к теме.
- Хочешь, я прочту тебе свою детскую молитву? – я смотрю на неё, и воспоминания захлёстывают меня. Как в детстве я цепляю перед собой руки, закрываю глаза и, наклонив голову, шепчу:
- Дорогой и любящий Отец Небесный! Я признаю, что я грешник и нуждаюсь в помощи. Я хочу принять Иисуса как своего Спасителя и Господа, и хочу, чтобы Он вошёл в мою жизнь. Прости мне все грехи, содеянные мною, и Сам руководи моей жизнью. Благодарю Тебя за мою молитву. Во Имя Иисуса Христа, аминь.
В моём сердце сладость: на миг, – на единственный миг! – я вернулся в детство. Я молчу. Потом смотрю на неё:
- Я очень тоскую по маминой церкви…
Будучи на Земле я не задумывался о Боге.
До Купола Бог для меня был частью жизни как рассвет или закат, как еда на столе, как мама – то есть, присутствие его было как бы само собой разумеющимся и необходимым для повседневной жизни. Иисус Христос – это был мамин Бог. Каждое воскресенье с семьёй мы ходили на службу в экуменическую церковь. А после обедни с мамой заходили в другую. Там красиво пели, там пахло маслом, и было всегда тепло – и это была мамина Церковь. До сих пор я не знаю, что это была за церковь. Может быть когда-нибудь узнаю…
Здесь же Бог превратился в далёкое существо и из личного Существа сделался общественным. И стал недоступным. Общественный значит не твой личный. Для общения в этом случае нужен посредник, который наделяется от Бога некими полномочиями. И таким посредником являлся Директор – Пастор был лишь внешней частью, необходимым атрибутом. И если Директор мог говорить с Богом напрямую, то Пастор нужен был для того, чтобы эту беседу украшать и оберегать от повседневности: возжигать свечи, молиться, от имени беседующих произносить нам смертным проповеди, принимать наши исповеди, а по случаю передавать наши просьбы. Но я давно догадался, что и Пастор не осмеливается тревожить нашими просьбами эти высшие существа – уж слишком ничтожными мы были. Но иногда высшая власть в лице Директора сходила до нас – обычно на всеобщих церковных службах, но сходила она не для того, чтобы разобраться в наших чувствах или желаниях, а для того, чтобы передать наказ от Бога, обличить грехи, напомнить о грядущем мире и условиях его достижения. Мамин Бог – Иисус – больше не являлся Богом моего очага, моей семьи, меня-малыша. Мы не оправдали Его надежд, и Он ушёл. А пришёл Бог-Отец, суровый Бог – Бог грядущего. И Его олицетворением стал Директор.
Молитвы и псалмы мы теперь знали наизусть. Смысл некоторых, - да, что некоторых, – почти всех их ускользал от меня: Господи, призри на смирение моё и труд мой! Я не расстраивался, когда на уроках герменевтики нам поясняли, что это на самом деле не приглашение посмотреть на нашу скромность и труд, а просьба посмотреть на то, как мы унижены и страдаем… Да, я не расстраивался, потому что понимал: ничего не изменится от того буду ли я петь псалом понимая слова или произнося их как название местностей, где произошли великие сражения, как названия бактерий или химических соединений – Бог не изменит ко мне своего отношения. Другое дело как чувствую себя я в этой ситуации. Чувство вины иногда посещало меня. Чтобы быть идеальной личностью следовало вникать в то, что несёт нам наш язык. Наставник по герменевтике иногда опрашивал нас по псалмам и очень переживал, когда обнаруживал, что не все понимают смысл Священного Писания. Ему приходилось пояснять некоторые места, но количество молитв было так велико, что всё объяснить было невозможно. Поэтому мы учили их, не особо вникая в смысл.
Когда меня пробирала совесть, и я начинал лихорадочно копаться в различной духовной литературе, то, выученные наизусть слова, вдруг превращались в такой кладезь запрятанной мудрости и откровений, что захватывал дух. Но всё своё свободное время я не мог посвящать изучению Священного Писания – моё Предназначение было в другом.
Конечно, сейчас я не был настолько наивен, чтобы обращаться к Богу со своими личными просьбами. Бог управлял судьбами миров. И не было никаких оснований думать, что тебя услышат и тебе помогут. И действительно, ни разу не получалось, чтобы я был услышан.
Может быть и потому, что я потерял свою детскую веру.
И всё же иногда я думаю о своём детском Боге – Иисусе Христе.
- Ты не находишь, Рув, ничего странного в том, что церковь ещё существует в нашем мире? – Мери-Кей смотрит на витражи
- Я не думал над этим. А что должно быть странного?
- Всё дело в Таинстве Смерти. Человек ещё не проник по ту сторону жизни. Его уровень знаний, а точнее незнания перед смертью, не изменился с доисторических времён. Нет рационального объяснения, что там за гранью нашего бытия. А ещё беспомощнее человек ощущает себя когда он пытается доказать бессмертность своего сознания или души, – как угодно, – с рациональной точки зрения. И вопрос даже не в том: сможем ли мы бесконечно продлевать своё физическое существование – да, сможем, но тайна всё равно останется нераскрытой, и вера будет жить. Но как только смерть будет рационально объяснена, как только человек побывает со своими приборами «на том свете», всё пощупает, измерит – прощай религия! Прощай христианские обряды и догматы!
- Думаю, Мери-Кей, тогда появится новая религия, ведь даже мало-мальский поступок обуславливается верой… Человек не сможет жить без веры во что-то…
- А ты не заметил, Рув, что такая религия уже появилась, нет?! Дело в том, что наша новая религия теперь – Купол! Теперь, Рув, мы не нуждаемся в санкции того или иного религиозного учения. Теперь Мировое Правительство претендует на статус «носителя истины». И то учение, которое оно несёт нам – помнишь: новый мир, Предназначение?! – и есть новая религия. И мы во имя неё и ведём борьбу с «неправильной» религией – любовью к ушедшему миру. Что для этого нужно? – оболгать прошлое, заставить забыть бывшее, показать, как всё было плохо, убого – и всё для того, чтобы легче поверить, что вот впереди-то нас ждёт только лишь светлое, доброе, совершенное! Но ведь это не правда, Рув, - она смотрит в глаза, а видит душу мою, - ты ещё помнишь радость? Там, в прошлом мире мы жили в атмосфере общности, взрослые нас защищали, друзья были с нами солидарны. Мы жили на радость миру.
Мери-Кей сверкала глазами…
Это было огромное количество слов, требовавших концентрацию внимания, но я видел лишь её глаза, её губы, блестящие зубы, пряди золотистых волос...
Замечательное упражнение на тренировку чувств. Глаза мои открыли чрезвычайную возможность для моей первой любви, для первых моих переживаний. А кожей лица я улавливал колебания воздуха. Я застыл. Я впервые был так близок к ней и не надо было торопиться для расставания. Я любовался её лицом, её движениями. Я безмолвно наблюдал за ней и боялся спугнуть её неосторожным движением. Почему-то нужно было, чтобы Мери-Кей не знала о моих безответных чувствах. Сейчас она была такой хрупкой, беззащитной…
Я запутался в себе. Я уже не знал, что для меня оставалось важней: мои желания научиться от неё свободе или мои чувства к ней? Лишь предчувствовал: отдайся своей бестелесной любви, я останусь беззащитным перед миром Купола. Купол поглотит меня своими красками, запахами, формами – Мери-Кей станет воплощением Купола. У меня не будет уже сил бороться и менять себя. Когда человек любит, он особенно беззащитен. Я должен был скрутить себя и кровоточить своей душой. Я должен был сделать так, чтобы дело не пошло всерьёз. Уже где-то там, далеко в будущем, верил я, любовь войдёт в мою жизнь навсегда, и я не буду её скрывать – влюблённым свойственно быть оптимистичными.
- Там взрослые защищали нас от несовершенного мира, а здесь они защищают мир от несовершенных нас. Там со сверстниками была дружба, а здесь во всём дистанция. Тот мир дарил любовь, надежду, красоту, а теперь внушают, что он сама смерть. И теперь, Рув, наше существование определяется интересами выживания. А тот, кто не приспособился к новым условиям, терпит крах! Здорово, правда? Эволюция, извините, естественный отбор! Из равновероятностных систем выживают лишь те, которые имеют в данных условиях преимущества. А если таких преимуществ нет? Не важно! Важно – освобождение от человеческих слабостей, разрыв общинных связей, появление совершенных индивидуумов вместо слабых, неумелых и невыдающихся личностей… Но это ведь неправильно! Все мы имеем право на существование, ибо все мы творения Божьи, и нас Он создал по образу и подобию Своему… Да, смерть есть в этом мире, но не она определяет существование мира.
- А Пандемия?
- А Пандемия чуждая вещь для мира. Ты заметил, Рув, о Пандемии говорят вновь и вновь. Вроде всё уже сказано, всё описано, материалы измеряются в террафлопсах. И, тем не менее, Пандемия не стала принадлежать к числу предметов ясных и достаточно прозрачных. Все мы знаем тот стиль, которым описываем её или предаём проклятию, но во всём чувствуется умолчание, стремление обойти некие моменты – ты ведь знаешь? – даже теория хаоса не может её описать… Мои родители разделяли точку зрения, что вирус Пандемии искусственного происхождения, и много работали над тем, чтобы расшифровать геном. Но потом их перекинули на другой объект, где они тоже не довели своё исследование до конца…
Я уже знаю их историю. Как знаю и то, что она решила продолжить их дело.
- Но не это важно. Важно то, что да, Пандемия изменила нашу жизнь, привела к ужасным, безумным изменениям души и разума, но вот именно поэтому и следует оставаться людьми, сохранять лучшее, что в нас было. Беречь друг друга, беречь друг в друге божественную искорку любви, всепрощения, приятия – то, что делает нас людьми…
Мы молчим.
- А ведь нам ещё обещают вечность. Обещают, что мы расселимся по этим галактикам: из мира искусственного в мир естественный? Из этой вот мертвечины, - она стукнула кулаком по лавке, - в мир живой? Но это ложь, всё равно останемся в искусственном мире. И ничего с этим не поделать. Всё равно будем окружены мертвечиной. И нас призывают к свободе. В какой же свободе мы нуждаемся? В свободе от Природы, от человека и от Бога?! Да нет! В такой свободе мы не нуждаемся – ибо нет ни Природы, ни «ветхого человечешки», а Бог? А Бог – далеко! У нас Купол стал всем: и Бог, и Природа и новый человек! Удивишься: могут ли сосуществовать два носителя истины? Оказывается могут! Хитро они сделали: наше разум, тело для постройки справедливой, новой жизни, а религия для наших душ и совести – царство логики дополняется проповедью о царстве любви! Всё сливается в гармонии, так как эти предметы не противоречат друг другу - вещи, о которых говорят они, вроде бы совершенно разные! Поэтому, как духовные наставники, они молятся за нас, но как законоучители обязаны нас карать. Удобно, правда?!
Сейчас её карие глаза задумчивы и выражают несвойственную ей печаль.
- Ненавижу эти пустые бредни, - яростно сверкает она глазами, - «вечная жизнь!». А мы, мы, Рув! У нас даже нет желаний без команды. Мы даже не можем без подсказки мечтать, фантазировать, творить! На всё нужно одобрение, нужна санкция! И тебя это устраивает?! Все мы тут превратились в рабов! Все! Все смирились со своей судьбой, уверовали в сказки о предназначении, успокоили себя глупостями о вечности, пустыми мечтами о новом мире! И все верим этим лгунам. Сколько существует человечество, столько наши вожди рассказывают ему эти сказки о вечности человеческой сущности, но продвинулись ли люди за эти тысячелетия хоть на шаг к своей мечте? Достаточно было появиться Пандемии и человечество исчезло с поверхности Земли. Где хвалёный всепобеждающий разум, всепобеждающий дух нашего Директора, Мирового Правительства?! Не-е-ет, если и победят смерть, распад, тлен то только не они и не в нашем мире! Даже Христос когда давал человеку идеалы и звал за собой – не обещал за это вечной жизни «на этом свете». А я видела смерть и знаю её силу. Они умирали на моих глазах…
Я понял, что она говорит о своих родителях.
- Понимаешь: вот они живые и вдруг их нет! Лежат их тела, но это не они! Пустая оболочка, неестественная оболочка! Из них ушёл дух, то есть ушла жизнь…
Об этом я уже слышал – об этом говорил маме мой брат!
- И понимаешь, Рув, я видела их живыми! А когда знаешь разницу, то можно сделать кое-какие выводы. Понимаешь, тогда нельзя поверить, что человек живет, чтобы раствориться вот так в вечности без следа, искринкой потухнуть во мраке… Я долго думала над этим, знаю, не буду оригинальной, но мне кажется, если существует закон сохранения энергии, то должен существовать и какой-то закон сохранения для жизни. Если здесь исчезает жизнь, то где-то она появляется. Как энергия переходит из одной формы в другую, так и жизнь переходит из одного измерения в другое. И это измерение вовсе не Космос!
Тут она поманила меня пальцем и, нагнувшись, зашептала:
- Мои родители искали жизнь. Там, на поверхности Земли. И нашли! Веришь? У меня кое-что осталось от родителей, - услышал я, нагнувшись. – координаты… Координаты, которые отец очень берёг - даже скрыл от них. Они хотели связаться с другими из Куполов, кто также ищет возродившуюся жизнь на Земле. Оказалось почему-то эти работы засекречены. Так вот, тогда родители хотели объявить о своей находке на еженедельной внутрикупольной поверке. Чтобы все узнали о том, что Земля готова принять вновь всех людей. Но они почему-то внезапно заболели. Это наводит на мысли, правда? Но дело не в этом. Дело в том, что их открытие скрыли. И нам ещё говорят о других вселенных! О выходах в галактики! Лжецы! Всё под носом. Я хочу проверить свою догадку. Хочу выбраться наверх! Не знаю ещё как, но выберусь. Обязательно выберусь.
Конечно же, она хотела выбраться отсюда! Я всегда это знал. Может быть об этом следовало сказать раньше мне - и я бы попал в точку!
- Каждый первый понедельник месяца привозят продукты и почту…
Я спросил: откуда она это знает?
- Просто мои родители получали почту по этим дням. И отправляли отчёты в Центральный Купол. Ты мог бы открыть магнитный замок?
Она смотрела на меня пристально и требовательно.
В горле у меня стянуло, поэтому сначала я ничего не мог ответить.
Приходилось быть чрезмерно осторожным. Слишком много препятствий для осуществления наших сокровенных желаний, слишком много засад для неудержимых снов и мечтаний! Теперь, когда мы нашли друг друга, можно было продолжить бег к любой цели при любых обстоятельствах. В случае надобности, я верил, мы поддержим друг друга. Но проблема была в том, что я не хотел бежать. Я не думал, что всё зайдёт так далеко. Я хотел лишь быть с ней рядом. Я не был готов к такому вопросу. А ответ мог навлечь беду.
- Нет. Я знаю криптографические системы этих замков. Их математическими методами не вскроешь.
Конечно, я солгал. Магнитные замки были стандартные. 512-битный ключ можно подобрать за тысячные доли секунды, если не решать эту проблему «в лоб». Любой криптоалгоритм выполняется на каком-то реальном процессоре, об устройстве которого каждый уважающий себя парень Купола имел представление. В лаборатории можно было взять программируемый калькулятор, скотчем прилепить контактные провода к магнитной полосе, и использовать работу механизма предсказаний ветвлений. Данный метод здорово увеличивал скорость вычислений, основываясь на прогнозировании дальнейших операций по результатам текущих действий. Вполне понятно, что при ошибке предсказательного алгоритма резко бы увеличился объём вычислений и время, необходимое на обработку данных. Наблюдая за этими процессами, можно было восстановить ход криптографического алгоритма. Но я не сказал этого. В первую очередь, чтобы Мери-Кей не сделала глупость - слишком отчаянная она девчонка! Во-вторых, я не знал ещё своих сокровенных желаний и планов. В начале надо было всё обсудить.
- Понятно, - сказала она, прикрывает глаза и цитирует моё письмо:
- «Никто не помнит, как сюда попали. Нужно поговорить об этом. P. S. Помнишь ли ты эвакуацию и момент прибытия?». Ты знаешь, я тоже ничего не помню об этом.
- И самое странное, - сказал я, - никто не задаёт себе этот вопрос.
- Есть два варианта ответа, - задумчиво проговорила Мери-Кей, - психотронный излучатель или испытание ингибитора протеинкиназы М-дзета. Всё это приводит к стиранию долговременной памяти. Тебя и сейчас тревожит этот вопрос?
- Нет, - честно ответил я, - сейчас меня тревожат твои идеи.
- А что ты предлагаешь? - спросила она, - Жить как прежде? А меня спросили: хочу ли я в этот Космос? Хочу ли я оставаться рабом чьих-то безумных идей? Ты веришь во все эти сказки о бесконечности человечества?
- Просто надо творить, - сказал я. – Творить без устали. Мы можем не верить в бесконечность человеческого рода. Но мы должны победить страх перед пропастью всего сущего. Творчество – наш долг. Долг не перед ними, долг перед собой, в первую очередь, - раз получили в дар разум, воображение, возможность осуществить замысел. Мы должны творить столько, сколько есть сил, и передавать этот дар тем, кто будет после – вот в этом, наверное, вечность.
Мери-Кей улыбнулась:
- Я завидую тебе. В тебе остался священный дар чувствовать тайный смысл существования человечества. Ты ещё способен на веру. Ты думаешь это просто слова? Нет, ты можешь и не догадываться о своих качествах, но это не значит, что их у тебя нет. Важнее, когда об этом знают другие. Для тебя имеет смысл даже этот Купол, построенный жертвами отцов. Ты чувствуешь долг перед умершими. Но я постараюсь отдать свой долг им там, где они умерли – на Земле.
Я бы мог коснуться её рукой, но я не сделал этого. А когда она вышла из храма, то сказал себе: теперь я буду часто видеть её. Я, конечно, видел её каждый день. Но там, на общих построениях, было что-то другое, а здесь видеть означало – чувствовать. Был один способ видеть её так. И я сказал:
- Я хочу найти брата.
Напоследок Мери-Кей спросила:
- А тот новенький мальчик, из вашей группы? Чарек, кажется? Он не рассказывал про то, как прибыл, как выгружался, как его встречали?
Уровень 10.
Купольная жизнь делала нас более терпеливыми и более терпимыми. Находясь в изоляции, мы очень ценили любое, даже самое короткое общение. Люди, здесь жившие, незаметно стали близкими и самыми лучшими. После произошедшего со мной мне был нужен собеседник и слушатель. Разумеется, я полагал, что с Чареком состою лишь в приятельских отношениях и, с появлением его в моей жизни, не связывал никаких особых надежд. К нему глубоко я не приглядывался, и не имел такой специальной цели. Истина же заключалась в том, что у меня были другие заботы. Я был целиком поглощён задачей сделать себя неуязвимым. Не только не впустить в себя чужого, испытующего или любопытного взгляда, но даже и из себя не дать ходу ничему чуждому для нашей подкупольной жизни. И не столько из-за страха – хотя, конечно, я боялся – сколько из-за неуверенности: а всё ли правильно я делаю и зачем вообще мне это нужно?
Так было до этой ночи, до наших откровенных разговоров с ним.
Постепенно, находясь рядом с Чареком, я привык к нему и его болтовня, его разговоры со мной начинали звучать как музыка – мне хотелось, чтобы они продолжались и не прекращались. Сказывался, видимо, недостаток обычной житейской информации, и мозг мой даже незначительные вещи и факты, которые связывались с присутствием Чарека, окрашивал всевозможными ассоциациями - ассоциациями из прежнего "земного" опыта и переживаний, связывал с картинками увиденных кинофильмов и прочитанных книг. Я мог явственно представить атмосферу, которая царила там, у них; чувствовал то, что чувствовал Чарек. Всё это произошло не сразу – слово за словом, в течение многих недель приходилось вызнавать его жизнь с родителями в Скандинавском Куполе.
Первое, что показалось мне интересным – наши Купола различались по устройству, а раньше думал, что они все построены по одному типовому проекту. Нет. Они лишь внешними чертами походили друг на друга. Основное сооружение Скандинавского Купола было построено из цилиндрических модулей, причём сверху они были засыпаны грунтом – дневной свет поселенцы видели лишь через систему светодиодов, собирающую солнечные лучи. Воду получали традиционно – восстанавливали водородом оксид железа, содержащийся в горной руде. Из полученной воды электролизом добывали кислород. Электроэнергию вырабатывал ядерный термоэмиссионный реактор. Его мощность расходовалась строго по лимиту: на жилые модули, на установки глубокого бурения, научно-исследовательский комплекс, кислорододобывающую установку. Биомасса получалась с помощью водорослей хлореллы из жидких и твёрдых отходов. Мать Чарека поддерживала жизнеспособность анаэробных бактерий, следила за их микрофлорой в очистных сооружениях. Отец как уже было сказано, следил за системой вентиляционных шахт. Жили они в одном из жилых модулей всей семьёй. Модули тянулись один за другим, теснясь боками. Состыкованы были с общей цепочкой других рабочих модулей. На планах эвакуации, что висели в каждом модуле около выходов, Купол походил на огромную звезду, причём «лучи» пересекались радиальными кольцами-проходами. В центре, где сходились модули, находился центр управления.
Первое, что помнил Чарек, это железный потолок. Он был коричневого цвета, в разводах оксидной плёнки. Прохладная стена зимой, – энергию экономили на всём, – мама подкладывала к ней на ночь пальто – чтобы не так холодно было. Чарек обитал на второй полке. По вечерам мать сажала его перед собой и читала книги. Чарек погружался в сказочный мир. Приходил отец, они встречали его, ужинали. Вместе молились. А потом они занимались своими любимыми делами. Днём Чарека водили в отдельный бокс, который был отведён под детский сад. Пошёл в школу. У его отца был старенький ноутбук с давно выцветшим экраном. Очень рано научился программировать. Мать приохотилась шить, отец делал поделки на продажу. Здесь существовал «чёрный» рынок. Ну, «чёрный» не «чёрный», а небольшой рынок, где обменивались различные товары, был. В продуктах и одежде семья Чарека не нуждалась – всё это давалось в Куполе. Но вот Чареку был нужен софт, «железо» для компа, книги.
Однажды пришёл отец и выключил свет.
- Я продал 20 кВт.
Чарек знал, что часть своего энерголимита, как и воды, житель мог обменять у другого за какую-нибудь услугу. Но отец не говорил на что пошла часть их электроэнергии. Всё раскрылось в день рождения Чарека. Когда они сотворили молитву за праздничным столом, отец и мама с загадочными улыбками достали упакованную коробку. Чарек развернул и тихо выдохнул – перед ним стоял старенький системный блок. Он кинулся к отцу и обнял его. Можно ли передать словами ту радость, что испытал Чарек в тот момент?!
Для Чарека всё началось с карты на уроке географии.
В третьем классе появился такой предмет. Огромность земных пространств поразила его, но ещё больше поразила его синева морей. Карта обладала какой-то мистической способностью вступать в диалог с подсознанием Чарека, мобилизовать в нём визуальное представление об утерянной реальности. Взрослые знали свой потерянный рай. И Чарек был там, но о той жизни ничего не помнил. И вот, теперь, глядя на свёрнутую трёхмерность, словно в мутном, потрескавшемся зеркале он видел шевеление неясных образов покинутой Земли. Он был наделён именно тем видом воображения, которое вселяет жизнь в самый маленький бездушный предмет – что уж говорить о целом мире! И, – подумать только! – этот мир существует! Он над ними! С тех пор Чарека охватило беспокойство. Теперь он не просиживал целые дни и ночи напролёт за компьютером, сжигая такой необходимый энергоресурс, теперь ему не сиделось на месте. Он бегал после занятий с товарищами по периметру модулей, посещал игровой бокс Купола. Мальчишки не задавали никаких вопросов, не требовали никаких объяснений – принимали в игру без лишних слов. Да и родителей, кажется, обрадовала перемена образа жизни сына. Вопросы задавал он сам. Единственное, что понял Чарек – его охватила жажда перемены места.
Иногда по целому часу Чарек смотрел на карту материков Земли. Чарек знал все крупные реки, местообитание его родителей. До дрожи в сердце уяснил, среди каких пространств прошло его рождение, детство и юность его родителей. Насколько он понял, никто из его одноклассников не чувствовали ничего такого, и рассматривали карту не очень внимательно, во всяком случае без глубоких переживаний. Чарек переживал, досадовал, ему казалось, что он объяснял не очень хорошо. Пытался сказать: какие просторы были, какие пространства, сколько воды, а неба ещё больше: вы представляете себе его глубину? Но у его одноклассников никогда не возникало чувство вины, которое могло бы их заставить более внимательно вглядеться в карту. Но даже и не об этом речь. Они жили вместе, играли вместе, учились – и были безмятежными. А Чареку хотелось вырваться отсюда. Для него пребывание в Куполе было временным, но друзей всё устраивало, они укоренились здесь навсегда. Наверное, это самое страшное – когда люди ко всему привыкают. Когда не возникает и мысли, что возможно какое-то иное бытиё. А как же Земля? Но это было где в бесконечности…
Нет, Чарека не считали чудаком. Кто-то собирал пуговицы, кто-то картинки автомобилей, кто-то значки – но это были образы ушедшей Земли. Чарек же копил мечты о путешествии наверх. Это был образ будущей Земли. Мысль о том, что прежняя жизнь на Земле больше никогда не повторится, всегда вызывала у Чарека протест. Когда пацаны говорили ему, что «нереально», то никакие его доводы, что наоборот, - всё «реально»! - не могли соперничать с этим аргументом, и только лишь гнев и отчаяние уравновешивало горечь их слов. Это был предмет веры. Его следовало материализовать. Теперь он сознательно искал любую информацию о геологическом строении Земли, о климате, о флоре и фауне. Только, на беду, по причине скудости данной литературы в библиотеке Куполе и отсутствия возможности выхода в Сеть, приходилось ему собственноручно опрашивать близких знакомых и делать соответствующие выписки. На все расспросы об ушедшей жизни и отец, и мать стремились отвечать как можно подробнее и красочнее: они понимали – почему-то это важно для сына. Но оставались тщательно замурованные, запрятанные обрывки слов, торопливые фразы, взгляды, тайные слёзы матери, хмурость отца. Родители знали ещё что-то… Что-то такое, что не должны знать они – дети. Нескоро, но Чарек осознал – взрослые боялись Земли! Никто не говорил ему прямо: «Не следует любить ту Землю! Чтобы сталось с нами останься мы там на ней?! Всё рассыпалось бы прахом… Не осталось бы памяти о людях, и тебя бы не было на свете». Не говорили. Но говорила атмосфера, добавляли после опросов: там всё сейчас не так, не как на старых фотографиях и картах – и нет там зелёных лугов, и реки не прозрачно-голубые, и не поют птицы, и не бросают облака тени на леса и горы, там остались умершие друзья, родные, близкие… Но вызов мечты был такой, что Чарек верил лишь ей: даже если там лишь пустыня и яд, то я постараюсь и попробую вернуть красоту на Землю. И разные люди, но пережившие совершенно одно и то же – с какой-то внутренней надеждой говорили: ты уж постарайся, мальчик! Примерно так и закладывался фундамент упрямой надежды, которая год за годом цементировалась, кристаллизовалась, превращаясь в его Предназначение.
Чудо воскрешения.
Если и были на свете истинные чудеса, то это было одним из них. Вот только его мальчишки утратили способность верить в чудеса. Не догадывались они, что веру в чудеса не следует встречать насмешливыми улыбками и пожиманием плеч.
Конечно, здравый смысл подсказывал Чареку – не следует уповать на одну лишь веру в то, что взрослые всё решат и восстановят. Он отделял увлечение от предназначения
А это означало, что и ему следовало уже включаться в деятельность по возрождению экосистемы. Теперь, когда у него появился компьютер, он мог начать осуществлять свою мечту. Страшно не хватало знаний. День и ночь просиживал он в боксе дистанционного обучения. Чарек решил начать с восстановления картины гибели Земли. Он пытался смоделировать метеорологическую картину тех лет: перемещения воздушных масс, морских течений, выход биомассы с единицы площади, т. е. пути распространения смертоносного распада, а, следовательно, и центр, откуда всё пошло. Он не был оригинален: и до него проходили этот путь. Не мог он предотвратить и мелкие недочёты; отсутствовали в его вычислениях и какие-то необходимые коэффициенты, в принципе безвредные для модели в целом. Он строил редуцированную модель – то есть сводил систему большого числа дифференциальных уравнений к более простой из меньшего числа уравнений. И эта «грубость» модели позволяла качественным выводам быть общими и оставаться справедливыми, не смотря на неточность параметров и их вариативность. Так, Чарек рассчитал скорость потребления вирусом энергии и этим, сам того не подозревая, самостоятельно вывел теорему оптимального фуражирования, чем поверг биолога в лёгкий ступор. Далее встал вопрос: когда наступил наилучший момент, с которого вирус двинулся дальше, оставив некоторое количество неиспользованных ресурсов, и пошёл дальше, ища себе новую ресурсную базу. Так он пришёл к теореме о маргинальных значениях. В ступор уже впал математик.
Целый год прошёл как мутное сновидение; в глазах его стояли прихотливые, внезапные, но вероятностно-просчитываемые картины воздушных завихрений, ползли таблицы расклассифицированных сезонных течений, кривые экспоненциальных графиков распространения эпидемии, её предельные циклы и сепаратрисы фазовых пространств – оболочек Земли. И постепенно в мозгу выстраивалась картина вселенской катастрофы – до того жуткая, что после и глаза было страшно сомкнуть. Наконец всё просчитано, всё построено, перепроверено. Вокруг него собрались люди – соучастники его эксперимента, с которыми он трудился весь этот год: учитель математики, информатики, физики, биологии... Но вот и результат – координаты маленького островка в Тихом океане – оттуда всё началось, описан режим стохастизации смертельного явления, построена его эволюционная кривая. Подтвердились давно известные факты и уравнения. В связи с этим учителя шумно его поздравляли, говорили о том, что единство мира заключается не в том, что он построен из одних и тех же первоэлементов, а в том, что он построен по единому сценарию. А это, в свою очередь, значит, что важен, на самом деле, не конкретный вид уравнения, а типы решений, и далее обращали внимание друг друга на оригинальность выводов фракталов и дифференциальных уравнений. Но Чарек невесел не в этой связи. Он сделал открытие, но связанное не с его исследованиями – открытие совершенно другого рода. Он неожиданно усмотрел некое подобие связи между своей жизнью в Куполе – жизнью, как он понял сейчас, довольно заурядной и даже может быть убогой, – и этими мгновениями свободы и непринуждённости, которые дарил ему его труд: он творил, он уходил от серой неприглядной действительности, воспарял над континентами и океанами – был повелителем стихий… И вот всё кончилось. Чарек начал догадываться, что пережитые мгновения даёт истинное творчество, истинная работа. И впредь надлежит создавать подобное, и он располагает такой возможностью, только знаний – знаний недостаточно! И прежние его учителя уже не могли ему дать нечто новое. Он обнаружил это ещё в процессе работы над своей моделью – воспринял своё открытие спокойно и самый простой выход был – дистанционное обучение. Его учитель информатики в счёт успехов в программировании дал возможность использовать для этого купольную Сеть.
И Чарек знал единственный путь, который мог его привести из этой реальности к реальности другой – ежегодный конкурс «Джуниор». Его учителя уже говорили об этом.
Его работа заняла первое место в разделе «Моделирование и эксперимент». Так Чарек и появился в нашем Куполе.
Уровень 11.
Теперь я знал, когда во мне созрела мысль о побеге. Это случилось после разговора с Чареком о моей поездке с мамой. И теперь я мечтал о том, о чём не должен мечтать образцовый учащийся Купола: я мечтал на время покинуть Купол и найти своего живого брата. Медленно накапливались мысли, чувства. И под их обескураживающим напором разум мой наконец сдался. Разговор с Мэри-Кей стал последней каплей. В один момент побег являлся как данность. И вполне возможно, для меня наступало последнее лето в Куполе. Обыкновенное лето, которое не должно было пропасть даром.
Язык – не только для того, чтобы сообщать свои мысли другим, но, прежде всего для того, чтобы сообщать самому себе, что с тобой происходит. Вот я и невольно спрашивал себя – не то чтобы в явном словесном выражении, но в безмолвном диалоге с собою, после того как в ярусе выключали свет – стоит ли бросать на весы своё будущее ради призрачной мечты? Ведь у остальной части населения такого будущего не было. Кровь вскипала в висках. И откуда мне знать - мой ли это брат в Скандинавском Куполе? Так прошло несколько недель
В одной из схваток с Мери-Кей, после пожатия рук, я чувствую кусочек бумаги. Два слова: 200, столовая. С камерами и замками вопрос решён.
Она ничего не написала про Навигатор, и, думаю, не потому, что не предусмотрела, так как у самой его не было, а потому, что подумала – в моих силах решить этот вопрос. Разумеется, решить его было можно – просто обернув Навигатор в изолирующий материал. В фольгу, например.
- Чарек, а что ты помнишь первым о нашем Куполе? – спрашиваю я вечером.
Он задумывается.
- Странно, но первое – кабинет Директора. Я стою в кабинете, а потом появляешься ты.
- А ты помнишь, как тебя забирали из твоего Купола? Как везли к нам?
Чарек собирается было отвечать, набирает воздуха, запинается, морщит лоб и… неуверенно произносит:
- Нет. И почему-то мне в голову не приходило вспоминать об этом! Как это всё странно…
Чарек разволновался и принялся ходить по боксу:
- Почему я не помню этого момента?
- Ты должен был ждать в приёмной. Ты помнишь это?
- Нет, - он растерянно смотрит на меня, - должно быть я сильно устал и уснул. Но странно то, что и момента отъезда я не помню. Ничего не понимаю, – он садится на кровать и трёт голову, - Нужно спросить у родителей. Они-то должны были меня провожать?!
Мне расхотелось задавать ему вопросы. Я молча сижу на кровати и смотрю на товарища.
- Есть предположение, что на нас испытывают новый препарат, избранно действующий на долговременную память, - подкидываю идею Мери-Кей, чтобы он рационально всё мог объяснить – иначе не уснуть ему полночи.
- Но зачем всё это, зачем? – Чарек требовательно смотрит на меня.
- Не знаю, Чарек, не знаю! Чтобы сильно не тосковали по прошлому, чтобы все мысли были об учёбе – не знаю, извини … – развожу руками. Я действительно ничего не знаю. Чем дальше я распутываю этот клубок, тем больше загадок становится…
- Знаешь, - предлагаю я, - пойдём-ка прогуляемся. Он, молча, всё также погруженный в себя, кивает головой.
Я хочу отвлечь его от грустных мыслей и мы идём в Ботанический сад. По пути знакомые из параллельной группы зовут играть, но мы отвергаем предложение и вступаем под сень деревьев.
- Ты знаешь, Рув, я только сейчас понял, что до этого не знал, какая бывает земная ночь.
Мы с Чареком сидим в Ботаническом саду. Вечер ясный. Метеослужба дождь обещала на следующей неделе. А сегодня купол сада темнеет над нами, истаивая к горизонту пурпуром и лазурью - голография отличается высоким качеством, и лёгкий ветерок кондиционеров, что обдувает наши лица, усиливает иллюзию летнего вечера.
- Ветер точно такой как на Земле, - сказал я.
Я вспомнил свой дом, который также обдувался летней порой тёплыми ветрами, а мы с братом и с соседскими мальчишками бегали вечерами около него. И он стоял белый и прекрасный в сумерках, призывно светясь окнами. Доведётся ли Чареку когда-либо увидеть свой сказочный дом – не на бумаге, не в воображении, а так вот: трогать руками нагретый за день камень, ужинать в столовой за круглым столом с родными, ловить тёплый ветер лицом в окне спальни на втором этаже? А ещё меня вдруг пронзает мысль, что Чарек на Земле был бы совсем другим. Нет, он не потерял бы очарования своего тихого и спокойно характера, но там бы он был иным в плане душевной раскрепощённости – он был бы смелым и отважным мальчишкой. Его дом служил бы якорем, который крепко связывал бы его с жизнью. Это место, - которое было бы родным и близким Чареку с самого его рождения, - наполняло бы Чарека силой, и он мог бы противостоять всему чуждому и враждебному потому, что был бы уверен в своей нужности этому дому. Тот бокс в Скандинавском Куполе, в котором вырос Чарек, не имел такого потенциала, да и не был предназначен для этого. Он выполнял чисто утилитарную роль – являлся одной из сотни тысяч ячеек в огромном человеческом улье, в которой приходили в себя после катастрофы выжившие ошеломлённые люди.
Слева поднимается полная луна. Ртутный свет ее, обтекая тёмные деревья, отбрасывает тени на каменистые дорожки. Из невидимых динамиков раздаётся стрекот ночных цикад.
- Я всегда знал, что на Земле было прекрасно. Почему-то знал, – он смотрит на меня отчаянно и страстно, дотрагивается пальцем до лба. – Предполагал здесь: может быть потому, что всё-таки был там, на ней? Может быть, она проскользнула мимо сознания – и сразу в душу?! Может быть такое?
Он отворачивается и показывает рукой вокруг:
- Понимаешь, Рув, я не вспоминаю эту красоту, я её узнаю! Правда, правда… Мне знакомы и эти деревья, и эти звуки. И даже вспоминаю свет этой луны. На Земле, в полнолунье, он тяжёлый, чувствуется на ладонях и лице… - Чарек поворачивает руку ладонью вверх и пробует свет луны на вес. Поворачивается ко мне с виноватой улыбкой:
- Нет, Рувис, здесь не так…
Я улыбаюсь в ответ.
Сквозь густой полумрак, через проёмы в кронах деревьев, видны залитые ярким светом этажи Центрального Купола. Компьютер делает автокоррекцию на контраст и живописно вписывает их в нашу голографию. Кажется, на ночном горизонте расположились близкие городские высотки.
Так сидим мы молча некоторое время. Потом Чарек клонит голову и как-то сникает:
- Но это невозможно. Это всё моё воображение.
Я понимаю его. На миг, на единый миг, почудилось ему, что он вспоминает - как же ему хотелось хоть мимолётной тенью, призраком воспоминаний прикоснуться к ушедшей матери-Земле! У них там, в Куполе, в ребячьих кругах, очень щепетильно относились к тому, кто и сколько успел побывать на погибшей Земле. Это странное желание быть причастным к тому, что уже не существует, посещало и меня не раз. Но у нас не было такой тоски. Все мои друзья успели застать время до катастрофы.
- Расскажи о своём доме, – просит Чарек.
- Он был белый, под красной черепичной крышей, - говорю я, - там под крышей и жили мы с братом. Летом за день она нагревалась, а по ночам отдавала тепло. На ночь мы распахивали окно потому, что становилось жарко. Начинали зудеть комары, и приходилось включать фумигатор - ну, такое устройство, отпугивающее этих кровососов. В открытое окно ветерок приносил прохладу и урчание лягушек. На заднем дворе у нас располагалось небольшое озеро. Стены в доме со стороны озера были стеклянными, поэтому в гостиной всегда было светло, и всегда был виден сад. Летом в него мы с Капрасом лазали через крышу. Над озером вставала луна, и мы подолгу сидели на берегу, глядя в её отражение в воде. Я был ещё маленький и мне эти вылазки казались большим приключением.
Я рассказываю Чареку о зимнем озере, как оно было покрыто белым льдом и как мы катались по нему на коньках, а по ночам прислушивались к тому, как вьюга бросала охапки снега в окна, щедро, от души, наваливая сугробы у крыльца – приходилось утром его очищать лопатами для снега – были такие специальные лопаты для снега, с лёгким широким полотном. Осенью озеро становилось свинцового цвета и рябилось под холодным дождём. Рассказываю о том, как мама рассаживала клумбы, а мы помогали ей. Я постепенно увлекаюсь и на время погружаюсь в волшебную атмосферу детства. Сейчас, по прошествии времени, острота разлуки сгладилась. Осталась тихая грусть. О моём доме я мало кому рассказывал, можно сказать никому. Раз я решил поведать о своём доме значит настало время.
И ещё. Не знаю к чему это можно было отнести, но мы могли прочувствовать здесь в саду, что такая красота неба и горизонта и обнажённость чувств в душе есть пролог к близкому прощанию. Особо остро это знал я: в недалёком будущем мне предстояло потерять - и единственного друга, и себя для себя. Чего мне стоило сохранять непринуждённость! После этого можно было говорить о своей твёрдости чувств, о дисциплине чувств и устойчивости нервной системы – Наставники бы гордились! Но в глубине-то души я оставил зарубку: когда-нибудь я верну себе способность открыто показывать свои душевные переживания и свободно предлагать свою дружбу. Может быть, и это было целью всех моих усилий, может быть, это и будут самые неповторимые мгновения моей жизни. И тогда не будет этой вынужденной непринуждённости, а будет смех, радость в глазах…
Я ничего не ждал от этого разговора. Хотел лишь убедиться, что Чарек в порядке. Я видел, как его всё дальше уносит от меня – или меня от него. И при этом всё было в нём спокойно. Вот это меня-то и настораживало. Итак, этот разговор был залогом моего спокойствия на будущее, хотя, по правде говоря, могло ли меня успокоить и эта его горячность и внезапные перепады настроения? И я не имел права требовать от него каких-то обещаний, каких-то гарантий. Только пара слов благодарности, признание в некоторых сокровенных думах. Но вот последнее и наполнило меня надеждой: Чарек не выкинет ничего из ряда вон!
До ночи с воскресенья на понедельник у меня оставалось четыре дня. Я жалел нашу дружбу с Чареком – так жалеют о неповторимом и несбывшемся обещании. Мне пришлось оторвать его от себя с болью, как оторвать все, что оставалось у меня позади. Нет, я не плакал, не смеялся. Просто я перешёл в другое состояние: за грань.
Меня охватило невозмутимое спокойствие: я немало потрудился, всё было решено. Это было затишье перед бурей. Мне не хотелось думать о каких-то неудачах.
- Чарек, пусть даже ты и не помнишь тех картин, главное – ты чувствуешь ускользнувшую красоту Земли. Это дано не всем. С этим ты родился. Бог одарил тебя такой способностью. А это что-то значит. Может быть, в этом и есть твоё Предназначение?
- Я не могу говорить об этом, Рувис. Я не знаю, как нужно любить Землю, как чувствовать её красоту.
- Э-э, Чарек, - отозвался я, - любовь такая штука, которая не требует от тебя, чтобы ты что-то о ней знал. Она просто приходит и живёт.
Полного успокоения не будет, я знаю это, думаю, и он знает. У каждого своё представление о расставании. И каждый хоть раз, но пережил его. Можно избежать этого. Но что ценнее: встреча или расставание? Но опять-таки, это очень сложный выбор. Ведь расстаюсь я со своим образом жизни со своей мечтой, друзьями, Наставниками. Но впереди меня ждёт встреча с братом, новыми впечатлениями. И ещё одно необычное чувство: чувство, похожее на жалость и перемешанное с завистью. Мне было жалко оставлять здесь Чарека, и в то же время я завидовал тому, что он здесь оставался. Всё-таки я не стал совершенным в чувствах.
- Ты вспоминаешь Капраса? – спросил он.
Мне подумалось, что теперь я отчётливо вижу, к чему он ведёт. Он нашёл способ сказать мне: прощай! Казалось, он сию секунду осознал, что я понял невысказанное – и в испуге замер, ожидая очередной грубости или насмешки. Никак он не мог привыкнуть к тому, что я давно перестал относиться к нему как к досадной обузе и несмышленышу. Я сделал вид, что не заметил его секундное замешательство.
- Я вспоминаю свой упрёк ему, ответил я, – ну, почему, почему он ушёл? Понимаешь? Он ушёл, а мы остались… Кто мы были для него тогда: отвергнутые навсегда? Простил ли он нас? Чем явилась для него Пандемия: искуплением? Я каждый день думаю о нём, Чарек. Думаю о том, кем для него был я, запомнил ли он тот момент, когда я вошёл в его жизнь. И одну проблему я решил для себя окончательно: никогда его не забуду.
Я вдруг замолчал. Одна мысль посетила меня. Как бы сейчас принял меня Капрас? Соответствовал бы я его ожиданиям? Я ничуть не сомневался в способности Капраса зорко выискивать слабые места каждого человека, как и их достоинства. Но что мог предъявить ему я?! Баллы, набранные за эти семь лет разлуки с ним? Впрочем, я не сильно грустил по этому поводу. Главное сейчас для меня было найти брата. А там, я был убеждён, всё завершится самым благоприятным для меня образом.
- Не стану уверять, Чарек, что будто помню все, о чём он рассказывал или показывал. Есть доля того, что я что-то додумал, или я просто хочу, чтобы так и было. Но всё же если всё было так, как мне теперь вспоминается и, как мне рассказывала мама, то наши отношения с Капрасом были совершенными – это была совершенная братская любовь! Наверное, слова эти безыскусные и очень старомодные, Чарек, но в данном случае они естественные. Капрас в тех, немногих воспоминаниях, которые остались в глубинах моей души, полон великодушия, радости и полноты жизни. И я не желаю отказываться ни от одного чувства, связанного с этим временем, ни от одного оттенка чувства, как предписывает нам наш Психолог, ибо эти воспоминания делают меня более живым, чем все наши настоящие свершения. Понимаешь, о чём я говорю? – я смотрю на своего маленького друга. – Всё, о чём я тебе рассказываю, произошло давным-давно, в прошлой жизни. И я начинаю забывать, Чарек... А это очень грустно, понимаешь? Очень хочется вернуть то время, очень хочется вновь переживать моменты счастья. Знаешь, как мы смеялись с братом! Больше я никогда так не смеялся…
Я не стал говорить о том, что я решил найти Капраса. Не потому, что боялся несдержанности Чарека, а потому, что боялся говорить о вещи, которая ещё не начала свершаться. Здесь, сейчас, я в первый раз так открылся перед другим человеком. К этому времени я, должно быть, сильно устал ото всего или, что правильнее, был размягчён окружающим видом сада, который навеял на меня ностальгию. А потом я испытал радость оттого, что всё-таки решился на шаг, который выведет меня за пределы Купола. Мне будет суждено пережить нечто такое, что ещё никто не переживал со времени основания Купола. Моё представление о воле поменялось коренным образом.
Ночь. Горит ночник. Светится голограф персональника. Голубой объём отбрасывает отблески на книжную полку. Чуть слышно «тупают» пальцы в контактниках-сенсорах по поверхности стола – я сочиняю послание. Должно быть, моя напряжённая деятельность будит Чарека. Он поднимает лохматую голову, и первые секунды недоумённо смотрит на меня.
- Я тебе не мешают? – спрашиваю – Тогда спи, Чарек, спи…
Он переворачивается и продолжает смотреть сны. Он знает, какую власть имеют над нами воспоминания. Особенно воспоминания об ушедшей Земле. Там, на Земле, в доме, который был бы для нас родным, мы могли бы о многом поговорить. Я сижу за экраном, думаю об этом, и прихожу к мысли, что можно многого достичь, если только не терять терпения и веры в самого себя. Об этом я и пишу. Пишу Чареку. В лице него я прощаюсь со всем хорошим, что встретил и что познал в Куполе. Я совсем теряю осторожность: и о нашем походе в сад, и о моём ночном сидении за компом будет известно Психологу, но сейчас это мало меня волнует. Я был уверен, что до нашей с ним беседы дело не дойдёт – я буду далеко. Сейчас мне казалось, что я всегда хотел убежать из Купола, и когда до побега остался один шаг перестал слишком хранить свою тайну. Мои долгие колебания, противоречивые мысли, многочисленные попытки установить связь с Мери-Кей оказывается вели в одном направлении – к осознанию, что в глубине души моей сидела мечта вырваться отсюда, и начать путешествовать по миру. Но путешествовать не одному – глубже: подарить такую возможность самому близкому человеку (близкому по духу, крови!) в этом мире – своему брату. Я постиг эту тайну только сегодня, после Ботанического сада, и сейчас спешу зафиксировать её в своём послании. Угаданные желания, словно солнечные зайчики – слишком эфемерны и хрупки в своём бытии, хочется облечь их в нечто материальное, пусть даже в тень слов. Это уже залог дальнейшего претворения их в действия. У меня уходит ужасно много времени на подбор правильных слов, но я полон решимости приковать ими все свои мысли и желания к магнитному носителю, а затем перевести их на более вещественный – бумагу.
Одновременно возникает вопрос относительно роли времени и выбора во всех последних событиях. Я пишу:
Время необходимо, чтобы осознать желания души. Время необходимо, чтобы найти точные слова, материализующие эти желания. Время необходимо для того, чтобы поставить цель и определить средства её достижения. Но иногда времени не хватает на осуществление всех желаний и целей, и тогда мы делаем выбор. Выбор – это отсутствие времени. Или, что точнее, невозможность человеком охватить течение времени. Поэтому рано или поздно человеку приходится совершать выбор – это его обречённость. Процесс выбора – есть признак несовершенства человеческой природы. Поэтому не следует обвинять человека, если выбор его бывает иногда ошибочным, совсем не таким, какого иногда от него ожидают… Из двух возможных альтернатив человек обычно выбирает ту, которая даёт его сущности возможность охватить как можно больше времени и этим совершить больше поступков, больше действий, а следовательно пережить больше разных чувств – именно количество действий и чувств даёт ощущение жизни, ощущение её полноты…
Ближе к часу ночи я заканчиваю. Перечитываю – распечатаю позже, в вечер ухода – и только тут на меня наваливается усталость. Уже засыпая, успеваю подумать, что Чарек обязательно догадается, о чём я хотел ему сказать: возможность прожить какую-то часть жизни с братом дало бы мне больше чем существование без него. Причём я вовсе не отрекался и от существования в Куполе. Другое дело – позволят ли мне в него возвратиться?