ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ ТЕАТР, КАК ЛЮБЛЮ ЕГО Я? (Рассказ)

Когда я открываю глаза, то с ужасом понимаю, что это был сон: волнообразный, образный, страстный. Но всего лишь сон… И облака в створе расхристанных окон плывут с той же незатейливой мечтательностью апологета влюблённого мира, всей сутью показывающего мне всю ничтожность моих, собственно, чаяний и переживаний. И за рампой уходящего за сдвигающиеся занавеси сна уже маячат вездесущие рабочие сцены, начиная упаковывать и уносить в остывшие кладовые реквизит. Спектакль закончен, пора уходить, покидая пустеющий зал.

Когда-то я ушёл от неё навсегда…
Наделяя своей невыраженной страстью образы покинутого мною мира…
И переживания порочности произошедшего надолго остались темой дня оставленного мною когда-то уютного мирка. Мирка, где я против своей воли стал главным героем, повергая одних в шок и заставляя других мучительно искать оправдания для моей отрицательной, но такой понятной многим присутствовавшим в тот момент, сути.
Говорят, что кумиром стать можно в два счёта: обретя скандальную известность убивающего любовь. Могу вас заверить, что это незаслуженное мной звание было навязано мне помимо моей воли. Толпа так и страждет умыться свежей кровью очередного брошенного существа, разрывая на части все подробности убиения самой любви, совершая, собственно, сакральный по своей немыслимой хищности, акт самого убийства. Ибо ничто так не утверждает в самосознании сущности отмщения собственным неудачам, как чужая, несостоявшаяся любовь. А отсюда - упоение от новых страхов, пережитых как бы понарошку, боль от переживаний которых порождает самоутверждение на поприще бессмысленности самого существования в мире… Этот порочный круг театральности бытия, порождает актёрство, не как профессию, а как надуманный смысл самоутверждения. Скоморошество в абсолюте самосознания… Но, это лишь – оправдание, для неустойчивых духом. Остальной же, уже наполнившийся к этому моменту, зал просто проводит время за предопределённым досугом. Итак, «выключите, пожалуйста, свои мобильные телефоны…»

Мой уход был предначертан всей сутью этой любви: любви, основанной на нерве отточенных душ двух одиночеств, сумевших научиться и готовых радоваться каждой дождинке, каждой улыбке в этом порочном мире. Сам мотив этой любви подразумевал вечный и непременный обертон величественной лирики в чаяниях: сутью во взглядах, в желаниях, в страхе – выдать себя в этом всецело поглощающем чувстве.
Окружающих же всё устраивало: первые акты этой незамысловатой, но от того не менее привлекательной, пьесы прошли с соответствующим успехом. Зал замирал на сценах чувственных поцелуев, затаив дыхание, ощущая всю глубину соответствующей этому процессу тишины. Но как то ружьё в последнем акте, вывешенное для задуманного выстрела, - чаяния зала были направлены в тёмные закоулки страстей, зашитых в подсознании людской толпы. Уже начал возводиться эшафот. Кто-то из самых ретивых с пристрастием начал выдавать несуществующие прогнозы разрыва. Кто-то просто пересел поближе и приготовился в предвкушении заведомо означенных по сюжету драмы страстей, и от этого – ставшей столь популярной пьесы. В общем, премьера состоялась.

А мы ничего и не подозревали…
Отдавая себя без остатка друг другу...
Вкушая от плодов радости и счастья, столь запретных в христианской мифологии, что порождали с удивительным неистовством новейшую историю отдельно взятой любви. И жизнь нам казалась непременно блестящей колесницей, устремляющейся в безбрежные и безоблачные дали, и непременно предопределяя наш – такой яркий и стремительный – путь: в мир величия души и гармонии тела…
Но, вот именно с этим-то и вышла первая режиссёрская заминка. Ни у меня, ни у неё не было какого-то мало-мальски адекватного опыта перехода из стадии ребяческих представлений о чувственности в стадию влечения и физиологического осознания смысла абсолюта влечения – назовём это так. Кому-то стало казаться, что игра молодых актёров не соответствует сути режиссёрской задумки, кто-то пожелал увидеть всё самое сакральное, без приличествующих условностей – прямо… на сцене. Зал явно заволновался. И об этом было объявлено публично. А актёрам предложили первую антрепризу по законам жестокости этого мира:
«Боль и страх властвуют над нами!» - Неожиданно взорвался зал.
«Вы тоже будете принесены в жертву непременной физиологической страсти, как выражению физиологического же страха!.. И не «будьте детьми» – эта сцена – непременная в любом театре реальной жизни. Давайте-давайте! Становитесь взрослыми! Ну же!..» - Разгорячённый зал приобрёл форму фантомной неуправляемости…
Началась неистовая по своей безысходности травля: дети пытались скрыться за чувствами, как за кулисами, но им вновь орали: «Не верю!» Они пытались убежать за сами кулисы этого порочного театра, но поворотная сцена, словно неистовый прибой, возвращала их, затравленных, в первоначальное положение отточенных мизансцен этого потрясающего по своему цинизму спектакля…
В общем, всё случилось: как бы – понарошку…
После последнего акта насилия зал взорвался оглушительными аплодисментами. Аншлаг состоялся.

Когда-то я попытался забыть навязанную нам обоим театральную публичность, испугавшись популярности. Я увёз её в захолустье – подальше от блеска мишуры театральных подмостков циничного мира. Мне показалось, что любовь спрячет нас под своим покровом одухотворённости, даст нам шанс иметь детей, определит наше взросление и проведёт через эту публичную жизнь целыми и невредимыми…
Это были наши самые счастливые дни. Я, отмывшись от глянца предопределённости судьбы, навязываемой переполненным залом, просто стал человеком, со своими страстями и возможными предрассудками. Но ничто не могло сравниться с тем ощущением свободы и альтернативности выбора сюжетов жизни, разбитой благодаря чьей-то гениальной режиссёрской задумке, на дни, месяцы и – казалось – годы, что я потерял бдительность и не уловил в ней, моей любимой, метаморфозы, происходящей с каждой, когда-либо почувствовавшей вкуса сцены, и бывшей популярной звездой. Обыденность, по своей затворнической сути, оказалась не той средой, в которой она могла себя ощущать комфортно, её одухотворённая душа рвалась на подмостки откровений в самоутверждении, к устремлённости в свет, как выражения признания и значимости.
И мы вернулись в театр. Наша совместная жизнь закрутилась с новой немыслимой силой, поглощая нас самих, отдавая, теперь уже окрепшие чувства, на препарирование столь популярных у толпы инстинктов. Нас крутило неистово, лишая рассудка, подменяя чувства апологией сценической буффонады, разрывая те невидимые ниточки, накрепко когда-то связавшие эти невинные души. Мы – выросли. И научились ненавидеть друг в друге свои ипостаси публичных актёров, подменяя чувства псевдо горением сердец – на потребу ментальности сущего. Мы оторвались друг от друга подобно двум пластичным субстанциям, соединённым однажды благодаря этому физическому свойству, но помещённых чьим-то пытливым разумом в центрифугу. Это жестокое испытание и породило ту трещину в душах, что привело к потере одухотворённости в отношениях.
В результате зал опустел. Очередная, очень добрая и наивная пьеса, превратившись сутью и логикой своего развития, в театральный хит, исчерпала норму своей жизнеспособности и, препарированная не одним залом, исчезла с подмостков.

Так мы потеряли друг друга, не найдя самого главного: ответа на вопрос – а что, собственно, нас связывало: чувства или чувственность, любовь или влюблённость, человеческая судьба или актёрство, шутовство на рынке страстей или юное скоморошество. Был театр, были площади, заполненные до отказа поклонниками, державшими за пазухой страшный инструмент «участливости», убивающий неокрепшие души влюблённых. Были и не желавшие нашей столь мимолётной связи, но удивительным образом сводившие наши пути-дорожки, как бы оттеняя или высвечивая своим этим нежеланием саму непреложную истинность нашего союза. Была и любовь в принятом, облечённым в глянец страстей, понимании – хоть и несоизмеримая с искусственным её воплощением в виде творчества, - на порядок, на сердечность – превышая все мыслимые нормы одухотворённости, принятые в нашем условном мире. Была и тяга сердец, уникальных по своей ранимой субстанции: суть одиночества каждого из них, в гипертрофированной форме, предопределило тот немыслимый пожар, запылавший с неистовой силой и который никому из присутствующих не пришло в голову постараться потушить: ах, как по-настоящему полыхало! Но, - вам стоит «полюбить театр», как «полюбил» его я…

Пролетели годы, сменились поколения. Та любовь – неистовая, губительная, бессмысленная – в своей глубинной причинной сути, всё ещё тлеет. На её развалины приходят дети от разных браков – наблюдать за историческими реверансами разрушенных судеб. Эти приходы – назидания потомкам. Не прийти они попросту не могут – ленивый не говорит о ней, об этой любви, ставшей достоянием истории театра – реального театра уличных теней. Какие-то ненормальные приносят венки – им невдомёк, что даже сгоревшая любовь, не умирает. Пламя любви приводит её к состоянию вселенского пожара, как примера неистовости бытия. Но венки украшают эти развалины. Да и сам пейзаж, несколько театральный, всё же оживляют. Дети покупают у сметливых продавщиц мороженное, а сладости у не менее сметливых лотошников. Жизнь продолжается, во многом благодаря памяти о той настоящей и истинной любви. Так заведено в этом глянцевом мире…

И вот я в который раз просыпаюсь и, открывая глаза, с ужасом понимаю, что это был сон: волнообразный, образный, страстный. Но всего лишь сон…
И облака в створе расхристанных окон плывут с той же незатейливой мечтательностью апологета влюблённого мира, всей сутью показывающего всему и вся всю ничтожность веских чаяний и пустых переживаний. И за рампой уходящего за сдвигающиеся занавеси сна уже маячат вездесущие рабочие сцены.
Я ненавижу подмостки театра жизни, ненавижу актёрство душ, потерянных в мире алчности и публичного пристрастного самовлюблённого подглядывания в чужие спальни. Я заканчиваю очередной спектакль, надеваю кашне и плащ и просто иду домой, где ждёт меня та, единственная, которая простила мне все страсти, кипевшие на этих подмостках, все эти сумасшедшие годы. Я прихожу домой и говорю: «Здравствуй, любимая…»

14 - 16 декабря 2007