На перепутье дорог, поклоняясь снам,
По колено в грязи я строил храм
Вгрызался в мерзлую землю, проклиная работу,
Плавил кольца и кресты на куполов позолоту
Под черный свод потолков по вертикали стен
Взлетал звук от ударов лбов и колен.
Горят червонным золотом его купола,
Звонят в черные дни его колокола
Храм всех святых, храм всех богов
Среди голых ветвей, среди талых снегов
Вдали от всех деревень, городов и столиц,
Где хохот черных крыльев улетающих птиц
Дверные петли скрипят как зубы от злости,
А на его погосте собаки ищут кости,
А у его ворот всегда толпы нищих,
Где еще такой храм отыщешь
И под окалиной солнца, под свинцом небес,
Как узнаешь ты, кто есть Бог, а кто бес?
И что будет с тобой, когда уложишь ты
Последний камень надежды в храм своей мечты?
Храм всех огней, храм всех тревог,
Храм всех путей, храм всех дорог,
Храм чьего-то спаса на чьей-то крови,
Храм всея надежды, храм всея любви…
автор Eddie http://proza.ru/texts/2007/06/01-23.html
(с согласия автора)
Глава первая. Возрождение
в которой рассказывается о подвиге отца Иннокентия, построившего на родине молитвенный дом и о причине его поджога
В захолустном городе Колчеданове Рудного района Ковыльной губернии на заре возрождения православия в начале первых антисоветских реформ в лихие девяностые годы, когда сильные мира сего упали ниц перед Богом, отрекаясь от коммунизма в пользу рыночной экономики, молодой священник отец Иннокентий открыл приход на улице, где прошли его детство и юность. Им был построен скромный, но прочный молитвенный домик с деревянным крестом на крыше, чуть повыше других построек - рядом чернели лачуги бедных. В них доживали свой век деды и старухи, приехавшие сюда после войны на постоянное местожительство в сорок пятом, чтобы «поставить на ноги» новый металлургический комбинат и тем самым обеспечить счастливое будущее своим детям и внукам. История этой окраины города пахла тленом. С каждого подворья тянуло плесенью - гнили заборы; накренились ветхие срубы домов и сараев. Не хрюкали свиньи, не мычали коровы - обесценились деньги… Не было мощи подняться на ноги вчерашнему металлургу, ныне пенсионеру, все его сбережения пропали прахом на склоне лет по воле правительства. Никудышный район не строился и по мере вымирания населения сносился. Засыпался коричневой пылью отходов цементного производства.
«Когда последний крестьянин окраин урбанизируется или умрёт, тут будет свалка», - решили муниципалы. Однако новое городское жильё оказалось сказкой, и зерно православия упало на «благодатную почву», поникший народ окраины ожил и потянулся за правдой к Богу…
Но молитвенный дом сожгли…
Не коммунисты, не атеисты, не иудеи из синагоги - враги всего сущего во вселенной, и уж никак не потусторонние силы ада, ведомые дьяволом. Тому бы и в голову не пришла сегодня такая глупость. Опыт у чёрта есть: в памяти много поджогов и смут, не подаривших победы. Что же произошло?
Глава металлургического комбината был пройдоха и плут. Чтобы увековечить своё имя в памяти у горожан делами божественными и избежать уголовной или иной ответственности за нецелевую растрату денежных средств, он заторопился в политику – «баллотировался во власть». Кредиторы нервно дышали в спину ускользающего директора. Предприятие работало нерентабельно, долги росли, «кризис усугублялся», когда в самой торжественной части города, у озера в парке, вырос архитектурный ансамбль – Петропавловский собор, и - началась избирательная кампания. Зазвонили колокола. Денно и нощно, меняясь, дьяки талдычили осанну Великому Спонсору, но прихожане не пошли на благовест, зная, что не от чистого сердца этот Храм. Они по-прежнему несли свои беды в дом отца Иннокентия, за которым не ведали ни корысти, ни лжи…
Было две версии. Расследование установило, что причиной возникновения пожара могли быть и поджог, и неосторожное обращение с огнём. Анализируя первую версию, сыщики отметили, что на месте пожарища следов или орудий поджога не видно, а, значит, верна вторая версия. Участковые «пинкертоны» решили, что очаг пожара возник в молитвенном доме в результате неосторожного обращения с огнём. «Церковь была открыта для всех проходящих мимо людей, - гласила их бумага, - и, возможно, что неустановленные дознанием лица, проникли в помещение для того, чтобы покурить. А при курении эти люди нечаянно оборонили горючие материалы на деревянный пол. Он начал незаметно медленно тлеть, и после ухода гостей воспламенился. В действиях неизвестных посетителей отсутствуют основания для возбуждения уголовного дела. Руководствуясь пунктом 2 части первой статей 144, 145 и 148 УПК РФ, оно закрыто». Пожарники подписали эту бумагу, не выезжая на пепелище.
Первый шаг к возрождению веры был сладок. Околпаченные «гайдарами» люди почувствовали богоподобность и прожить без церковной службы уже не могли. Оставшись без маленькой церквушки отца Иннокентия, они потянулись на новое место, к новому Храму и признали его величие. Предвыборная кампания у пройдохи-директора прошла успешно, кресло в Госдуме было занято, а на расправу кредиторам остались нерасторопное областное правительство, бывшее поручителем у должника, растратившего деньги, а также трудолюбивые рабочие-металлурги, принявшие на себя все тяготы процедуры банкротства.
Глава вторая. Освящение Храма
в которой рассказывается об иконе, не сгоревшей во время пожара, о публичном проклятии нового Храма митрополитом, и чем это закончилось
Разбирая пожарище, отец Иннокентий нашёл икону распятия Христа-Спасителя. Покрытая огнестойкими лаками времён развитого социализма она сопротивлялась стихии и не сгорела дотла. Самодеятельный художник Иван Чумак – творец иконы когда-то работал экономистом в отделе сбыта завода хромовых соединений и в гараже у него остался нетленный запас чудодейственных красок. Их выдавали сотрудникам при увольнении в счёт задолженности по зарплате. Долго лежавшие впрок, они пригодились Ивану. Выброшенный из отдела на пенсию человек горько запил и стал иконописцем. Душа создавала шедевры: на продажу, на злобу дня. В миру стало модным грешить и каяться. Когда спрос на его художества стал великим, кто-то из подвижников веры привёл к нему в мастерскую отца Иннокентия с просьбой, чтобы тот оценил и освятил самобытное творчество. Священнику оно понравилось, искорка божья служила людям, он подружился с Иваном. Икона распятия Христа-Спасителя была нарисована накануне пожара на ошкуренной дощечке, добытой у хозяйственного магазина во время упаковки товара растяпами…
- Это моя лебединая песня, - угрюмо заметил художник и обратился к батюшке по нужде: - Дай на бутылку, поп Иннокентий!..
Напившись палёной водки-казашки, Иван Чумак умер в заснеженном арыке у нового Храма…
Огонь покоробил икону. Краски от жара вспучились, тягучие капли вишнёвой жидкости покрыли тело Христа-Спасителя липкой коростой, икона стала рельефной. Отец Иннокентий в недоумении потрогал у распятия живот, где художественная опухоль надулась превыше всего, и испугался. Икона дышала.
Священник перекрестился. Где-то под мышками оторвались и помчались по коже холодные капельки пота. Потом, словно током, пронзило всё его человеческое существо, озноб и судороги передёрнули человека от ног и до головы.
– Обновилась икона!.. – догадался Иннокентий.
По дороге в баню, куда он перебрался после пожара на жительство, батюшка оправился от первой растерянности и страха и припомнил, что надобно делать, когда живое тело получает ожоги. Чтобы облегчить муки Спасителю, он припорошил икону снегом и, на него, словно на вату, положил осколок прозрачного льда из ведра, простоявшего в тамбуре целый день; хотел, было, вызвать «Скорую помощь» да испугался, подумавши: «Сочтут меня за безумца; упрячут в психушку. Не поверят врачи-антихристы правде господней и отвернутся от церкви, как от калеки, просящего милостыню на хлеб». Он оглянулся на пепелище, медленно осмотрел его и произнёс: «Люди поклоняются сильным, а ты, о Боже, распух. Негоже им видеть твои страдания дважды. Я подлечу тебя, как сумею и отмою от сажи. Потом же, когда окрепну, летом построю храм не хуже, чем у директора комбината».
Ночью икона лежала на столике в сенцах, укрытая снегом. А утром случилась оттепель. Какой-то циклон на время примчался с моря. Снег на иконе растаял, и рыжая водица помчалась с неё по скатерти струйкой на пол и под пол. Иннокентий поспешно подставил под эту струйку эмалированное ведро, потрогал нежно икону пальцами, как доктор, и, убедившись, что та ещё по-прежнему дышит, поспешил в аптеку, чтобы купить барсучий жир. Он слышал, что это хорошее снадобье ото всех корявых болячек…
«Для человека его не хватит, – задумался он, разглядывая махонькую бутылочку с жиром, - но для иконы вполне, пожалуй».
Когда он вернулся из аптеки, ближе к обеду, в сенях пахло бражкой. Хозяин подумал, что в бане – гости. Кто-то из прежних его прихожан вернулся из нового храма выпимши, чтобы излить ему свою светлую душу по поводу гадкого мироустройства, и продолжает греховничать в его опочивальне. До пожара такое случалось даже у алтаря. Но немногая утварь повсюду покоилась на местах, и чьего-либо присутствия в доме не наблюдалось. В моечной пахло лесом. Там Иннокентий освободился от зимней одежды и, не желая нести инфекцию в тело иконы, вымыл по локоть руки хозяйственным мылом. Потом откупорил баночку с жиром и возвратился в предбанник, чтобы врачевать.
Сладкий запах усилился. И вдруг!.. Священник обнаружил, что эмалированное ведро, которое он утром подставил под талую воду почти до верхов наполнено алой жидкостью, источающей аромат битых ягод.
- Вино, - удивился хозяин. – Неужели из тела?
В сомнении он откинул целлофановую накидку, под которой страдала икона, и обомлел: весь снег растаял, огромная мясистая ссадина парила от головы и до ног, отовсюду из тела иконы сочилась кровь. Короста уже отпала и таяла в лужице, сочная, словно мякиш поджарого хлеба.
- Какое сегодня число? – испугался священник. – Я от горя совсем ослеп, а поп не должен расслабляться ни на минуту, о Боге я помню, а вот о службе забыл?.. Надо идти на пожарище и найти обгоревший крест, починить его и поставить у входа вместе с ящиком для пожертвований на строительство нового храма.
Он взял в руки банный ковшик, зачерпнул им вина и, боясь неосторожно пролить хотя бы капельку чудной влаги, выпил до дна, перекрестившись. Вафельным полотенцем нежно протёр свою бороду, потом им же - икону, намазал её отекающие места толстым слоем барсучьего жира, осторожно лаская каждую клетку разбитого тела. Икона была горячей, как ребёнок.
- В тепло бы её, - догадался священник. - Да-да!... В тепло бы… Конечно!.. Покуда она не потянется свежей нежною кожицей или не задеревенеет обратно… Я невнимательный скверный попик. Снегом её засыпал, как мясо льдом, хотел заморозить. Не разобрался в чудесах.
В моечной он присыпал икону стрептоцидом. Скоро она перестала пульсировать и успокоилась, кровотечение ослабло. Только из рук, пробитых гвоздями, всё ещё сочились тягучие капли патоки. Мелкая мошкара, вредная (невесть откуда она зимою) проснулась и закружила над раной, желая причастья. Отец Иннокентий призадумался. Были бы гвозди реальны, он бы их вытащил пассатижами или клещами из кожи вон и спас бы Христа-Спасителя от еретических насекомых, но гвозди составляли единое целое композиции художника и библейской легенды. Недовольно воркуя, священник скрутил из марли толстый тампон, накрыл им ладони распятой жертвы. Потом укутал икону пуховым платком, баюкая, и положил её на верхнюю полку в моечной, рассудив, что самое теплое место там – под потолком. Воротившись в предбанник, Иннокентий подкинул в печурку дров, выпил ещё полковшика крови (Вина ли?) и уснул как праведник за столом …
На Крещение в город приехал митрополит Ковыльный и Рудный Ираклий. Узнав о причине пожара, он отказался освятить новый Храм и предал анафеме «спонсора».
- Не сурово ли, Ваше Высокопреосвященство? – испугано спросил у него временный настоятель нового храма протоиерей Серафим. – Вы не боитесь давления власти?
Своё проклятие митрополит обосновал тем, что «русская православная церковь - автокефальная», она независима от государства и слуга сатаны будет повержен в ад и проклят, какую бы он должность не занимал. Недоумённо, но одобрительно встретил народ решение митрополита.
А в это время: после купания в проруби Великий Спонсор натягивал на липкое тело бельё; на лацкане его пиджака светился депутатский значок. Словно рога, торчали в разные стороны клочья застывших волос. Люди ждали, что он взорвётся, как бывало на производстве при виде уснувших рабочих, это страшило грешных. Никто никогда не перечил этому директору. Ни в городе, ни «на кухне», ни на банкете не было человека решительнее, чем он. Отец Серафим не знал за кем ему прятаться, стояла тревожная тишина: «остыли» колокола, молчали певчие, вылизывая пересохшие губы. Только трамваи скрипели на повороте у Храма и, удаляясь в суету запорошенных улиц, стучали по рельсам да перезванивались, словно сплетники, обсуждающие произошедший конфуз. Едва только свита митрополита уехала восвояси за ними вслед, протоиерей Серафим оправился от растерянности и закончил службу словами, что: «все уложится и образумится, гордыня - только мутная пелена, а Бог велик, и исцелит ослепшего на время митрополита, воротит его на дорогу веры».
- Конечно, воротит! – поддержал его Спонсор.
Ледяная вода удержала от гнева бесноватую душу, сварливый директор чинно поцеловал серебряный крест настоятеля и божественно поклялся:
- На масленицу сей Храм освятят! Я обещаю вам и людям.
Через месяц Владыка вернулся и снял проклятие… Били колокола, стенали певчие, крестный ход состоялся!..
Глава третья. Евхаристия
в которой митрополит навещает погорельца и рассказывает ему о встрече с патриархом
…на обратном пути он решил утешить отца Иннокентия - праведника, которого бросил в страдании без духовной поддержки наедине с разорённым приходом. Чавкая оттаявшей грязью, машина митрополита катилась по неухоженным улицам окраины: Петрова-Водкина, Мусы Джалиля, Есенина, - кто-то, глумясь, назвал их так в честь великомучеников отечественной культуры.
- Этот квартал предназначен на снос, – хмуро заметил диакон-водитель митрополита Мурад Амманазаров.
Его Высокопреосвященство насторожился и спросил:
- Ты это к чему говоришь, Мурад?
- А к тому, что наша культура сегодня стала убоже сих улиц… Да разве знают тут про Джалиля? Гаеры русской сцены Шифрин, Петросян и Задорнов – вот кто волнует умы народа. Шуты кремлёвской гильдии, скоморохи.
На улице Шостаковича машина забуксовала и заглохла. Шофёр выругался: «Хотели как лучше, а получилось, как всегда!» - и, переобувшись в резиновые сапоги, подался искать причину аварии. Оставив его один на один с машиной, Владыка пешим отправился в молитвенный дом отца Иннокентия. Словно светская барышня, перебирая нарядами, он медленно двигался по старой разбитой дороге - красной и липкой; ветрА, прижимаясь к земле, загибали сюда дымы мартеновского цеха, тяжёлый шлам осыпался и разносился ботинками по посёлку; снег от этого таял, рыжая масса грязи обволакивала всякую яму, канаву, кювет…
На одном из дворов он увидел мальчика лет семи. Тот увлечённо возился со старым щербатым снеговиком, подмазывая боковые растаявшие места на этой глыбе мокрым снегом, стараясь продлить её жизнь. Фас у скульптуры был заурядный, вместо морковки торчала некрасивая чёрная палка, но рвение молодого ваятеля не уступало безумству великих мэтров. Варежки у него промокли насквозь. Озябший ребёнок шмыгал носом, скрывая насморк, и после каждого мазка снегом потряхивал руками, чтобы холодная водица выкатывалась из-под рукавов. Потом, выжимая варежки, дул себе на руки и снова лепил.
- Ты зачем его латаешь? – спросил митрополит. – Всё равно, ведь, растает…
- Ночью будет мороз – окрепнет, - ответил мальчик. – Дядька, а почему у нас не проводят выставки снеговиков? Я бы его на тележке туда отвёз за так, за бесплатно. Правда - хороший снеговик?
- Не приставай к батюшке, - закричала мамаша из окошка избушки. – Возьми в сенцах ведро и быстро марш на колонку - воду носить. Мне стирать завтра нечем!
- Отстань от меня, мамка! Вот когда ты завтра начнёшь что-то стирать, вот тогда я и принесу тебе воды из колонки. А сегодня зима, может быть, окончится навсегда, мне важнее снеговик. А этого дяхана я не знаю, он сам ко мне пристаёт…
- Это тебе не дяхан, это – священник. Вы что-то хотели, батюшка, узнать у моего вздорного мальчугана? Вот, я ему задам трепака!..
- Он – хороший мальчик. Подскажите, пожалуйста, как мне лучше найти пожарище Иннокентия? Это настоятель сгоревшей церкви.
- Кто же его не знает?.. Идите, батюшка, вот здесь, - она показала рукою в ближайший проулок, - а потом прямо по Сакко и Ванцетти на Старокладбищенскую, вы её не минуете…
- Так называется улица? – удивился митрополит.
- Она ещё недавно была Кладбищенской, а сегодня на старом кладбище стало тесно - хоронят уже вон там.
Женщина показала рукою в бескрайнюю степь, где среди талого снега и торчавшей повсюду старой полыни полуметрового роста, чернели многочисленные оградки усопших.
Ираклий её благословил и направился в проулок Сакко и Ванцетти. На Старокладбищенской улице он быстро нашёл сгоревшую церковь. Обугленный крест стоял возле бани, словно колонна, подпирающая карниз. Около него находился ящик для денежных приношений на восстановление молитвенного дома. Обитый красной материей, он скорее отталкивал благополучных прохожих, как «отталкивают» их нищие, стоящие на паперти, просящие милостыню на хлеб. Люди робко заглядывали на двор, где не было праздника…
«Как будто здесь кто-то умер», - подумал митрополит. Но крёстным знамением он отогнал эту печальную мысль и поклонился жилищу.
Напротив, в бане у отца Иннокентия было празднично. Он встретил митрополита навеселе. Глаза блестели. На подоконнике («Подальше от печки», - заметил вошедший) стояло эмалированное ведро. Рядом с ним на тарелке лежали два солёных огурца, чёрный чёрствый хлебушек и старая мятая луковица, отдавшая себя новой жизни. Из неё словно стрелы Амура торчали зелёные стебельки. Пахло выпивкой…
- Трапезничаешь? – осторожно заметил митрополит.
- Служу господу, Ваше Высокопреосвященство, - и, приглашая почётного гостя за стол, отец Иннокентий вопросил у Ираклия: - Вы хотите со мною выпить? Вам лучше в стаканчик налить или сразу в братину?
- Выпить?.. Не возбраняется – ныне праздник, - согласился Владыка и показал пядью пальцев, сколько ему нужно налить, - самую, самую малость…
Увидев ответное участливое движение погорельца, Ираклий добавил:
- Да не в стакан, конечно же, мне налейте, а в ковшик…
Принявши из рук у хозяина наполненную братину, он её три раза перекрестил и прежде, чем пригубить, промолвил, соблюдая приличие:
- Изойди, сатана, из этой чаши вон, исчезни через окошко и сгинь навсегда.
Только потом Владыка осушил братину до дна. Выдыхая остатки «мерзкой лярвы» на потолок, он ещё разочек перекрестился и похвалил напиток:
- Хорошая чача, добрая чача, – здесь как бы к месту митрополит вопросил у хозяина: - Не из того ли самого винограда закваска, черенки которого тебе передал со мною старый монах-отшельник из Кобыляниц? Двадцать первый век на дворе, а этот загадочный старец проживает в саманной избушке, словно прогресс остановился повсюду: без телевизора, без Интернета, без телефона. Из дома почти никуда не отлучается, не выбивает деньги у богатеев на реконструкцию жилища, не обращается за помощью к муниципалам, а зря…
- Отныне и я такой же отшельник, Ваше Высокопреосвященство. В бане живу и обитаю, как в келье. Люди проходят мимо, словно чума на моём подворье: ни пожертвований, ни рук для помощи не предлагают, как прежде бывало…
- Люди бедны, я знаю. Каждый из них чего-то боится: за работу, за внуков за собственное жилище, но ты не печалься, не последняя в мире церковь, спасёмся… Налей-ка мне ещё полковшика чачи для просветления.
- Будьте здоровы, Ваше Высокопреосвященство, бухла мне не жалко, а монаху-отшельнику при встрече передайте от меня самый низкий поклон и благодарствие. Но только эта чача другой природы, сгорел его виноград во время пожара.
Ираклий долго разглядывал дно братины, запоминая услышанное, потом быстро перекрестился и, протяжно подувши на пойло, словно на горячий чай, осушил братину до дна и начал назидательную беседу о главном.
- Был я у патриарха, отец Иннокентий, - заговорил он, вытирая усы и бороду. – Его Святейшество поинтересовался у меня: нет ли среди нас заговора против нового Храма, неосторожно покинутого мною на Рождество. Я ответил, что заговора нет. «Был звонок от премьера, поставившего на ноги не один такой храм». Тут он многозначительно заглянул в мою душу: «Между прочим, и в твоей епархии, Ираклий, премьер оттуда родом. До него дошли слухи, что «церковь отделена от государства». Это твои слова, Ираклий? «Да, это я говорил у Храма, - признался я, - или что-то не так?». «Замолчи, неразумный!.. Да разве же наше новое государство глумится над верой так, как это делали в прошлом иудеи-большевики?.. Что за анафема?.. Почему сия церковь тобою проклята?.. И в чём повинны её настоятели Серафим и Спонсор? Как вы живёте?». В оправдание я рассказал патриарху как сожгли твою церковь и остальное - всё, что думаю о тебе и о Спонсоре. «Сей подвиг значителен», - заметил он про тебя, но добавил, что читал документы по поводу поджога: «Милиции надо верить». Я ему возразил, что пожарники даже не выезжали на пожарище, но в моём упрямстве патриарх увидел гордыню… И заметил о загадочной смерти священника в соседней епархии, где тот неосторожно попросил у господа помощи рабочим-акционерам, не желающим уступить комбинат новому собственнику: «Пошел купаться на пруд, а сердечко не выдержало - утонул… Труп нашли… Вся голова и шея сзади якобы сплошной кровоподтек, ногти на руках сорваны - вроде бы его пытали и убили… Работал судмедэксперт… Результат очень профессиональным получился. Его донесли до публики. Человек плыл, пруд довольно большой, метров сорок. Глубина два с лишним метра. Ветер дул, волна понимаете ли. Сердце не выдержало. Он задыхался, но всё ещё карабкался по берегу, срывая ногти. А когда обессилел - его молотило о прибрежные камни головой и затылком. Отсюда и гематома на трупе, а не от каких-то бандитских пыток. Всякие общественники шумели, обвиняли, три раза уголовное дело возбуждали - результат один и тот же. Умер от приступа. Может быть, и ты устал от жизни, отец Ираклий?». Ты слышишь меня, Иннокентий?
- Да, Ваше Высокопреосвященство…
- Выпьем ещё по полковшика?..
- Выпьем…
- Стало мне, вдруг, боязно, плохо: расстрижёт зараза Святейший, отлучит меня от церкви, оставит без митрополии: старого, одинокого, бедного.
- Да разве ж такое возможно от патриарха? На страшном суде всё сокрытое станет явным…
- Возможно, - перебил митрополит. – Всё возможно, но только люди годами пишут, и молят, и ждут правосудия. Но ни в Москву, ни в Страсбург, ни в Нюрнберг не доходят их надрывные жалобы и молитвы. А до Бога? До Бога - высоко. Джордано Бруно, Ульянов-Ленин, Галилео Галилей и Коперник, а также иные еретики и не еретики вовсе, старообрядцы, к примеру, бунтари и политические изгои всё ещё не оправданы достойно… У кого из наших архангелов пылятся их бессрочные жалобы - поди отыщи, в каких музыкальных архивах хоронятся их молитвы, лови мелодию – вселенная вечна! Не в раю, а в преисподней томятся все наши души, словно в СИЗО… И Спаситель две тысячи лет не желает к отцу без очереди, вдыхая миазмы заблудших - совесть ему не позволяет! А вокруг только космос: холодно, мерзко. Святой дух со скоростью света носится рядом, как отмороженный – греется. Это тебе не ересь!.. Религия денег затмила нашу веру, она выворачивает наизнанку все понятия о добре и зле. Зло стало благим, когда появились спонсоры. Бессовестные, они командует церковью, а я их «менеджер», словно мальчишка на побегушках, шамкая, отпускаю грехи и прощаю злодейства. Так я и признался Святейшему прямо в очи. «Это по-христиански», - ответил он, не принимая мою печаль. - Освяти покинутый Храм, а на пасху мы заложим новую церкву для твоего Иннокентия. Ты ещё не уснул, дружище?
- Я слушаю вас, Ваше Преосвященство!..
- А знаешь, где мы её заложим?
- Нет, ещё не знаю.
- В лагере для осужденных. «Неприкаянные, забытые богом, узники тоже ожидают причащения к нашей вере и желают раскаяться во всех грехах», - сказал мне патриарх. Представляешь, Иннокентий, убийцы, насильники, людоеды. Есть новый Спонсор… Ты и про это ещё ничего не знаешь?..
- Откуда, Ваше Преосвященство?
- Самый крутой мерзавец в мире. Он - могущественный наркобарон: зубы из платины, в них бриллианты. Мона Лиза тускнеет перед улыбкой этого зэка. Хотел ему однажды его «хозяин» - начальник этой колонии, дать зуботычину, да рука не поднялась на драгоценный оскал. Тысячи, да какие ж там тысячи, миллионы душ уже загублены навсегда этим самым бароном, а, ведь, тоже в Святые метит… Где же на свете Бог?
- Бог в нашем сердце.
- Со мною, мальчишка, не фарисействуй. Я, ведь, отец Иннокентий, отлично знаю, что Бога на свете нет. Ни Единого, ни Триединого, никакого. Ни Аллаха, ни Будды, ни Шивы, ни этих всяческих мелких языческих пескарей навроде Афины или Зевса. Все они придуманы нами, священниками, чтобы околпачивать глупого человечка. Чтобы народные массы не гундели и подчинялись только нам и царям, стали послушными. Не роптали повсюду что попало, а честно делились нажитым добром под страхом всевышней кары за скупердяйство. Ты только подумай, Кеша, если бы все наши христианские церкви да секты можно было бы привести к единому знаменателю и сократить по правилам математики как что-то громоздкое, лишнее, то, что бы вышло под знаком равенства в итоге?
- Любовь.
- Вот именно – любовь!.. Надежда для самых нищих…
- Но в этом учение галилейца. Его поступки были чудесны. Он ходил по воде, как по суше, он воскрешал умерших людей, он всем прощал, а никого ни разу не осудил за жестокость или срам. Когда привели к нему несчастную грешницу, чтобы закидать её камнями, Иисус написал на песке грехи первосвященников, а именно, что Мешулам похитил церковные драгоценности, Ашер совершил прелюбодеяние с женою своего брата; Шалум ложно поклялся; Елед ударил своего отца; Амарих присвоил имущество вдовы; Меррари совершил содомский грех; Иоел поклонялся идолам. Пускай кинет камень первым тот, у кого нет грехов. Обвинители ушли, а он развеял напесочные письмена как недостойные времени.
- И по сей день, Иннокентий, каждый больно задетый чем-то человек обличает своих обидчиков в этих же самых грехах и называет их то содомитами, то олигархами, то отцеубийцами. Сколько раз я уже читал, что Анжела Меркель появилась на свет из суррогатной утробы, что её родимый папаша – Гитлер. Но это ж - неправда. А разве ты никогда не слышал, что наши любимые президенты – педофилы, а Джимми Картер - прелюбодей? Такие же враки написал Иисус на песке. А, может быть, и не писал он ничего, он же честен? И не было этого? Всё это придумали обиженные люди, размножили на бумаге и сохранили.
Тут Ираклий икнул и замолчал.
- Ещё по полковшика, Ваше Высокопреосвященство? – предложил хозяин.
- Чего по полковшика? Чачи?.. Я вижу, она у тебя не кончается, словно где-то её источник...
- Завтра уже иссякнет…
– Сколько градусов эта чача?..
- Сорок два…
- Ты измерил?..
- Это температура тела во время агонии, Ваше Высокопреосвященство, я открою вам одну небольшую тайну. Есть у меня икона, живая, как в те далёкие времена…
Она висела в моечной над чаном, сочилась кровью.
- Можно её потрогать.
Ираклий надел очки и замер, разглядывая, как судорожно задыхается на кресте человек, как бьётся капель из его пробитых гвоздями рук, из тела, растёрзанного бичами, как дрожит мошкара, касаясь сладкой поверхности патоки. Вдруг, словно на центрифуге, распятие завертелось, и пьяный Владыка увидел старый анатомический рисунок Леонардо да Винчи с пропорциями человека - в глазах двоилось. Четыре руки и ноги иконы порхали, словно крылья у бабочки, расплёскивая по моечной искры крови. Голова у священника закружилась, колени затряслись, он упал перед чаном и начал неистово молиться, отмахиваясь от тошнотворного видения казни, как от ноши не по плечу…
- Да святится имя твоё, о, Господи!.. Что же это такое, Иннокентий?
- Закваска, - трезво ответил ему хозяин.
Он обмакнул указательный палец в чан в самую гущу жидкости, где та уже начинала чернеть, покрываясь корочкой, как пенкою молоко и, накрутив её около пальца, предложил митрополиту на пробу:
- Плоть и кровь Иисуса преосуществляются в хлеб и вино: «если вы не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Его Крови, то не будете иметь в себе жизни». Время от времени, Святой Ираклий, я кидаю эту терпкую патоку в иной чан с дрожжами в неосвященной воде и грею его над печкою, перегоняя пары через змеевик.
Его Высокопреосвященство попробовал подняться с колен, но эта попытка была неудачной.
- Да поставил же ты меня каком кверху перед чудесами, о, Господи, за ересь мою несусветную, пьяную, я – маловерный: не подняться, не разогнуться. Воистину, ты сын Божий, подай мне руку. Да святится имя твоё…
После этой молитвы, спасаясь от комнатного удушья, словно упаренный, пьяный священник выполз на четвереньках в предбанник. Дверь в захолустье была открыта, сквозило. Пахло отсыревшим пожарищем. Около неё Владыка уснул на полу, болезненно посвистывая на всклоченную мокрую бороду…
Глава четвёртая. В геене огненной
в которой рассказывается о болезненных грёзах митрополита в ночь перед Великим постом
Чёрно-вишнёвые силы ползли по миру, как лава недремлющего вулкана. Его Высокопреосвященство знал, что если подняться на ноги и найти бурлящую скважину крови, через которую та вытекает из недр и каменеет, поедая растительность, медленно превращаясь в холодный базальт, лечь тампоном на эту рану, если надо даже на целый час, а то и на два с лихвою - жизнь не покинет Землю. Тучи разверзнутся, наступит утро. Но не было воли подвинуться навстречу этому целительному дню. Эйфория самоубийцы держала греховное тело ниц перед кармой…
- Молился, отшельничал, принял обет безбрачия, готовился к подвигу, чтобы пойти на муки, и оказался в геенне огненной, - испугался митрополит. – Не верил в Бога, как надо верить.
Два могучих архангела наклонились над ним, подняли под руки и унесли от ползущей опасности в сторону. Положили на что-то мягкое, чёрное, обволакивающее теплом.
- Ветер переменился, - сказал один из них до боли знакомым голосом отца диакона Мурада Амманазарова, который остался возиться с машиной на улице Шостаковича.
Во сне его Высокопреосвященство увидел её в кювете, застрявшую в глине по самую ось.
- Сначала с мартена тянуло красную краску, а ныне чёрную, пахнет вонючей гарью с помойки – заразу жгут…
- В аду вы живёте, отец Иннокентий.
- Покупал я как-то кирпич, - также издалека, как из потустороннего мира, митрополиту послышался ответный голос священника, у которого он гостил, - рядом коксохимические батареи. Рабочие, чёрные будто смоль, бесхвостые черти, только пожелтевшие зубы и глаза сверкают по-доброму - светом, отовариваются в столовой пирожками да требухой. А запахи рядом: несъедобные, тошнотворные, тяжёлые, серные запахи. В воздухе пепел кружится, графит, яды металлургии - завихрения ада, не продохнуть…
«Я, должно быть, на облаке, - предположил митрополит, ощупывая вокруг себя сухие ткани, через которые продирались колючие перья. – Это мой воронок по назначению в пекло, как в годы репрессий. Так вот оно, что было на самом деле: без соборования, без отпевания, безо всякой документации, а ведь писали об этом неоднократно и в прессе, и в мемуарах – тоже не верил. Пропал себе без вести человечек на склоне лет и нет ему никакой надежды на реабилитацию, на достойную жизнь после смерти на том и на этом свете. Каторжный труд за талоны на мякиш со сковородки, пропитанной потом и салом грешников, не выбиравших при жизни постную пищу, рабство у сатаны. На все века».
- Как-то на блюминге в огненной яме, где слябы разогреваются прежде, чем их начинают катать по валкам прокатного стана, случилась беда… Бес попутал рабочего… Да не простого рабочего, а святого рабочего, - голос отца Иннокентия был уже где-то рядом с митрополитом. – Ваше преосвященство, стошнит, вы задохнётесь, - могучие руки снова приподняли его над миром и перевернули на правый бок, – Мурад или как там тебя во Христе недавно прозвали, надобно подставить тазик у изголовья митрополита…
- Да никак меня не назвали по-христиански, не нарекли новым именем, татарин пока ещё, антихрист», - так острит мой начальник. Я, ведь, только по должности дьякон. По трудовому договору, но уже уверовал в триединство Сына, Отца и Духа. Отец – это солнце, Сын – это свет от этого солнца, а тепло это Святой дух на нашей Земле… Может быть, всё-таки лучше вызвать для него «Скорую помощь», а, отец Иннокентий?
- Увязнет она в грязи точно также, как и вы на улице Шостаковича, а пешими наши медицинские архангелы добираться не умеют…
- Гипергликемия у человека – опасное состояние.
- Дал я ему глюкозы. Целых четыре ковшика выпил…
Его Высокопреосвященство услышал шелест воды и бряцание вёсел. Вперяясь глазами в землю, он увидел озеро, рябившее блёстками жёлтого света. В нём дрожала луна, как лодка, выкрашенная к чему-то алюминиевой пудрой.
- И что же рабочий? – спросил Мурад.
- Есть у нас на центральной площади города около муниципалитета Доска почёта. Это традиция старых добрых застойных времён социализма. Лучшие дети Отчизны болели за государственное добро. Он полжизни провисел на этом иконостасе. И доныне иная совесть протестует против неправды. А тут, из-под носа у этого человека целый контейнер огнеупорного кирпича сорвался в огонь и рассыпался в яме, алой от огня. Новый кирпич воровали все, кто строился: от начальника цеха и выше. Половина его не доходила до производства. Она оставалась за пределами комбината и шла на дачи... А ячейки для разогрева металла перекладывали, используя старый обгоревший кирпич вперемежку с немногим целым, где-то - один к одному. В нарушение всех технологий работа шла. И всё же дефицит огнеупорного материала ощущался очень остро. Кладку тогда вели в соседней ячейке, нужно было её закончить - из носа кровь. Обезумевший бригадир надел на себя двое суконных брюк, две суконные куртки – одна размером чуть больше другой, взял «ватчики» – это толстые суконные рукавицы и бросился в пекло. Там он быстро собрал на контейнер рассыпавшийся кирпич, обвязал его, как положено, стропами и вынырнул по расплавленной лестнице обратно наружу…
- Слава Богу, что обошлось без материальных потерь, - сказал Мурад.
- Тридцать процентов ожога тела стоил ему этот подвиг… Создали комиссию по расследованию несчастного случая на производстве, и Спонсор решил не оплачивать ему больничный лист, потому что ответственные работники – «комиссары» увидели грубейшее нарушение техники безопасности в самодеятельности героя… Три недели несчастный лежал под капельницей в больнице, а я молился как мог: и денно, и нощно…
- Дошла ли до Бога молитва?..
- Дошла, Мурад… Спустя полгода рабочий умер, так и не дождавшись пособия по инвалидности…
- Царство ему небесное!.. А я-то думаю: почему в Храме, освящённом сегодня, пахнет сгоревшим сукном и серой. Есть хорошая притча о том, как разбойник на обретённые душегубством деньги построил церковь во спасение своей души. Однако во время службы в ней было холодно и пахло смертью…
Глава пятая. Вещий сон
в которой рассказывается о том, как диакон-водитель митрополита Мурад одолел нечистую силу и выиграл пари у Спонсора
С криками петуха огненные кошмары исчезли. Жар у митрополита сошёл, и потоки первого нежного света явили добрые грёзы. Облако уже не было чёрным, лава остыла, потрескалась, покрылась цветами, худосочные гвоздики да васильки порвали камень, а вулкан оказался мёртвым мартеновским цехом. На месте служебной машины стоял шикарный автобус «Вольво», и это был его автобус – митрополита Ковыльной и Рудной епархии. Верный ему водитель поднялся за руль и поехал, успешно вращая колёсами, по красно-коричневой жиже улицы имени Шостаковича, и уже выруливал на улицу Сакко и Ванцетти, сладко сигналя маленькому скульптору, которого матушка что ни свет ни заря, а выгнала за водицей. В этот момент кто-то осторожно положил на лоб митрополита холодную салфетку, вытирая насухо пот его ночного страдания, затем некровожадно коснулся пальцами сонной артерии.
- Жив, как будто…
Его Высокопреосвященство проснулся, открыл глаза. Навстречу ему сияло небритое, но родное лицо Мурада Амманазарова, его растянутая улыбка. Скулы у человека распухли, под глазами и скулах лежали тампоны, приклеенные лейкопластырем. Из-под изорванной рясы-робы выглядывала душа человека - пожелтевшая тельняшка, с которой диакон-водитель, в прошлом моряк Черноморского флота, не расставался ни на минуту и прел во время аварий в дороге….
- Я видел божественный сон, Мурад, - сказал митрополит. – Будто бы мой походный рыдван обновился и стал шикарным автобусом, в котором сегодня путешествует по свету футбольная команда Спонсора.
Мурад рассмеялся:
- Это был вещий сон, Ваше Преосвященство, - и рассказал, что случилось ночью в последний день масленицы в канун Великого поста.
Стемнело. По улице Шостаковича двигался длинный кортеж иномарок. Около машины священника они остановились и стали сигналить. Рёв рос, а Мурад виновато стоял перед ними, словно схалтуривший «под фанеру» певец, неожиданно пойманный зрителями врасплох. Освещённый фарами дальнего света, щурясь до слёз, он разводил руками, прося о помощи. Двери передних иномарок распахнулись и чёрные люди – тьма-тьмущая, каждый на голову выше Мурада, вышли навстречу и, чавкая лакированными ботинками по грязи, целеустремлённо направились к машине митрополита: «Прочь с дороги автокефальный! Наш двор - Россия!», подняли поломанную машину на воздух и выбросили в ржавый арык, служивший кюветом. Машина хрустнула и согнулась. Она лежала на склоне ямы, словно калека, в неестественной позе, роняя, как слёзы, бисер из лобового стекла. Во рту пересохло. Священник хотел прочитать молитву смирения, но её слова застряли в горле, вместо Бога он вспомнил Аллаха и бесы подтолкнули его навстречу нахалам. Старая рабочая ряса треснула на груди, обнажая вторую сущность священника – его тельняшку. Первый мерзавец в парадном костюме согнулся напополам, сражённый тяжёлым ударом в корпус, следующего Мурад поразил апперкотом в нижнюю челюсть. Задыхаясь от боли, тот упал как подкошенный, крикнув проклятие женщине, породившей татарина, и только третьему наёмнику удалось блокировать атаку священника. Словно крылья, вспорхнули и хлопнули двери других машин. Группируясь для ближнего боя с бесом в лице рассвирепевшего матроса, к месту побоища поспешили другие головорезы-чернорубашечники, но правильные молитвы были напрочь забыты диаконом. Ряса мешала драться. Его одолели и, словно в мешке запеленованного и слабого, разбитого в кровь, швырнули под ноги Спонсору.
«Остолопы! – взвинтился тот, опознав священника. – Это же дьяк митрополита Ираклия, освятившего Храм», - и вспыхнув вишнёвым цветом, словно изложница со сталью, он начал наотмашь хлестать по лицам всех своих незадачливых холуёв, грозя им от имени избирателей «…низложить их полномочия на государственной службе».
«Уволю вас к богу в рай!», – разъярился директор.
Мурад освободился от рваной рясы, окреп и тоже принялся лупцевать по мордасам остолбеневших налётчиков. Те стояли растерянные и беспомощные, как на допросе в милиции, закрывая свои стыдливые лица ладонями, массируя синяки. После каждого удачного удара Мурад назидательно приговаривал: «Твой двор - Россия? Мой двор - Россия! Изыди, сатана, из рожи холуйской. Живите свято: для души, а не для денег, не покушаясь на веру, храните добро». Когда кулаки у бьющих распухли, они остыли и остепенились.
«А ты не промах, Святой Отец!», – похвалил его Спонсор, задыхаясь после бешеной драки.
«Машину жалко, - сиповато ответил ему Мурад, высмаркивая из носа густую чёрную слизь. – Хрустнула, как живая».
- Где же она теперь? – поинтересовался у дьяка митрополит, заглядывая в эмалированное ведёрко, откуда вчера ковшиками пил кровь Иисуса. Но в нём было сухо. В бане отца Иннокентия ничто не напоминало о недавней оргии.
- Здесь была чача...
- Что вы, что вы - Великий пост. Не надо сегодня думать о грешном. С Вашим Преосвященством вчера приключилась кома, была горячка; всю ночь вы пеклись об иконе, сочившейся кровью, и каялись в освящении нового Храма, - заметил отец Иннокентий. – Вы были на грани смерти.
- А мне показалось, что я был пьян...
- Вам показалось…
- А машину, Владыка, нашу машину, - сказал водитель, - отнесли на станцию техобслуживания. Хлюпая разбитыми сопатками, люди Спонсора шли по городу – высший класс, перепачканные с ног и до головы ржавой слякотью захолустья. Кое чьи лакированные штиблеты и доныне остались в грязи именитых улиц. На прощание Спонсор поклялся, что утром наша машина будет в исправности, а иначе он подарит нам новый автобус «Вольво» - тот, что вам приснился, в качестве «морального и материального ущерба религии». Мы ударили по рукам, и я думаю, что сегодня вернёмся домой на этом автобусе…
- Значит, на самом деле не было никакой живой иконы? – Владыка удручённо вздохнул.
- Не было!.. Не было, Ваше Высокопреосвященство…. Я же всю ночь был рядышком с вами и молился за вас, узнал бы про чачу, - ответил Мурад. Они уже покинули баню отца Иннокентия и, спотыкаясь, шли по Старокладбищенской улице в переулок ведущий на улицу Сакко и Ванцетти, обходя глубокие лужи, утаптывая подмёрзшую за ночь грязь. На пути опять повстречался мальчишка-скульптор, носивший для мамки воду из колонки. Ведро, ударяясь о ногу его, дрожало, вода выплёскивалась наружу, мочила брюки и было слышно, как хлюпали в сапогах у ребёнка подмоченные носки.
- Мамка достала, стирает и день и ночь, – сказал он, обращаясь к Ираклию, - а мой снеговик упал. Вы были правы, вы – колдун.
Увидев заклеенное пластырем лицо отца Мурада, юный художник расцвёл и забыл про все домашние неурядицы.
- А вы здорово деретесь – я видел, - он свободной рукой провёл в воздухе воображаемый апперкот, которым Мурад опрокидывал ночью в грязь нечистую силу Спонсора. – Вот только вырасту немного и пойду в монахи учиться на драчуна…
- Дай мне водицы, – попросил митрополит.
Руки у Владыки дрожали, ледяная струя побежала за пазуху. Напившись, его Высокопреосвященство, отряхивая фелонь, заметил на ней пятно закипевшей крови. Оно было тёмно-коричневое, твёрдое, словно тонко раскатанная пастила и сладкое на язык…
- Это не вещий сон, а чача. Ты обманул меня, Мурад…
- Да, нет же! – ответил водитель – Я никогда не лгу. Я выиграл пари.
Он театрально показал рукою вперёд на дорогу. Там, где вчера в грязи чернела их поломанная машина, стоял новый автобус.
- А откуда же ты узнал, что пари твоё?.. – удивился Ираклий.
- Вы меня невнимательно слушали, Ваше Высокопреосвященство. Я же ж говорил, что у нашей машины была погнута ось, поломаны дверцы. Это не челюсть на морде и не ключица под нею: ни шину поставить, ни спицу не завести – до свадьбы не заживёт, а до утра и подавно.
При этом он перекрестился и добавил:
- Душу себе отвёл на праздники, мордуя вандалов…
- Нареку я тебя за это не Мурадом, а Иваном и окрещу по-настоящему – с верой. Наложу руки.
- За что же, Владыка?
- За верную службу.
- Какой же я вам, Владыка, Иван-то? Я - татарское рыло…
- Честное рыло!.. Ты со мною не спорь... И смири гордыню. Ныне Великий пост.
Уезжая из города, владыки остановились около подворья женщины, на котором лежал поверженный снеговик. Та отчитывала мальчишку за то, что он принёс всего полведра воды: «Обленился вредный!», а сынок отвечал ей на это, что «…батюшка много выпил».
7 ноября 2007 года
