Часть 1 Песня
Не пускали б тебя за границу:
заграницы – иным – не показаны.
Как ты, Бузя моя черновицкая?
Свитерок надеваешь ли вязаный?
Под ветрами пустыми пустынными
ностальгию рифмуешь с кручинами?
Не прозябла бы ты, не простыла бы,
в безнадёжье навеки б не сгинула.
Как родня твоя ручками пухлыми
паковала вещички дорожные,
я, московская русская, в кухоньке
обвывала твой путь искорёженный,
и потом, словно кем-то обобраны,
мы друг к другу у церкви на Соколе
прижимались дрожащими рёбрами,
всеми болями, всеми осколками.
Со своей исторической родины
с чемоданчиком, мною зарёванным,
приезжай, как поспеет смородина,
возвращайся, Буза Соломоновна…
Привози свои плечики узкие
и кудрей медно-рыжие россыпи.
Здесь – еврейка, в Израиле – русская…
Ох, чудны же дела твои, Господи…
Без тебя, моя Контра Шоломовна,
на предсердье утраты прорехами.
Где-то флейта – мелодией ломаной…
Сбегать к Нельке… Она не уехала…
Часть 2
Сложные у русских отношения с евреями. Сложные и интересные. И не хочется даже в историю вдаваться. Просто вспоминается коммуналочка на Соколе. Наша семья - шесть человек в двух комнатах. Ещё недавно было десять, но прадедушка и прабабушка уехали жить на дачу, а бабушкина сестра с сыном получила комнату в бараке. В третьей комнате четырёхкомнатной квартиры - соседка Верка. Вообще-то она Вера Ивановна, но за исключительную вредность её все зовут Веркой. О ней речи не будет. В четвёртой комнате - Анна Израилевна и Марк Исаакович с сыном. Сын высокий, кудрявый студент, и я, трёхлетняя, влюблена в него по русую макушку. Помню мягкость и ласковость тела Анны, качающей меня на коленях, помню огорчённый возглас мамы: "Анна Израильна! Да что ж Вы её на руки, она тяжёлая, а Вам нельзя тяжести!"
Ещё помню бабушкины слёзы, а Марк Исаакович говорит, что Анечка просит бабушкиного солёного огурчика, дескать, а можно ли ей...
- Да всё уж ей теперь можно, голубушке, я сама отнесу. - говорит бабушка и отбирает из банки самые крепкие и красивые огурчики.
Вот мне уже пять. Вместо Марка въехали Раиса и Николай с двумя детьми. Сын студент, а дочь - круглая Людочка трёх лет, у которой что-то с обменом веществ и вкусом: она за милую душу лопает сырую картошку, оконную замазку и мыло, чем изрядно веселит меня и повергает в ужас моих бабушку и маму.
Моя подружка Риммка живёт в деревянном доме между нашим домом и МАИ (тогда Волоколамское шоссе ещё не было расширено). Я хожу к ней в гости, её мама отмывает меня от травы и одуванчиков, я глазею, как она кормит грудью новорожденного, а ноздри мои раздуваются от запаха молока, пелёнок, Риммкиного петушка на палочке и ещё чего-то странного и непривычного. Я прихожу домой, мне открывают бабушка и тётя Рая. Прямо с порога заявляю:
- У Риммки дома чем-то пахнет. Каким-то запахом... Каким?!
- Каким-каким, евреями пахнет, - смеётся тётя Рая.
Бабушка уводит меня мыть руки и ворчит:
- Вот ещё глупости какие! В каждом доме по-разному пахнет. А у Риммы пахнет мацой с яичком, блюдо такое.
- А почему "евреями"?
- Потому что у Риммы еврейская семья. Национальность у них такая. Дворника нашего дядю Рушана знаешь? У него - татарская национальность. Национальностей много...
- А у нас?
- А мы - русские.
- А тётя Рая?
- Они тоже русские.
- У них в комнате тоже странно пахнет.
- Потому что они кислые щи каждый день едят! - смеётся бабушка.
- А у нас пирогами пахнет. И котлетами. И картошкой. А тётя Рая что, не любит евреев?
- Я знаю только то, что Рая с матерью во время войны евреев у себя в подполе прятали. Они тогда в деревне жили.
- От кого прятали?
- От немцев, деточка, от фашистов.
- Это тоже национальность?
- Немцы - национальность, а фашисты - нет. Фашисты в любой национальности могут появиться, вот беда-то какая.
Мне семь. Я прошу у мамы денег на мороженое за 28.
- Купишь сливочное за 13.
- Ну, значит, ты жидина! - говорю я и получаю по губам:
- Это ещё что?! Ещё такое слово скажешь - я тебе задам! - и я долго недоумеваю, потому что уверена, что жидина и жадина - одно и то же, просто жидина - это очень жадная жадина.
Мне шестнадцать. Мы уже живём в новой квартире на Юго-Западе, я хожу в новую школу и страдаю от любви и предательства: объект моей пылкой страсти отдал подаренную мной цепочку девочке Вике, приехавшей из Черновиц в Мединститут и остановившейся у нашей одноклассницы. Новые ощущения так сильны, что я лежу неделю на диване и не могу ни двигаться, ни говорить. Бабушкины отвары и мамины уговоры не помогают. И приходит Вика, и говорит мне что-то час, два, три. И держит за руку. И я вижу карие умные глаза, губы в форме лука и каштановые кудри, и в голове вертится "Песнь песней" Куприна... На следующий день я встаю. Вика всюду со мной ходит и лечит от любви, а я начинаю говорить с черновицким акцентом. Любовь духовная перехлёстывает любовь физическую и становится важнее и необходимее. Вика таскает меня к московским диссидентам, и я сижу в неприбранных кухнях, смотрю, как все едят макароны по-флотски из одной кастрюли, и слушаю, слушаю, слушаю...
А потом Вика приводит меня к себе домой, и я вижу огромное количество людей и тюков, и полный разгром повсюду, и все плачут и ходят, как потерянные.
- Мы завтра уезжаем в Израиль, - говорит Вика.
- А я?!
Глупый вопрос.
Я забиваюсь за груду тюков на кухне, качаюсь из стороны в сторону, из коридора слышу:
- Зачем ты не нашу привела?
В тот день я понимаю две вещи: что я взрослая и что я русская.
Это был 1972 год.
А в 2004 я написала "Русско-еврейское", то ли стихотворение, то ли песню. Получается, что я его писала 33 года. И кто бы что мне ни говорил, считаю эту песню большой творческой и личностной удачей, потому что в ней звучит болезненное сочетание любви и обиды, и этот выплеск укрепляет во мне первое и освобождает от второго.
