Мы ложились в лёгких ночных рубахах на огромную кровать, пахнущую сеном и яблоками. Спать не хотелось, но и двигаться тоже.
В эти часы бабушка часто рассказывала одну и ту же историю.
-1-
« В декабре 41-го, - неспешно начинала бабушка, - в доме не осталось ни крошки, ни крупинки, ни одной вещи, которую можно бы было обменять. Желтоватые бумажки- карточки, по которым я ежедневно, отстояв по пять- шесть часов на лютом морозе, получала блокадные граммы- эти бумажки были нашим спасением. 16 декабря я несла уменьшенный паёк - нормы и прежде жалкие, урезались и урезались…
Обида душила меня. Взмокшая от усталости, я брела к детям, а день выдался до невозможности ясным. Глаза, не выносили яркого света. Я отворачивалась, замирала. Нервы мои не выдержали: прошлое с наряженными елочками, подарками, застольями - показалось мне насмешкой, злой игрой. Все наши довоенные радости и надежды, праздничная суета предновогоднего Ленинграда - всё сменилось мраком, из которого возникал звериный оскал голода. Животное желание насытиться стало непрекращающейся всеобщей заботой. Человеческое отсекалось, отмирало, мешало выжить.
Мне страшно было переступать порог собственной парадной. На третьем этаже миловидная в прошлом учительница музыки, когда я недавно заглянула к ней, кормила дочку супом. «Это мы бабушку едим»,- пролепетала малышка, а учительница, согласившись, объяснила, что бабушку они хранят между рам, уже почти месяц…
Что они будут есть потом? Не набросятся ли, не уволокут ли к себе…Ужас не оставлял меня всякий раз, когда я поднималась домой.
За что это нам? Мера испытаний, выпавшая на город, показалась мне тогда безжалостно превышающей человеческие возможности… Мучения, из которых не было выхода, только губили.
Как же можно было попустить такое? Или все слова о любви и спасении - ложь, чтобы обожжённые знанием двуногие, прозрев свою суть, сгинули бы, наконец…
Задумавшись, я всё же решилась войти в парадную.Меня била дрожь - шаги! Шаги приближались! Сил защищаться у меня не было…
-Зин, ты чего?- Валя Чёрная - полуцыганка с четвёртого этажа потрепала меня за плечо. Даже приобняла слегка.
Я освободилась, кивнула молча и вошла в квартиру.
-2-
-Леб, леб!- закричал из кроватки Валя.
Олег - четырёхлетний нянька, потирая расцарапанную щёку, кинулся на кухню - готовить нож и доску…
Я достала Валю. Как медвежата в шубках, шапочках, ежась от непрерывного холода, мальчики замерли. Наступал самый долгожданный момент- открывание сумки. Торжественно её содержимое выкладывалось на доску, покрытую тряпочкой, чтобы ни одна крупинка не пропала. Когда я увидела чёрное, опустевшее нутро сумки, в глазах у меня потемнело - пакетик с документами! Карточки, паспорт- всё исчезло. Я же проверяла и видела их при входе в парадную, я же сама положила их сверху…
Выбежав на лестницу, я обшарила каждый угол. Хотя уже знала - напрасно.
Валя Чёрная…она обнимала не из жалости, как же я не поняла. Ах, если б сразу!
Теперь разве можно, что-нибудь доказать?
Карточки не восстанавливаются. Военное время!
До получения новых - четырнадцать дней…
Я отложила свой паёк детям - не удержалась, отломила кусочек, который хотела рассосать, но проглотила моментально - будто ничего не было.
Ребята делили крошки на ноже. Валя опять вцепился в Олегову щёку, я заплакала, и они, уловив что-то, замерли, затихли.
Скоро нам уходить - осознала я…И им ещё нежившим, безгрешным - тоже. Им-то за что?
Вспомнилось, как в тридцатые годы, умирали от голода на вокзалах Ленинграда , убежавшие из обескровленных деревень, крестьяне. Их было не принято замечать. В обмотках лежали они на полу, смирившиеся, безгласные - они не просили, не надеялись, а мимо спешили сытые, холёные горожане. Не тогда ли пустила зловещие корни Блокада? Ведь, если бы не было попущено, чтобы мог бесноватый фюрер, чтобы он мог…
Олег стал показывать Вале кубики: - «к», «е», «н», «о», «з», «и», «с»,- настойчиво повторял он буквы.
Но сыночки мои становились больными зверьками. Валя, забыв, что уже лепетал слова,теперь рычал и мяукал. Он разучился вставать на ножки. Олег начал заикаться и кричать во сне.От холода у обоих возник тик. Род наш должен был оборваться со дня на день. За что? В чём повинны младенцы, почему и они должны принять эту страшную муку?
Топила я по утрам, старыми книгами, которые тоже уже кончались.
Исчезало всё, будто в зеве ненасытного животного, только и ждущего уже и нас самих.
- Не отдам!- рефлекторно я прижала детей к груди. Да, мы умрём, но, как люди. Да! Когда не будет хлеба, мы ляжем вместе, укроемся и я буду рассказывать им добрые сказки, буду жалеть их и успокаивать, и они просто заснут однажды, и я сделаю всё, пусть даже невозможное, чтобы на их личиках была улыбка. Но подлая мысль, заставила меня содрогнуться: «А если я - первая?»
Страх сковал меня, близость черты, за которой темнота, дыхание гибели - лишало меня мужества. Да, хватит ли у меня сил не сойти с ума в эти дни?
Если я не выдержу одиночества, безысходности- какие мучения я причиню моим сыночкам!
И я не выдержала:
- Ты вызвал нас из Небытия,- захрипела я,- зачем? Чтобы мы страдали и умирали? Не моя воля пусть будет, а Твоя. Да. Не моя, а Твоя!
Любой порыв моментально отзывался резким упадком сил, и я в изнеможении опустилась на подушку.
-3-
Сна не было, мыслей - тоже.
Напряжение, достигнув предела, сменилось покоем. В вязкой, насыщенной пустоте мне привиделось, что яйцо балансирует на кончике иглы, и, как только оно упадёт - нам уже ничто не поможет. Мне чудилось, что я держу его своим взглядом, и я должна не моргать, не дышать, а смотреть, смотреть. На глаза наворачивались слёзы, взор туманился, и яйцо подозрительно колыхалось. Но дивным образом не упало. Оно лопнуло на игле. Скорлупки разлетелись, и из него выпрыгнул усатый однорукий мужик в гимнастёрке.
Он сердито уставился на меня и беззвучно произнёс:
- Ладно, приходи, только заявление напиши.
- Куда?- так же мысленно удивилась я.
- Знаешь мост на Обводном у Варшавского вокзала?- мужик крайне подробно стал объяснять маршрут, перечисляя улицы, номера домов, у которых нужно повернуть, чтобы добраться до загадочного здания, где он примет меня в кабинете №8.
Удивительно, но утром я продолжала помнить весь этот немой диалог, казавшийся мне болезненной фантазией.
Дети ждали, что я, как обычно пойду за хлебом, и я покорно вышла на улицу, прихватив с собой листок-заявление, в котором излила душу, описывая нашу беду.
Идти мне было некуда, и, едва ли не крутя себе пальцем у виска, я отправилась по указанному пути.
Вскоре я заметила, что всё абсолютно точно, хотя я никогда не была в этой части города, и подсознание не могло запечатлеть это. Дом, в который я должна была войти, оказался не больше - не меньше Главным Управлением по хлебозаводам Ленинграда.
«Вот тут-то меня ждут, не дождутся»,- я едва не рассмеялась от собственной наглости и, готовая к тому, что меня выгонят, вошла.
Милиционер преградил дорогу.
- Я в кабинет №8 по договорённости,- неуверенно сказала я и залилась краской.
Охранник спросил:
- Фамилия?
- Башко,- пролепетала я.
Он позвонил по местному номеру и посторонился:
- Проходите.
Силы оставили меня, я долго пыталась отдышаться у стены, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание. Обдумывать свои действия я уже не могла. Практически машинально, постучалась в жёлтую дверь с железной восьмёркой и тут же вошла.
Момент оказался неудачный, начальник, как две капли воды похожий на мужика из сна, отчитывал кого-то по телефону, держа трубку плечом, а единственной рукой перелистывал документы. Красный от гнева, он кинул на меня испепеляющий взгляд. Чувствуя, себя не в своей тарелке, я едва не заплакала. Но приблизилась к нему и подала заявление. Продолжая орать, начальник стал быстро читать.
Не прошло и минуты, как он взял какой-то бланк, размашисто чиркнул на нём резолюцию, тут же тиснул печать, протянул мне и знаком показал на дверь.
В коридоре, оправившись от стремительного приёма, я решилась прочитать документ:
- Направление на хлебозавод № N.
Посылаю вам лучшую сдатчицу хлеба Башко З.У.
Главный уполномоченный….
От его титула у меня потемнело в глазах.
От радости я заторопилась, но, пройдя несколько кварталов, едва не упала, и снова пришлось двигаться осторожно, угадывая, хватит ли сил на шаг, или лучше постоять немного.
В отделе кадров посмотрели направление,но тут же потребовали паспорт.
- Завтра не принесёте - возьмём другую. Желающих сами понимаете!
Восстановить паспорт за день! Об этом можно было и не мечтать.
Но случилось главное - в этом мире смерти и смрада, где прохожие ели рвоту, ели землю, где дети перестали отличаться от стариков, где неподвижные пергаментные тела стали привычны, как головокружение- в этом неодолимом аду я ощутила Присутствие. Нам внушали, что Его нет. Но правда, осмеянная, казалось бы, уничтоженная, правда, данная нам Христом, оказалась неодолима, потому что она - часть нас самих.
-4-
Леб!- завопил Валя, когда я вернулась.
Из тайничка достала вчерашний паёк, стараясь не нюхать, не смотреть на хлеб.
Положила на стол. Олег задумчиво погладил меня по руке.
- Это последний хлеб? - прозорливо спросил он.
Я вздрогнула, перекрестила еду и кивнула.
Олег пошёл за ножом и тряпочкой.
На Волковом кладбище, куда нас скорее всего отвезут, есть церковь Иова.
Как-то до войны я зашла туда.
Слабовидящий священник служил вечерню.
Было малолюдно: несколько старушек, да парень в штатском - добровольный Иуда.
Его косые взгляды напрягли меня, я устремилась к выходу, но услышала пение. Пела одна, вероятно, молодая женщина. Пела, обращаясь к горнему, с такой уверенной силой, что я опешила. Замерла, будто, наконец-то наступил миг, когда можно не лгать, когда можно открыться, вздохнуть. Как я тогда плакала! Как мне было хорошо!
Служат ли в этой церкви теперь?
Говорят там огромные рвы, полные трупов, которые зароют бульдозерами по весне.
«Нет, надо думать о другом»,- взволновалась я, но церковь не выходила из памяти.
Что мне за радость от того, что история Иова заканчивается хорошо? Что проку в том, что у меня есть направление на работу? Вопросы мои были так же безжалостны, как всё вокруг. Один за одним, не нуждаясь в ответах, они жгли мозг, и я уже теряла грань, которая отделяет меня от безумия.
Валя всхлипнул. Я склонилась к нему и увидела, что он грызет маленькую книжечку.
- Что это? Как это!
Я выхватила из рук малыша свой паспорт, который он чудом не успел безнадёжно испортить.
- А это,- буркнул Олег,- это в дверь кто-то сунул, а я дал Вале, чтобы он не царапался…
«Подбросила»,- поняла я и стала думать, что одеть завтра на работу…
Здесь бабушка многозначно замолкала и вставала проверить угли.…Если печь можно было закрывать, мы гасили свет и засыпали, а, если нет - бабушка рассказывала ещё множество эпизодов, спасших её и детей, но я понимала - самое важное в её жизни произошло именно в те дни, когда Валя Чёрная украла карточки, и казалось, спасенья нет и быть не может.
