Хочется озорничать. Это в полпятого ночи - нормально?
Ночь питает меня, как лежачего, парентерально.
Темнота велика и тиха, конечно, но довольно банальна,
Ну да в общем, какой ей быть, если я в неё затесался…
Относительность относительного погребена в себе,
например: я пошёл с ним в разведку, но не стал зимовать в избе;
можно стоять, ходить и лежать, пока сидишь на "губе",
а впрочем, лучше не вспоминать, кто там и чем занимался.
Слово "первач", на мой взгляд, лучше подходит к чечако,
слово "прощай" вполне заменит сотню дорожных знаков,
но успокоится вряд ли шофёр глядя на это. Однако,
не для того кисть в руке, чтоб малевать аншлаги.
Почему памятник Пушкину, всё-таки, если Дантес попал?
С точки зрения снайпера. Память обречена на провал,
если не увековечить смерти близкий оскал,
и что не боялись ни тот, ни другой - ни пули, ни шпаги.
Я - мелкий воришка - ворую образы и обороты речи,
но ворую зато у великих. Жалко не будет встречи
с кем-нибудь из учителей на этом свете, кто вечен.
Только детища их влетают мне в душу поодиночке.
(Говоря "учитель", я подразумеваю не тех усталых,
кто в детстве вбивал мне в темя параграф дурного устава
и учил писать "жи"-"ши" через "и". Легче не стало -
Забыли сказать, что над этими "и" надо расставить точки.)
Как новый ролик, готовый к просмотру, ждёт своего часа;
как, ржавея на чердаке, мечтает о битве кираса -
так и я жду, когда меня подхватит последняя трасса.
А в ожидании, отчего бы мне не попортить бумагу?
Как негодует, должно быть, лист выброшенный в помойку!
Он-то думал, что на нём происходит творение, стройка -
а это всего лишь черновик, заляпанный после попойки.
Представить себя таким листом у кого хватит отваги?
По поводу рукописей, что не горят, тоже мне не всё ясно -
сжигаешь стихи с не меньшим чувством любви, не менее страстно,
потому что творишь что-то вечное. А всё, что вечно, - прекрасно.
Хотя, это тоже спорно весьма, как все утвержденья.
Но есть разница - сложно представить себе самоубийство стиха.
Стихи не грешны, но могут кое-кого довести до греха -
напишешь "выхода нет", а кто-то вскроет себе потроха,
ни в чём не повинные потроха, заметьте, по определенью.
Мысль рванула вбок. А сбоку-то никого нет.
Право, какого чёрта ночуешь один в тридцать пять лет?
Даже гитара спит с чехлом, с обоймой спит пистолет,
Миша спит с Машей (простите меня - хулиганить так хулиганить).
Я, говорят, дурак. Правда, женщины говорят.
Стоит ли верить - не знаю, но слушать стоит. Я рад
просто звуку женского голоса, которую жизнь подряд.
Мне больше по нраву острый нож, даже если он может поранить.
Глупо прощенья просить у яблока, перед тем, как его съесть.
Глупо себе говорить, что в тюрьму ты не можешь сесть,
потому что - хороший. Жизнь про тебя способна такого наплесть
на ухо господу, как стукач, - и вот уже пишешь письма,
что, мол, сухари мне нравятся больше пшеничные, а не ржаные;
что как хорошо, что кругом тайга, а не пустыри ледяные.
Все относительно. Даже миры, говорят, существуют иные,
не говоря уж о том, что существует другая харизма.
У меня зачем-то две пепельницы на одного.
У меня на щите начертан девиз: "Ничего!"
в смысле того, что прорвемся. Кроме того
щит давно уже служит закладкой для книжки.
Я много раз уходил, но всего однажды вернулся.
Мой поединок с вечностью подзатянулся -
оба устали. Клинч - как награда. Соприкоснулся
и отрываться жалко - все ж передышка.
Иногда посреди жаркого лета готов заплакать -
отчего мне все снится нездешняя снежная слякоть?
Утка, которая злится, что ей помешали крякать,
выстрелом дробовика - вот мое настроенье.
Снится море, где легче тонуть, чем плавать,
Стылый ветер, толкающий тебя прямо в заводь
к рыбам, равнодушным к судьбе человека. А ведь
страшно подумать: был мир - стало стихотворенье.
На самом деле - это такая игра:
вот Москва, посередине я, как дыра,
и сквозь меня видна то площадь, а то гора -
смотря с какой стороны припасть к игольному уху.
Это игра, в которой я - волейбольная сетка.
Обе стороны равно мои, но меня вспоминают редко,
только когда заденет мяч. И тогда соседка
говорит слова, не подходящие для вашего слуха.
Это игра. Только судья пошел пропустить пивка.
И пока его нет - игрок другому дает пинка.
А тот только-только силы собрал для рывка -
и растянулся навзничь - "что это было?".
А ему отвечают со смехом: "Жизнь такова!"
Или добавят еще кой-какие слова.
Или вообще - добавят. Моя голова,
слишком на все вокруг смотрит уныло.
На голове есть органы: чтоб генерировать речь,
чтоб оценивать стройность ног и округлость плеч,
чтоб принимать в себя, что способно течь,
а также - чтобы воспринимать звуки и мысли,
высказанные вслух другой головой.
Голова - пост наблюдения и связи на передовой.
И только заботы, чтобы попавшие внутрь впервой
новобранцы, сидящие за пультом, на вахте не скисли -
страшно ведь. Такая пальба. Гоморра. Содом.
Или - по-нашему – геморрой. Не нажитый, притом,
а навязанный кем-то. Это не виски со льдом
и даже не водка. Это гораздо хуже.
Как-то я пробовал спирт из бочки из-под солярки -
вот это примерно то. Ощущение потом, что на свалке
нашел свой желудок, обжитый бомжами. И жалко,
что не оставил его проветриваться снаружи.
Это игра. Это от двух бортов мимо лузы.
Это Титан, поскользнувшийся на корке арбуза,
подложенной карликом, перекатывающем злобно пузо
по дороге, скаля гнилые, желтые зубы:
мол, я вам всем покажу, что не в росте дело!
Мол, где вам знать, что у меня на душе наболело!
Ничего, засранцы, пусть ваше побольше тело,
зато я вас всех переживу! И, поджавши губы,
переваливаясь, уходит из поля зренья.
Но, как знать, на сколько хватит его терпенья?
Поэтому - смотрите под ноги без стесненья,
падать обидно из-за какого-то там пигмея.
Но, как ни крути, - кто-то всегда идет первым
и чаще падает. Это действует нам на нервы.
Милости к павшему жизнь не знает. Такая стерва!
Нет, удержаться от ругани я не сумею.
"Это записки натуралиста". Пожалуй, точно.
"Веко подергивается". Воровать, конечно, порочно.
Но что же мне делать, если Любовь прямоточно,
не спрашивая меня, владеет рукою?
Простите меня, Иосиф Бродский. Так вышло.
Чем бросить писать, легче переломить дышло
об колено. Легче подвинуть гору плечом, чуть слышно,
ни для чего. Просто так. Ради покоя
А в голове еще строки звенят, как пустые колбы
в тоске по жидкости. Я на тот свет пошел бы
лишь для того, чтоб пожать Вам руку и чтобы
дождаться Вашей улыбки, взглянуть в глаза Вам.
Снова светает. Вновь время считать придется.
Нам ничего другого не остается,
как провожать, кто уходит, и ждать - кто вернётся,
а в промежутках - выпивать по вокзалам.
В сути своей ожиданье - такая работа.
Я - профессионал. Да, впрочем, чего там!
Ожидание Женщины, ожидание вертолета -
все это труд до триста десятого пота.
Мы - мастера. Ремесленники. Мы производим
из времени и расстоянья - Любовь. Мы находим
старательскую удачу, и счастливы, вроде,
и медленно вязнем в пространстве, как в зыбком болоте.
Кстати, "болото" не есть отрицательный образ. Скорее
дань уважения к молчаливой, стихии. Быстрее
может она убить, чем тайфун и цунами. И злее
бывает спокойная тишь, зыбкое плато.
Я болота люблю. По ним хаживал неоднократно,
но приятней всего с болота вернуться обратно,
заключив с мокрой бездной мир временный, сепаратный.
Пусть оно тешит себя, что поймает когда-то
меня. Кому суждено быть повешенным - не утонет.
Кому суждено упасть - машина не тронет.
Если замерзнуть судьба, так не прячь ладоней
от живого огня. Верное средство.
Пусть давит на плечи - иди, не щадя пуза,
на Страшный суд пойдешь все равно без всякого груза.
И вряд ли там адвокат будет петь, как Карузо.
Скорее, "приняв во вниманье тяжелое детство",
вякнет пару раз, что, мол, "доброе сердце,
и лишь оттого, что тупой, он стал иноверцем",
а к адской топке уже приоткрывается дверца.
Одна только радость - там все свои. Знакомые лица.
Захандрит по дороге душа, но, собственно, телу
будет уже все равно, что назад, что к расстрелу.
Я когда-то свидетелем там проходил по делу.
Но это потом. А то кто-нибудь разозлится.
Мысль рванула вверх. И в потолок башкою.
Вот и полет. Правда, какой-то другою
я представлял себе нить пространства. Не скрою -
я разочарован ограниченностью перемещенья
по вертикали. "Что ж я не сокол! Что ж не летаю!"
Вместо того к средствам другим прибегаю.
И помогает! Недолго, правда. Не знаю,
хватит ли мне на завтра этого рвенья.
Я, наверное, потому не летаю без роздыха,
что совершенно не нужен небу и воздуху,
оно снисходит только до вдоха и выдоха,
да и то нехотя. Что, мол на него тратиться.
Самолет - вещь довольно мертвая. Птица - далекая.
Даже страшно, насколько я существо одинокое
в механизме природы - песчинка. Соринка в оке я.
И око вот-вот сморгнет меня, слеза скатится.
Но всё же не зря я раздражаю роговицу.
Не зря, наверно, болит по утрам поясница.
Хочется верить, что все - не зря. Что глазница
не зря наполнена глазом, а не водою.
Легкие дышат, ноги идут, спина кланяется -
отними у нас это все - что останется?
Только душонка в клетке грудной мается
и не выходит на связь ни с какою другою.
Где же веселье? Где вербное воскресение?
Где долгожданное, обещанное спасение?
Я просто требую, моё иссякло терпение!
Я словом стучу в бумагу, словно монетой в прилавок.
Ау! Кто-нибудь! А, вот - рассвело. Ну спасибо
хоть и на том. В свете дня я глотаю, как рыба
воздух на берегу, остаток ночи. Я выбыл.
Я иссяк, растворился.
Поставьте прочерк.
Я меняю стиль, размер. Все-таки день.
Стану отрывистей. Позову краткость в сестры.
Наймусь в театр теней. Чем я не тень?
Или позировать в "Тайной вечере". Чем не апостол?
Только не надо мордою об стол.
Как-нибудь сам.
Мне не привыкать.
Голова болит по утрам.
Не пора ль умирать?
Вот на такой оптимистичной ноте
надо закончить и раздвинуть шторы.
А? Кто-то мечтал о полёте?
Я?! Да ладно! Да что вы!
Мне на работу пора, простите, я заспешил,
я могу опоздать на автобус...
Где ключи... А, вот. Кошелек... Как пропил?
Нет, я, конечно, когда-то пропил глобус,
но это было давно, я с тех пор поумнел...
Ах, не очень. А с кем я вообще говорю?
Ты кто такой? Джин из бутылки? Из этой??!!
Господи, что я купил вчера... Где горю?
Ну, помоги, болван, я уронил сигарету!
Ах, вчера уронил? Подожди, а сколько часов?
То есть времени, ну не придирайся к словам!
Это моя квартира, сам ты - альков.
Ну и как, скажи, относиться к этим делам?
Может, ты залезешь обратно? Как, надо блевать?
Ты поосторожней со мной, я все-таки медик.
Если я выпил твой дом, то мне наплевать,
что ты ко мне прицепился, я что тебе, педик?
Ладно, постой. Давай разберемся. Сто коньяка
на Арбате, потом портвейн с каким-то морским пехотинцем,
потом была женщина, пиво, шампанское, чья-то рука,
милицейская форма... Нет, вспоминать надо по лицам.
Сам ты алкаш. Я просто ранимая личность.
Щас вот влеплю между глаз! Да, не выйдет.
Жаль. Может, ты зеркало? Может, обычность?
Такого со мной не бывало. Никто и не видит.
Что я рекомендую в таких случаях? Душ Шарко,
пять капель нашатыря на стакан воды
и дышать поглубже. Руками водить широко.
Что еще? Да, пожалуй, всё. Невелики труды.
Главное - следить за речью.
Я уже говорил - быть покороче.
От белой горячки не спрятаться за печью.
Слава богу, хоть дело не к ночи.
Что я вчера накатал, ну-ка, ну-ка...
"Это игра. Это от двух бортов...
Мелкий воришка..."
Так, я готов.
Единственная реальность - на голове шишка.
Посмотрел наверх - так и есть.
Вмятина в потолке.
Дай мне на что-нибудь сесть.
Как-то все вдалеке.
Надо сходить за пивом. Ах, деньги... Да.
Какая там, к чертовой бабке, вода!
Вода мне поможет, разве что, утопиться.
Но, впрочем, не в ванной же. Коль умудрился спиться,
то топиться надо бы в Ленинграде.
Там все для этого есть: сходы к воде,
много мостов.
Город будто создан для Ихтиандров.
Или ИхтиандрОв.
Речь меандрирует. Этих меандров
надо бы избегать. Поменьше слов.
Слушай, если ты Джин, то тогда исполняй желанья!
Их у меня накопилось немало. Вот, например...
А, так ты просто джин. Не нужны заклинания.
Я исполняю веленья твои, как пионер.
Но я поборюсь.
Мне не впервой выходить из запоя.
Правда, боюсь, не удержусь -
завою.
Надо спокойно лечь, меньше вращать головой,
вспомнить приятное что-нибудь для души или глаза,
выключить телефон - будут звонить,
мысль возникает выпить - надо не пить.
Во рту - солончаки Кара-Богаза.
Можно сотворить что-нибудь вроде намаза.
Вот только будет тошнить.
Пальцы по лицу шуршат пенопластово.
По одеялу какие-то твари шастают.
Сердце, как зайчик, бьется в силке.
Ничего. Потерпи. Чего только не было в твоей руке
кроме себя. Этого не удержать.
Старуха с косой невдалеке.
Плевать.
А закрываешь глаза - что-то легкое носится
в воздухе, рядом с лицом,
остужает вспотевший лоб, дует на переносицу.
Ты как никогда близок к встрече с творцом.
В такие моменты где-то рядом то самое,
чего не боишься, но и не ищешь.
Что это? Ангел? Ветер? Душа моя?
Нечто иное - свыше?
Мысли хрусталем позванивают в глазницах,
стенки черепа изнутри обиты чем-то мягким,
чтобы разум, метаясь внутри, не мог расшибиться
и никуда не смыться.
Самое страшное, что никуда не смыться!!!
Не убежать.
Бывает так, что душа
устает чувствовать и начинает решать -
и вот тут твоя жизнь балансирует на изломе гроша.
Тут осторожно и, главное, не спеша,
без резких движений двинуться к цели.
Мягко, словно в колодце, вместо нормальной рапели
двухмиллиметровый шнурок, сложенный вдвое.
Впрочем, о чем это я?
Это совсем из другой оперы.
Вот так размотается речь, не тая
ничего. И нет никакого стопора.
Молишься: дай мне заснуть, господи!
Отгони вертолет подальше.
Грудь подрагивает, как гранит
от тяжеленной поступи
того, кто не примет фальши,
того, кто не сохранит -
не каменного, нет, но железного гостя.
И, как к штурму солдаты,
готовятся захрустеть под пятою кости.
Кости-то ни в чем не виноваты.
Разве, вот, в том, что носят меня еще
по земле. Да только их никто не спрашивал.
Кости мои - надежнейшие товарищи,
и почитают меня за старшего.
Только зря.
Лучше б лежали в земле.
Я не против того, чтоб заря
играла на чьем-нибудь другом челе.
Мне не жалко.
Видите, как живу?
Не шатко, не валко.
Вроде бы, не наяву.
А ведь знал когда-то названья созвездий…
Забыл, к чертовой матери.
Бил за сто метров в шляпку гвоздя из карабина.
Теперь, вот, - дошел. Разве что, не стоял на паперти.
Думаете, мне себя жаль?
Карина.
Вспомнил вдруг имя - Карина…
И вспомнил месяц - февраль.
Середина.
Года не помню, почти не помню лица.
Помню, сильно скрипели ступеньки крыльца,
Аккомпанируя шопоту сердца в терцию.
Способен ли еще так согреться я?
А главное - могу ли согреть?
Вот, что бы это узнать, надо бы уцелеть.
Хотя бы для этого...
Карина. Красивое имя, как морозный рассвет.
Сине-розовый. И совсем немного белого.
Вот, если бы фотография запечатлела сонет,
родившийся в одну секунду, в мгновение,
сорвавшийся с уст падающего замертво
с отраженным в глазах именем, как знаменем...
Нет, все равно. Фотография. Не будет равенства.
Тождеством и не пахнет между обломком памяти
и самым красивым поэтическим образом.
Бог с ним, с образом. Пусть летит,
Мне же в другую сторону.
Никто ничего друг другу не запретит.
Как не запретить каркать ворону.
Вот и допрыгался до женских имен.
Брось. Это уже меланхолия - родная сестра похмелья.
Брось. Все решено. Погружайся в сон.
Все проходит, кончается - что вода, что зелье.
Засыпай, птица Феникс. Ты снова рожден.
Хоть в этом сам до конца не убежден.
Но тебя опять не спросили.
Приказы свыше все еще в силе.
Спи. Не волнуйся - ты не побежден.
