Вода, вода... Дождь, как всегда.
Стул упал, как будто напился.
Красноречивая ерунда -
дождь случился.
Прикрывает землю желтая падаль
на себя принимая удары капель,
как бронежилет пробитый и старый.
Жестоко, как скальпель,
косые потоки режут пространство,
зажатое в тесном глазном яблоке.
Надоевшее кухонное убранство
поймано мною, как птица в силке,
захвачено в перекрестье нитей прицела,
образованном вертикалью дождя
и горизонталью взгляда, тела.
Будто сам от себя уходя,
с неискренним упорством самоубийцы
сквозь тонкую плёнку небес просочился,
и наотмашь - по листьям, по стёклам, по лицам...
Дождь случился.
В городе дождь гораздо смелее, наглее
терзает крыши домов, треплет, тиранит.
Громче стаккато по жести, злее
овладевает рассудком, слух ранит.
Свинцом морщин наливается лоб,
чертит ладонь круги на виске.
Кухонный стол - четвероногий коричневый гроб,
на нём рождаются и умирают в тоске
и боли стихи,
с завидною регулярностью метронома.
Запах чернил и тлена перебить могут только духи,
которые не случаются у меня дома.
Дождь рождает на женской скуле
уснувший было запах жасмина или миндаля.
Запах подобен без нити игле -
прошил навылет, но стежка не оставил,
лишь дырка на самозатягивающейся душе.
Игра без правил -
игра ожидания, музыка рук, шагов,
бело-лиловый запах черничного киселя...
Тоже был дождь. Помнишь, мать половины стихов?
Дождь. Даже гроза. Взбунтовалась земля
от безумной радости наших грехов.
А теперь я застыл пред окном изваяньем печали
и памяти. Скомканы губы в горестной складке
во имя дождя без конца, середины, начала.
Под тиканье стрелок, под безответность тетрадки,
вонзая взгляд в исходящую влагой тьму,
дрогнув лицом стиснуть челюсти, чтоб заскрипело,
в пол-оборота ни к кому.
Писательство - одинокое дело.
Всё чаще довлеет приставка "не" и приставка "ни".
Например: "не могу я так больше" или "нет, я не рада",
"ни для кого", "смотри, не урони",
"не забывай", "совсем никому не надо",
"не звони никогда", "не тяни"...
Бессмысленная бравада
потока немощных слов, перед иным потоком,
более однообразным, бесспорно, но более цельным
и в своей бесконечности даже жестоким.
Дождь не прогнать амулетом нательным,
зажатым в зубах в попытке языческого обряда
призывания сна и успокоения совести.
Не надо. Дождя не надо.
Его хватает в моей унылой повести,
от него рябит, как от знамён во время парада.
Расквашенных мыслей бродит осенняя слякоть,
набрякшего мыслями мозга вес ощущаю.
Хочется, даже нет, не сказать - заплакать:
"Я всех вас прощаю! Я всех вас прощаю!
Я всех..." А вода продолжает капать
равнодушно и мерно.
К чему ей мои прощенья?
На душе не светло, не скверно -
никак. Дурацкое ощущенье.
А помнишь, куда-то ехали? Какой же был год...
Неважно. Помню россыпь цветных огоньков на "торпеде",
кто-то был за рулём - внимательный взгляд вперёд -
едем.
И дождь, как сейчас, идёт.
Помню портвейн, помню - пробка скатилась под ноги,
и были две-три кассеты какого-то бреда,
ранняя ночь, вода на стекле, на дороге,
мерно качается огонёк сигареты.
И над всем этим - запах тревоги.
А ты, моя бедная усталая птица,
пригорюнилась на заднем сиденье.
Случилось всё, что только могло случиться,
на всё хватило нашего времени
и хватило терпения.
Сказано, выпито, сделано всё, что полагается
и висит в салоне молчание.
Встречными фарами, попутными фарами освещается
растущее, глухое отчаянье -
крепнет, матереет, сгущается.
И я не выдержал. Остановил машину на полдороги,
попрощался и вышел - как последний рывок сделал.
И сразу же боль, как щупальца цепкого осьминога,
обхватила сердце, когтями впилась, засела.
И, о господи! что бы я делал, если
ходить не умел бы, дождя б боялся и ветра!
А так - отшагал десятку, глядишь, и воскресли.
Силы души не восстановишь в кресле -
для того, чтобы выжить, требуются километры.
Я ушёл, потому что привык повиноваться
закону волка и рыси: "Старайся избегнуть драки,
но, если видишь, что неизбежно придётся драться -
бей первым, бери приоритет в атаке."
И вот - марш одиночества под дождём.
Больная дорога, но вижу и чувствую - правильная.
Мы такие - волки. Волчата. Мы ничего не ждём.
Вот только плачу бессильно я
над своим выстрелившим ружьём,
что грохнуло, вместо последнего, в первом акте...
И осень тогда была, щеголяла рыжьём,
и от красоты перелётного клина гусей над жнивьём
сбивались с ритма сердца на каждом четвёртом такте.
О нет, я ничего не хотел бы забыть!
Хоть иногда очень больно. И даже часто
я проклинаю мозг за способность хранить
и за неспособность взирать безучастно
на окровавлённую нить.
Дождь способен притягивать взгляд, как магнит
притягивает оборонённую скрепку или иголку.
Дождь наполняет слух, когда ночь молчит,
когда куришь сигарету за сигаретой без толку,
когда что-то болит.
Я помню - сам был дождём. Я был везде,
я пробивался сквозь запах вина и табачного духа,
я в своей разобщённости капель стремился к воде,
и звенящей капелью надолго лишал тебя слуха
простым поцелуем в ухо.
И снова гладил пальцами переплёты,
срывался с карнизов, шумел ни о чём, бросался
на землю грудью, мокрым лицом. Полётом
коротким и бесконечным упивался,
как упиваются небом пилоты.
Я шёл. Я происходил. Я кончался.
И опять возвращался - коснуться разгорячённым лбом
колена спящей любимой, остынуть
и долго с болью смотреть, как за окном
мир без меня не собирается гибнуть.
Ему всё равно. Трава, примятая сапогом,
распрямляется, сбрасывая меня силой...
Я когда-то поссорился с дверным замком,
но обида давно остыла
и лежит в груди холодным лишним куском,
как невостребованная могила.
А миру не до меня - он исходит водой, продолжает течь
обходя меня справа и слева, сверху, заключая
мой голос в кольцо мокрых, холодных плеч
о которые не опереться,
как не опереться глазу на мрак догоревших свеч.
От темноты никуда не деться.
Не поможет всенощный стакан горьковатого чая,
привкус неторопливых слов, одинокого бреда
стихосложенье не поможет. Я с горечью замечаю
величие истины, что я в жизни изведал -
что НИЧЕГО НИКОГДА НЕ НАЧАТЬ СНАЧАЛА.
Что всё уже было и будет - тоска, беспокойство,
ночь. Душа, как рука от напряженья, дрожит
от бессилия слуха пред акустическим свойством
дождя. Всё повторяется. Я пережит.
Ладонь разжата, теперь по кругу
двинется жизнь по знакомым вехам, коль не прервётся...
Только зачем-то любовь или небо мою направляют руку,
направляют без тени улыбки, серьёзно. И остаётся
одинокое дело со мной... Но, как и Он, я не смею
срисовывать ангела с неба, я только могу
скопировать высеченный дождём на мокрой аллее
силуэт сидящего на морском берегу,
в профиль к шторму, усталого Водолея,
и Стрельца анфас, уже согнувшего лук в дугу.
