ВИННЫЙ ПРИВКУС ПОДМОРОЖЕННЫХ ЯБЛОК. (Проза)

ВИННЫЙ ПРИВКУС ПОДМОРОЖЕННЫХ ЯБЛОК.

Я проснулся совершенно внезапно, словно от толчка. Сквозь щелку в бледненьких, пыльных занавесочках робко пробивался лучик утреннего солнца, преломляясь на своем пути сквозь полупустую бутылку с водкой, и уже на стол, заваленный остатками вчерашнего ужина он падал в виде необычайно красивого, радужного блика.
Выпростав из-под казалось вечно влажной простыни ноги, и натянув штаны, я выглянул в окно. Поезд стоял возле небольшого здания вокзала одетого в строительные леса. Названия станции прочесть я так и не смог, и выпив стакан вчерашнего, холодного, подернутого пленкой, совершенно безвкусного чая я решил выйти побродить по перрону.
- И долго будем стоять?- между делом поинтересовался я у проводницы, сидевшей в своем купе и отчаянно зевавшей над зачитанной книжонкой.
По правде сказать, спешить особо мне было некуда. Я был приглашен в Челябинск на открытие филиала картинной галереи в качестве почетного гостя от академии художеств, но отчего бы и не полюбопытствовать, так, от скуки ради…
Проводница - потрепанная девица неопределенного возраста лениво меня осмотрела, и отчего-то очень обиженно ответила – А хрен его знает? Впереди по курсу, два километра провода какие-то ухари срезали. Может бомжи, а может быть и нет: сейчас всем честным людям, живется хреново.-
И снова осмотрела меня с ног до головы еще более недовольно.
Я смутился, непонятно почему стесняясь своих новых джинсов и тонкого пуловера дорогой шерсти. Судя по всему, в разряд честных людей, следуя логики этой девахи, я никак не проходил. Буркнув ей что-то нечленораздельное, я вышел на перрон, вымощенный истертой брусчаткой.
Дежурный по вокзалу сообщил мне, что поезд простоит еще самое малое часов пять.
- Тут, понимаешь ли, милок есть два варианта – лысый дедок отчего-то в черных, бухгалтерских нарукавниках натянутых на сухопарые, в старческих пятнах и седых, редких волосках руки, пошевелил прямо перед моим носом двумя, пропахшими табаком пальцами.
- Либо из Екатеринбурга пришлют тепловоз, либо из Челябинска пришлют новые провода и мастеров, что бы их на старое место навесить. Но один черт, раньше чем через пять часов, состав не тронется. Не впервые, небось! – радостно закончил он и, выудив из мятых штанов дешевый, алюминиевый портсигар направился к окну. А я направился побродить по городу.
Все та же брусчатка вела вверх от вокзала и, разветвляясь десятками узких улочек и переулков, разбегалась по сторонам. Наверное, здесь, в этом маленьком, задрипанном уральском городишке, мостить дороги булыжником было много дешевле, чем покрывать более привычным для меня асфальтом.
Чем дальше уходил я от вокзала, тем сильнее зрела во мне уверенность, что здесь я уже когда-то бывал, и, пожалуй, не раз.
- Де жа вю, мать твою - пробормотал я, останавливаясь возле колонки, с отполированной до серебряного сияния ручкой. Наклонившись, и с силой нажав на ручку, я припал к холодной, до ломоты в зубах струе воды.
Точно так же я припадал к ней тогда, когда…
Да не ужели…!?- вскричал я и опрометью бросился, на бегу обтирая горящее лицо мокрой рукой в соседний проулок. Сквозь заросли шиповника и облепихи, виднелся тот самый дом, сложенный из старинного красного кирпича с бревенчатым вторым этажом. И та же беседка, только уже совсем ветхая, с облупленной краской и черной, жестяной крышей стояла несколько поодаль от дома под корявой раскидистой грушей. А ближе к калитке, все еще поскрипывала все та же яблоня, некогда расколовшаяся надвое, и все также кое-как стянутая проржавевшей, стальной проволокой. Разве что ствол наплыл на нее в виде какой-то уродливой блямбы, но проволока все равно угадывалась. И вместо сморщенных, подмороженных яблок, на ней сейчас кое-где еще виднелись полуосыпавшиеся цветы, блекло – белые, словно припорошенные табачным пеплом.
А на углу дома висела проржавевшая табличка, которая гласила, что дом номер три, что по Советской улице борется за звание дома образцового содержания.
- Мирра. – Раздался недовольный мужской голос. – Будь добра, убери у меня с постели эту гнусную кошку. Я только что лег, и у меня нет не малейшего желания видеть ее у себя на подушке.-
- Да-да, Михаил Петрович, конечно, я сейчас зайду к вам и выгоню ее.- Женский голос прозвучал, казалось рядом со мной, словно эта самая Мирра стояла в двух шагах от меня, может быть даже за соседним кустом.
- Мирра, ну, конечно же, Мирра. Именно так ее звали. Непривычно как-то, но мне нравилось.… Впрочем, тогда в ней мне нравилось буквально все: начиная от странного имени и заканчивая тонкой ее фигуркой, с только-только начинающей формироваться грудью.
Неожиданно начался дождь, вначале мелкий, но с каждой минутой капли его росли и тяжелели, и вот уже летний, классический ливень со всей силы лупит мне по лицу и по мгновенно промокшей газете, которой я попытался прикрыться.
Я спустился к вокзалу, вошел в свой вагон сел на скрипнувшую полку и прислушался к самому себе.
- Опомнись, дурачина! – визжал в моей голове некто гнусный и слишком здравомыслящий, даже противно каким этот самый некто был здравомыслящим.
– На кой ляд тебе все это надо? В одну реку дважды не войдешь. Скажи судьбе спасибо, что тогда, в молодости тебе удалось сбежать отсюда живым и неженатым. И слава Богу ,что обошлось без алиментов. Что тебе еще от жизни надо? Квартира в Москве, дача, приличная машина, пара постоянных любовниц и устойчивая репутация модного художника. Да о такой жизни можно только мечтать…-
Другой же некто, пошел от обратного. Он был явно поумнее первого.
- Оглянись вокруг, Володя. Ты видишь своих попутчиков. Вот они сейчас сидят рядом с тобой, играют в подкидного, нелепо и неумело острят и едят несвежие яйца вкрутую и вялые огурцы. И их мысли и чувства такие же вялые. Что они видели, что чувствовали? Какая там любовь, какие переживания? Сплошная физиология. Переспят раз в месяц со своими женами или мужьями и ладно. А у тебя…? Ты вспомни, что тогда у тебя было? Как ты переживал, как мучился, как любил. Это же настоящая драма! Драма достойная пера Шекспира. И это ничего, что в прошлый раз ты сбежал как последняя дрянь, сволочь и трус- это пусть. Господь предоставил тебе шанс попытаться еще раз сделаться по – настоящему счастливым и самое главное сделать счастливой ее, Мирру. Твою Мирру!
Да, тот, который второй, был явно более красноречивый. Я снял с верхней полки чемодан, попрощался с попутчиками, оставил им на память свою недопитую водку и вышел из вагона.
Вышел прямо под дождь, и его холодные, слегка отдающие болотцем струи словно смыли с меня и эти облегающие штаны, и это пуловер дорогой шерсти и это мой солидный животик под ним, а главное они смыли с меня эти двадцать последних лет моей жизни, прошедшие после бегства из этого городка с красивым названием Синегорск.

1.
…В Синегорск я попал по распределению, когда мне только что исполнилось двадцать три года. А уж если быть совсем точным, мой день рождения совпал с первым рабочим днем в этом маленьком, странном, уральском городке носящим поэтическое название Синегорск.
В городе было только одно предприятие - большой деревоперерабатывающий комбинат, на котором в основном работали либо бывшие заключенные Ураллага, упраздненного при бровастом вожде, либо их дети.
Среди неизбежных отходов производства оказались целые залежи бересты и кто-то, из городского начальства решил из этой бересты производить предметы так называемого народного промысла: туески, шкатулки, лапти и естественно картины, вернее так называемые картины – небольшого формата пейзажики и почти лубочные рисунки о псевдосельской жизни.
Все бы славно, и бересты много, и желание вроде бы тоже есть, но нет самого главного, тех мастеров, кто бы эти поделки производил. Вот и создало городское начальство первое и единственное учебное заведение в городе – художественное училище. Педагогов общеобразовательного толка они еще нашли у себя в городке, а вот художников, резчиков по дереву, мастеров плетеного дела, руководству пришлось выискивать по всей стране. Вот так я и оказался здесь, в роли учителя черчения и рисования.
- Значит так, эээ, Владимир свет Алексеевич, - директор училища, кругленький такой, с совершенно лысой, в складках кожи головой мужичек, небольшого роста, но в туфлях никак не меньше чем сорок пятого размера, бегал вокруг меня как заведенный, не умолкая, ни на минуту.
- Общежития у нас пока, что нет, но это не страшно. Ей Богу не страшно. Ступайте на Советскую улицу, дом под номером три, кирпичный такой, с деревянным верхом. Там вам предоставят жилье, в пяти минутах ходьбы от училища. Честно-честно предоставят, и поверьте мне наслово очень даже не плохое. Тем более что домашнее питание, котлетки там, картофельные, кисель, да мало ли.… Ну, вот, пожалуй, и все.…Ах да! Завтра воскресенье, выходной естественно, а вот уже в понедельник – милости просим на ваш первый урок. –
Он подтолкнул меня в спину своей пухлой ручкой и с грохотом захлопнул дверь.
Я шел по пустынному, отдающему эхом и свежей побелкой коридору и меня не покидало чувство, что директор училища либо пьян как последняя сволочь, либо находится в состоянии жуткого похмельного синдрома, либо…
- Да что там гадать,- подумал я,
- Пора искать эту самую, Советскую улицу, где меня грозили накормить картофельной котлеткой, хотя котлетки эти картофельные, я с самого моего детства терпеть не мог, даже если они просто плавают в сметанном озере…-

2.

- Володенька. Можно я вас так буду называть?- Моложавая женщина, смуглая, с чуть заметной тенью усиков над верхней губой встретила меня на крыльце. В руках у нее был эмалированный таз, доверху наполненный стираным бельем.
- Меня зовут Ольга Яковлевна. Мне уже звонили и их училища и из горсовета. Так что я все про вас знаю. Вы молодой, подающий надежды художник, он же педагог в нашем училище. А жить вы будете на чердаке…. Да вы не пугайтесь, Володя –
заторопилась она, увидев, что я, было, попытался что-то возразить,
- Это не чердак даже, а можно сказать мансарда. С окном, отдельной лестницей, а это не так уж плохо, вы человек молодой, мало ли что. Там, между двумя трубами всегда тепло, я бы да же сказала жарко. Есть стол, диван и даже кресло. Оно, между прочим, осталось еще от первого хозяина дома, отставного капитана Копейкина. Он, этот самый Копейкин, как, оказалось, был большим ходоком по женской части и все свои пассии он приводил на свой теплый чердак, естественно тайком от супруги…-
- Ну а вы то, как об этом узнали, - поразился я. – Надо полагать, что капитана этого, Копейкина вы в живых застать не могли?-
- Спасибо вам Володенька за ваш комплимент. Ну, конечно же, я не застала в живых капитана, я еще не настолько стара, тем более что его еще в восемнадцатом расстреляли, но вот дневник, дневник Копейкинский я читала. Его случайно нашел за трубой мой муж. Прочитал сам, дал прочитать мне. Ну а я его положила на место, так что он все еще там, за трубой. И в нем все подробно описано…-
- Так его надо в музей - попытался вклиниться в затянувшийся ее монолог.
- Да что вы Володенька, какой музей!? Нет у нас никакого музея, да если бы и был, кто бы посмел его выставить в том виде, в каком он написан. Сплошной моветон. –
Она весело рассмеялась и, поставив тазик на крыльцо, почти насильно проводила меня к лестнице, ведущей на мансарду.
- Я уверена, Володенька, что вам у нас понравится! – громко крикнула она и пропала за углом.
- Ну и ну! Вот это напор - буркнул я и ступил на лестницу.
…Комната мне и в самом деле понравилась. Довольно просторная, оклеенная линялыми обоями с большим окном, выходящим на крышу, была она необычайно теплой. Еще бы. Две кирпичные, горячие трубы проходили через нее в противоположных ее концах и теплый, сухой воздух, струясь, вырывался через неплотно прикрытое окно, слегка шевеля занавески и коричневые гирлянды ниток с сушеными яблоками, подвешенными под наклонным потолком.
Я достал из-за трубы довольно толстую пыльную тетрадь, почти полностью исписанную каллиграфическим почерком, и открыл просто так, наугад одну из страниц.
“…12.декабрь 1917 годъ. Всю ночь покувыркался с женой купца второй гильдии Пастухова.
Толстая бестия, но до чего же шаловливая… Она меня просто изнасиловала!”
‘’ 17. декабрь 1917годъ. Играл с дочкой пристава в дурачка на раздевание. Мухлюет шельма, я уже в полном неглиже, а она только шляпку сбросила. Так и ушла, не тронутая. Картежный долг- дело чести. Но мне кажется, в следующий раз она поддастся”…
- А хозяйка то права, - произнес я громко и нараспев. – Капитан Копейкин был и в самом деле, похоже, ходок. –
Голос мой потонул где-то между балок, и теплая тишина вновь воцарилась под крышей. Я бросил дневник любвеобильного офицера в кресло и, раздевшись до трусов, вытянулся на койке поверх одеяла. Жизнь в Синегорске мне определенно начинала нравиться.

3.
Проснулся я среди ночи, от странного и необъяснимого чувства чьего-то присутствия. Этот кто-то сидел у меня в ногах и прохладной ладонью, слегка касаясь, гладил меня по животу, причем пальцы его, нет скорее все ж таки ее (уж слишком тонкие и невесомые они были), иногда, словно невзначай проскальзывали ко мне под резинку трусов и своими подушечками, а может быть ноготками блуждали по упругой кучерявости моих волос.
Первое мгновение я словно в оцепенении пытался сквозь плотную темноту ночной комнаты разглядеть своего незваного, своего нежданного и столь нахального гостя, но когда, поняв, что если в ближайшее время не прерву подобные игры и без моих слов пробуждение мое станет слишком очевидным, я попытался поймать эту руку.
- Господи, да что же это такое? Кто вы, и что вам здесь надо!?-
- Тссс - прошелестело в темноте. – Какой же вы робкий, право. А еще из Москвы. Капитан Копейкин, небось, не растерялся бы в подобной ситуации…- Раздался тихий легкий смешок, и шлепанье босых ног по дощатому полу. Дверь скрипнула, и вновь мы остались совершенно одни. Я, тишина, темнота и легкий, слегка приторный запах сушеных яблок.
Я вскочил, и, не одевая штанов, принялся отчаянно шарить по стенам комнаты в попытках нащупать невидимую дверь и поймать таки полуночную гостью, но, только занозив обо что-то руку я понял, что без спичек, вот так, в первую свою ночь, пожалуй, и не смогу ориентироваться в темноте также хорошо, как только что покинувшая меня незнакомка.
- И дался им этот капитан Копейкин - пробурчал я, зажигая мягкую от тепла стеариновую свечку.- Тоже мне, южно уральский Дон Жуан нашелся….-
Первое, что я увидел, когда проснулся, была непрозрачно-серая лужица застывшего стеарина на столе, и почти полностью сгоревший фитиль черной иглой застыл посредине этой лужицы.
- Надо поговорить с хозяевами о проведении сюда света, а то не ровен час и сгорю - подумал я и тут же заметил под потолком кособокую лампу в разорванном абажуре, а чуть ниже, возле двери черный выключатель….
Со стороны улицы раздался голос моей хозяйки звавшей меня на завтрак. К сожалению, он совершенно не походил на таинственный шепот ночной визави.
За столом, сервированным на троих, сидела хозяйка, ее супруг, высокий, весь какой-то крупный седой человек, с большими руками и тяжелым, слегка кривым носом.
- Познакомься Саша - проворковала хозяйка, раскладывая по тарелкам горячую гречневую кашу с, судя по запаху постным маслом.
– Это Володя, наш новый жилец и учитель черчения и рисования. А это Саша, то есть Александр Михайлович, мой супруг, врач. Так что если у вас, Володя возникнут те или иные проблемы со здоровьем, милости прошу к нам. Саша очень хороший врач.
Александр Михайлович что-то буркнул и принялся за кашу с таким остервенением, словно эти, полуразваренные крупинки были как минимум его личными врагами.
Я съел кашу, запив ее жиденьким киселем, и понял, что повариха из Ольги Яковлевны так себе. Да и хозяйкой особо старательной она, по-видимому, так же не являлась. Повсюду валялись какие-то коробки, старые газеты, стоптанные тапки и кругом пыль. В квартире витал какой-то стойкий запах не то плесени, не то чеснока.
Я поблагодарил ее за завтрак и поспешил подняться к себе. Надо было еще привести себя в порядок и переодеться. Меня ждал как ни как первый в моей преподавательской деятельности урок.

4.

Как ни странно, уроки в училище мне давались довольно легко. Ученики, хотя они и поступили в училище по причине первого в истории этого учебного заведения курса без вступительных экзаменов, подобрались довольно способные, а некоторые из них откровенно талантливые.
Я расставлял на табурете различные предметы и заставлял их часами работать над натюрмортами, иногда впрочем, выступая в роли натурщика, естественно в одежде.
Посмеиваясь, и переговариваясь между собой, они, поскрипывая карандашами, ехидно проходились по поводу моей внешности - вроде бы и шепотом, но довольно громким.
Особенно едкими высказываниями выделялась одна девушка - высокая и хрупкая, с длинными как на рисунках Нади Рушевой пальцами.
Подруги звали ее Миррой и откровенно завидовали как ее необычайно красивой внешности, так и успехам в живописи. И если бы не эта ее хрупкая, броская красота, ни корона темных волос, ни мелкие жемчужинки пота над ее верхней губкой я бы обязательно занялся с ней дополнительными уроками, но я страшно боялся сплетен, этой неизбежной атрибутике маленьких городишек. Но не исключено, что я боялся и самого себя.
Шли дни, и среди обычной бытовухи, я уже стал забывать про свою таинственную ночную гостью, когда ее визит ко мне на крышу вновь повторился.
Но ласки ее проворных пальцев были уже не столь целомудренны, да и проснулся я оттого, что горячее, совершенно нагое девичье тело прижималось ко мне все настойчивее и настойчивее. И тут я с ужасом обнаружил, что и я совершенно наг. Как и когда она сумела раздеть меня остается только догадываться, но я уже с трудом владел собой.
- Иди ко мне - шепнул я, пытаясь опрокинуть ее на спину, но девушка совершенно неожиданно спрыгнула с моей постели и, так же как и в первое свое посещение, язвительно смеясь, скрылась за дверью.
.Ее легкие шаги еще были слышны, но я уже почти одетый, разве что без рубахи выскочил на деревянную лестницу. В воздухе кружились первые снежинки приближающейся зимы, где-то лаяла собака, лениво и бестолково и казалось лишь громкий стук моего сердца, нарушает эту патриархальную тишину старинного города.
Вернувшись в свою комнатку, я обнаружил на столе несколько яблочек, слегка сморщенных и подмороженных. Они лежали на светлом картоне, с наброском портрета Мирры. Ее лишь слегка еще намеченный профиль, выступающий среди угольных штрихов общего фона, казался настолько гармоничным с этими, золотисто – прозрачными плодами, что казался уже совершенно законченной работой. Я машинально взял с картона одно из яблок и точно также машинально его съел.
И лишь отбросив в сторону яблочный хвостик с присохшим к нему скрипучим табачно-бурым листочком, я осознал, что ничего более вкусного в своей жизни, пожалуй, и не ел.
Я лежал на своей постели, медленно проваливаясь в странный, полупрозрачный, полупризрочный сон, с каким-то легким эротическим налетом и еще долго – долго ощущал у себя на губах, то ли слегка винный привкус этих подмороженных яблок, а то ли послевкусие ночных поцелуев.

Утром, я решил не мучить себя догадками и отправился в город на этюды. По-над подернутым снежной дрянью прудом возвышался огромный, начала семнадцатого века собор, разграбленный в начале тридцатых. Остов одного из его куполов, словно ребра исполинского животного, застрял между стеной храма и высокой звонницей, смотрящей на город черными стрельчатыми окнами с казалось презрительной и грустной усмешкой все понимающего и все прощающего создателя.
Я расставил коленчатые ноги мольберта и принялся работать. Писалось необычайно легко и славно, и я даже не сразу обратил внимание, что за моей спиной уже довольно давно стоит Мирра.
- Владимир Алексеевич - улыбнувшись, сказала она.
- Мама вас к обеду приглашает. Сегодня у нее праздник, день рождения. А вас нет…-
- Постой, постой - вскричал я пораженно.
- А разве Ольга Яковлевна твоя мама? Но почему же я никогда тебя не видел ни у вас дома, ни в беседке, где я часто проверяю ваши же, кстати, работы, ни в саду…. У вас такой чудный сад…-
Мирра рассмеялась громко и заразительно – Просто вы, Владимир Алексеевич, так торопитесь проглотить мамину стряпню, что пока я переодеваюсь к столу, вас уже и след простыл.-
Мы шли, растворяясь в мареве начавшегося снегопада, а я все пытался сопоставить только что услышанный смех Мирры и тот, легкий как дуновение смешок ночной незнакомки.
Я резко остановился и, взяв девушку за локоть, потребовал, глядя ей в глаза.
- А ну-ка Мирра, прошепчи, что ни будь, пожалуйста…-
А может быть вам еще прокукарекать, или промяукать!?- вновь рассмеялась она и, вырвавшись, пошла впереди.
- Да - размышлял я, сидя за столом среди прочих гостей моей квартирной хозяйки, машинально опрокидывал в рот рюмку за рюмкой.- Не дал Бог слуха, и гадай теперь, она это или не она…-
Пить я в то время совсем не умел, и уже через полчаса, заплетающимся языком, испросив у именинницы прощения, под предлогом кучи спешных дел с трудом уполз к себе на крышу, где рухнул в кровать и, не раздеваясь тотчас же провалился в сон, что бы проснуться по утру раздетым и заботливо прикрытым пушистым одеялом.
Я совершенно ничего не помнил, не помнил, как разделся и сам ли, но какое-то необъяснимое чувство говорило во мне, что этой ночью со мной произошло нечто из ряда вон выходящее. Но вот что?

5.

- Владимир, а как вы относитесь к религии – неожиданно спросил меня директор училища, поймав меня за пуговицу в коридоре во время большой перемены.
Мысленно я облегченно вздохнул, так как ожидал несколько иного вопроса. Вопроса касающегося непосредственно моих отношений с Миррой. Вот на этот вопрос я едва ли бы смог ответить ему, что-либо вразумительное. Мои прогулки с Миррой становились все более и более продолжительными. Первое время я еще брал с собой этюдник, предполагающий наши с ней индивидуальные занятия живописью, но в последнее время как-то совершенно забыл о них. Мы бродили по заснеженному городку, любуясь его запорошенными купеческими домами и ярко-голубыми Уральскими горами, обступающими город со всех сторон. Говорили обо всем, но и, пожалуй, ни о чем. Во мне зрело чувство, что я, пожалуй, даже и люблю эту молодую особу, но подсознательно я ежедневно молил Господа о том, что бы моя таинственная ночная гостья посетила меня хотя бы еще раз. Я гулял с Миррой, осознавая, что до сих пор не знаю, о ком же я все таки мечтаю больше - о Мирре, либо о той, не известной мне женщине, но тем ни менее очень для меня значимой.
- Так что вы хотели от меня услышать - ответил я ему.
- Если вас интересует влияние религии на живопись, скульптуру или архитектуру, то оно огромно. Я думаю, что и на литературу религия оказала не меньшее влияние. Ну а если вас интересует мое к ней отношение, как к “опиуму для народа”, то тут боюсь я вам не помощник. Как-то никогда об этом не задумывался. Может быть, я даже и атеист, кто ж его знает? Да и что вас это так волнует, единственный в городе храм разрушен, а про сектантство в Синегорске я что-то не слышал.-
-Вот-вот,- обрадовался директор - Именно с позиции опиума…, так сказать. Мне стало известно, что…, некоторые горячие головы собираются разгромить молельный дом, что на улице Кирова. Вы в нашем городе человек новый, и о его существовании, скорее всего и не знаете, и может быть, вам как новому человеку более удобно, если можно так выразиться предупредить их, я имею в виду посетителей этого заведения о готовящемся акте вандализма…
Он явно чего-то недоговаривал, но мне его переживания, если честно казались в тот момент какими-то мелкими и не серьезными.
-Ну а милиция? Может быть, стоит сообщить в милицию?- предложил я равнодушно.
- Милиция знает - вздохнул директор и прислонился к подоконнику.
- Вот только делать ничего не пожелает, свобода вероисповеданий. Мол, если народ хочет уничтожить это религиозное гнездо, мы - Советская милиция мешать не имеем право!- толстяк помолчал и грустно продолжил.- Знает милиция обо всем. Знает, но делать ничего не станет.-
Прозвенел звонок, и я, высвобождая из цепких директорских пальцев свою пиджачную пуговицу, спросил его напоследок - Ну и когда мне следует сходить в этот дом?-
Да хоть сегодня вечером - обрадовался тот.- Я бы и сам сходил - он отчего-то испуганно огляделся по сторонам, - Но вы здесь человек новый, и мне кажется, вам будет удобнее.
После уроков я отправился на поиски этого таинственного молельного дома. Возле забора училища меня поджидала Мирра.
Владимир Алексеевич, вы домой?- спросила он.- Можно я провожу вас?- она стояла в легком пальтишке, пританцовывая от холода в своих светлых ботиночках.
- Нет, я не домой, у меня есть небольшое поручение нашего директора. Я ему обещался. А ты иди, иди поскорее к маме, ты же совсем замерзла!-
Я, кажется даже, хотел ее поцеловать в прохладную ее щечку, но тут заметил, что невдалеке от нас стоит в странном ожидании какой-то высокий парень, в высокой и лохматой, волчьей шапке. Мне показалось, что и раньше я его видел довольно часто тенью следующим за нами во время наших с Миррой прогулок.
- Кто это, Мирра?- спросил я девушку, понизив голос.
- А.- она беспечно махнула рукой.- Не обращайте внимания. Это Борька. Он татарин. Влюблен в меня без памяти. Ходит за мной по пятам и все время зовет замуж…- Она рассмеялась и на мгновенье, прижавшись ко мне в легком объятии, побежала домой.
А я повернул в сторону улицы Кирова.
Никто из случайных прохожих, кого бы я ни спрашивал, про дом этот молельный ничего не знали, или не хотели мне помочь, и лишь какой-то полупьяный старик, ухмыляясь беззубым ртом, махнул рваной рукавицей в сторону приземистого кирпичного здания, чем-то похожего на старинный лабаз.
- Там, там собираются эти христопродавцы! Иудино семя..! – и повернувшись ко мне спиной исчез в кипении снегопада.
Странной формы звезда, сбитая из деревянных реек, красовалась над высокой и тяжелой дверью.
Не без труда, распахнув, ее я лицом к лицу столкнулся с отцом Мирры - Александром Михайловичем. Он стоял передо мной в длинном до пят черном пальто и черной шляпе, которую я никогда на нем не видел.
- Вы!?- удивленно выдохнул я и вдруг, в этот самый миг, с десяток (а может и больше) пьяных мужиков и крепкого вида подростков, сорвав с петель дверь, ворвались в помещение синагоги. А то, что это была именно она я понял сразу же, как только они начали крушить все подряд, с радостной истерией выкрикивая – Бей, бей жидов! Дави Абрашек! Хватит суки, напились Русской кровушки!-
Среди толпы я заметил ухажера Мирры- татарина Бориса, направо и налево хлестко орудующего велосипедной цепью.
- Не сметь, мразь!- ринулся я к нему и тут - же почувствовал сильный удар по затылку. Ноги мои подкосились и чей-то кованый каблук, с хрустом ломая пальцы, безжалостно провернулся по моей кисти.

6.

Я очнулся на скамейке напротив разрушенного собора. Рядом со мной сидел отец Мирры .Его шляпа лежала между нами словно непреодолимая черная, фетровая стена. Позади, сквозь лиловый вечерний полумрак колыхалось темно – багровое пламя. Синагога полыхала и по всему уже довольно таки давно. По крайней мере, действия пожарных поливавших пылающее здание водой из толстых брезентовых кишок, не отличалось особой суетливостью. Надо полагать, спасать от огня было уже в принципе нечего.
- Володя - спросил меня Александр Михайлович, заметивший, что я уже пришел в себя - Если не секрет, как вы оказались в Синагоге?-
- Я хотел предупредить о готовившемся погроме - прошипел я и утопил ноющую ладонь в пушистый снег на краю скамейки.
- Напрасно. - Помолчав, бросил мой собеседник и вновь замолчал. Вообще он, как я заметил, разговаривал неспешно, с большими паузами, словно обдумывал свое каждое слово.
- Днем раньше, днем позже. Это по большому счету ничего бы не изменило, а вы пострадали…-
- Ерунда - Я провел здоровой рукой по своему лицу, словно проверяя все ли в порядке.
- Слава Богу, что я левша и по большому счету я мог бы пострадать и значительно сильнее, а так…- я выудил из кармана смятую сигарету и прикурил.
- Слава Богу- повторил за мной Александр Михайлович.- Они отняли у этих людей своего Бога, попытались заменить его на другого, более нужного им на данный момент, земного и понятного, обещающего им безбедное и бездумное существование не где-то там, в мифическом на их взгляд небесном, бестелесном мире, а здесь и сейчас, по крайней мере, в обозримом будущем. Ну а когда построение райского общества на земле, в отдельно взятом государстве, мягко говоря, потерпело полное фиаско, уже их дети, лишенные души и бога в ней, в свою очередь попытались сделать то же самое с нами. Кого-то же надо выставить козлом отпущения за все свои неудачи и промахи? А евреи - самый идеальный объект для подобных игр…. Диалектика Володенька, самая примитивнейшая диалектика. Ну ладно, сейчас, по-моему, не самое удачное время для подобных дискуссий. Пойдемте домой, вам необходимо наложить гипс, у вас небольшой перелом.- Его длинные, не по мужски тонкие пальцы скользнули по моей опухшей кисти.
- Вы идите - ответил я- Я, пожалуй, еще некоторое время здесь посижу.-
- Только недолго - бросил он через плечо, уходя. – Мы с Олей будем о вас волноваться.-
Он ушел, поскрипывая снегом, и мне не ко времени вспомнились мои детские стишки:
Снег скрипел, как в щепотке крахмал,
Расплывались огни в тумане,
И ветер в ночи завывал,
Запутавшись между домами…
Я стряхнул с его позабытой на скамейке черной шляпы снег, напялил ее себе на голову и нахохлившись, постарался согреться.
- Мирра, Мирра!- услышал я невдалеке от себя чей-то взволнованный голос. На соборной площади, еле-еле освещенной редкими фонарями группы подростков со смехом швырялись снежками.
На гранитной лестнице храма Борис держал Мирру за руку и что-то ей горячо втолковывал прямо в лицо, почти кричал сквозь слезы.
Сквозь отвесно падающий снег, до меня доносились только обрывки их разговора, но и услышанного вполне хватило, что бы я словно прирос к этой своей заснеженной скамье, не в силах даже пошевельнуться.
…- Ты, ты выйдешь за меня замуж?...-
…- Ты сволочь, подонок, ты же был там….-
…- Ну и что, он тоже там был!...-
….- Он пришел предупредить…., и ты знаешь это гад! Мне папа все рассказал….-
….- Ничего, в милиции разберутся, что он там делал….Ты лучше скажи, ты выйдешь за меня замуж?..-
…. Дрянь, ты уже и в милиции его оклеветал!? Я никогда не выйду за тебя замуж. Ты слышишь мразь? Я люблю его и я от него беременна! Понял?...-
Борис, отстранился от девушки, хотел, было что-то сказать, но только молча махнул рукой и бросился по заснеженной лестнице вверх, под купол звонницы.
- НЕТ, БОРИС НЕТ!- истерично закричала Мирра, но тело подростка, страшно темное на фоне радостного снегопада уже падало вниз, на гранит парадной лестницы, прямо к ее ногам.
…В эту ночь, незнакомка была совсем иная, нежели обычно. Раз за разом, она с каким-то молчаливым упоением, нет, скорее остервенением отдавалась мне, не щадя ни себя, ни меня, ни мою загипсованную руку.
- Мирра, это ты? Опомнись. Что с тобой? С вами…?-
Но горячая ладонь с силой зажимала мой кричащий рот, и все повторялось вновь и вновь…
- Да паря,- проговорил капитан милиции, перелистав мой паспорт.- Натворил ты делов: поджег синагоги, потом это самоубийство, да еще поговаривают о развращении несовершеннолетних…-
- Вы же знаете, капитан, что к поджогу синагоги я не причастен.- Я лежал под измятой простыней, старательно прикрывая обнаженное тело.
- Я то, положим, знаю,- хмыкнул милиционер - Да вот поверят ли там?-
Его палец уперся куда-то вверх.
- Мой тебе совет, юное ты наше дарование. Сейчас же одевай свои сраные трусы, штаны, и что там у тебя еще есть и дуй из города. С училищем и городской властью мы уже все утрясли. Если не уедешь, синагогу я на тебя совершенно точно подпишу.-
Он встал, прошелся по комнате, внимательно рассматривая развешанные по стенам наброски, и выбрав парочку из них, аккуратно вынул кнопки из стены.
- Эти я возьму с собой - пробурчал он - Супружнице подарю. Ты, конечно же, не возражаешь?-
Он ухмыльнулся золотозубым ртом и вышел…

7.

- И долго вы думаете здесь, под дождем мокнуть?- Чей-то насмешливый голос с трудом вернул меня в настоящее время. Худощавая женщина, Мирра, разве что несколько повзрослевшая, в простеньком платье стояла на крыльце и, улыбаясь, смотрела на меня, насквозь промокшего и продрогшего.
Я поднялся с мокрой скамеечки, притулившейся возле старого штакетника и с замиранием спросил - У вас случаем, комнатка не сдается?-
- Ваша комната, там, под крышей все эти годы оставалась свободной, Владимир Алексеевич.-
- Вы…Ты…Мирра, ты узнала меня?- спросил я изумленно.
- Я всегда знала, что ты вернешься,- медленно, словно прислушиваясь к своим словам, проговорила она.
- Оттого – то и на аборт не пошла, всем наперекор. Потому что знала…
- Как? – вскричал я. - У тебя.., у нас есть ребенок?-
- Есть - качнула она своей головкой.- Разве, что ребенку этому уже двадцать первый год. Весной из армии вернулся.-
- Сын!- закричал я и все вокруг поплыло у меня перед глазами.