Осень… Ранняя, ранняя осень. Пожалуй, самое лучшее время года в Москве. Жидкой синей акварелью разлилось прозрачное небо лишь слегка помаранное белыми штрихами перистых облаков, и это прозрачное небо, отражаясь в маленьких, аккуратненьких лужицах прошедшего недавно дождика самым неожиданным образом становится объемным, вездесущим, и необычайно огромным…
Желтизна листьев еще не соперничает с праздничной позолотой куполов маленьких церквушек и огромных храмов, не вызывает пока еще ряби в уставших глазах своей пестрой окраской, не мешает любоваться вычурной красотой старинных особняков, сработанных никак не меньше чем лет двести назад, не мешает думать ни о чем и обо всем сразу.
Старенький, клепаный трамвай, скрежеща всеми своими сочлениями ползет куда-то вверх, на небольшой холм, где среди вековых лип, с корявыми, кряжистыми стволами течет, извиваясь, безымянная речушка, неширокая и мелкая, с маленькими, поросшими сочной осокой островками, а где-то впереди, в верховье ее стоят за высоким глухим забором печально известный дом скорби. Канальчикова дача…
-… Обед вашу мать! Я кому сказал обед? Обед…-
Здоровый мужик, с рыжеватым ежиком жестких даже на вид волос на квадратной и какой-то слишком уж большой голове, в синем залапанном халате, с метровым обрезком черного шланга в правой руке, неспешно, по – хозяйски идет по крашенному грязно - зеленой краской коридору с бесчисленным количеством дверей в нем и пинком распахнув очередную вновь все так же тускло и однообразно крикнул в пропахший мочой и грязным бельем проем.
- Обед вашу мать! Я кому сказал обед? Обед...-
За его широкой покачивающейся спиной, как за поводырем в царстве слепых, также покачиваясь при ходьбе и шаркая разношенными тапками, шли люди, люди в больничных пижамах, небритые и неухоженные. Люди с потухшим взглядом в тусклых свинцовых глазах. С мятыми алюминиевыми тарелками и ложками в дрожащих руках.
Краснорожая бабища, царствующая в раздаточном окне, большим черпаком на засаленной деревянной ручке уверенно и опытно плюхало нечто среднее между супом и кашей выловленное ею из огромной кастрюли с красной полустертой надписью ’’ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ КЛИНИКА № 36 ’’ в очередную подставленную перед ней тарелку и низким, мужским голосом требовала, - Следующий…-
Постепенно очередь перед раздаточным окном рассасывалась, и за десятком столов с прикрученными к полу ножками воцарялась относительная тишина, прерываемая лишь звяканьем ложек, чавканьем и хлюпаньем ртов да редкими фразами, брошенными в липкую, отдающую прогорклым жиром пустоту…
- Горячая сегодня каша – буркнул старик с острым, заросшим редким волосом кадыком.
- Аж язык обжег…-
- Что? – переспросил его сосед в серой фуражке натянутой до самых ушей.
– Что горячо? Кому горячо? Кто что обжег? Ах, горячо…
И вдруг, рот его и все лицо в безобразных белых шрамах, в искривился словно в плаче, куски не проглоченной каши вместе со слюной повалились ему на колени, а он уже поднимался во весь свой рост, и, разрывая на груди пижаму, закричал, заплакал в голос – Суки! Гады! Пустите меня к ним! Им же больно! Господи, как им больно…..
Он задергался весь и, побелев до синевы, грохнулся спиной о пол, загребая руками стулья, плюясь и матерясь громко и безнадежно, а откуда-то из распахнувшейся с грохотом двери вбегали уже медбратья и заломив больному руки за спину, потащили его куда – то прочь от столовой, и даже на другой этаж, где в ближайшей палате бросили на панцирную кровать с приваренными по бокам скобами, к которым они и привязали бедолагу длинными, грязными, вафельными полотенцами.
Пришедшая на шум, прыщеватая медсестра не спеша, вколола больному в предплечье какую-то желтовато – мутную хрень и также неторопливо вышла, покачивая бедрами и кокетливо улыбаясь весело заржавшим дородным медбратьям.
А он, с вывернутыми за спину локтями, уткнувшись лицом в плоскую и твердую подушку, уже проваливался в тяжелый, многократно повторяющийся сон…
-… Мам, ну мам, ну можно? Мы же ненадолго.… Да и дождь уже прошел. А как погуляем так сразу же и покушаем,… Правда, правда.- Братья погодки, семи и восьми лет, светловолосые и веснушчатые, повисли у матери на руках.
- Вон и папа не против,…Правда, пап?-
Высокий мужчина, весь какой-то крепкий, плотно сбитый, улыбаясь, в это время с трудом натягивал ссохшиеся кирзовые сапоги, со стертыми каблуками, почти рыжие.
- Да ладно Светка, пускай погуляют. Я сейчас на базу. Цистерну на речке отмою, заправлюсь и через пару часов уже и домой. Вместе и пообедаем. А к вечеру, как и договорились в зоопарк.
-Ура! В зоопарк! Ура! Гулять!-
Громко и одновременно завопили братья и бегом кинулись вон из квартиры, на бегу застегивая молнии на дешевеньких, болоньевых куртках.
- Знаешь Толя – жена укоризненно посмотрела на мужа все еще вбивающего свои ноги в заскорузлую обувь.
- Ты их в конец избалуешь. А, между прочим, каникулы-то летние, уже месяц как закончились, а ты, небось, в дневники к ним и не заглядывал.
- А вот для этого, ты у меня есть – поцеловав жену в шею, прошептал Анатолий и, натянув кепку, затопал к выходу.
- Я скоро - пообещал он и хлопнул дверью.
Светлана чутко прислушалась к шуму уходящего вниз лифта, опасливо достала из кармана помятую сигарету и, вздохнув, отправилась на кухню.
А в это время, на островке омываемым мутными струями безымянной речушки, где в таинственной глубине ее шевелились длинные макаронины водных растений, два индейских брата старательно дуя на слабенький огонек, еле тлеющийся на влажных плашках разбитого ящика, разжигали костер войны.
- Ничего-то ты не умеешь, Рысий хвост – снисходительно, на правах старшего презрительно проговорил мальчишка своему брату, насмешливо глядя на его лицо, измазанное в саже и потеками от слез.
- Настоящий индеец должен уметь зажигать костер с одной спички. Вот смотри-
Он плечом отодвинул младшего брата и, отобрав у него спичечный коробок, и в самом деле довольно быстро и ловко разжег высокий костер.
- Тоже мне, Чингачгук нашелся,-
завистливо пробурчал Рысий хвост, но, плюнув на обиду, уже через минуту тащил к огню еще несколько дощатых ящиков…
…Заехав на своем бензовозе на бетонную плиту неизвестно кем и когда брошенную на самом берегу речки, Анатолий натянул брезентовые рукавицы и, бросив в воду черный, похожий на толстую колбасу шланг, соединенный с цистерной с трудом провернул барашек большого крана, выкрашенный в тревожный, кроваво-красный цвет.
Темная, почти черная густая жидкость, осадок бензина, нехотя потекла в речку, растекаясь по воде отливающим радугой пятном.
Анатолий, резко оттолкнувшись от колеса, забрался наверх цистерны и открыв крышку люка зашерудил в вонючем ее нутре длинным, замасленным веслом, выгоняя остатки мазута с самого дна.
- Еще пару ведер воды плескануть, пожалуй, не помешает – подумал он и вдруг, услышал сквозь шелест листьев прибрежных кустарников далекий и безнадежный детский крик.
Далеко внизу по течению реки, среди расхристанных верхушек тронутых желтизной деревьев, поднимался густой, черный дым, разбавленный багровыми языками пламени.
- Господи, - простонал он - Бензин вспыхнул, а там…, там же братья!
Он бежал по вдоль реки, бежал и падал, запинаясь о кочки осоки и корни деревьев, бежал и все более и более отчетливо понимал, что уже слишком поздно, что уже не успеть, что уже все пропало.
Вода вокруг островка пузырилась и плевалась огнем. Шум пламени напоминал отдаленные раскаты грома, пламя гудело и от жара его листья на деревьях скукожились, потемнели и дымились…Резко пахло бензином и банным листом. Пахло болью, смертью и безнадегой.
Трижды Анатолий пытался пробиться сквозь огонь к острову. Но плотная стена раскаленного рева отбрасывала его обратно. Сукровица, копоть и сожженные брови превратили его лицо в страшную маску мима.
Он уже почти ничего не видел, не соображал и не слышал, и лишь страшный, горький, последний крик старшенького – Мама, мне больно мама!- неизвестно каким чудом просочившийся сквозь рев пламени словно подстегнул его
- Я здесь, Мишка, я здесь! Ты слышишь? Я уже иду – Анатолий с криком бросился в огонь и почти достиг островка, но одежда на нем вспыхнула, и он вновь был отброшен назад….
Когда к реке подбежали случайные прохожие и запыхавшиеся врачи с брезентовыми носилками (машина скорой помощи пробиться к реке сквозь густой кустарник не смогла), огонь уже погас, а Анатолий ползал по берегу и счастливо улыбаясь сожженным лицом, собирал в кучки какие-то палочки и веточки, вновь и вновь ласково шепча, - Это для Мишеньки, а это для Ванечки, это для Мишеньки, а это для Ванечки…-
- Это уже не наш пациент – хватая ртом воздух, обреченно бросил один из врачей, опираясь на носилки, это скорее к ним-
и все собравшиеся на берегу, как один посмотрели на виднеющиеся сквозь деревья корпуса Канальчиковой дачи…
… Где-то на маленьком островке, лежащем на безымянной речушке, совсем недалеко от известной психиатрической клиники стоит крест черного гранита. На нем- две смеющиеся мордашки братьев-погодок, и надпись – Миша и Ваня.
А кто-то внизу подписал белилами короткое, нецензурное слово…
Осень… Ранняя, ранняя осень. Пожалуй, самое лучшее время года в Москве. Жидкой синей акварелью разлилось прозрачное небо лишь слегка помаранное белыми штрихами перистых облаков, и это прозрачное небо, отражаясь в маленьких, аккуратненьких лужицах прошедшего недавно дождика самым неожиданным образом становится объемным, вездесущим, и необычайно огромным…
Желтизна листьев еще не соперничает с праздничной позолотой куполов маленьких церквушек и огромных храмов, не вызывает пока еще ряби в уставших глазах своей пестрой окраской, не мешает любоваться вычурной красотой старинных особняков, сработанных никак не меньше чем лет двести назад, не мешает думать ни о чем и обо всем сразу.
Старенький, клепаный трамвай, скрежеща всеми своими сочлениями ползет куда-то вверх, на небольшой холм, где среди вековых лип, с корявыми, кряжистыми стволами течет, извиваясь, безымянная речушка, неширокая и мелкая, с маленькими, поросшими сочной осокой островками, а где-то впереди, в верховье ее стоят за высоким глухим забором печально известный дом скорби. Канальчикова дача…
-… Обед вашу мать! Я кому сказал обед? Обед…-
Здоровый мужик, с рыжеватым ежиком жестких даже на вид волос на квадратной и какой-то слишком уж большой голове, в синем залапанном халате, с метровым обрезком черного шланга в правой руке, неспешно, по – хозяйски идет по крашенному грязно - зеленой краской коридору с бесчисленным количеством дверей в нем и пинком распахнув очередную вновь все так же тускло и однообразно крикнул в пропахший мочой и грязным бельем проем.
- Обед вашу мать! Я кому сказал обед? Обед...-
За его широкой покачивающейся спиной, как за поводырем в царстве слепых, также покачиваясь при ходьбе и шаркая разношенными тапками, шли люди, люди в больничных пижамах, небритые и неухоженные. Люди с потухшим взглядом в тусклых свинцовых глазах. С мятыми алюминиевыми тарелками и ложками в дрожащих руках.
Краснорожая бабища, царствующая в раздаточном окне, большим черпаком на засаленной деревянной ручке уверенно и опытно плюхало нечто среднее между супом и кашей выловленное ею из огромной кастрюли с красной полустертой надписью ’’ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ КЛИНИКА № 36 ’’ в очередную подставленную перед ней тарелку и низким, мужским голосом требовала, - Следующий…-
Постепенно очередь перед раздаточным окном рассасывалась, и за десятком столов с прикрученными к полу ножками воцарялась относительная тишина, прерываемая лишь звяканьем ложек, чавканьем и хлюпаньем ртов да редкими фразами, брошенными в липкую, отдающую прогорклым жиром пустоту…
- Горячая сегодня каша – буркнул старик с острым, заросшим редким волосом кадыком.
- Аж язык обжег…-
- Что? – переспросил его сосед в серой фуражке натянутой до самых ушей.
– Что горячо? Кому горячо? Кто что обжег? Ах, горячо…
И вдруг, рот его и все лицо в безобразных белых шрамах, в искривился словно в плаче, куски не проглоченной каши вместе со слюной повалились ему на колени, а он уже поднимался во весь свой рост, и, разрывая на груди пижаму, закричал, заплакал в голос – Суки! Гады! Пустите меня к ним! Им же больно! Господи, как им больно…..
Он задергался весь и, побелев до синевы, грохнулся спиной о пол, загребая руками стулья, плюясь и матерясь громко и безнадежно, а откуда-то из распахнувшейся с грохотом двери вбегали уже медбратья и заломив больному руки за спину, потащили его куда – то прочь от столовой, и даже на другой этаж, где в ближайшей палате бросили на панцирную кровать с приваренными по бокам скобами, к которым они и привязали бедолагу длинными, грязными, вафельными полотенцами.
Пришедшая на шум, прыщеватая медсестра не спеша, вколола больному в предплечье какую-то желтовато – мутную хрень и также неторопливо вышла, покачивая бедрами и кокетливо улыбаясь весело заржавшим дородным медбратьям.
А он, с вывернутыми за спину локтями, уткнувшись лицом в плоскую и твердую подушку, уже проваливался в тяжелый, многократно повторяющийся сон…
-… Мам, ну мам, ну можно? Мы же ненадолго.… Да и дождь уже прошел. А как погуляем так сразу же и покушаем,… Правда, правда.- Братья погодки, семи и восьми лет, светловолосые и веснушчатые, повисли у матери на руках.
- Вон и папа не против,…Правда, пап?-
Высокий мужчина, весь какой-то крепкий, плотно сбитый, улыбаясь, в это время с трудом натягивал ссохшиеся кирзовые сапоги, со стертыми каблуками, почти рыжие.
- Да ладно Светка, пускай погуляют. Я сейчас на базу. Цистерну на речке отмою, заправлюсь и через пару часов уже и домой. Вместе и пообедаем. А к вечеру, как и договорились в зоопарк.
-Ура! В зоопарк! Ура! Гулять!-
Громко и одновременно завопили братья и бегом кинулись вон из квартиры, на бегу застегивая молнии на дешевеньких, болоньевых куртках.
- Знаешь Толя – жена укоризненно посмотрела на мужа все еще вбивающего свои ноги в заскорузлую обувь.
- Ты их в конец избалуешь. А, между прочим, каникулы-то летние, уже месяц как закончились, а ты, небось, в дневники к ним и не заглядывал.
- А вот для этого, ты у меня есть – поцеловав жену в шею, прошептал Анатолий и, натянув кепку, затопал к выходу.
- Я скоро - пообещал он и хлопнул дверью.
Светлана чутко прислушалась к шуму уходящего вниз лифта, опасливо достала из кармана помятую сигарету и, вздохнув, отправилась на кухню.
А в это время, на островке омываемым мутными струями безымянной речушки, где в таинственной глубине ее шевелились длинные макаронины водных растений, два индейских брата старательно дуя на слабенький огонек, еле тлеющийся на влажных плашках разбитого ящика, разжигали костер войны.
- Ничего-то ты не умеешь, Рысий хвост – снисходительно, на правах старшего презрительно проговорил мальчишка своему брату, насмешливо глядя на его лицо, измазанное в саже и потеками от слез.
- Настоящий индеец должен уметь зажигать костер с одной спички. Вот смотри-
Он плечом отодвинул младшего брата и, отобрав у него спичечный коробок, и в самом деле довольно быстро и ловко разжег высокий костер.
- Тоже мне, Чингачгук нашелся,-
завистливо пробурчал Рысий хвост, но, плюнув на обиду, уже через минуту тащил к огню еще несколько дощатых ящиков…
…Заехав на своем бензовозе на бетонную плиту неизвестно кем и когда брошенную на самом берегу речки, Анатолий натянул брезентовые рукавицы и, бросив в воду черный, похожий на толстую колбасу шланг, соединенный с цистерной с трудом провернул барашек большого крана, выкрашенный в тревожный, кроваво-красный цвет.
Темная, почти черная густая жидкость, осадок бензина, нехотя потекла в речку, растекаясь по воде отливающим радугой пятном.
Анатолий, резко оттолкнувшись от колеса, забрался наверх цистерны и открыв крышку люка зашерудил в вонючем ее нутре длинным, замасленным веслом, выгоняя остатки мазута с самого дна.
- Еще пару ведер воды плескануть, пожалуй, не помешает – подумал он и вдруг, услышал сквозь шелест листьев прибрежных кустарников далекий и безнадежный детский крик.
Далеко внизу по течению реки, среди расхристанных верхушек тронутых желтизной деревьев, поднимался густой, черный дым, разбавленный багровыми языками пламени.
- Господи, - простонал он - Бензин вспыхнул, а там…, там же братья!
Он бежал по вдоль реки, бежал и падал, запинаясь о кочки осоки и корни деревьев, бежал и все более и более отчетливо понимал, что уже слишком поздно, что уже не успеть, что уже все пропало.
Вода вокруг островка пузырилась и плевалась огнем. Шум пламени напоминал отдаленные раскаты грома, пламя гудело и от жара его листья на деревьях скукожились, потемнели и дымились…Резко пахло бензином и банным листом. Пахло болью, смертью и безнадегой.
Трижды Анатолий пытался пробиться сквозь огонь к острову. Но плотная стена раскаленного рева отбрасывала его обратно. Сукровица, копоть и сожженные брови превратили его лицо в страшную маску мима.
Он уже почти ничего не видел, не соображал и не слышал, и лишь страшный, горький, последний крик старшенького – Мама, мне больно мама!- неизвестно каким чудом просочившийся сквозь рев пламени словно подстегнул его
- Я здесь, Мишка, я здесь! Ты слышишь? Я уже иду – Анатолий с криком бросился в огонь и почти достиг островка, но одежда на нем вспыхнула, и он вновь был отброшен назад….
Когда к реке подбежали случайные прохожие и запыхавшиеся врачи с брезентовыми носилками (машина скорой помощи пробиться к реке сквозь густой кустарник не смогла), огонь уже погас, а Анатолий ползал по берегу и счастливо улыбаясь сожженным лицом, собирал в кучки какие-то палочки и веточки, вновь и вновь ласково шепча, - Это для Мишеньки, а это для Ванечки, это для Мишеньки, а это для Ванечки…-
- Это уже не наш пациент – хватая ртом воздух, обреченно бросил один из врачей, опираясь на носилки, это скорее к ним-
и все собравшиеся на берегу, как один посмотрели на виднеющиеся сквозь деревья корпуса Канальчиковой дачи…
… Где-то на маленьком островке, лежащем на безымянной речушке, совсем недалеко от известной психиатрической клиники стоит крест черного гранита. На нем- две смеющиеся мордашки братьев-погодок, и надпись – Миша и Ваня.
А кто-то внизу подписал белилами короткое, нецензурное слово…