В подъезде кисло воняло помоями. Тусклая сорокаваттка еле-еле разбавляла вязкий мрак. Лифт, гремя ржавым остовом, изредка жалобно всхлипывая, задрожал, остановился и раскрыл черную пасть. Повеяло гнилью. Поморщившись, двое подростков шагнули в темную липкую кабину. Старший, нашарив рукой на стенке два ряда кнопок, наощупь вдавил нужную. Реакции не последовало. Он нажал соседнюю. Лифт обреченно вздохнул и ревматично заскрипел вверх. Один этаж предстояло преодолеть пешком. Выйдя на заплеванную площадку, они толкнули скрипнувшую дверь общего балкона, с которого был ход на лестницу. В глубине, между пролетами послышалось шевеление, а затем чей-то храп.
- Здесь постоим?.. – вопросительно глянул младший. – Тринадцатый, четырнадцатый… Какая разница?
Действительно, разницы не было, но что-то толкало их вверх: то ли сакральность числа 13 настораживала, то ли чувство незавершенности восхождения. С четырнадцатого-то уже выше некуда; дверь на крышу была наглухо заварена, и на ней зачем-то висел ржавый амбарный замок.
Они шагнули на лестницу, запахом и теменью напоминавшую склеп, с той лишь разницей, что в склепе не храпят и не ворочаются… Достав мобильник и включив максимальную подсветку, старший направился вверх. Младший, тревожно сопя, шел по пятам. Меж двух пролетов на полу лежал человек; если бы не храп, то его можно было бы принять за груду старого тряпья. Старший приблизил свой импровизированный фонарь к лежачему. Им оказался грязный старик, укутанный в неопределенного цвета рваный, заношенный ватник. Бомж? Рядом с его лицом стояла полуржавая миска с остатками чего-то похожего на овсяную кашу. Кашей были измазаны его руки, сложенные под головой; склизкие куски прилипли к желтой, клочковатой бороде.
М-мда…
С трудом отвернувшись от старика, они поднялись по последнему маршу и вышли на балкон.
Город, открытый до горизонта, реденько мерцал неоном на Проспекте; утопали во мраке заводы; тяжело дышали закопченные трубы; бетонные коробки спальных районов медленно закрывали глаза светящихся окон.
Младший прислонил к стене звякнувший пакет с пивом. Закурили. Говорить не тянуло – находились под впечатлением удручающего зрелища в подъезде. Старший, сноровисто откупорив бутылку китайской зеленой зажигалкой, сделал глоток. Докурив, выстрелил окурком вниз и долго наблюдал, как тот, кувыркаясь, то и дело отскакивая от стены, падал на землю, при столкновении выплюнув сноп оранжевых искр - Чертов город… - зло процедил он сквозь зубы. Валить отсюда… Валить! – и добавил тихо. – Век жуем матюги с молитвами…(Башлачёв)
Внизу послышался звон разбитого стекла и чей-то истошный вопль. Пахнуло дымом травки с нижних балконов.
- Этот город болен, - задумчиво сказал младший, - как тот старик в подъезде: грязный, неопрятный, жалкий. И никому не нужный. С лестницы послышался стон – длинный, протяжный, жалобный. Скрежетнула миска.
Лицо старшего на миг изменилось: глаза сузились, губы побледнели. Ухватив бутылку за горлышко, он что есть силы запустил ее вниз, целясь в переполненный мусорный бак. Не долетев с десяток метров, бутылка брызнула осколками, оставив на земле рваную лужу пива.
- Пошли отсюда! – он взял младшего за рукав.
- А…
- Дома посидим. Я еще пива возьму. Чертов город!..