Апрель (Рассказ)

Апрель
  Филистеева Л. П.
  
  
  Апрель. Хозяйки моют окна. Они так увлечены своим занятием, что не замечают весеннего ветра, гоняющегося по небу за облаками и за крикливой детворой.
  Собака сидит на солнце, опьяненная ветром, полного запаха весны.
  У меня такое чувство, словно молодой пес принес с собой солнце, и мать-мачеха зажелтела на ветру. И мое тоскливое настроение, как накануне празднеств, растворилось в незримой пустоте. Я, вздрогнув, позавидо-вала детскому серебристому голосу, позвавшего кого-то:
  "Христина-а, беги сюда-а"
  
  Если бы меня позвали в детство, я бы с радостью побежала без оглядки. Там бабушка уже, наверное, белит хату к Пасхе, вешает по стенам свои узорные рушники и скоблит до бела, не знавший краски пол, чтобы в хате не водились злые духи. Потом будет печь пасхальные куличи и варить в луковой шелухе яички. А бабушкин Полкан будет беззаботно сидеть у хаты под окошком, где высокая груша и глядеть, то в одну сторону улицы, то в другую. Покуда не появится долговязая физиономия Васи Цыпулина.
  - О, Полкан, привет! - весело пропоет Вася. - Что грустишь, выпить хочешь?
  - Да, пошел ты. - прогавкает Полкан, - сам ты пьяница. И обиженно отвернет свою морду.
  - Понимааю. Я, брат, тоже не прочь опохмелиться.
  Потом Вася поднимется на ветхое крылечко и войдет в бабкину хату.
  "И откуда только пронюхал, что бабка к празднику самогонку выгнала" - подумает Полкан.
  "Наклюкается с собутыльницей Дябкой и будет горланить на всю округу непристойные песни. А на Пасху сделает деревянное яичко и будет христосоваться со всеми. Наколотит яичек целую кайстру, чтоб хваастаться потом".
  Не любил Полкан Васю Цыпулина. Бабка Прасковья вечно понукает им:
  - Ну, вылитый Вася Ципулин. Цельными днями гоцает по деревне.
   "Уж и побегать нельзя с собаками" - чувствуя, что провинился, прижмет хвост Полкан.
  А тут еще соседка тетка Наталья:
  - Прасковья, а ты привяжи его на цепь, да нехай хату сторожит.
  Бабка всплеснет руками:
  - Да привязывала окаянного. Он же воет и воет, как индеец. Аж мурашки по коже, будто в доме покойник.
  Если бы меня позвали в детство, я бы никогда не вернулась в этот город, где разучилась смеяться, где постоянно меня преследует чувство "загнанности в сеть беспутных поисков". Город, где я узнала, что такое смерть родных и друзей. А когда запарившийся бандит, подставив нож к горлу, орет: "сумку давай сука!", я не знаю, то ли мне в отчаянии горевать, то ли смеяться. Если бы знал Полкан, сколько здесь в городе пьяниц. Они не то что Вася Цыпулин, с собаками здороваются и по пьяни малых детей конфетами не угощают, а сами кого хочешь за чирик укокохают, а то измордуют так, что мама родная не узнает. По улице спокойно пройти нельзя: "Закурить не найдется".
  
  Откуда этим проходимцам знать, что в краю моего детства, где Полкан сидит под высокой грушей у окошка бабкиной хаты, в краю, где над тихой грустью кудрявых верб летят золотые купола церкви, женщины не курят, как мужики. Даже запойная Дябка, самогон пьет по-черному, но папиросу в зубы, ни в жисть.
  Тут недавно приходит ко мне в гости одна из соседок, Лилия Михайловна, и говорит:
  - Людка, а ты что дома сидишь, не на работе?
  - Заболела, - простужено отвечаю я.
  - О, дак я тебя разом вылечу, собачьим салом.
  - К-каким салом? - удивленно спрашиваю я, вдруг закашлявшись.
  - Соба-ачьим, - удивленно пожимает плечами Лилия Михайлов-на,
  - У меня еще от Таджикистана осталось (Лилия Михайловна - беженка).
  - Это у вас тут полно собак бегает, а в Таджикистане ни одной дворняги на улице не сыщешь, всех поели.
  Слышал бы Полкан, у него от страху, наверное б хвост отвалился. Эх Полкан!
  
  Если бы "Ветром замело мою прошлую жизнь", я бы ни разу не вспомнила эту пятиэтажку, оккупированную торгашами.
  У нас Любка Кунька, одна на всю деревню и завмаг и продавщица. А тут весь город - одни завмаги и продавцы. Кто водкой торгует, кто капустой, кто штанами. А мои новые соседки, две девицы, пузатые как жабы "стоят" на колбасе.
  Неделю торгуют, неделю гуляют, пьют.
  Я каждое утро слышу, как они просыпаются, зевают. Потом долгое зевание сдабривается крепким матерным словом. После матюги за матюгами летят из окошка, как птицы и порхают над детской площадкой, над соседним домом, над дорогой, шелестящей машинами. . . .
  Потом в коридоре гулко хлопнет дверь. Это пробудилась еще одна соседка, она торгует мясом.
  Как выпьет и начинает рассказывать своим псиным голосом о придурковатом покупателе:
  "Скажите, из чего сделано филе индейки. . . ."
  И хохот скрипучий, как немазаное колесо телеги. Я смотрю на ее постаревшее выцветшее лицо и думаю: "За что бабу любили три мужа и шесть любовников".
  Она идет к соседкам-молодкам и за стенкой начинается веселье, музыка, лошадиный хохот, в мать перемать. . . .
  Полкан за всю свою собачью и не слыхивал столько пошлого мата, как я здесь, в угловой комнате с видом на помойку.
  Иногда мне толстых девиц жалко. Им бы свата до хаты и жениха, как Вася Цыпулин. Он хоть выпить не промах, но добрый в доску.
  Детей бы этим девицам нянчить.
  А вчера мне хотелось улыбаться всем встречным кошкам и собакам.
  Городские женщины платков обычно не носят, напяливают на голову что угодно, кто шляпки, похожие на горшки, кто панамы. Но недавно повстречалась дама в белом платье и белом платке. Я увидела и душа моя расцвела, как белый шиповник. Готова была идти за ней следом, аж до самого детства, где в пору батюшки-сенокоса деревенские женщины покрывают головы белыми платками, одевают светлые платья и идут в поле работать, а Полкан сидит под высокой грушей и с тоской поглядывает на дорогу.
  
  Если бы однажды меня позвали в детство. . . .