Заворочалось шило в заднице -
зря я сел на мешок. Без разницы,
впрочем, кот в мешке или шило -
результаты всегда волнующие…
У гордыни рога длиннющие.
Проникающие. Вездесущие.
Ухмыльнулся в ответ Страшила –
«Я когда-то затеял иметь мозги.
В результате – булавки в башке. Ни зги
не понять. Подсолнуховой лузги
закатали бы лучше в темя –
всё ж органика…» Ладно. Запомним факт.
Взгляд по книжным полкам качнулся в такт,
заключая о ненападении пакт.
Время, ребята, время!
Пальцы не держат сухой песок.
Времени вызревший колосок,
жерновами выбрав больной висок
и стареющую ладонь,
перетирается в прах и тлен,
смешивается с содержимым вен,
и уходит, уходит из душных стен…
И горечь моя – огонь -
жжётся, ворочается в груди.
Ты не читай. Помолчи. Уйди,
это уже не тебе… Среди
зодиакальных созвездий
есть и такое – пара глаз,
Бумага в профиль, Любовь анфас.
Муар давно пересчитанных фраз –
бремя небесных соседей.
Ну, так вот. Не открывши Америку,
возбудившись от панегерика,
закатила душа истерику,
завывает, точно шакал –
Вылезай из стола на божий свет!
Вылезай и скажи, что подобных нет
на земле сырой!... Наступил рассвет.
И взалкал отец Фёдор. Взалкал.
Взалкал. И, собравши папочку,
заменил на штиблеты тапочки,
помянул небеса и папочку
не видал которого ранее –
и не первой свежести ритуал
совершать отправился. Аксакал
кто тут главный? И судорожный оскал
изобразил внимание.
Мне сказали, что это бесплодие.
Слов убогое колобродие.
Ваше высокоблагородие,
что ж вы так сразу, с порога!
Но старик Державин – он жить горазд,
он живее всех. И не передаст
свою лиру. Так сказать, бог подаст.
Обратитесь, юноша, к богу.
Мне сказали, что всё украдено.
Что с небес ничего не дадено.
Что досадная просто впадина
в человеческом равноголовье –
но никак не сосуд с водицей.
И не вздумай сравнивать с птицей
и, тем более, с колесницей
ковыляние словословия!
Мне поведали доверительно,
что по молодости простительно
накарябать похожее зрительно,
через пальцы переплетённые,
чрез отчаянно розовые очки –
нечто похожее на значки,
коими Сам писал. И сморчки
закивали, как одушевлённые.
Мол, горящие рукописи не берём,
дважды два равняется четырём.
Как стемнело – светить надо фонарём.
И елейными голосами:
«На свету рассмотреть хорошенько гуж,
а потом уж решать – дюж или не дюж –
будет комиссия из наших душ.
И не вздумайте браться сами!»
«Понимаете, (взгляд устремлён к часам),
Он до вас, лучше вас и без вас. Он сам
разнарядку дал вашим голосам,
уравняйте это с позицией
гражданской, этической, и вообще…
А то, помните, как индюк в борще
оказался? Он тоже думал! Вотще…»
И пахнуло вдруг инквизицией.
Вышел вон. Закурил. Осунулся.
Помолчал. А куда ж ты сунулся?
Что ж притихла душа, проснулася?
Ну-ка, крикни чего погромче!
А душа ни мычит, ни телится.
Закрутилась фраза, как мельница,
в голове: «А всё ж она вертится!»
и на том эпизод закончен.
И на том – ни бравады, ни горести,
ни сюжета для новой повести,
ни урчания сытой совести -
ничего. Только снег по крышам.
Замолчала душа растерянно.
Надо спать. Только спать не велено.
И стучит метроном размеренно.
И всей кожей его я слышу.
