- Поликарпыч, имей совесть! - не раз стыдил я его. – Ты хоть посреди пролета подметай! Невозможно ходить ведь!
- А я что делаю?! – отчаянно огрызался ершистый Поликарпыч, протирая кулаками глаза. – Только подмел! У меня внук на карусельном работает, тоже не успеваем ботинки покупать!
- Его завод ботинками снабжает! А я – итээр. Не положены мне бесплатные ботинки!
- Итээр! – рычал Поликарпыч. - Мне вон тоже ворота вменили! Не успеваю открывать-закрывать! А они ездют и ездют, как проклятые!
Поликарпыч довел-таки меня до ручки, и я внедрил рацпредложение: автоматизировал открывание-закрывание ворот, наивно полагая, что теперь Поликарпычу не отвертеться и он наконец-то подчинится высшей воли. Теперь ворота сами открывались, выдерживали 30 секунд, достаточные для проезда любого транспорта, и автоматически закрывались.
- Вертай всё взад! – сначала неистовствовал, а потом умолял меня Поликарпыч, обжигая, как Змей-Горыныч, чесночно-луковым перегаром. – Я же приработка лишился за совмещение!
Я пробежал мимо спящего Поликарпыча, который тут же встрепенулся – опять же, как собака, учуявшая чужого – и уже собрался облаять меня, но я на всех парах выскочил за калитку.
Грохот сразу исчез, и летняя тишина больно ударила в ушные перепонки. Боже, хорошо – то как! Солнышко перевалило зенит, но не спешит к горизонту. Сверкает, переливается, одаряя своим теплом неблагодарных землян, как бы им говоря: «Посмотрите, какую красоту создаю вокруг вас. Вот чему радоваться надо, жизни радоваться надо, а вы губите всё и тому радуетесь! Эх, дураки вы все!»
Я вбежал в узкий коридор заводоуправления и дернул на себя входную дверь, на которой висела выцветшая табличка: «Отдел кадров».
- Вызывали?
За деревянным барьером стоял заваленный бумагами стол, а за столом сидел начальник отдела кадров Настенко и курил папиросу, невидяще глядя перед собой слезящимися глазами. На все заводоуправление только он один курил в своем кабинете. На остальные кабинеты было наложено строгое табу некурящим директором. Нарушивший этот запрет попадал в директорскую немилость. Всему заводу было известно, что Настенко не только заядлый курильщик, но и горький пьяница, но не поэтому ему дозволялось курить в кабинете, а потому, что его жена - Жореса Андреевна Настенко, женщина пышных форм бальзаковского возраста - была секретарем заводской партийной организации и членом бюро горкома коммунистической партии, то есть очень важной и начальственной персоной. Даже директор понимал, что вступать с ней в противостояние из-за каких-то папирос – только себе дороже, поэтому делал вид, что вообще не знает, что в отделе кадров кто-то курит. В те времена коммунистическая партия прочно осуществляла диктатуру в государстве и решала все вопросы – от номенклатурных кадровых назначений до освоения космоса. Это потом уже, когда стало понятно, что государство при таком устройстве неминуемо развалится, государь выступил с инициативой Великого реформирования. В чем оно заключалось – сказать трудно, но с экранов телевизоров бывшие коммунистические пропагандисты и агитаторы стали вдруг ратовать за плюрализм, гласность, демократию и многопартийность. Появились целые циклы новых телепередач: «Прожектор реформирования», «Будка гласности», «Там, где живет Паутиныч», а также почему-то антиалкогольные: «Пьянству – бой!», «На фронте борьбы за трезвость» и т. п. Словом, полнейший бред. Но коммунистическая партия была оттеснена, а потом утратила и единственность: в стране, как я уже говорил, появились еще 364 партии.
Настенко навел на глаза резкость, узнал меня и кивнул головой на едва заметную внутреннюю дверь:
- Туда иди.
Это было совсем неожиданно. За порог этой двери не смел переступать ни один смертный, потому что страшная тайна таилась за этой дверью. Кроме хранящихся там на пыльных стеллажах личных дел всех работников завода, там еще хранилась, я подозреваю, колдовская книга, по которой можно было востребовать душу любого из служащих.
Я секунду поколебался – не спьяну ли отправляет меня в святая святых начальник отдела кадров? Но Настенко был вроде при памяти, и я осторожно отворил дверь, ожидая увидеть за ней самого сатану или кого-то из его приближенных. И действительно, в тайном кабинете, тоже за столом, сидел незнакомый мужчина, явно не из нашего завода, лет пятидесяти, худосочный, с изрезанным морщинами лицом и шапкой густых курчавых волос на голове. Его длинные и костлявые руки, согнутые в локтях, лежали по обе стороны стола, а между ними лежал лист бумаги и шариковая ручка. «Контракт с нечистой силой заставят подписывать!».
- Здрасте, - растерянно промямлил я, не зная, как вести себя в таких случаях.
- Проходите, присаживайтесь, - хрипловатым голосом ответил курчавый демон, указывая на стул напротив. – Давно на заводе работаете?
- Я? Нет, не давно. В августе два года исполнится. А что?
- Молодой специалист?
- Ну да. После института.
- Давайте я сначала представлюсь, а потом уже поговорим. Коллежский асессор Старцев Василий Борисович, начальник городского музея искусств.
«Вот те раз! - грянул залп в моей голове. - Как же они так быстро узнали, что я станок сломал?».
- Я вообще-то не фрезеровщик, - я потирал о штаны мгновенно вспотевшие ладони. – Поганини полагает - надо шестерню менять, то есть Доценко, а я думаю, если поставить траверсу на место…
- Вы сейчас про что? – глаза начальника музея округлились.
- Про станок, – удивился я в свою очередь. – Вас же станок интересует?
- Какой станок?
- Фрезерный, тип 6610.
- Нет, станок меня не интересует. Почему меня должен интересовать фрезерный станок?
- Я думал, раз вызвали… значит… я же сейчас фрезеровщиком работаю во вторую смену.
- Как фрезеровщиком? – подскочил над стулом начальник. – Ты же институт закончил! Числишься энергетиком
- Ну да, энергетиком. Но сейчас план помогаю выполнять… запарка у нас…
- Ах запарка!.. Запарка – это понятно. Так ты и на станке умеешь?! – обрадовался коллежский асессор. – И где научился? Тоже в институте? В твоем личном деле про это ничего нет.
- Я нигде не учился. Просто посмотрел, как фрезеруют…
- И что, сразу начал фрезеровать? Молодец! Я ведь в этом кое-что понимаю. В молодости работал в железнодорожном депо. Там у нас был токарный станок, немецкий, трофейный. Я тебе скажу – это не простая штука, токарный станок! Токарь в очках, этот крутится… как его, на «с» называется …
- Шпиндель?
- Ну да, шпиндель с фартуком… Да, не простая это штука! Знать надо! Ну и как? План выполняешь?
- У меня нет плана. Сколько смогу, столько за смену и отфрезерую.
- Ну да, ну да. Это хорошо, что ты и на станке умеешь, значит, сообразительный. А учился как в институте?
Дальше диалог вообще утратил всякий смысл. Начальник городского музея искусств меня подробно расспрашивал, где родился, где крестился, кто родители, где работают, сколько зарабатывают и т.д. и т.п. Я отвечал и не мог понять, зачем это ему надо? Там возле фрезерного станка меня Николо Поганини ожидает, а я тут на какие-то дурацкие вопросы отвечаю! Я уже хотел сказать коллежскому асессору, что мне надо идти работать, как вдруг он огорошил меня заявлением:
- Нам в музей работник требуется.
- Энергетик? – догадался я. – Только я ведь не энергетик, у меня специальность «Автоматика и телемеханика», меня энергетиком на заводе назначили…
- Нам не нужен энергетик. Ты книжки про шпионов читал?
- Конечно, читал.
- Ну и как, нравились?
- Конечно. Я в юности даже хотел разведчиком стать после того, как посмотрел фильм…
- «Семнадцать мгновений весны» Семена Юлианова?
- Нет, другой. «Человек без паспорта».
- Что-то я не помню такого фильма.
- С Владимиром Заманским в главной роли.
- Заманским? Что-то я не помню такого… Ну да бог с ним. Так вот. Мы ищем в наш музей работника. На оперативную работу. К электричеству не имеет никакого отношения. Это не значит, что обязательно возьмем тебя. Может, еще и не подойдешь. У нас очень суровые требования к подбору. Но спросить тебя для начала я обязан: ты как на это смотришь?
- На что?
- Ну, на оперативную работу.
- Перейти к вам в музей?
- Ну да. Если, конечно, подойдешь.
- Но я ничего не знаю об оперативной работе.
- Не боги горшки обжигают. Научим. У нас есть специальные школы, поедешь, подучишься.
- Я, право, не знаю. Неожиданно как-то. Надо с женой посоветоваться.
- А вот советоваться пока нельзя. У нас такие требования, - повторил коллежский асессор. - Когда станет ясно, что ты подходишь, тогда и посоветуешься.
- А когда станет ясно?
- По-разному бывает. В твоем случае, думаю, – от полугода до года. За это время тебе необходимо будет выполнить ряд оперативных поручений.
«За это время или визирь умрет или осел сдохнет», - подумал я. И тут меня обожгло: а сколько мне корпеть на этом заводе? До самой пенсии слушать рапсодии Поганини?!
- Я согласен! – сказал я твердо.
Начальник ничуть не удивился и мой ответ воспринял как само собой разумеющееся.
- Вот и хорошо. Ты сколько получаешь здесь?
- Оклад у меня 110 рублей. Ну еще за рацпредложения по десятке, бывает, добавляют…
- Так. А у нас будешь в два раза больше получать. Начнешь с коллежского секретаря, через год получишь титулярного советника, это еще плюс десять рублей, а дальше все будет зависеть только от тебя.
«220- 230 рублей в месяц! – восхищенно подумал я. – Это же сразу можно будет купить холодильник «Полюс», о котором мы с женой так мечтаем».
- Для начала заполнишь анкету и напишешь автобиографию, - продолжал начальник, - с указанием полных установочных данных всех своих близких родственников и родственников жены. И в анкете, и в автобиографии.
- Извините, а установочные данные — это что такое?
- Это фамилия, имя, отчество, год и место рождения, место проживания. Матери и тещи надо будет указать и девичьи фамилии.
- А я не знаю девичью фамилию тещи. И место рождения ее не знаю.
- Вот это и будет тебе первым поручением: конспиративно узнать полные установочные данные своей тещи. Три дня тебе сроку.
- Моя теща живет за тысячу километров отсюда, - растерялся я.
- Вот и отлично! Прояви смекалку. На фрезерном работаешь, а с тещей не справишься? Хе-хе!..
Очевидно, это он так пошутил, и я на всякий случай тоже изобразил на своем лице улыбку.
- Потом анкету и автобиографию принесешь к нам в музей.
- А где это?
- Ты что, не знаешь, где в городе музей искусств? – поднял брови начальник.
- Нет.
- Ну ты даешь! Милицию знаешь, а музей искусств не знаешь? А мы над милицией, на втором этаже. Заходишь и мимо дежурного на второй этаж и прямо по коридору. Там звонок возле двери, позвонишь.
- Понял.
- Еще тебе надо будет пройти медицинскую комиссию в нашей медчасти, - сказал начальник. - У тебя как со здоровьем? Нормально? Зрение хорошее?
- Не жалуюсь на здоровье. Зрение стопроцентное.
- А то мы взяли к себе первого секретаря горкома комсомола, вроде хороший парень, а он через полгода стал жаловаться на зрение. Пришлось комиссовать. Стрелков фамилия. Знаешь такого?
- Нет, не знаю.
- То есть, как не знаешь? Бывший первый секретарь горкома! Ты же комсомолец?
- Комсомолец, да.
- И что не знаешь своего бывшего первого секретаря?!
- Не доводилось встречаться.
- А нынешнего знаешь?
- Нет, тоже не знаю.
- Вот это мне уже не нравится! Как же так – комсомолец и не знать своего первого секретаря – ни бывшего, ни нынешнего!
- Да я все больше на заводе…
- А музей искусств – это боевой авангард коммунистической партии! Мы в постоянном контакте с партийными органами. А ты даже первого секретаря горкома комсомола не знаешь!.. И фамилию его не знаешь?
- Не знаю…
- Хорошо, хоть не врешь! Мог бы сказать – знал, да забыл! В общем так. Политическую активность надо срочно поднять. Кто у вас секретарь комсомольской организации на заводе?
- Этот … как его…
Я понял, что о переходе в Музей искусств надо забыть.
- Вот тебе второе поручение! – захлебнулся начальник музея и стал глухо кашлять.
Дверь в стеллажную комнату отворилась, и в проеме появилась взъерошенная голова Настенко. Она тревожно вращала глазами.
- Все в порядке, Семеныч! – крикнул коллежский асессор, и голова пропала.
- Так, значит, - сдерживая себя, просипел начальник городского музея. – Узнаешь, кто тут секретарь комсомольской организации, идешь к нему и говоришь, что мечтаешь стать членом коммунистической партии, желаешь быть, так сказать, в авангарде. Пусть тебе пишет рекомендацию, потом - к Жоресе Андреевне!..
Дверь опять тихо приотворилась. Наверное, Настенко прижимался к ней ухом.
- Семенович! – закричал начальник. – Иди покури на улицу! Дышать нечем!
Дверь со скрипом поехала на исходную позицию.
- И на работе пьет? – тихо спросил меня Старцев, пристально поглядывая на дверь.
Я неопределенно пожал плечами.
- А когда-то работал инструктором в отделе пропаганды и агитации! – доверительно произнес коллежский асессор. - Я его давно знаю. Золотая голова!.. – И грустно замолчал, тупо уставившись на чистый лист бумаги. - Так, о чем это я? Ах, да. В партию тебе надо поступать. Обязательно. Надо быть хотя бы кандидатом в члены партии. У нас – все партийные. Тебе тут дадут коммунисты рекомендации? Надо минимум две рекомендации от членов партии.
- Дадут, - уверенно произнес я. – Даже секретарь партийной организации нашего цеха даст.
- Почему так уверен?
- А он у меня в подчинении.
Старцев скривился.
- Вот видишь! Секретарь у тебя в подчинении, а ты … Ладно! Отнесем это все на твою неопытность по молодости! Теперь вот еще что. Тебе надо написать подписку о неразглашении. Вся наша работа – секретная. Вот даже то, что я веду с тобой беседу – уже секретно. Я уж не говорю о ее сути. Я, когда на работу в музей оформлялся, тоже кучу всяких подписок писал. Поэтому бери ручку и пиши: я, фамилия, имя отчество, обязуюсь хранить в строгой тайне суть состоявшегося со мной разговора, а также всё то, что мне станет известно в процессе контактов с Музеем искусств. Написал?
Я кивнул.
- Теперь дальше. «В случае разглашения секретных сведений, я предупрежден об уголовной ответственности и не буду возражать против моего осуждения сроком на десять лет строгого режима».
Моя голова моментально покрылась испариной, будто я сунул ее в ведро с горячей водой и тут же вытащил.
- Если разболтаешь – мы сразу узнаем. Поставь подпись и дату.
Я трясущейся рукой расписался.
- Никто не знает, что ты сюда пошел? – спросил коллежский асессор.
- Белобородов знает, - дрожащим голосом ответил я, вспоминая, с каким беззаботным видом он сообщал мне о вызове в отдел кадров.
- Кто такой Белобородов?
- Мастер на сверлильном.
- Если спросит, зачем в отдел кадров вызывали – что ответишь?
- Белобородов? Он не спросит.
- А если все-таки спросит, что ответишь?
- Белобородову?! Ничего не буду отвечать! Молчать буду!
- Так не годится. Всегда должен быть легендированный ответ.
- Да у нас никто не спрашивает, зачем в отдел кадров вызывали. Даже Белобородов. Обычное дело. То за приказ расписаться, то в анкете чего-то дописать. А Белобородову всё как горохом об стену.
- Вот так и скажешь: за приказ расписаться.
Ну да – за приказ расписаться. Тут план горит, крышки надо срочно фрезеровать, а меня вызывают «за приказ расписаться»!
Когда я вернулся в цех, Поликарпыч сидел под калорифером на деревянном ящике и отрешенно смотрел, как к его ногам слетаются белые, розовые и фиолетовые спирали металлической стружки. Заметив меня, он схватился за метлу и попытался встать, упершись ладонями в колени, но его ноги, очевидно, затекли и он только едва привстал и тут же снова плюхнулся на ящик, заелозив по нему отсидевшей задницей. Белобородов тоже был на своем посту: он сидел за своим рабочим столом, установленным рядом со сверлильными станками, и что-то тщательно выводил в журнале, беззвучно шевеля толстыми губами. На меня он не обратил никакого внимания. Коли Поганини нигде не было. Перекошенная траверса моего станка выглядела беспомощно и уныло. Я, стараясь не наступать на кучки скопившейся стружки, ухватился за перила трехступенчатой лесенки и полез на станину. Червячный редуктор был все так же открыт, срезанные шпильки Поганини даже не вытащил. Зато рядом с редуктором валялись хлебные крошки. Очевидно, Коле надоело меня ждать, он съел свой заветный бутерброд и пошел домой – ведь смена у него закончилась. Теперь только завтра утром я смогу приступить к ремонту станка – или снова запрячь Поганини, или вызвать бригаду слесарей-ремонтников с ремонтно-механического цеха. Я стоял на станке и беспомощно озирался. Внутри клубились противоречивые чувства. С одной стороны – смутная радость, что моя жизнь может скоро измениться, а с другой – тревожная тоска, что я сам для себя согласился на 10 лет строгого режима.
- Чего вызывали? – окликнул меня чей-то голос снизу.
Я заглянул за станину и увидел Белобородова. Он стоял возле станка и, задрав голову, впирался в меня пытливым взглядом. Его болотные глазки лукаво поблескивали, а на лице играла ироничная ухмылка. «Он совсем не кретин! – пронзило меня. - Он тайный агент музея искусств и его специально ко мне подослали, чтобы всё выведывать! Ишь ты! дурачком прикидывается!».
- За приказ расписаться, - ответил я как можно равнодушней и даже широко зевнул.
- А, - удовлетворенно протянул Белобородов и, развернувшись, поплелся на свой участок.
