Отёчен, худ, носат, желтоголов,
развалистою поступью варана
он отсчитал две дюжины шагов
от вышколенно замершей охраны
к лавровой купе, в пряное тепло,
несомое дыханьем Аквилона.
О, сколько предсказаний расцвело
в могучем пантеоне небосклона!
Какая бестревожность разлита
в ночных огнях, как близки эмпиреи –
сравнима с олимпийской высота
утёсов императорской Капреи!
Вот Геспер улыбнулся небесам,
и воздух, ставший розово-солёным,
приблизил к замутившимся глазам
рассыпанный по берегу Салернум.
Ведя стежок по синей простыне,
под парусом не больше аргиада
спешит рыбак в невидимом челне –
усилие для старческого взгляда.
Спеши, спеши, ничтожный мотылёк,
шепчи мольбы Фортуне и Нептуну
не погасить домашний огонёк
и к ночи принести тебя в лагуну!
Завидовать песчинке, бедняку,
заведомой игрушке суеверий –
нет, никогда на царственном веку
тебе не приходила мысль, Тиберий.
- - -
С кем говорит властитель сей порой,
не шевеля губами, безъязыко:
– Ты нынче здесь, воскресший?
– Я с тобой.
– Ты снизошёл, – осклабился владыка.
– Ты звал меня, не так ли?
– Может быть.
Был долог день. Устал, а всё не спится.
Таков удел: не медлить, не остыть…
– Как с дикою квадригой колесница?
– Смеёшься?!
– Нет! Какая радость в том,
что правящий запутался в поводьях,
и сто народов мечутся гуртом,
как стая рыб на мутных мелководьях,
а злая воля гонит их во тьму,
трясясь за жизнь, растлённая мамоной,
выкрадывая души и всему
являясь удушеньем и препоной?
– Нишкни, болтун! Пусть твой язык востёр
и земляки тебя в пророках числят,
на нитки распускаемый ковёр –
ни красоты, ни прочности, ни смысла –
вот твой, изменник, лживый идеал:
ослабить Рим, терзать его устои.
Нет, с этим я бороться не устал!
– К чему борьба, когда народ с тобою?
– Народ, народ... Одних я принуждал,
других кормил и приручал, как зверя,
и все они – мой верный пьедестал…
– Держать твой трон, дрожа и лицемеря?
– Пускай дрожат, беря еду из рук,
друг друга топят, предо мной немея!
Так не устроить храм и акведук,
но это зданье – пирамид прочнее
и бесит тех, кто Цезарю не друг:
порядок ненавистен дикарям,
канон терзает варварское сердце,
Рим, как когорта, строен и упрям.
Отсюда склонность к бунту в иноверце,
отчаянный и безнадёжный взбрык
в кичащихся особостью задворках!
– Не мучь себя, первейший из владык,
попытками укрыться в отговорках:
ты бодр ещё, и всё ж наступит срок
предстать перед…
– Я знаю превосходно
и так тебе скажу, псевдопророк:
величие окупит что угодно!
Волна стыда не бьётся в мой причал,
и нет нужды на память шить заплату:
за славу Рима – да, я отвечал!
За мелочи – претензии к Пилату.
– Но, славный Цезарь, есть потомков суд
и будущего гневные вердикты,
и этих приговоров не сотрут
твои жрецы и слуги…
– Пропади ты!
И, хрустнув скособоченной спиной,
он хрипло закричал на инородца:
– Всё «бу-ду-ще-е» кончится со мной!
А тот лишь рассмеялся:
– Нет, начнётся!
- - -
Как будто от удара под ребро
Тиберий ахнул. Подскочила стража.
Он распрямился. Дрожь переборов,
очнулся от гнетущего миража:
– Пойдите прочь! Все отойдите. Сам…
Взглянул вокруг:
как кошка мягко, скрытно
крадётся ночь.
Конвой по сторонам.
И пропасть впереди.
И дна не видно.
