Глава 6. Исчезновение блудного сына
А немец мой оказался хитрее, чем я предполагал. Я это понял только в Зальцбурге, куда все туристы с нашего теплохода прибыли на комфортабельных автобусах, чтобы осмотреть дом-музей Моцарта.
Я как раз стоял у клавесина, на котором двести лет назад маленький Вольферль подбирал терции, и боролся с искушением прикоснуться к одной из клавиш, чтобы услышать тот же звук, который слышал гениальный композитор. Потому что это в обычной жизни лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, а в мире музыки как раз все наоборот.
Клавесин был отгорожен красным канатом с табличкой, на которой русским языком было ясно написано, что касаться руками музейных экспонатов запрещено. Я осторожно протискивался сквозь толпу туристов и уже выбрал клавишу, которую собирался нажать – не белую, а черную – до-диез контроктавы, как вдруг чья-то рука легла мне на плечо.
«Ишь, как у них охрана отлажена!» - восхитился я, собираясь объяснить охраннику, что просто хотел рассмотреть, из какого дерева изготовлен этот клавесин.
Но вместо охранника передо мною выросла моя доверенная Вера Сергеевна. Она уже оправилась от удара святого Иштвана на площади Героев в Будапеште и снова приступила к выполнению своей благородной миссии, и Шнайдер ворковал возле нее как голубь.
- Немец скрылся, - тревожно шепнула доверенная.
- Какой немец скрылся? – Я все еще был под впечатлением воображаемого объяснения с воображаемым охранником. Но потом до меня дошло: - Как так скрылся?! Он же со всеми подымался по лестнице!
- Правильно, подымался, а потом резко развернулся и ринулся прочь, - сказала Вера Сергеевна. - Я решила, что он побежал в туалет, а его нет и нет уже восемь минут. - И зачем-то показала мне свои наручные часы.
Я сразу забыл о клавесине и стал искать глазами Ефима. Он, сложив на животе руки, стоял в тесном окружении своих земляков и с блаженным лицом слушал экскурсовода.
- На этом клавесине, - говорила гид, - один раз в год, а именно в день рождения Моцарта, удостаиваются чести играть лучшие музыканты мира, как правило, лауреаты международных музыкальных конкурсов…
Я вьюном протиснулся к Ефиму со спины и шепнул ему на ухо пренеприятное известие.
В комнатах музея, где тесно переплелось небесное и земное, где сам Творец положил свою длань на голову своего избранника, сдавленным голосом прозвучал отборный русский мат. Земляки Ефима тут же шарахнулись, недоумевая, почему рассказ гида произвел на него такое впечатление.
- Я на розыск! – выдохнул я в ухо Ефиму и бросился через комнаты.
«Фигаро здесь, Фигаро там», - лихо запело и заплясало в моей голове.
Три пролета узкой и крутой деревянной лестницы я пролетел за долю секунды и оказался на булыжной мостовой. Только что передо мною был белый клавесин, а теперь текла человеческая река двумя встречными потоками. Одни шли мимо меня слева направо, другие наоборот – справа налево. И все степенные, вальяжные, полные собственного достоинства. Плевать они хотели на какого-то Шнайдера, который вздумал изменить Родине в форме бегства за границу. Да у них и понятия нет такого - бежать за границу. Попробуй им объяснить сущность этого государственного преступления – выкатят глаза и будут талдычить: «Вас ис дас? Нихт ферштейн».
«Каким же потоком его унесло? - лихорадочно размышлял я. – Справа налево или слева направо? Куда мне бежать?». И прямо на линии размежевания потоков увидел необычного юношу в бежевом камзоле и синих панталонах до колен. «Ишь ты, - удивился я. – Разные у них тут люди ходят». На голове у юноши был белый завитой парик, а на ногах обтягивающие белые чулки, а под ними - башмаки с квадратными носками и широкими серебряными пряжками. Всё по моде 18 столетия. Где-то такого я уже встречал. Да это же сам Моцарт, портрет которого я только что видел в музее! Я ринулся за ним, полагая, что следом может идти и Шнайдер, и уже практически настиг бежевый камзол. Но тут Моцарт развернул ко мне свое напудренное лицо и хриплым басом Его Превосходительства сердито рявкнул: «Твоя задача – привезти всех обратно!». И зашагал прочь, размахивая ореховой тростью, будто дирижировал невидимым оркестром. Тут же с небес грянули бравурные аккорды «Турецкого марша». Я развернулся и побежал в обратную сторону. «Не может Шнайдер идти за Моцартом, - подумал я, - поскольку даже музей его проигнорировал».
Я гарцевал и подпрыгивал, надеясь поверх голов, гуляющих зальцбуржцев увидеть Шнайдера. Австрийцы не обращали на меня никакого внимания. «Привыкшие, - решил я. - Небось, у них полно сумасшедших и наркоманов».
Шнайдера нигде не было.
Не мог он далеко уйти, ведь прошло не больше пятнадцати минут, размышлял я. Свою жирную тушу он только по лестнице осторожно спускал не меньше пяти минут. А потом еще раздумывал, в какую сторону двигаться. Это ему не в родном Талды-Кургане. И дядя не мог его поджидать на своем «Мерседесе», потому что здесь стоянка автомобильного транспорта запрещена. Об этом предупредила наш экскурсовод, когда мы выходили из автобусов. Она еще сказала: «Автобусы будут вас ждать на площади Нонталь. Легко запомнить. У вас есть два чемпиона мира по шахматам: Нона Гаприндашвили и Михаил Таль. С имени первой и фамилии второго и состоит название этой площади». Следовательно, дядя тоже оставил свой автомобиль на площади Нонталь, а сам поджидал своего племянника возле дома Моцарта. А теперь они двигаются в сторону площади. Вот только, где она? Гид говорила, что недалеко.
И я решил бежать на площадь двух шахматистов. А там уже действовать по обстановке. Для начала необходимо было принять меры предосторожности. То есть, действовать под чужим флагом. Потому что перед самым выездом мои коллеги меня предупреждали, что за границей сотрудники спецслужб устраивают различные провокации, чтобы выявить сопровождающего из Музея. Входят, к примеру, они в автобус с нашими туристами, хватают за руку первого попавшего туриста, и тащат его из автобуса. В автобусе смятение, растерянность и паника. Никто не понимает, в чем дело. И только сотрудник Музея кидается со своего места, хватает своего соотечественника за вторую руку и тянет обратно в автобус. А им только этого и надо. Они тогда хватают уже сопровождающего за шиворот и волокут в полицейский участок. А там или избивают до полусмерти или вербуют. А не езди, сволочь, к нам под видом туриста!
На мне венгерские вельветовые джинсы, словацкая хлопчатобумажная рубашка, болгарские желтые туфли, а через плечо на ремешке опять же венгерская модная сумка. Следовательно, я вполне могу сойти за француза, который заблудился в Зальцбурге. А француза они не тронут, он для них свой.
И я стал спрашивать прохожих, обращаясь к ним на французском языке. Или на немецком, но с французским акцентом, прижимая руку к сердцу, как это делал Николай Матвеевич.
- Гутен такт, фрау! Битте, плац Нонталь!
Для надежности я выбирал только пожилых женщин, чтобы случайно не нарваться на сотрудника австрийской спецслужбы. Их, наверное, тут кишмя кишело.
Вежливые фрау тут же принимались мне объяснять по-немецки. Я ничего не понимал, а ориентировался на их указующий перст. Быстро отвечал «Данке шен!» и бежал дальше. Так я преодолевал дистанцию за дистанцией наподобие хождения по азимуту, чему нас обучали в Ташкентской школе. Мимо мелькали витрины магазинов с невиданными товарами и готические фасады невиданных домов. В другой раз я обязательно на них полюбовался бы. Но сейчас было не до любования. Как, впрочем, не было времени подумать, а что я буду делать, если вдруг увижу беглеца. Действительно, что? Закричать: «Ты куда, сука, собрался?!». А он в ответ: «Да пошел ты на хрен! Сам поживи в Средней Азии с медведями!». Что тогда? А что тогда –левый хук по печени и что есть силы кулаком по затылку. Сбегутся прохожие. А сбегутся ли? Может, им по барабану, что кого-то избивают? Тем более, не австрийца. Все-таки капиталистическая страна. Им главное свое благополучие. Ну даже, если сбегутся. Ну вызовут полицию. А я им на смеси немецкого с французским: «Аллес зер гутт! Он у меня, этот швайне райне, любимую женщину увел! Спросите весь теплоход! Верочкой зовут. Дас ис ревность. И вообще – вызовите сюда моего дядю. Николай Матвеевичем зовут. Он у вас представителем работает». Или что-то в этом роде. Главное, чтобы было не понятно. Пока деликатные австрийцы будут разбирать эту словесную чехарду – там и Ефим подоспеет с нашими туристами.
Я сразу увидел наши экскурсионные автобусы. Они стояли в ряд посреди небольшой площади. И в одном из автобусов, а именно в том, в котором ехала наша группа, я увидел серую тучу на передней площадке. Туча шевелилась и перекатывалась, занимая все пространство возле кабины водителя. Я сразу понял, что это Шнайдер. Больше никого возле автобуса не было. Зато в метрах тридцати от автобуса стоял небольшой темно-синий «Фольксваген», и в нем я заметил двух человек – водителя и пассажира. «Мало ли», - подумал я. Для меня сейчас важным был только Шнайдер. А он, наклонив свою слоновью голову, о чем-то расспрашивал водителя. Может, как раз интересовался, где здесь полицейский участок.
Водитель, увидев меня в зеркало заднего вида, сразу же открыл дверь, и она с шипением отъехала в сторону. Наверное, я все-таки не был похож на француза, а был похож на разъяренного русского медведя. Потому что водитель, едва взглянув на меня, сразу замкнулся. «Тоже на австрийскую спецслужбу работаешь!», - подумал я.
Огромная задница Шнайдера перекрывала проход в автобус полностью. Даже мышь не смогла бы проникнуть. «Ах ты сволочь жирная!», - рассвирепел я и со злостью ткнул в нее кулаком. Задница испуганно подпрыгнула, будто жила своей отдельной жизнью, и испустила короткий звук «до-диез» контроктавы. Шнайдер развернулся.
Впервые мы смотрели друг другу в глаза. Не знаю, что прочел в моих глазах немец - я лишь старался выразить физическое страдание, - а маленькие свиные глазки Шнайдера были похожи на пробуравленные отверстия. Не было в них ни тревоги, ни решимости, а была только безмерная хроническая тоска.
Теперь ему оставалось два варианта: или выйти из автобуса, освободив мне проход, или пройти вглубь салона. Потому что на узкой площадке возле водительского места нам было не разминуться. Какое-то время немец соображал, как поступить, затем медленно заковылял вглубь салона. Дойдя до второго ряда, он плюхнулся на сидение, которое тут же жалобно всхлипнуло. А я вошел следом и сел напротив Шнайдера. Я положил свою левую ногу на перила кресла перед немцем, тем самым перекрыв ему путь к выходу. Почему именно левую – потому что в футболе я бью штрафные удары и пенальти именно этой ногой.
Водитель закрыл входную дверь.
- Живот прихватило, - перекосив лицо, пожаловался я Шнайдеру. – Чуть не обосрался в музее. Еле успел добежать до туалета. У нас все туалеты бесплатные, а у них платить пришлось. Ты, друг, извини, что я ноги задрал, - добавил я. – Мне так легче становится.
И даже слегка застонал от мнимых резей в желудке.
Шнайдер никак не отреагировал. Он даже не посмотрел в мою сторону. Он просто облокотился на впереди стоящее кресло и уперся в него головой, будто она стала невыносимо тяжелой от предательских мыслей.
Никуда ты теперь не денешься, - думал я. – Только попробуй прорываться - так садану ударной ногой по твоей съедаемой циррозом печени, что будешь валяться в проходе, пока туристы не вернутся. А всем объясню, что нечаянно получилось, потому что спазмами живот свело.
Я перекрывал проход, пока не затекли ноги. И даже, когда затекли, я только менял их местами, каждый раз прикидывая, как сподручней будет попасть в нужную точку. Боковым зрением я контролировал Шнайдера, а сам делал вид, что смотрю в окно.
А за окном стояла необычная конструкция. На широкой колесной платформе была установлена металлическая будка с двумя дверями. На одной двери была написана большая буква «М», а на другой - «дубль-В»: мэн и вумэн. Какой-то находчивый австриец притаскивал сюда на большой тележке биотуалеты специально для русских туристов, потому что других туристических автобусов на шахматной площади не было. Я подивился его предприимчивости, а потом увидел, как возле платформы начали выстраиваться живые очереди. Это возвращались наши туристы. Темно-синий «Фольксваген» тут же уехал. Я увидел Ефима, который шел, улыбаясь, в окружении своих земляков, как будто ему было совершенно безразлично, что один из опекаемых им туристов уже мог изменить Родине. Что ж! Моя миссия тоже окончена. Теперь необходимо провести еще одну вспомогательную комбинацию. Опять вспомнился Гена, и у меня вдруг мелькнула мысль, что почти все наши импровизации почему-то связаны с работой желудочно-кишечных трактов.
Я выскочил из автобуса и с криком «Пропустите с острой болью!» бросился к той двери, на которой было написано «Вумен».
- Викентий, это же женский! – закричала Землечерпалочка. – Мужской - с другой стороны.
- Я туда могу не дойти! – запричитал я страдальчески.
Когда я вышел из кабинки, несколько женских рук участливо протягивали мне таблетки.
- Вот, возьми, сразу поможет. А мы думали, куда ты пропал. Был – и вдруг испарился…
Оля тоже на маленькой ладошке держала небольшую таблетку. Я посмотрел на нее, а она не меня. Взгляд ее казался невинным, но я понимал, что в ней борются два чувства: надежда и подозрение.
- Я возьму эту. Она поменьше, - сказал я и взял Олину пилюлю. – Спасибо.
Оля вспыхнула и улыбнулась. «Нет, не доверяет она мне, не доверяет», - подумал я.
Я сунул таблетку в рот и демонстративно ее проглотил. И посмотрел на автобус, в котором находился немец.
Он стоял у окна и смотрел на меня. Рожа у него была мрачной и, как мне показалось, плаксивой.
В автобусе Клавдия села со мною рядом.
- Боже! Как я переживала! – прошептала она и стала рыться в своей сумке. – Мне Вера Сергеевна сообщила. Ты просто молодец! – И громко, чтобы слышал весь автобус, огласила: - Вот, Викентий, проглоти эту таблетку и все как рукой снимет!
И сунула мне еще одну таблетку.
- Я сама за ним поухаживаю! – зашептала она решительно. - Ты как хочешь, а завтра я этого Штайнера не отпущу ни на шаг!
- Шнайдера…
- Да хоть Швайнера!..
Завтрашний день был последним днем пребывания в Австрии. С утра непродолжительная экскурсия по столице, потом свободное время для покупок – и отчаливание. Что ж! Пусть Клавдия с Верой Сергеевной устроят немцу почетный эскорт. Я не против.