Андрейченко смотрел на снег, на фонари, на молодежь, на собаку в окно и думал о том, что совсем скоро - Новый год, обещали выдать получку, целых три тысячи, что тогда они с женой купят на праздник два килограмма окорочков, бутылку шампанского, чаю. И, может быть, если хватит денег, даже апельсинов, рыбы, детям мороженого, фруктового соку…
Что-то принесет их семье новый 2007 год?
Жена вернулась с улицы, принесла из погреба ведро картошки. Ее старая вязаная шапочка была повита кисеей снега, снег сверкал и на стареньком, изношенном пальтишке.
- Дали вам зарплату, Володя?- сразу спросила она, ставя ведро, снимая шапочку.
- Нет. Обещали завтра.
- Хорошо. Успеем купить продуктов. Может быть, купим свежей капусты, майонез, сделаем салат.
- Купим. Конечно, купим, - уверенно сказал Андрейченко.
Назавтра зарплату так и не дали. Руководители, приехавшие из Москвы, сказали, что какой-то банк опять задолжал им деньги и, ничего не обьясняя рабочим, прыгнули в японский джип, укатили.
Ванька, единственный кузнец на всю их маленькое ОАО, заявил, полупьяный: «Фигня, мужики!Айда ко мне пить самогон! Мать с пенсии целый жбан нагнала. Токо закуску кроме картошки и моркошки не гарантирую».
Кто-то сказал недовольно:
- Сталина на них нет! Колыма по всем плачет. Видали, какие ряхи себе отожрали. Поехали пировать!
- Точно. Ленина в страну надо … на броневике. И чем скорей, тем лучше. Бизнесмены хреновы! Бабу увез на Сейшелы, скоро сам туда покатит. Жопу загорать. А мы тут будем за бесплатно кувалдой на морозе махать.
- Надо в суд подавать!
Все засмеялись – знали, что по судам дело опять будет ходить месяцами – а жить на что-то нужно…
Поползли в темноте по снегу к забору.
- Пусть у всех наших богачей на этот Новый год заворот кишок случится от обжорства, - зло пожелал кто-то спереди.
- Дай Бог! Дай Бог! – ответили ему сзади.
Скрипели снегом, дышали, думая каждый о своем.
Андрейченко растроенно толкнул обитую дерматином дверь. Он долго сидел на кухоньке, не раздеваясь, думая, где бы занять хотя бы триста рублей. Загребин, местный бизнесмен, конечно, не даст – знает, что в ОАО всегда задерживают и платят мало. Просить у друзей было уже неудобно – он и так всем задолжал почти тысячу.
В домах, в трехэтажках вокруг уже начинали праздновать. Ярко горели окна, стучали хлопушки у детей. У блестящего «Форда» во дворе, прикатившего из города, прыгали уже подвыпившие гости, в американских дубленках, громко кричали, кидались снегом и смеялись.
Андрейченко хмуро смотрел в телевизор. На столе, покрытом старенькой скатеркой с бледными пятнами, как всегда парила картошка, политая растительным маслом. Жена принесла квашеной капусты, достала даже последнюю банку помидоров. Пир удался на славу!
А меж тем над поселком, где жила семья Андрейченко, над иными городками и селами, заваленными снегом, как всегда бодро катил веселый,толстый,красно-щекастый Дед-Мороз и сыпал с неба подарки. Вот только никаких подарков детям их поселка в Новый год с неба от Деда-Мороза почему-то не валилось.
Дети Андрейченко давно уже спали, у соседей громко тукал музыкальный центр, топали ногами, веселились, плясали, горланили песни – сосед недавно продал свой старый «Москвич». В доме во всех подьездах тоже праздновали, шутили, пускали на улице ракеты. Ярко освещенный каток неподалеку чернел гуляющим народом. Но в этой толпе было немало угрюмых, пьяных, недовольных лиц – все все-таки знали, что скоро надо опять идти на опостылевшую, тяжелую, бесплатную работу на холоде и в грязи: кидать уголь, чистить вагоны, ремонтировать старую, ржавую технику, мерзнуть на обжигающем ветру в дырявых рукавицах.
По случаю праздника в местной котельной хорошо топили – пьяные кочегары уже накидали мокрый, серый уголь в топки, и теперь тоже пили самогон, сидя за выщербленным столом, покрашенном синей краской, закусывая огурцами и серым хлебом. Огонь хлестал через полуразрушенную кладку старых котлов, серый дым стлался под потолком, в котельной гулял сквозняк и дым, но все же от самогона всем казалось, что жить еще как-то можно, что всё еще в этой проклятой русской простой жизни все-таки, все-таки будет хорошо, что все же, не только и мы, и везде вокруг, в поселочках и в городишках, в селах люди вот так живут, потому что ни у кого нет денег, что все они тоже едят только картошку и соленые огурцы, что все они пьют только самогон или технический спирт, что и у всех утром будет от этого утром тяжкий колотун и дрожь в теле, и обязательно надо будет где-то на что-то искать похмелиться…
Андрейченко же весь Новый год просидел у стола, не притрагиваясь к бутылке самогонки. Ни есть, ни пить ему почему-то не хотелось. По телевизору как всегда показали бодрого, уверенного, холеного, трезвого президента, который говорил о том, что опять жизнь в России улучшилась, что люди почувствовали облегчение. Андрейченко ломал кусочек хлеба руками.
Потом какие-то веселые, самоуверенные, богато и вычурно разодетые люди благодарили президента за хорошую жизнь, поднимали в студии бокалы с шампанским, поздравляли друг друга, сыпали конфетти, кидали друг в друга серпатин. Ели и пили за богато уставленными столами, шутили и хохотали. Но все обычные, простые люди, видя это, чувствовали, что эта жизнь на ярком экране – не настоящая, не русская, чужая, искусственная, все это какое-то фальшивое, показушное, надменное, совсем чужое, что это - какой-то мерзкий суррогат, издевательство. В том самом ужасе и серости обыденности, которая их весь год окружала и мучила, мучила днем и ночью…
Андрейченко думал о том, что, пожалуй, и дальше в их жизни не будет никакого просвета, что так и придется опять мыкать нищету и безрадостное существование весь год, и опять будут те же холеные и самодовольные рожи управляющих, опять – мерзлое, заиндевелое железо по утрам, сугробы, негорящий автоген, ржавые болты и гайки, черные горы мерзлого угля и руды, свистящий над Россией ножевой морозный ветер, а летом и весной – та же лопата, глина и колорадские жуки…И будет вновь та же убогая, забитая, бедная жизнь, где пьют не шампанское, и даже не водку, а тот же дешевый спирт, одеколон. Где едят не омаров и краковские колбаски с сыром, всякие там ризотто. Где не благодарят президента и власти, а всегда ругают и проклинают их. Где сыплют друг на друга не серпантинами, а тяжкими сплетнями. Меж тем, как обе столицы живут вычурной, искусственной, другой, совершенно чуждой всем какой-то пластмассовой жизнью.
Часа в три ночи, когда каток разошелся, по улице пошли пьяные драки и ругань. Кто-то, треща деревом, скрипя гвоздями, ломал штакетник. Потом какая-то пьяная девка орала: «Коля, сука! Коля, сука, перестань!»
Андрейченко хотелось под утро убежать от всей этой всеобщей и давно повседневной привычной лжи, похвальбы, трескотни, показухи и мерозости, зла, гадости, скверны телевидения, обмана – куда-нибудь туда, далеко за леса и звезды. Жить им с женой одним где-нибудь в лесу, как Лыковы – чтобы ежедневно не видеть эти разьевшиеся, сытые, самоуверенные и довольные московские лощеные рыла и ноздри богатых по телевизору и в жизни. Там, далеко-далеко ото всех, может быть, даже и далеко-далеко от этой Земли, не зависеть ни от начальников, ни от их зарплаты, ни от судей, ни от налоговых инспекций, ни от банков, ни от телевизора, ни от этих проклятых новых рублей, ни от обещаний и похвальбы президента и ежедневных новостей. Ото всего того кошмара, который они всю ночь обсуждали с женой. Жена, вспоминая их старую советскую жизнь, плакала. Плечи ее дрожали.
Андрейченко было почему-то стыдно, и он не знал, что сказать жене и чем можно ее утешить.
________________________________
© Copyright: Роман Эсс, 2009-12-29