На Земле есть еще такие долы и пределы, где можно прожить более ста лет – вне сутолоки, накопительства, животной грызни современного одичавшего и бескультурного городского общества и стрессов, если вам, конечно, повезет родиться в этих малолюдных красотах, и - там не быть загипнотизированными, убитыми привычным всем телевизионным и рекламным наркотиком и пиаром современных мегаполисов. Таким вот божественным, древним, чистым, неоскверненным местом стало поневоле теперь и это – глухое, не помеченное на картах.
Размеренная, неторопливая жизнь, когда один день незаметно переходит в другой.
Медленные новости откуда-то издалека. Холодные воды, где плавает лед.
Угрюмые и мудрые своим молчаньем ели на холмах. Закат, просвечивающий в перламутр ледяных сосулек с крыши. Озера в лесах, задумчиво глядящие только в самих себя, думающие о будущем преображении всей земной и плоской природы.
Гренландия, Аляска, Камчатка, Чукотка, Огненная Земля, Ньюфаундленд, море Уэделла, Алеутские острова, Шпицберген… И - тут.
Уже с неделю несет пургой, задувая глухие деревни в лесах, раскачивая провода на ЛЭП, чуть видные в мареве метели, наметая шапки на столбах забора, на сараи, на сьежившиеся кусты в саду.
Днем так же сумрачно, как и вечером, поэтому хорошо в такие погоды топить печь, следить за весело перемигивающимися огоньками на поленьях, на раскаленный чугун колосников, когда в оконца стучит веткой черемуха и просится в тепло, а по сугробам нерешительно ползет соседский пес, утопая в мягком снегу.
Снег вертит и вертит по смятым простыням высоких сугробов, свивается в хороводы метельных кружевниц на опушке, раскачивая молодые веточки сосен, скворечник во дворе, останавливая всякое движение по шоссе. Иностранные машины стоят в недоумении перед Россией и ее всемогущей зимой.
В лесах непролазно, темно, серо, стволы сосен и елей гудят как корабельные мачты при шторме.
В маленьком городишке, поселке, селе странным тогда кажется Интернет на почте. Яркие пятна цивилизации на экране – осознаются придуманными, абсолютно фальшивыми, чуждыми этой величественной и необьятной русской зиме, этим продутым снеговым просторам, чуждыми равнодушию грозной природы ко всему живому, что робко прячется теперь по домам.
В такие бураны хорошо берет налим, и при полном безлюдье на шири реки легко заблудиться.
Вечерами же во мгле снега и ветра в окна смотрит само Неизменное, Вечное. Смотрит. Дышит. Перешептывается. Такое же – как и смотрело оно и пять, и десять тысяч лет тому назад.
А говорят – время!
Входим на веранду Созина. Он из Москвы, переехал в нашу глушь насовсем, живет теперь в лесу, в стороне ото всего: « Вне суеты!» Невероятное событие, чтобы кто-то из сытой столицы перебрался жить в нищую глубинку, тем более, в эту глухомань, в медвежий угол!
Пурги наконец-то кончились, надолго ли, яркое багровое солнце заката смотрит на большую веранду сквозь опушенные инеем большие стекла.
Синее, пурпурное, розовое и фиолетовое. Вязанки мерзлой рябины по стенам.
В большой избе Созина на четыре окна – горы книг на полках, журналы по живописи, скульптуре, книги по искусству, неподьемный альбом Греза, древние фолианты - многие иностранные. Музыкальный центр. Без телевизора. Скульптура – повсюду.
Говорит, лепя из пластилина нагую пышнотелую красавицу: «Самые счастливые сейчас на свете только те, кто живет как я».
Пигмалион и Галатея.
Которую вряд ли когда-нибудь увидят города.
- Ведь какая профессия самая древняя? – Шаман, художник, сказитель, поэт, собиратель тайн, знаний и культур, всех зовущий куда-то в неведомое. На Север, туда, где ночами горит Кол-звезда, центр мира, вокруг которого все и вращается. И живое, и мертвое.
Мы молчим, зачарованно смотрим, как живые формы появляются вдруг из хаоса под его рукой:
- Чудно!
А он, не слушая, продолжает мысль:
- Пушкин писал: « Когда народы, распри позабыв, в единую семью соединяться». Об этом теперь все дураки на свете мечтают. Этого никогда не будет! Потому что каждый народ считает только себя истинным. Но все народы и были единой семьей, в древности. Художники, скульпторы, поэты могли беспрепятственно ходить по всей Земле. Границ и таможенников с бюрократами не было. Как и идеологий. Золотой век!
- Хорошо жить только тем, кто видит цивилизацию издали, – продолжает Созин. – Как бы давно для всех умер… Такое зрение, как бы загробное, многое откроет любому художнику. Позволяет охватывать все вещи во всей их тайной взаимосвязи, целостности. Чего никогда не увидишь в больших городах. Так и наблюдаешь далеко свысока, куда катиться вся эта Матрица. Черт в колесе по полю…На одном концлагере, кстати, было написано: « Работа делает человека свободным». По этому девизу теперь и живет весь земной шарик. Главное, что считать работой, а что – не считать. Если ты, скажем, целый день сидишь в офисе на стуле, потеешь, считаешь, пишешь, или сплетничаешь на всю страну по радио или на телевидении, а потом еще и называешь это работой, какая же это работа? Что осязаемого, полезного, радостного, необычного, долговечного людям сегодня вышло из-под твоих рук? Что такого вещественного произвел ты для людей, чтобы люди долго радовались твоему труду? Если ты, скажем, рабочий, кидаешь уголь, кидаешь в огонь души тургеневских дев, как все сейчас делают, оставляя будущему только шлак 21 века, то ясно – весь мир теперь, это шлак. Он не производит ничего вечного. Зато весь этот наш свет изготовляет и изготовляет мегатонны бумаги и мегабайты отчетов. Чтобы инфернальные владельцы Земли богатели на своих виртуальных валютных операциях в своем инфернальном любимом Нью-Йорке и Сан-Франциско. А все вещественное, что теперь выпускается на конвейере, выходит из строя уже через пять лет! Весь мир теперь работает только на свалку. И все, заметьте, гордо и самоуверенно называют это « работой»! А вот, - он показывает в угол, - самовар 1880 года. Я на нем себе частенько чай кипячу. Вот это – работа.
Он долго смеется, оставив инструменты. Расхаживает у окон, глядя на яркий закат, за реку, на холмы и леса, на полузасыпанный снегом колодец.
Сорока стряхивает с ветки яблони целый ворох снега. Косой луч заходящего солнца выхватывает из полутьмы скульптуры, как бы оживающие перед ночью – нагие Афродиты и Афины. От этой повсеместной красоты дух захватывает.
Созин садится в кресло-качалку, зажигает трубку:
- Над нашей страной, - думает он вслух, - над теми немногими, кто действительно работает, производит настоящий долгосрочный продукт, пролетела птица Ничто. Освободительница от горя и нужды. Платить таким истинным творцам наш наркотический адский мир не желает. На теленаркотик же, веселящий газ для тупых толп, на всякую там поп-бездарь тратят миллиарды долларов и триллионы человеко-часов. А истинные творцы? Но, как говорится в одной древней книге, сладка нищему смерть!
Он долго молчит, думая о чем-то своем. Ворошит кочергою угли в печке, красное пламя освещает его молодое лицо, густую бороду и усы, старый синий свитер, тяжелый золотой перстень с птицей из бирюзы.
- Нет, это все - это конец Рима. Сенаторы, которые молятся всем богам одновременно. Плебс на боях гладиаторов. Голубые меценаты голубых художников и поэтов. Пуганые христиане, бегущие как мыши в свои катакомбы. Архиереи, показушные церкви, где внутри дует только Пустота. Евромонахи, которых купили на золото и сундуки. И, боже ж ты мой, ни одного Вергилия или Горация! Черви и червивые всенародные философии…Как полагаете, разве на этот наш развратный Рим, на эту так называемую Москву в наше время никаких германцев и не найдется? – лукаво вопрошает он нас. Глаза его смеются и лучатся.
И продолжает тут же:
- Да, люди слепы, и не видят того, что у них перед носом! А великие времена России давно прошли. Никем не замеченные, впрочем. Вот, к примеру, вам Анна Каренина, наркоманка, морфинистка, особа импульсивная, неуравновешенная, и то прекрасна. А почему? Потому, что в тех настоящих русских людях все же был какой-то стержень, то, чем они вообще красили бытие вокруг себя. А в нынешних? Конечно, дворянство упустило огромные возможности, уповая на какой-то мифический «народ»! Упустило Россию. А то, что сейчас – это не история даже. Так, эпиложек. Дико и кощунственно звучит даже название их партии. «Единая Россия»! Надо же! Это каким надо быть идиотом и ограниченным субьектом, чтобы так вот коряво назвать то, что в массе своей не едино – даже по доходам. Сплошь в этой их партии одни чиновнюги и партбонзы-управляющие с тройным подбородком и брюхом, которое в их «Мерседесы» и не пролазит. Ни единого простого человека с русской зарплатой там не замечено! Голосуют. Выборят своих свинят… И как ни посмотри на них, большинство этих руководителей ведь больно олигофренией! Что народу на выборах, всей нашей России и ждать-то от них? Впрочем, народ этих ушибленных и выбирает… А что в остальном мире, господа? Вообще, знаете ли, эмблема современного мира – такая жирная свинья глобализма кормит семь детенышей: Германию, США, Францию, Англию… А какой знак у свиньи во лбу, не скажу… Сами узнаете, если повезет…
Созин смотрит на полки с альбомами и книгами:
- Самая гениальная вещь, какую я читал, это, конечно, « Кошкин дом». Современная наша жизнь. Как бы живая жизнь: мещанство, накопительство, шмотки, зависть, сплетни. Газеты. Передачи. Шоу свиней и козлов. Скоробогачи тусуются, соревнуются своими тряпочками из Парижа, кормят своих поросят. Козлищи с козами играют от скуки в карты, бродят по московским казино, катят боулинг в Португалии. Куры в журналишках и желтых газетенках квохчут над петушками-тинейджерами: вселенские проблемы! Мама-свинья ведет теперь на всю страну семейное телешоу. Всё смотрит, не отрываясь! Военные-грачи хорохорятся на концертах-юбилеях армии и милиции… Словом, мещанство в ударе – его времена. А весь наш глупый народ наблюдает возню всей этой фермы с утра до ночи… Народ! Истина! А настоящие истинные новые люди живут так: « А пол прогрызли мыши!»
- А литература вообще?- говорим мы, сидя на софе. – Литература у нас всегда определяла все.
- Литература? Как говорили: « Вот умрет Чехов, и все полетит к черту!» - «И литература?» - « И литература».
- По-моему, не Чехов, а Толстой.
- А какая же разница? Обломов наш прекрасен тем, что он вне суеты. Суеты сует. Вот ведь искони единственный в нашей словесности истинно русский человек! Мещанская возня и прыжки общества по всему свету его не интересуют. А - « лишний человек»! Белинские ничего ровным счетом и не поняли, революцию им, вишь, подавай!.. Построили титаническими усилиями и страшными жертвами оболваненного народа общество для нехристей!..- Показывает на стопку глянцевых журналов.- А теперь обильно публикующаяся и возносимая бездарь и графомания, с дипломами литинститута, кстати сказать, всегда ворует чужие идеи, тем и питается. Паразитический слой общества. Раньше таких проживал у нас на Руси метко называли «мироеды». Читаешь и зеваешь. Мухи дохнут…Элиты и аристократии у нас нет с 17 года. То, что сейчас – сплошная самодовольная своему богатству и процветанию гиль, нежить, смрад, болото, ящерицы. Внуки Ваньки Каина. Обитающие на правах хозяев в продутом и разграбленном доме Обломова. Этот мрачный, сырой, сквозняковый, полный тенями упырей дом - и есть современная «Россия». Вся. Разве упыри будут читать и чтить литературу? У инферно, у ада совсем другие интересы…Троглодиты в галстуках!
Он ударяет ладонью по столу.
Медленно меж сугробов пробираемся по нечищеной от снега деревенской улочке.
Багровый сегмент солнца все раскрасил в пурпурное, сиреневое и фиолетовое. Розовые и синие снега задули ельник сбоку, и до шоссе, до магазинов, идем, плутая, то и дело увязая, зачарованные тишиной и молчаньем лесов перед ночью.
Черные деревянные заборы отмечают края улицы. В убогих лачугах уже зажегся неяркий свет, собаки, забираяясь на верхи заборов, на сараи по снегу, самозабвенно и по-хозяйски лают, выглядывая на редких прохожих.
Если не обращать внимания на столбы с проводами и еще редкие задутые снегом машины, кажется, что попал в нищую деревню середины 19 века.
Прямо перед нами уже стоит на горизонте над крышами изб и деревянными мачтами антенн большая, желтая грустная луна, склоняя опрокинутое наклоненное лицо на яркую жемчужную Венеру, ослепительно зажегшуюся над рядом задутых снегом улочек.
В клубе, где идет концерт учащихся музыкальной школы, Созин долго рассматривает советскую фреску на стене холла – на всю ширину клуба: « Надо же, и в такой глухомани обитали неплохие художники!» - замечает он, засунув руки в карманы своей темно-синей «аляски».
На большом панно во всю стену кем-то написаны пляж, несколько нехудосочных, приятных девиц, белый теплоход, чайки и яхты в лучах яркого солнца. « Чем не рай, а?» - спрашивает Созин. « Никогда, никогда больше мы не будем жить так хорошо и спокойно, справедливо, как тогда!»
- А теперь весь народ России делится на два сорта, - замечает кто-то, - на тех, кто ест сыр, и на тех, кто не ест. Сыр стоит уже 200 рублей, а тогда – рубль двадцать, помните?
Все смеются: «Так, так».
- Вот он вам и « застой», и « вегетарианские времена»! Так кто же поливает грязью это прошлое? Кому миллионы воровать не давали и получать по сорок-сто тысяч долларов в месяц. Пятая колонна, а по-русски сказать, предатели родины. Враги народа. Сынки и внучатки секретарей и директоров заводов. Их личные бесплатные крепостные безропотные рабы, в их этих чертовых ОАО, ЗАО, МП! Кошмар! Слава Богу, что эти господчики из бывших лакеев … без чести, родины и совести – все, все теперь уезжают из наших глухоманей, наворовав. И все, все они, смотрите-ка, собираются в одну грязную и копошащуюся червивую кучу, в Москву. В Америку. Мусоросборник человечества. Москва - мусорная яма России. Для всякой новорусской гадины… И уж поверьте, это всё тут деется неспроста!
Мы ходим за Созиным по холлу, смотря, как Витька Рыжий считает бутылки в своей необьятной сумке.
А Созин, усмехнувшись, продолжает: « Запомните на всю жизнь, господа пролетарии, что кутить, веселиться и пировать на роскошный « Титаник» всегда лезет с дорогими билетами всяческое отребье истории. Читайте хоть Карла Маркса! Мудрые же люди плывут на старой рухляди по жизни, в своих убогих каютках, на деревянных нарах. Едят пустые щи всю жизнь, как здесь. Но зато всегда и добираются до своей новой америки, не той, конечно, не до географической, которая теперь…»
«И живут они, простые люди, в таких-то вот фанзах по России!» - продолжает он, когда мы все выходим на крыльцо клуба, на мороз – и показывает на черные избушки в снегу.
- А зато… пусть эти-то все новые богачи отсюда уезжают! Нам без сытой сволочи, которая поет и пляшет, обжираяся,- всем нам без них когда-то дышать будет гораздо легче. Всем настоящим русским… У нас есть наша нищая и убогая родина. Которой Бог, лучшей ее части, не дал земного благополучия. Вопрос: почему? Зато, ей-ей, увидите сами, что этой самой лучшей части нашего народа приготовлено там… Той части общества, которую здесь все сытые и веселые в упор не видят. Даже те сытые и веселые, которые живут вон в том доме, видите? – он показывает с крыльца клуба на чей-то новый двухэтажный кирпичный особняк. - А ведь кто-то там, потом, после всего, будет скрежетать зубами от зависти, что зря распылил жизнь. Так оно и будет!
- Все человечество занято только мамоной, суетой, - замечает Колька Рогов (он когда-то несколько лет провел послушником в Оптиной). – Настоящих же русских людей, которые живут вечным, теперь можно по пальцам пересчитать.
- В том числе и в искусстве, - продолжает Созин. – Особенно в искусстве. Кому много дано, с того больше и спросят. Именно поэтому большинство художников, увлеченные суетой мира сего…
Колька замечает:
- Так говорили и древние святые отцы…
- Да, да, читал, - продолжает Созин, - увлеченные суетой мира сего декларируются и делегируются на всеобщее обозрение теперь обществом как таланты, гении. На самом же деле слепая толпа невеж и выскочек в искусство выбирает только своих. Имена же этих псевдоталантов – первые кандидаты на свалку забвения. То, что они создают – не искусство, а самый пошлый сиюминутный, но зато популярный у толп китч… Так что стоит ли слушать всякому художнику такое вот «мнение народа»? Если даже люди, призванные самой своей оплачиваемой должностью и долгом перед вечным, не имеют хорошего вкуса!
- И смелости.
- И смелости противостоять всеобщей пошлости. Именно поэтому искусство теперь и пало так низко: « Вот умрет Чехов, и все полетит к черту». И ведь никакой искусствовед этого не замечает…
- Ты царь, живи один! – цитирует неожиданно кто-то.
- Я так и живу. – Созин улыбается. – Разве не заметили?
Идем по заснеженной дороге посреди неярких окон изб, когда луна уже переместилась почти в центр неба – поздно. Созин что-то говорит, споря с учительницей литературы местной школы, куда он подарил несколько своих картин.
Слышно, между прочим, что Созина просят открыть в нашей глуши художественную школу. Говорят, что нам наконец-то повезло: в район приехал настоящий мастер.
На веранде Созин, пристроив маленький переносной обогреватель, пишет реалистичный ночной пейзаж. Хотя многие прошлые его картины веют абстракцией: « Грехи московской моды!»
Ходили странные разговоры, что ранее, в Москве, Созин был очень богат. Мы спрашиваем.
Он надолго умолкает, потом махает рукой и говорит:
- А-а, что теперь вспоминать? Сначала ей нужно было искусство, вернее, его знаменитые люди… Потом она стала требовать и денег, я работал на коньюктурщине, зря и попусту терял талант и время! Всем нравилось! «Феррари», дворец под Москвой, Багамские острова, Таиланд, Египет! Портреты этих жутких наших нуворишей. Шелковые простыни и одеяла! Щупальца осьминога! Террариум с удавом даже. Как у всех… Все было, а вспомнить и нечего! Это суррогат, пустышка, а не жизнь для всякого умного человека… А теперь она с каким-то банкиром. Если вообще с ним. А я покоен … и с разбитым корытом. Глупые телевизионщики, чтобы заработать побольше денег, об этом бы сняли огромаднейший сериал, и все бы миллионы смотрели. Мечтали бы о том же всей страной! Публика! Вокс попули! Такое нынче искусство!
- Жену надо выбирать такую, чтобы она паровоза не видала! – уверенно замечает кто-то.- У меня вота такая! С глухой деревни.
Все смеются, оживляются этой теме.
Кто-то с этим согласен вполне: « Если начинает ерепениться, можно ее хорошо поколотить, и успокаивается!» - «Женщине нельзя получать высшее образование, иначе она будет кричать на мужа и смотреть влево! Разве это женщина?- Точно! А сейчас мы к чему пришли? Одни разводы, жены своего места не знают! - И сами же и мучаются. Вот все и идет в разнос и под откос!»
Мужики спорят, долго шумят, потом все-таки успокаиваются, обсуждают новое нагое диво Созина.
А на улице тихо, торжественно, совсем по-неземному. Вечно, недвижно, ясно.
Огромная луна в морозной дымке слепит, яркие колкие звезды перепрыгивают на снегах, у заборов, под крышами, у редких фонарей, на лапах сосен и елей. Мороз гудит и скрипит – и звук очень далекого поезда, визг колес по стали, лай сельских собак слышен за великие километры.
Чайник уже закипает, а метель опять начинает плести кружева за окнами, и поэтому так уютно в доме, где за еще не разобранной русской печью свиристит и сходит с ума сверчок. Прижмешься к теплому боку печи, смотря через окно на большие мохнатые звезды измороси в окне, на лапы развесистой ели в самом верху незамерзших стекол – и слушаешь какую-нибудь заграницу по коротковолновому приемнику, скороговорку ведущих. Все это кажется таким далеким и никому не нужным – как на другой планете!
Чуть видный у дороги фонарь, уже один-одинешенек на всю длинную улицу, выхватывает из тьмы высокие ели у дороги, где изредка тарахтит гусеничник из района. Захлебывающийся все падающим и падающим снегом – смотрящий своими фарами на заборы, на нелепую иномарку, утонувшую в снегу, на уже темные, ночные оконца домов и высокие валы снега на поленницах, у ворот, у палисадников.
То и дело приходится выходить, отгребать лопатой хлопающую на ветру дверь, и тогда очень приятно дохнуть этим свежим лесным снеговым воздухом, зная, что впереди еще много-много дней отпуска. Значит, не надо будет с утра ехать в промозглом, сонном автобусике на работу с унылыми и серыми от недосыпа и холода лицами угрюмых нищих рабочих глубинки.
Терпкий чай с лимоном и печеньем скрашивает длинные зимние вечера в глуши. Стены, обитые фанерой еще старым хозяином, потрескивают от жара печи.
Иногда включаешь телевизор, но смотреть там нелепую бесчеловечную жизнь планеты никак не тянет: все эти взрывы, похищения, суды, ловких, многословных, вечно самодовольных адвокатов, упивающихся своей телевизионной славой и мнимой светскостью, все эти бесконечные мещанские сплетни в нерусских диковатых шоу, «курс доллара на сегодня», «субсидирование», «поддержку малого и среднего бизнеса», пошлость и глупость - и сразу же выключаешь, морщась, как от ночного долгого кошмара и наваждения.
Спускаясь в подполицу по старой прочной деревянной лестнице, там находишь на полках банки с огурцами, помидорами, капустой и грибами. Бока их покрыты капельками сияющего при слабой лампочке конденсата – и потом так весело и охотно, приятно есть простую картошку с растительным маслом, с этими же помидорчиками или огурцами прошедшего лета, находя в древнем холодильничке как особое экзотическое уже на Руси лакомство – колбасный сыр. Даже и он теперь мало кому тут доступен! Страшна обыденная, никем теперь не замечаемая в огромных городах жизнь глубинки в нынешней стране!
Старые, затрепанные книги, которых уже давно никто и нигде не читает – скучно, неинтересно - в такие вот вечера оживают вместе со всеми своими героями, рассказывая о такой же жизни в России еще до революции: в помещичьих умирающих усадьбах, в таких же вот глухих селах, в маленьких городишках далеко от железной дороги.
Журналы, еще 60-х годов, приятно читаются своей неспешной прозой и поэзией:
Я уеду из этой деревни.
Будет льдом покрываться река.
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока……
Лежа на диване с круглыми валиками, перелистывая журналы, особенно старый «Огонек», постигаешь ту огромную и мощную державу, ради которой всем стоило просто трудится, стремиться, надеяться. А не ту, которую видишь теперь в телевизорном мареве: этот скокочущий, поющий, блеющий апофеоз разрушения, погибели, пожирающий собственных детей Кронос, хаос, довременные ужасные темные воды с чудовищами, пожирающими друг друга… Но – рай для всех адских личностей, пляшущих и поющих «попсу», рассуждающих о кризисе, экономике: теперь, в сущности, на русских могилах, не ежедневных смертях, набивающих карманы на наших стонах и на беспредельно растущих вширь кладбищах…
Думать уже о том проклятом и нечестивом мире нет никакого желания- пустая трата всех душевных и творческих сил, которые даны настоящим людям на совсем иное:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
« Не обманывайтесь, братья мои возлюбленные, что посеет человек в этой жизни, то и пожнет».
Поэтому и читаешь «Одиссею», или древних римлян, или какую-то «Повесть временных лет»…
Особо же радостно, приятно и чудесно, когда вдруг хлопнет калитка во дворе в глухой час, осветятся коротко окна фарами, и, засыпанные снегом, сгибаясь на пороге, шумно входят в дом нежданные гости из города. Сломавшиеся на лесной дороге - но все-таки доехавшие.
До утра – длится беседа, расспросы. То и дело хлопает дверь, впуская и выпуская курящих в сенях.
А в обычные полночи опять тикает механический будильник, успокаивающе, монотонно.
И неумолимое земное время, равнодушная к нам всем вселенная, кажется, вся вращается вокруг этого обычного сельского домика, почти по крышу утонувшего в снегах и зиме: вокруг идут и идут по кругам все эти континенты, течения, аэропорты, снующее по вокзалам и мегаполисам стадо муравьев, телемачты в холодной измороси, контейнеровозы в тропических Лесото и Мали, футбольный матч в Голландии, подиумы, шлюхи в Лос-Анджелесе на презентациях каких-то загробных демонов в костюмах с бабочкой - с серыми лицами мертвецов, все эти их девальвации, галлоны, ренты, биржи, их бесплодная и грохочущая на всех частотах возня в вечности, пролонгации, бденье у компьютеров в Пентагоне или в сингапурском небоскребе… Все эти темные сборища личностей в ООН или каком-нибудь банке всемирного развития – которые неизвестно зачем и для чего живут на Земле! В морозящем душу мороке телевизионного астрала там и сям мелькают серые смазанные личины – тех, кто всегда говорит не то, что думает, и делает вовсе не то, что обещает: президенты, дипломаты, жеманные телезвезды со злыми адскими лицами, бизнесмены, голубые модельеры. Все лица – как одна истертая, позеленевшая, захватанная миллионами рук монета! Ни одного истинного поэта, художника или писателя! Ни одного небесного тихого человека!
А тут, далеко-далеко ото всего, как в ином веке, интересно в буранную ночь набирать ведрами из неглубокого колодца в саду воду для баньки.
В черной волне, еле колеблющейся внизу, мнится в слабых отблесках дальнего ночного света то время, когда копали этот колодец – 60-е годы. Тогда в селе жило великое множество и стариков, и молодежи, держали скотину, так как корма были дешевы, и никакие «бизнесмены» не спекулировали ими, не увозили за границу, не набивали карманы, чтобы вольготно отдыхать в своих любимых Швейцариях и Испаниях.
Тогда все работало, строилось, а пруд был весь усеян белым снегом гусей и уток.
Теперь же полузабытые могилы тех селян забиты глухой полынью, мать-и-мачехой, пыреем, рогозой. Разве могли они даже предположить, что после этого нашего времени, через каких-то лет двадцать, от этого села уже ничего на земле и не останется! Умрут последние старухи, немногочисленная молодежь укатит в города. И еще неизвестно, чем эти города станут жить…
Два старых ведра, одно из которых почти худое, морозят руки, цепь звенит и гремит, край колодца толсто обледенел, но зная, что скоро – баня, поеживаясь от холода и снега в лицо, натаскиваешь в баньку полную флягу чистой пахучей морозной колодезной воды.
После бани же в доме вдруг обнаруживаешь в покосившемся серванте, оставшемся от прежнего хозяина, старые фотографии: фото довоенных лет, пятидесятых годов. Видишь какой-то старинный гусеничный трактор на деревенской улочке, а подле него – мужичков в кепках, напряженно вглядывающихся в обьектив, потом – косцов среди трав, нескольких горожан возле пыхтящего паровоза, у депо, майскую демонстрацию 1956 года – с гармонями, плакатами, портретами партийных руководителей, улыбающихся, обнимающих молодых жен.
А вот – довоенные. Дамы в шляпках, манто, в перчатках до локтя в платьях из ткани в горошек, с кружевами по вороту, с воланами. Крестьянки в ситцевых платьях, в платочках, возле какой-нибудь кузницы…
Совершенно иные простые лица! Без рисовки и самомнения. Совсем иное выражение лица, немного даже удивленное.А в современном журнальчике «Лиза» рядом – злая, жадная, бесчеловечная, резиновая личина международной голливудской дивы…
В саду оцепенелые яблони и груши, качаяся при пурге при слабом свете из окон, держат само необьятное зимнее тяжкое небо. Снег сыплет и сыплет!
Вот в такие длинные зимние ночи хорошо сидеть в избе при печке, следя, как к утру медленно исходит темень, и по уже блестящим ярко-розовым сугробам, когда наступают утра, с синими тенями рассвета медленно, брезгливо ползет кошка, стараясь сделать вид, что ей нет никакого дела до воробьев, чудом угнездившихся на тончайших ветках промерзлой черемухи.
Мнится порой, что и само время замерзло, не движется – и это хорошо.
Сугробы уже так высоки в саду, что кажутся порой горами, совсем недалеко. Блестит в ночи снежинками тропочка к баньке. Там всю ночь пахнет березовым веником, летом, рябиною, домашним квасом, который сварила старушка-соседка и вкуса которого уже почти никто не знает.
И в доме, и в бане – тот домашний, веками заведенный, неспешный русский провинциальный уют, вечный закон России, согласующийся с таким же вечным покоем небес, лесов, снегов, замерзших лесных озер среди елей - и всей этой зимней, огромной и теперь совсем безлюдной страны.
Отходит, умирает, заканчивается эта сладостная глухоманная небесная тихая здоровая русская жизнь деревни! Вся уходит в какую-то «историю России».
Вокруг – уже полное безлюдье, пустота брошенных и едва дышащих русских сел, некогда богатых и цветущих совхозов. Там, теперь в эту беспроглядную ночь и пургу, только едва-едва чернеют в снегах остовы полусгнивших изб и домов без окон. В длинных пролетах ферм в полях – снег, снег, комья мерзлой глины, свисающие с потолков лохмотья проводов, огромные дыры в шифере крыши, откуда валит и валит на Русь мерзость запустения. В полях несет и разгоняется на тысячи километров ветер и поземка, а на сельском кладбище среди лип жалостливо и по-сиротски звенит и звенит на ветру пластмассовый венок у железного креста. И – ни одного огонька уже на темных слепых горизонтах!
Если размышлять, видеть всю эту жуть соединенно, без расстояний и лет, можно, пожалуй, сойти с ума: чем была и чем стала Россия!
Проклята та страна, где все ее жители обитают только в мегаполисах и больших городах!
И странно, диво, Россия процветала только тогда, когда из 150 миллионов в ней было 100 – неграмотных, причем 130 миллионов жило именно в деревне, в маленьком городишке, занимаясь спокойно хозяйством: садом, сенокосами, разведением гусей или овец, выращиванием ягод, простым незамысловатым трудом. Но сколько лжи, фальшивых цифр и словесного навоза всяческих прохиндеев, крючкотворов, болтунов, чуждых выскочек вылито на ту Россию за последние сто лет!
Теперь наша нерусская элита, и русская, едва вылезшая из этих неграмотных – из грязи в князи – она и разрушает последние остатки былого величия той крестьянской малограмотной России – « лапотной», о которой с таким холуйским и лакейским презрением и ненавистью вещают здесь, на этой глупой и слепой Земле, все явные и неявные наши вознесенные наверх сытые и бездарные нехристи. Принесшие ненависть к России из Лондона, откуда всегда науськивали на нас все народы, откуда всегда плели на Россию цепи интриг и насылали на нас разные народы с войной - давно потерявшие образ Божий в своей мелкой и завистливой жизни, потребительской мелкой обывательской душонке.
«Презирать же простого человека - есть черта прямо адова и бесова» - так говорится об этом в одной древнейшей книге.
Иногда мы говорим об этом с Созиным, когда он продолжает писать на веранде нашу глухомань, нашу уже «вчерашнюю» Россию – так, как она есть и каковой всегда была, и каковой, вероятней всего, ей и должно быть меж сонмища всех иных суетящихся и всем недовольных народов.
Разумея свистопляску другого человечества, Созин замечает, работая: «Что ж поделать! Если теперь все наши сто миллионов, а и того больше, думают так, как некогда только думали враги русских. Что делать! Мертвых с кладбища не носят. Что может один-единственный художник или писатель против всех остальных шести миллиардов? Слепоглухонемых, которые своей слепотой и глухотой притом еще чванятся перед всеми и гордятся! Мало кто в мире теперь не рвется в город из деревни!... O rus! О rus! Но, впрочем, такая многовековая политика по отношению к нам добром для Запада не кончится! Это уж точно. Запад получит то, что сеял. Впрочем, всем, кто обитает по глухоманным местам, ничего не грозит. А за город, за комфорт и уют тела, всему человечеству придется заплатить. По самым дорогим расценкам. А у нас есть еще те единицы, на плечах которых весь остальной земной шар и сидит, свесив ножки и жуя свой гамбургер».
-О чем это он? – недоуменно спрашивает всех Кашимов, куря папиросу, держась за печень, сидя на табурете и поклевывая мерзлую рябину.
- Про хороших и бедных людей, это ясно! – замечает Дронов, стоящий за спиной Созина и глядящий в картину.
Ну, вот, взять хоть этого Кашимова. В свое время закончил институт, работал начальником участка, потом пошел и повыше. Имел жену, дорогую машину, дачу, потом коттедж, ездил в Ниццу, в Америку. Полный набор нынешнего «богатого и преуспевающего». Но бросил все, перебрался сюда к матери. Нигде не работает, впрочем, что-то получает по болезни, по инвалидности. Сказались, наконец, все эти вечеринки, заграничные вояжи в Тайланд на популярнейший у богатеньких «тайский массаж», девицы, сауны, бассейны!
Sic transit gloria mundi.
Стучит будильник, телевизор сломан, и слава Богу, старые сухие обои потрескивают, а стекла так невероятно расписаны райскими узорами, что точно знаешь: непременно есть тот, кто созидает и создает без устали из века в век эту хрупкую красоту.
Кажется, что сами эти серебряные травы на стеклах так невероятно и нездешне ярко освещают утреннюю горницу избы и ее деревенский сосново-желтый покой. Красота, недоступная никому где-нибудь в Африке, на каких-нибудь островах Туамоту. Это – зимы, стояние времен, постоянство, сама Россия.
Рассвело. Розовое, пурпурное, синее и фиолетовое море света и искры драгоценных камней повсюду, перламутровый жемчужный снег утренних крыш деревни – все сияет и горит небесным пламенем!
Далеко в лесу дробно звенит трель дятла, на просеках полно беличьих и сорочьих следов, опавшей хвои, и часто из бурелома выходит лосиха, чтобы посмотреть, как далеко внизу под холмами живут и бегают зачем-то непонятные люди.
Созин рассказывает, как в эти места за три тысячи лет до нашей эры приплыли сюда самые первые люди России – из Ура на берегу Персидского залива - разглядывая с борта корабля эти райские, чудные, сказочные для их соплеменников края, все заросшие хвойным тихим, туманно-задумчивым лесом.
Они, южане, с удивлением смотрели, как в здешних серебряных реках с чистым песчаным дном рыбы ходило столько, что было непонятно, почему в этих райских местах никто не живет - все эти сазаны, налимы, форель, осетр, лещи, белуга, похожая на акул.
Олени и лоси также удивленно стояли у низкого берега, рассматривая непонятных существ на большой коричневой рыбе с белым облаком сверху. Птицы, совсем рядом, плавали, резвились в лазурной воде великой, недоступной дотоле для живых реки Севера - и такие крупные гуси и утки, каких моряки и их пассажиры и не видывали давно. « Так истинно было, уж поверьте мне» - замечает Созин, усмехаясь своим мыслям.
Потом он достает какую-то старую книгу и читает: « За Скифией, за степями находятся густые, непроходимые и весьма дичайшие леса, чистые озера и непроходимые топи и болота, а среди них, на холмах, новая столица гипербореев,- примерно там, где пересекаются две широких и больших северных реки. Говорят, что тамошние люди умеют хорошо обжигать кирпич и строить трех-, и даже четырехэтажные дома, и хорошо обогревать их, несмотря на северные тяжелые морозы зимой. В Египте слышали, что перед концом мира Гиперборея и ее население укажет всему человечеству новый свет истины. Но путь в эту северную столицу блаженных людей весьма далек и опасен из-за варваров, и немало уже путешественников погибло, пытаясь добраться туда. От Танаиса до реки Ра надо тащить корабли волоком по степи на бревнах или же колесах, нанимать лошадей или верблюдов, но с местными варварами тяжело сторговаться, они всегда норовят обмануть и все поголовно нечестны. Купцы рассказывали, что они почти не рискуют торговать с этими богатейшими местами самого края ойкумены, простирающейся до самого ледяного океана на севере, где ранее была самая первая столица Гипербореи и всего древнейшего мира, о котором рассказывает нам Гесиод. Таким образом, товары оттуда попадают к нам только через посредников, что удорожает их цену чуть не в пять раз. Также говорят, между прочим, что и наши предки, сохранившие до наших времен самый древний диалект греческого, до сих пор живут там, у самого края ледяного океана, где ранее находилась самая древнейшая родина всего человечества, так называемая Арктида, знания о которой сохранились только в Египте и Индии»…
Все долго обсуждают это, расходясь под звездами по домам.
Утром, недалеко ото льдов реки, сияющих уже под первыми лучами солнца как бесплатные алмазы и сапфиры, обнаженная глина обрыва напоминает о лете, о древнем меловом периоде, когда тут повсюду плескалось неглубокое, очень теплое море с какими-то трилобитами и ракоскорпионами. Тому, кто создал все это, все возможно.
Теперь – там, под обрывом и снегом, бьет из-под глины ключ, целый ручей в новую долбленку из сосны, и часто бабы в ватниках приходят сюда полоскать белье в лотке, даже не подозревая, что за эту вот яркую и светлую воду в Нью-Йорке надо платить огромные деньги. И то - пьют у них такую воду только те, кто считает себя самыми лучшими на всей планете.
-----------------------------------------
© Copyright: Роман Эсс, 2009-08-05