Он полюбил того хомяка за несчетный ум и припухлость черт, но ничего не сказал, а только умер, оставив после желтое туловище на пологом холме.
Другой хомяк, того не зная, тоже погиб от тягучей тоски, потому что он тосковал и плакал, и совсем захирел, и умер.
И так они лежали друг против друга в поблекших травах, не испив и не познав и смотрели, остекленевшие, в лазурное небо, не замечая его красоты, а только глядя. Птицы, пролетая, громко кричали и кувыркались, склоняя головы, улетали вбок; и жуки, отстраняясь, смотрели печально и, вздохнув, шли прочь с холма, где расцвела их юность, спускались вниз и уходили левее прихватив детей и нехитрый скарб.
Солнце, искрящее свет, садилось в степь, и тогда другие, жившие дальше, не нашли меж себя двух товарищей, которых нет, и не найдя, взволновались, и разбрелись по холмам, кликая имена. Вечерняя степь наполнилась криком и многими голосами, летящими сквозь, ибо некому было ответить и прибежать на зов, смеясь и радуясь жизни.
А когда кто-то первый, взойдя на холм, увидел мертвых, глядящих в пустоту, он обомлел и, громко вскрикнув, стал звать товарищей, горько плача. Тогда пришли к нему те, собравшись вместе и, тоскуя, сели вкруг меж собой, скорбя и стеная. Так они сидели вокруг меж себя и мертвых и печаль наполняла маленькие сердца, и исполнив их, пролилась вниз, питая травы; и тогда в вечерний сумрак разлилась над степью гнетущая скорбь, сплетаясь в песню, какую слышала степь много раз, но не смогла привыкнуть; и песня стлалась от холма в стороны липкой пеленой, проникая во все живое: в жуков, ящерок и мелких тварей, и в муравьев, и в тех, которые совсем уж мельче и без мозгов, а только едят. Те, без мозгов, шли дальше, не видя препятствий, а муравьи и кто больше слушали, замирая, вскидывая лица к капелькам звезд. А хомяки, сидя вкруг на пологом холме, пели, держась за ручки и качаясь в такт, а когда стало темно разожгли посередь костер из трав и сухих растений, чтобы ярче горели травы, освещая живых и мертвых, и ночные просторы.
Еще выше взметнулась песня, и шли суслики и муравьи и другие, и смотрели вверх на пламя костра, не решаясь взойти. Все стояли темной массой от холма во все стороны пока хватает глаз и слушали молча, и даже змеи, не шелохнувшись, лежали пластом, ощущая в себе скорбь от хвоста до противоположных пределов.
Но, послушав немного одна змея зевнула и поползла меж трав темной лентой, и, видя это, все другие ушли прочь, спасая себя, забыв на время и хомяков и прощальный костер. Постепенно все опустело вокруг, каждый ушел, помня о себе, о своей жизни, которая одна. Только костер горел над холмом и стояли вокруг хомяки, и пели, обняв друг друга за покатые плечи. И не было меж них страха, потому что выше страха летела песня о мертвых, сожженных любовью и тягучей тоской, какая знакома всем хомякам с несчетным умом и припухлостью.
А уж выше той песни и нет у них ничего.
Так стояли они всю ночь, обнявшись, и красные блики от костра играли и переливались на угрюмых шерстяных лицах. А когда забрезжил рассвет вышел посередь главный хомяк и встал во весь рост на кривых ножках. Все смотрели, печалясь, с невыразимой тоской, а он, вдохнув полной грудью гнетущую скорбь, вдруг бросился вскачь и, оттолкнувшись от края, взметнулся ввысь, решив про себя, что тоски и скорби достаточно в легких, чтобы поднять над землей пухлое туловище, подобно птице. Но, полетав недолго, плюхнулся и скатился по склону, чертыхаясь и плюясь, и досадуя на себя. И видя это прочие побежали к краю и оттолкнувшись ножками взмыли в рассвет, и покатились по склону вслед за первым, что лежал там лицом вниз раскинув руки. А летевшая по своим делам мимо птаха очень удивилась катящимся хомякам и стала кружить и каркать; и вернувшись под вечер в гнездо поведала птенцам о таком чуде, и все они смеялись и веселились, и хлопали крыльями, но, не со зла, а просто так.
Ведь посередь них не было мертвых.
