До полуночи время тянулось мучительно долго, и я был как на иголках. Я вышагивал по перронам, заходил в новое здание вокзала, поднимался по эскалатору на второй этаж, обходил полупустой зал ожидания, спускался по лестнице к камерам хранения, убеждался, что сегодня на смене болтливая Полина, а, значит, спецмероприятия не будет, - и все равно, время текло медленно, как смола по стволу дерева. Я поднялся к Альберту и на всякий случай спросил:
- Сегодня не будем проводить мероприятие?
- Не будем, - ответил Альберт. – Вчера проводили. Володя отсыпается. Давай после смены в «Белград» съездим. Там, говорят, югославскую обувь выбросили.
- Съездим.
И опять время тянулось как резиновое.
Наконец, точно по расписанию прибыл Калининградский поезд. Из него вышли немногочисленные пассажиры, и вскоре перрон опустел. Самое прекрасное время на дежурстве! Полностью угасает вокзальная суета. Носильщики прячут свои тележки, сбрасываются по рублю со своих медвежьих чаевых и отмечают удачный приработок. Билетные кассы, кроме дежурной, закрываются, из залов ожидания милиция выгоняет безбилетных пассажиров, а пьяных доставляет в обезьянник. Вокзал погружается в дремоту. Теперь можно стоять на пустынном перроне или медленно прогуливаться, наслаждаясь тишиной до самой утренней зари.
Я снова поднялся в музей. Важно, чтобы меня видели. А потом мое отсутствие уже не будет заметным. Альберт, как обычно сидел за Володиным столом, Петя Тестов уже лежал на сдвинутых стульях, а два сотрудника 16-го департамента бродили по музею как сонные куры, подыскивая, куда бы тоже можно улечься. Славные эти ребята из 16-го департамента. Технари. Занимаются прослушкой иностранных представительств. Володя называет их яйцеголовыми. Сережа, например, разрабатывает программу расшифровки американских кодов. На вокзале толку от него практически никакого. Узнав, что я окончил политехнический институт, он буквально ходил за мной по пятам, пытаясь объяснить, в чем заключается его идея. Наверное, он считал, что я тоже ею зажгусь. Но из того, что он мне говорил, я не понимал почти ничего.
- Это же просто, - расстраивался Сережа, и его губы уныло кривились.
- Сережа, - отвечал я. – Нам надо искать бесхозные сумки и педерастов. А ты хочешь, чтобы я сейчас вникал в проблему расшифровки американских шифротелеграмм!
Сережа невидяще смотрел сквозь меня и беззвучно шевелил губами.
Не один раз я видел, как он в полной отрешенности бродит по перронам, сминая на своем пути пассажиров, а потом растерянно выслушивает их возмущенные крики. А однажды он наткнулся на опорный столб, а потом недоуменно тер ушибленный лоб, не понимая, откуда пришелся удар. Должно быть, на окружающих он производил впечатление наркомана, который только что принял дозу в вокзальном туалете. «Он еще под поезд попадет! – сокрушался Володя. – Вот помощничков прислали! За ним самим надо смотреть. Пусть бы свои программы разрабатывал в своем родном департаменте».
Володя отправлял его от греха подальше в так называемый вокзальный пресс-центр, комнатку на втором этаже старого здания вокзала, выделенную специально для журналистской братии, пишущей об Олимпиаде. Там Сережа сразу же садился за стол, брал чистые листы бумаги и на удивление журналистов исписывал их какими-то крючками и символами. Интересно, как бы они среагировали, если бы узнали, что значат эти его каракули.
- Ты смотри, секреты там не оставь, - остерегал его Володя. – Это тебе вокзал, а не спецбиблиотека Музея.
- Да нет, - рассеянно отвечал Сережа. – Мою писанину вообще никто не разберет. Я сам иногда в ней путаюсь.
Сережа очень быстро сдружился с Петей Тестовым. Две неординарные личности сразу потянулись друг к другу. Сережа оказался еще и толковым химиком. Он подарил Пете Тестову уникальный рецепт приготовления великолепного коньяка в домашних условиях из спирта-ректификата или крепкого самогона. Я тоже записал этот рецепт и потом дома изготовил трех-литровую банку чудного напитка из дважды очищенного самогона, в который в строгой последовательности и соответствующей пропорции добавлял душистые травы, дубовую кору, перепонки грецких орехов и натуральный виноградный сок. Коньяк получился не хуже дагестанского и на вкус, и на послевкусие и к тому же источал неповторимый нежный аромат. Никто мне потом не верил, что я сам этот коньяк сотворил у себя на кухне.
Петя Тестов, лежа на стульях и глядя в потолок, рассказывал Сереже какую-то свою историю.
- …И тогда уже моя жена решила сделать ко дню моего рождения сюрприз. Она заказала довольно известному в городе художнику картину - деревенский пейзаж. Но не просто какой-то пейзаж, а конкретное место возле моей деревни, где я родился и вырос. Это был овраг, заросший лопухами…
- Теперь понятно, - тихо обронил Альберт и вздохнул.
Петя недоуменно взглянул на Альберта.
- Между прочим, очень красивое место! – сказал он. – Над оврагом сосновый лес, а лопухи такие, что мы пацанами запросто прятались под ними от дождя. Зимой мы там спускались на санках и лыжах, а летом играли в прятки, войну и стреляли из самодельных дробовиков. Одному пацану даже щеку разворотило оторвавшимся стволом. У него так шрам и остался… Этот овраг я как-то показывал жене, и она загорелась желанием изобразить его на картине, а картину повесить в спальне, чтобы я каждое утро, просыпаясь, мог вспоминать свое детство.
- И впадать в него… - снова прокомментировал Альберт.
Петя не отреагировал.
- Художник долго не хотел ехать за двести километров, - продолжал Петя, - но потом согласился, запросив 500 рублей. Две моих месячных зарплаты! Да еще потребовал командировочные. Я, конечно, ничего этого не знал. Целую неделю он рисовал этот овраг. Жена забрала картину и в ночь перед днем моего рождения, пока я спал, повесила на стену.
Утром спрашивает: «Ну как?». «Красиво», - говорю. «Ты что, не узнаешь? – говорит. -Это же овраг твоего детства!». «Ну нет, - говорю. – Я тот овраг хорошо помню, а этот совсем другой». Короче, оказалось, что художник все перепутал и поехал не в мою деревню Малые Гребенки, а в соседнюю – Большие Гребенки и нарисовал тамошний овраг.
Жена сняла картину и повезла назад художнику. И потребовала, чтобы он немедленно отправлялся в Малые Гребенки и нарисовал нужный овраг. Но художник стал кричать, что он больше не желает бродить по разным оврагам, да еще жену обвинил, дескать, она неправильно объяснила ему дорогу. Тогда жена потребовала назад деньги, а картину пусть он забирает себе и сам ее продает за 500 рублей. Но этот наглец заявил, что такой овраг никто не захочет покупать. Мол, не представляет художественной ценности. Что ж ты за художник такой! Содрал 500 рублей плюс командировочные – и никакой художественной ценности!
- А много в Гребенках оврагов? – спросил Альберт.
Петя задумался.
- Ну глубоких штук три наберется, - ответил он.
- Надо было триптих заказать, - серьезно сказал Альберт. – «Овраги в Гребенках». Тогда нужный овраг попал бы в твою спальню.
Петя поднял голову и недоверчиво посмотрел на Альберта.
- И заплатить за триптих полторы тыщи?
- Нет, нет, - возразил Сережа. – Художник все напутал, значит, он и виноват. Он должен был вернуть деньги!
Разгорелся спор, и я решил, что это самый удобный момент, чтобы незаметно исчезнуть. И аки тать выскользнул за дверь.
На улице было тихо и таинственно. Небо было темным и бездонным. С купола вокзала глухо ухнул филин. В ответ лязгнуло вагонной сцепкой. Дверь пожарного отделения бесшумно отворилась и на пороге проявилось привидение. Оно шагнуло мне навстречу. Мы с ним сблизились, огляделись по сторонам, будто собирались творить что-то неладное, и молча двинулись вдоль первой платформы.
Вокзальные фонари светили нам в спину, отбрасывая на перрон раздвоенные наши тени. С каждым шагом тени меркли, но множились и вскоре целый их веер скользил перед нами по асфальту. Вокруг не было ни души – только мы и причудливые ромашки наших теней. Все это усиливало обстановку таинственности и тревожности. Я слышал биение собственного сердца. Сейчас все выяснится! Игоря я ни о чем не спрашивал, боясь неосторожным словом все испортить. Еще, чего доброго, передумает и откажется вести меня за потайную дверь.
Когда мы подошли к мавзолею - вокзальные огни сюда уже не доставали, - он показался мне особенно зловещим. И все из-за того, что отсутствовали окна. Окна бы меня умиротворили. Все-таки, почему он без окон? Я стал лихорадочно вспоминать, у каких помещений не бывает окон? У бомбоубежища или противорадиационного укрытия. Там окна не нужны. Но вряд ли это бомбоубежище. Слишком маленькое, да и метро находится рядом. Склад ядохимикатов? Тоже не может быть. Кто же на вокзале будет хранить ядохимикаты!
Тем временем Игорь уже начал спускаться по ступеням к заветной двери. Он достал из кармана небольшую связку ключей и, подняв ее на уровень глаз, на просвет, стал высматривать нужный ключ. Я тоже спустился на пару ступенек, чтобы меня не было заметно, если вдруг кто-то от вокзала посмотрит в нашу сторону. Так что же это за зданьице без окон? «Без окон, без дверей – полна горница людей».
И тут меня осенило. Да это же морг! Как же я раньше не догадался! Конечно, морг! Не тот морг, который обычно бывает при больницах, где равнодушные патологоанатомы режут ножом трупы, как кондитер масло, а специальное складское помещения для временного содержания покойников. Например, умерших в дороге людей. Такое ведь иногда случается. Куда их девать с поезда? Вот в этот морг, пока родственники не приедут.
Или груз 200 из Афганистана. Ведь их каждый день доставляют в Москву воздушным транспортом. А затем по железной дороге отправляют по всей России. Я ведь сам видел, как солдаты загружали в багажный вагон деревянные ящики. В этих ящиках цинковые гробы. Вот эти «цинки» и ждут своего последнего поезда… Да, не зря я окрестил это здание мавзолеем. Теперь все легко объяснялось: и отсутствие в нем окон, и почему к нему никто не подходил. Надобности не было. А без надобности – кто сюда сунется? Становилась понятной и незаконченная Игорем фраза, сказанная вчера на перроне: «Ты что, большой любитель…». «Острых ощущений», - вот что хотел он сказать, да не успел, начальник помешал.
И тут меня пронзила другая мысль: а на кой ляд мне нужен этот морг? Что я там забыл? Чего я туда тащусь среди ночи? Ради острых ощущений? Никаких таких ощущений я не желаю! И представил, как сейчас Игорь отворит проклятую дверь, а за ней будет чернильная тьма. Мы шагнем в эту тьму и будем стоять в ней, не видя друг друга. Игорь будет бесконечно долго шарить рукой по стене в поисках выключателя. И остановится время и наступит вечность! Легкое шуршание рукой по стене будет давить на барабанные перепонки и щекотать нервы, как лезвие бритвы возле сонной артерии. «Пусть лучше остается тьма, но ничего не меняется» - будет стучать в моих висках. Но нет! Свет все-таки вспыхнет и предстанут моему взору штабеля гробов с мертвецами!
- Ну, давай проверяй противопожарное состояние, - скажет мне Игорь, зловеще хохоча.
Я посмотрел на Игоря. Но пожарный был спокоен, как брандспойт. Мне даже показалось, что, нащупывая в темноте замочную скважину, он сгорает от страсти. Он что, некрофил?! Что может быть хорошего в созерцании покойников? Неужто на пожарах ему так часто приходится видеть обгоревшие трупы, что он не только к этому привык, но даже стал испытывать наслаждение?
Господи! Зачем ты посылаешь на меня одни и те же испытания, не делая между ними перерыва! Только пару месяцев назад я перенес подобное. Не напоминай молодым о смерти!
А случилось это в Ташкенте.
Наш кадровик, вручая мне проездные документы, инструктировал:
- Когда прилетишь – спрашивай, как доехать до музея искусств. Наша школа, как понимаешь, – секретная, о ней знает далеко не каждый. А находится она рядом с этим музеем. Ты лучше возьми такси. Все таксисты знают, где находится музей искусств.
Потом оказалось, что об этой школе известно всему Ташкенту, а вот где находится музей искусств – знает далеко не многие.
Я прилетел в Ташкент уже за полдень, хотя вылетел ранним утром - сказывалась разница в часовых поясах - и сразу понял, что попал в другой мир. Как только я вышел из самолета, раскаленный воздух окутал меня, проник под одежду, тело стало влажным и липким. В здании аэропорта превалировали европейцы и слышна была русская речь, но местный колорит все же пробивался отдельными островками. Мужчины азиатской внешности, с коричневыми и морщинистыми лицами были в цветных халатах или черных длиннополых чапанах, подпоясанных большими женскими платками. На головах их были черные тюбетейки, расшитые узорами из серебряных нитей, а на ногах хромовые сапоги с тупыми носками, покрытые тонким налетом коричневой пыли. Рядом с ними семенили их жены в хеджабах, а некоторые в парандже. Но колоритнее всех выглядели дети, особенно маленькие девочки. Они были в ярких, всех цветов радуги атласных туниках и шароварах. На их головках тоже были тюбетейки, из-под которых свисало множество заплетенных тонких косичек.
Вся эта живая мозаика непрерывно двигалась, возникала и исчезала вместе с огромным количеством багажа, плывущим над головами мужчин - узлами, тюками, мешками.
Я дождался багажа со своего рейса, взял свой чемодан и вышел наружу. Здесь было еще жарче. Воздух дрожал от зноя. Я оглядывался по сторонам, пытаясь определить, в какую сторону двигаться.
- Куда едем, дорогой? Музей искусств?
Передо мной стоял пожилой узбек, но одет он был уже по-европейски: светлые легкие брюки, белая рубашка с коротким рукавом, а на голове фуражка полувоенного образца с шашечками на околыше - водитель такси.
- Музей искусств…- пролепетал я растерянно.
- Садись, дорогой, мигом домчим, не дорого, где-то около рубля будет всего! В трамвае долго ехать, жарко, тебе не привычно.
И не успел я ничего ответить, как он подхватил мой чемодан и сунул его в багажник оранжевой «Волги».
- Ваших сегодня много возил, - сказал он, когда «Волга» уже мчалась по широкому проспекту. - Занятий скоро начнется. Завтра первый сентября. Давай прямо к КПП подвезу. Зачем музей искусств? Оттуда метров сто идти. Твой чемодан тяжелый. Там вицмундир лежит. Ботфорт лежит. Шинель, наверно, тоже лежит. В Ташкент шинель не нужен. Твой ботфорт могу купить. Новый, хромовый.
- Мне в музей искусств надо, - упрямо повторил я.
- Как хочешь, - сказал таксист и обиженно засопел. - Музей искусств – значит, будет тебе музей искусств. Как лучше хотел.
И он подкатил к необычному зданию, которое было действительно узбекским музеем искусств. Архитектор, который его проектировал, очевидно, был приверженцем прямых линий, а его любимой фигурой был квадрат. Здание было в виде призмы, а все четыре ее стороны от фундамента до крыши были в тесных рядах квадратных окон с непрозрачными стеклами, отчего оно напоминало стесанный с четырех сторон початок кукурузы.
- Вот музей искусств. А твой школа – за ним. – И узбек указал рукой куда-то в кусты: - Тебе туда, через арык.
Школа была трехэтажной, капитальной, из гранитного камня, с высоким цоколем. Такие здания строились на века. Здесь молодые коллежские секретари и титулярные советники постигали азы искусствоведения. К тому времени я уже имел трехлетний практический опыт, на моем счету уже было одиннадцать вербовок, и мне было откровенно скучно на лекциях. Почти все, о чем там рассказывали, я уже знал от своего старшего коллеги Толи Пучкова, прослужившего на музейном поприще 20 лет и еле докарабкавшегося до коллежского асессора. Толя давно плюнул на все музейные обязанности и на службе решал лишь личные вопросы или выполнял поручения своей супруги. Целый день он накручивал телефоны заведующих базами, директоров магазинов, прачечных или своих друзей-охотников. Часть своих обязанностей он со спокойной совестью делегировал мне, предупредив, чтобы я особо не старался, так как могут заподозрить, что это выполнил не он.
Я в претензии не был, поскольку мне все было интересно, но однажды все-таки перестарался и подсунул Толе свинью. Я написал за него реферат о противодействии идеологической диверсии противника, испещрив его цитатами классиков марксизма-ленинизма. В то время коммунистическая партия еще не утратила свою руководящую роль в государстве, и основной лейтмотив моего реферата зиждился на утверждении Ленина, что идейных врагов государства необходимо расстреливать или выдворять за границу. И подкрепил это примером с Солженицыным, которого как раз незадолго до этого выдворили из нашей страны в ФРГ. Толя читал реферат на занятиях по искусствоведению, которые проводилась в музее каждую пятницу, и сам удивлялся тому, что читает. Это, конечно, не осталось не замеченным всеми присутствующими, и почти никто не сомневался, что реферат написал не он, но Его превосходительство, выслушав доклад, одобрительно кивнул головой, и Толя был впервые за двадцать лет поощрен грамотой.
- Ты ври да не завирайся, - сказал он мне, цепляя в своем кабинете грамоту на видное место. – Насчет Солженицына – это еще, куда не шло. Но кто поверит, что я читаю классиков марксизма-ленинизма? А кстати, Ленин действительно предлагал идейных врагов расстреливать?
Ташкент я невзлюбил. Не прельщали меня ни самаркандские медовые дыни с Алайского рынка, ни жирный плов в кафе над горной речкой Анхор, ни сочные шашлыки в старом городе за ГУМом. Все было чуждым, и к нему нельзя было привыкнуть. Меня снедала ностальгия. Я отмечал дни до отъезда. Тогда я еще не знал, что всего через год опять окажусь в Ташкенте и уже не на полгода, а на год, и буду здесь, на спецкурсе, изучать язык дари. Чтобы на нем проводить экскурсии уже в Афганистане.
Когда учеба закончилась, и я уже купил авиабилет на обратный рейс, ко мне обратился сокурсник и попросил помочь похоронить его внезапно умершую бабушку, жившую одиноко в Ташкенте. Пришлось сдавать свой билет.
У Подковырова мы выпросили его служебную машину – ГАЗ-69, советский джип с брезентовым тентом, прозванный в народе «Козлом» - и отправились на нем в городской морг забирать тело умершей бабушки.
- Машину даю на два часа, - предупредил нас надворный советник. – Чтоб через два часа «Газик» был здесь! Коля, - обратился он к шоферу, - я их знаю, поэтому предупреждаю и тебя: через два часа быть здесь! Бабушку они и сами похоронят.
Все морги похожи друг на друга и выглядят зловеще. Облупленные стены с остатками грязно-розовой побелки, серого цвета входная дверь с царапинами и выбоинами, будто по ночам ее грызут и царапают вурдалаки, а над дверью лампочка под ржавым отражателем, который гнетуще скрежещет на ветру, как призыв из загробного мира.
Молодой водитель побоялся подъезжать близко к моргу, и мы двинулись к нему пешком.
Мы вошли внутрь и постучали в небольшое деревянное окошко, которое открылось не сразу, и появившаяся в нем бордовая физиономия уставилась на нас заплывшими поросячьими глазами. Затем выслушала и велела нам ждать. Мы вышли на улицу, чтобы зря не находиться в этом скорбном заведении. И тут подъехала скорая помощь. Из нее санитары-узбеки в грязных халатах стали вытаскивать за ноги и руки мертвое тело какой-то девушки, абсолютно голой. Носилок у санитаров почему-то не оказалось. Девушка была молодой и красивой.
Ее тело было синим и выглядело беспомощно. Наверное, от того, что было неживым. Возле морга стояли какие-то женщины в черных платках и сокрушенно закачали головами, спросив у санитаров, отчего она умерла.
- Газом отравилась, - равнодушно ответил один из них.
Санитары вытащили тело наружу грубо и небрежно, как мешок, набитый мусором, и все так же держа за руки и за ноги, понесли внутрь здания. Хоть бы простыней прикрыли!
Все это произошло прямо у меня перед носом, и я еле успел отскочить в сторону, чтобы санитары меня не затоптали своими сапогами.
И тут я почувствовал, что ни за что не переступлю порог этой мертвецкой.
- Женя, - сказал я своему товарищу. – Я в этот морг не войду. Там дико.
-Я тоже не смогу войти, - признался он.
- Подожди меня здесь, есть одно испытанное средство.
Я побежал на улицу, нашел гастроном и купил там две бутылки «Чашмы», после чего опять бегом вернулся обратно. «Чашма» - это узбекский портвейн. Во всяком случае, так написано на этикетке. Без содрогания его пить невозможно. Зато опьянение наступает агрессивное и держится долго. Мне рассказывал один профессиональный алкоголик, что подобный эффект дает плохо очищенная политура. Не знаю, не пробовал.
Зато точно знаю, когда мы небольшой компанией перепроверенных однокашников среднеазиатскими вечерами пили эту «Чашму» за какими-то гаражами недалеко от нашей школы, злость на весь мир наступала неукоснительно и хотелось немедленного наступления всеобъемлющей справедливости.
Мы с Женей прямо у двери морга на зависть санитаров выпили этот портвейн из горлышка в два приема и выкурили по сигарете, ожидая, пока хмель ударит в голову. После чего вошли в морг и, взбелененные, стали требовать заведующего. Даже если бы в этом морге было полсотни удушенных газом, а заведующий прятался в ячейке холодильника для покойников, мы бы все равно отыскали и его и Женину умершую бабушку.
Но в этот раз узбекского портвейна не было. А Игорь уже нашел ключ и вставил его в замочную скважину.
Замок два раза щелкнул, дверь отворилась. За ней оказался небольшой тамбур. Из тамбура вела еще одна дверь, обитая дерматином. Тонкие полоски света – над дверью и слева от нее – свидетельствовали о том, что в морге горит дежурный свет. Это меня немного успокоило: хоть не будем в темноте натыкаться друг на друга, пугаясь.
Игорь нащупал в тамбурной двери прорезь и воткнул в нее второй ключ. В мертвой тишине, которая теперь казалась естественной, послышалось мышиное царапание проворачиваемого ключа, а затем неожиданно громкий щелчок открывшегося механизма. Игорь слегка надавил плечом - и тамбурная дверь распахнулась.
И тут я увидел то, чего никак не ожидал!
Глава 7. Людка Щукина и беспризорный котенок
(продолжение следует)