МАЛЕНЬКИЙ ПАМЯТНИК ЭПОХЕ ПРОЗЫ (Проза)

Посвящается М.Б.
Талант всегда остаётся талантом,
это неизменно. Просто пиши, как дышишь.

Наконец, как в том анекдоте, нашлось время и место писать. Прозу. Прежде всегда находилась железная причина «нет времени», сама мысль, что следует хотя бы попытаться начать, легко отгонялась стадом других сиюминутных проблем, требующих решения прямо сейчас.
Мой Астероид (мой маленький отдельный мир – по Экзюпери), где я живу, выбран тщательно и пристрастно пятнадцать лет тому как. В полной мере сбылась мечта, хотя Астероид требует много внимания и заботы о себе, что мне только в радость. Но не до писанины, труба, которая зовёт, никогда не умолкает.
Рядом со мной всегда есть верный друг и помощница, но ей много лет, она нездорова, я хочу, чтобы она отдыхала и берегла себя – дорогой мне человек! Я люблю её, дорожу ею и не представляю, если однажды… не в силах до конца додумывать эту мысль.
Она постоянно рвётся быть полезной, переживает из-за часто нападающей на неё немощи, смотрит виноватыми глазами больного животного. Не получается у меня её угомонить, а когда слишком жму на неё, сержусь и выговариваю ей, то у неё делается взгляд, который терзает мне сердце.
Наш дом на Астероиде большой, в нём два этажа и много комнат. Плюс внушительных размеров участок земли. Живём в предгорье, на отшибе небольшой зажиточной деревеньки. Потом расскажу об этом подробнее.
Видит бог, никогда не могла себе представить, что случится ситуация, в которой у меня образуется много свободного времени для писанины. Но гляди-ка! Пандемия, карантин, наш дом опустел, мы остались вдвоём, работы мало. Бродим до дому, как зомби и аукаемся друг с другом, смеясь. Жизнь будто поставили на паузу, и в этой паузе оказалось возможным, даже необходимым, как говорила мачеха в фильме «Золушка», познать самоё себя. Отвалились многие и мелкие, и крупные заботы, пауза затянулась, мозг отчаянно требует её чем-то заполнить, он не привык к простою.
По дому шныряют ошалевшие от пустоты и тишины коты, но им-то радостно, ибо теперь можно вольно заходить во все комнаты - наконец-то для них нет закрытых дверей. Может, зря мы им это разрешаем, ведь когда-то всё закончится (ведь закончится?), а они уже обнаглеют, привыкнут. Да ладно, разберёмся. Наши кошаки умные, мы им потом всё объясним.
Много времени нынче мы проводим за чаепитием, часто выходим гулять, хотя март совсем не радовал хорошей и тёплой погодой, да и апрель пришёл неустойчивый, капризный, будто не уверенный в себе.
Зато воздух! В нашем предгорье он и прежде нешуточно кружил голову, пока не привыкнешь, а уж теперь… Видимо, правду пишут, что как только человечество замерло и перестало активно коптить небо, природа будто глубоко вздохнула, и её дыхание, не испорченное гарью, выбросами и производствами, оказалось всё ещё чистым и свежим. Природа жива!
И воздух, который к нам скатывался с гор, как по воздушному путепроводу, стал ещё слаще, вкуснее, его в самом деле хочется пить и упаковывать в тару, чтобы на всякий случай сохранить.
Теперь намного громче и яростнее поют птицы – ох, как же они чирикают, заглушая даже деревенских петухов, живущих у некоторых сельских жителей. Птички-невелички разошлись не на шутку.
Не знаю, чем закончится история с пандемией и карантином, может, большим апокалипсисом, но, честно говоря, пока всё не так уж страшно, только если немного скучно. Иногда сильно накатывает, чего греха таить. Хочется, чтобы побыстрее «включили жизнь» и вернули нам все былые любимые радости. Но не стану гневить небеса – я всё равно счастлива. Мы счастливы.
Есть у меня один добрый знакомый начинающий писатель, молодой, талантливый, но пока не признанный, убеждённый, что в любой книге, в каждом фильме должен быть очень-очень глубокий смысл и важный посыл, и если вдруг он не находит последнего, то с печальным видом задаёт вопрос:
- Вот зачем режиссёр снял этот фильм? Зачем?
И настойчиво требует ответа от окружающих.
- Не понимаю, для чего писатель написал эту книгу?
- Тебе просто книга не понравилась.
- Даже не скажу, что не понравилось, но… Что он хотел до нас донести? Зачем написал все эти слова в таком количестве? – и трясёт у меня перед носом каким-нибудь томиком. Да, бумажным. Он весьма консервативен, несмотря на молодые годы.
Представляя реакцию этого моего приятеля, я пугаюсь от одной мысли что-либо писать. Ведь единственный ответ, который я смогла бы дать на его строгий вопрос, звучит так: просто потому, что хочется. Ну, и есть надежда, что кому-то будет интересно.
И в условиях пандемии и карантина я больше не нахожу никаких оправданий, чтобы не писать. Прозу. Речь именно о ней. Пора, брат, пора – мозг нужно тренировать и не только кроссвордами. Вот тебе компьютер, вот программа «Ворд», садись и пиши. Надо, Федя. Надо!
Речь о прошлом, моём личном прошлом, которое и есть главный герой. С самого детства, подробно, с важными мелочами и деталями. Та, с которой я живу, слушая мои устные автобиографические рассказы, всякий раз удивляется: как ты помнишь события такой огромной давности, всё, вплоть до пустяков, если не вела дневников, не записывала по дням, что происходит, и кто что сказал? Нереально же! Я теряюсь и соглашаюсь: нереально. Но так и есть. Люблю шутку «я не злопамятный, просто злой и память у меня хорошая». Так вот, я не злая, не добрая, но память у меня отличная! Чем дольше живу, тем сильнее в том убеждаюсь. Да, помню почти всё, будто вчера случилось, помню вплоть до конкретных слов и интонаций. То ли дар, то ли проклятие. О чём-то и рада бы забыть, а дудки.
И вот копилось в памяти, копилось, никуда не девалось, и накопилось до такой степени, что надобно выгрузить и сохранить в надёжном месте – держать всё внутри своей головы уже тяжеловато. Этим и займусь, коли судьба «подарила» очень много свободного времени.

ТАК ЗАКОНЧИЛОСЬ ДЕТСТВО

Может, если написать про больное, оно станет менее болезненным? Тысячи раз снова и снова переживаю мучительные моменты, смакуя подробности. Зачем? «Не думай, не думай! - строго внушаю себе. – Прекрати пересматривать то «кино». Вспомнилось – старайся отфутболить мысль, переключиться, у тебя есть столько прекрасного, о чём можно размышлять!» Верно, но далеко не всегда срабатывает.
И ведь совсем не тот случай, чтобы идти к психоаналитику, и, лёжа на кушетке, вдумчиво разговаривать с потолком, ища некие травмы в прошлом, ставшие глубоко запрятанной подоплёкой взрослых страданий.
Нет травм и никакой подоплёки. Нет и страданий. Обычная жизнь, которая иногда бьёт по морде. Но ведь это входит в её базовую комплектацию – делать больно, заставлять мучиться. Ещё никто не ухитрился прожить, не получив свою тонну боли. По сравнению с тем, какой ад на земле довелось пережить многим, я – абсолютно счастливый и благополучный человек. Но мои маленькие царапинки, ранки и мозоли тоже ноют и побаливают, иногда невыносимо. До слёз. Очень хочется их подлечить, а ещё лучше от них избавиться.
Подумалось, что рассказ себе о себе, длинный, подробный, мелким почерком в пухлой тетрадке (метафора!), для всех и ни для кого, но уж точно не для потолка, сможет заменить психоаналитика, к которому не с чем идти, а выговориться охота. Говорят, для этого есть друзья: можно и нужно выговариваться им в жилетку, которая уж точно поможет! Спорно: мало какой друг согласится потратить кучу времени на твой монолог о жизни и ещё удержится от того, чтобы не сделать попытку перевести разговор на себя неизменным «а вот у меня…». Немногие способны на подобный подвиг. Любой друг, прежде всего, обычный человек.
А уж если с некоторых пор твой сознательный выбор – жизнь рядом с людьми, но почти совсем без близких, в некоем замысловатом варианте отшельничество (очень своеобразное и нетривиальное, но всё же), то вопрос «жилеток» отпадает сам собой. Моё «почти» не тянет на жилетку. Скорее, это я – жилетка, стена, в чём-то даже опекун.
Очень близкий человек имеется, сейчас она в соседней комнате. Наверное, читает. Она знает многое, но не всё. Я оберегаю её и не хочу показывать свои слабости. Потому что обязана быть сильной.
С чего же начать?
Пожалуй, буду действовать по школьному принципу выполнения домашних заданий – прежде всего отделаться от сложного: начну с самой первой и, может, потому кажущейся такой сильной, боли. Ковырять плохо зажившую рану – так себе занятие, если только для мазохистов. Ковырну последний раз.
Ту боль можно считать отправным пунктом повествования. И случилось это тридцать лет назад.
Тридцать лет назад… Плохо укладывается в голове, что тогда я не просто существовала, но уже прожила важную часть жизни, успела пройти через прекрасное, трудное и невыносимое. Тридцать лет – так много! А мне и сейчас кажется, что прожито мало, даже возникает обида на стремительно летящие годы: почему так быстро, я не успела пожить, чтобы нажиться! Нажиться – непростое слово, обычно у него совсем иной смысл. Я имела в виду случай, когда части слова «на» и «ться» придают глаголу не просто совершенный вид, а ещё и оттенок полного удовлетворения действием: натанцеваться, напеться, напиться… нажиться. И вовсе не в смысле обогатиться. Мне бы ещё лет пятьдесят, я ведь только начала! В душе мне всего двадцать пять. Хотя сердцу моему, возможно, все семьдесят – побаливает и требует терапии. Хорошо, что теперь есть прекрасные лекарства, я всё делаю, как велят доктора, потому «моторчик» редко меня беспокоит. Существуй такие препараты прежде, может, бабушка, дедушка и мама прожили бы намного дольше.
Продолжаю жить, сердясь на время, и в ближайшем будущем умирать не собираюсь (тсс, не стоит смешить богов). Склады памяти под завязку переполнены событиями, людьми, происшествиями, эмоциями, сожалениями и прочим барахлом – бесценным и мусорным. Хочется всё разобрать, сложить стопочками и любоваться на идеальный порядок. И самой в себе, наконец, разобраться, чтобы не пугаться наступающей зрелости, став по-настоящему взрослой личностью, постигшей суть произошедших с ней событий и полностью всё принявшей.
Итак, девяностый год прошлого века, лето, август. Мы – мама, папа и я – пребываем в спокойном ожидании начала учебного года, когда я впервые пойду в институт. Все нервотрёпки позади.
Мне семнадцать, я окончила десять классов с отличным аттестатом, поступила совершенно без проблем в Литературный институт на отделение критики.
Нынче, вспоминая, понимаю, что самым сильным впечатлением в те годы для меня, как, возможно, для многих сверстников, было не окончание школы и поступление в институт, а само тогдашнее время, настроение, ощущение драйва нон-стоп, постоянного прямого впрыска адреналина непосредственно в мозг сразу всем. Время пришлось на мою юность интересное, бурное, если не сказать буйное. Возможно, чем-то похожее на революционную эпоху начала двадцатого века, но, к огромному счастью, без той страшной кровищи, а, значит, без трагедии.
Взрослые таращились распахнутыми от шока глазами, спорили, перебивая друг друга и на повышенных тонах, эмоционально размахивали руками…  Мне так запомнилось. Это всё называлось «перестройка».
Они, взрослые, всякий раз пытались здесь, сейчас, немедленно добраться до некой сути, что-то доказать, а самые часто употребляемые слова были «правда», «неправда» и фраза «да ты меня послушай!». Юная я с весёлым любопытством наблюдала за происходящим, удивляясь тому, каким, оказывается, взбалмошным, шумным и сумасшедшим может быть мир солидных людей.
Мы не понимали, что нам, взрослым и детям, жившим в последние два десятилетия двадцатого века, повезло собственными глазами увидеть самый расцвет человеческой культуры и цивилизации во всех смыслах, пик того лучшего, к чему передовые граждане всегда стремились, стараясь донести идеи до «масс» с помощью литературы и искусства. И вот она, «звезда пленительного счастья», была совсем близко, виднелась всего в одном десятке лет до безусловной победы добра, просвещения, гуманизма и расцвета царства науки.
О, двадцать первый век, как мы тебя ждали! Чуть-чуть оставалось до торжества эпохи разума, абсолютной победы веками вожделенной свободы. Иногда мудрецы старшего поколения говорили о том, мол, что, похоже, нам посчастливилось почти дожить до прекрасного будущего, описанного в утопиях. Наши дети и внуки будут жить в замечательном мире, аллилуйя!
Но о главном никто не догадывался. Никто не понял, что на самом деле подступает закат цивилизации, придумавшей себе такое прекрасное будущее. В реальности, как показала новейшая история, на пороге маячил век обскурантизма, мракобесия, ренессанса религий и, соответственно, расцвет разного рода догматизма, фанатизма и фундаментализма – диких и мрачных. Нынче мы мудры задним числом и вдумчиво переоцениваем прошлое, пытаясь понять, что происходит, в каком месте и почему следующий к нужной станции поезд вдруг сошёл с рельсов и помчался прямиком по бездорожью в вязкое болото. Похоже, теперь уже допёрло до самых упорных, что едем не туда, но для прозрения пришлось «отмотать» пятую часть нового века. Теперь мы умные, а тогда… Тогда всё выглядело и виделось абсолютно по-другому.
Главной эмоцией юной девушки в те перестроечные годы была такая: как жить-то интересно, как здорово, а сколько ещё всего будет!
Неистовое время, как всякая революция, очень подходило моему возрасту, юности, всегда существующей в повышенном скоростном режиме, постоянно ищущей, куда приложить мегаватты избыточной энергии: потому и танцы до упаду, неуёмность и активность – нормальный сброс топлива, чтобы не взорваться. А тут нате вам, как по заказу: политика бушует – орать, беситься и размахивать руками можно на законном, легитимном основании, старшее поколение занимается ровно тем же самым. Прогнивший застой превратился в кипящее варево, повсюду с горящими глазами сбрасывали топливо возбуждённые переменами взрослые, от происходящего будто помолодевшие, что было, с одной стороны, здорово, а с другой… Кроме политики и дефицита продуктов они не замечали больше ничего. Впрочем, лично для меня это оказалось весьма кстати, потому как отвлекло родителей от моей боли и дало возможность успешно скрывать последствия полученной душевной ссадины.
Моей ране было несколько лет от роду, она гноилась и порой адски болела, ведь лечения не было и быть не могло. И хорошо, что близким часто было не до меня.
Пока не пришло время большой политики и перемен, покуда не началась перестройка, и я, и мои родные часто играли в игру под названием «Раз-два-три – ничего не произошло!» - по Хармсу. У нас всё в порядке, ничего не случилось. Родные делали беспечный вид, боясь меня травмировать – нашли дурочку. Будто я могла не замечать… слона в своей комнате, если о нём не говорить.
С другой стороны, возможно, ими двигал страх произнести вслух печальную правду. Ведь коли её выразить словами, она, будто названный по имени и таким образом призванный Сатана, обретёт плоть и станет уже не просто мнением, с которым можно поспорить, а безусловной истиной, фактом. Поэтому предпочитали делать вид, что ничего не случилось. Всё нормально и всё ещё будет. Надо только немножко подождать и приложить некоторые усилия, например, в виде учёбы в профильном институте. Будто какой-то институт может вернуть талант… нет, гениальность – ведь я была гением. Гениальным ребёнком. Вундеркиндом. В прошлом. Всё ушло, талант исчез, будто из меня что-то вытряхнули. Вспороли и вытащили из моего тела, вернее, мозга, самую главную пружинку, на которой держалась моя суть.
Тот вечер. Заканчивается август, по-московски неприветливый, прохладный, когда небо затянуто серой беспросветной пеленой, то и дело принимается нудно стучать дождь. Природа всем своим видом готовится к отбою, будто не будет сентябрьского последнего ренессанса с щедрым солнцем и теплом. Так всегда случается.
Пока мама моет посуду на кухне, мы с папой вечеряем в гостиной, читаем газеты – то было настолько интересное время, что газеты почти заменили детективы и фантастику, настолько острые и интригующие материалы в них публиковались. Иногда перебрасываемся репликами по поводу бурчащего телевизора, на котором пригрелся рыжий кот Фима, нагло спустивший на экран пушистый хвостище. Помнится, в те годы политического безумия «ящик», кажется, вообще не выключался, если кто-то был дома. На всякий случай, вдруг что! Через год «вдруг что» ещё как случится, о чём мы узнаем благодаря телевизору и Чайковскому.
Так вот, вечер августа 90-го года. Незабываемый, к сожалению. Один из самых печальных в моей жизни.
- Ты настоящий медвежонок. Плюшевый мой, хороший. Получилось… - успел сказать папа и… его не стало. Так оно и случилось – внезапно и почти моментально. На всё про всё понадобилось минуты три. Ещё пять минут назад жизнь катилась неторопливо и уютно, жизнь прежняя, спокойная, отмеряемая привычным тиканьем ходиков на стене, а в следующее мгновение всё изменилось полностью и навсегда. В самый страшный момент почему-то взгляд падает на эти ходики и кажется, что если сейчас перевести стрелки назад, всё повернётся вспять! Остановитесь, ходики!
Папа скрючился и упал на колени, не дойдя до окна, чтобы открыть форточку – ему, по-видимому, стало душно. Не открыл, не успел. Наверное, боль была невыносимой, он прижал кулаки к животу, рухнул и посмотрел на меня снизу, с пола. Я за эти две-три секунды не успела никак среагировать, застыла в ужасе, сидя в кресле с газетой. Почувствовала, как внутри всё болезненно сжалось в комок, но лишь начала догадываться, что происходит нечто ужасающее, фатальное.
Совсем не ко времени вспомнились папины наставления: «Тебе страшно, жутко, но ты «делаешь лицо», и никто не догадается, что тебе страшно. Тебя тут нет, тебя не касается, неприятность происходит не с тобой!»
- Это происходит не со мной… - прошептала я.
Врачи потом сказали, что «всё» произошло сразу, моментально. Он не слышал моего крика, не видел, как я билась и выла, прижимая к своему лицу его ладонь, целуя её и умоляя папу прийти в себя.

Моё первое горе.

ИМЯ И ФАМИЛИЯ

У папы из родных были только мы – мама и я. Ни родителей, ни братьев. Человек без корней. Про его маму с папой я ничего не знаю, как и он сам: когда папа начал осознавать себя в трёхлетнем возрасте, то обнаружил, что живёт в огромном доме рядом с десятками других малышей. Что такое «мама-папа-дом-семья» понятия не имел. Как всё случилось, куда сгинули его родители – покрыто мраком. Учитывая год его рождения – 1950 – можно многое предполагать.
Папа знал всего лишь то, что его нашли подкинутым у крыльца казённого заведения. Всё. Обнаружила его уборщица «из бывших», что объясняло её не по статусу удивительно красивую фамилию. Иногда я думала о том, насколько непростая была та женщина не только в смысле происхождения, но и по своему характеру: она не сменила фамилию на что-нибудь простенькое вроде Ивановой-Сидоровой, как сделали многие, не побоялась, так и жила с «неправильной» фамилией в стране, где куда безопаснее и выгоднее быть Перденко, чем Оболенской (оба примера взяты прямо сейчас с потолка, к истории никакого отношения не имеют). И ведь женщина уцелела в мясорубке! Оказалась в результате в уборщицах, но живая и при работе. Повезло.
Так вот, именно её прекрасную фамилию, чтобы не думать-не ломать голову, младенцу и присвоили. «Хоть в чём-то свезёт мальцу!» - возможно, рассудили те, кто выписывал метрику. К тому времени уже не так опасно было жить условным «Оболенским», как лет двадцать до этого. А, может, просто никто не хотел заморачиваться и придумывать.
Но я, пожалуй, не назову ту фамилию, пусть остаётся интрига: иначе меня тут же вспомнят и опознают, по крайней мере мои ровесники и те, кто старше.
А зовут меня Беллой – в честь прабабушки, так решила мама, и её мама была счастлива.
Но вы представляете, какой кошмар в детстве быть Беллой? Я безумно завидовала Таням, Олям, Ирам и прочим девочкам с нормальными именами.
Естественно, в любом детском коллективе, в садике или во дворе, я моментально превращалась в Белку или Стрелку, дети пытались дразниться, но не тут-то было: мне понравилось быть Белкой.
«Девочка, как тебя зовут?» - «Белка!» - «Доча, ты же Белла!» - «Нет! – и ножкой топала. – Белка!»
Так и пошло, все привыкли, Белка – это я. А Белла – в документах. Папину фамилию в конце 70-х – начале 80-х не знали лишь малокультурные, не читавшие «Литературную газету» и журнал «Наука и жизнь», а потому не ведавшие про девочку-вундеркинда. Но таких было мало: телевизор смотрели все, а меня и там показывали, хотя всего пару раз.
Моя красивая фамилия долгие годы стояла в ряду таких, как Надя Рушева, Алёша Султанов, Полина Осетинская, Ника Турбина, среди любимых игрушек взрослых интеллектуалов – детей-вундеркиндов в искусстве и литературе. Маленьких советских гениев признавали и обожали безусловно, носили на руках. Позже из Америки к нам пришёл термин «дети-индиго», и нас, вундеркиндов мэйд ин ЮЭСЭСАР, окрестили этим словом задним числом. Мол, первые ласточки, просто названия никто не знал, от нас скрывали великое открытие британских учёных. Вундеркинды – это по-старому, по-советски, а по-новому – индиго.
- Имя у девочки как у Ахмадулиной, - многозначительно перешёптывались взрослые. Да, конечно, это неспроста. А все Александры немножко Пушкины.
В начале восьмидесятых гениальных детей приветствовали, как представителей «нового мира», того самого земного Парадиза, которого человечество ждало и жаждало все последние века. И мы родились, как по заказу – кучно, почти одновременно.  
Потом возникнут сомнения в гениальности некоторых детей, последуют разоблачения, прогремят гневные выступления доморощенных «следователей» и наступит отрезвление – когда справедливое, когда лживое, всего лишь ради сенсации, но это всё потом. Например, авторство Ники скоро будет поставлено под сомнение.
- Я же предупреждал! – бушевал дедуля, изо всех сил оберегавший меня от любой публичности и убеждённый, что журналисты и шумиха могут сломать жизнь его драгоценной внучке. – Я же говорил!
А что он говорил? Он ведь тогда, когда всё только начиналось, имел в виду совсем не это, прекрасно зная, что никаких сомнений в моём авторстве быть не может. Или он намекал, что на Нику наговаривают, мучают девочку, позорят, а на её месте легко могла оказаться я?
Стоит ли признаваться в том, что можно счесть бахвальством? Не знаю. Ну да ладно, какая теперь разница, чего скромничать сто лет спустя? Дело в том, что некоторые именитые поэты оценивали мои стихи много выше, чем творения Ники. Так получилось, что мы с Никой пересеклись во времени и в жанре, но, в отличие от меня, Турбина оказалась прекрасна во всём! Прекрасна внешней красотой Серебряного века – нежная, немножко не по-детски томная, трогательная, с совершенно изумительной родинкой над верхней губой, изящным штрихом довершавшей удивительный образ. И умела она читать свои (не свои?) стихи так, что взрослые плакали, не веря ни глазам, ни ушам. «Реинкарнация… реинкарнация…» - лаская слух, шуршало над толпой внимающих удивительному ребёнку модное слово, понятие, погружающее в экстатический восторг. Ника выглядела маленьким, гениальным мудрецом, реинкарнацией всех великих поэтов и поэтесс сразу. Потрясающе фото- и телегенична и вообще… ну, куда мне до неё?
Белка-игрунка – так называл меня папа. Я была рыжая-прерыжая-конопатая, маленькая, тощая, вертлявая, постоянно строящая рожицы кривляка с чуточку оттопыренными ушками. Как обезьянка-игрунка!
Игрунка сочиняла потрясающие стихи, любила их декламировать, одновременно, правда, лазая по шведской стенке, катаясь с горки, или носясь по двору и ликующе выкрикивая рифмованные строки.
Пришли корреспондент и фотограф – тётя в брюках и дядя с бородой. Я их встретила во всеоружии: заранее нашла красно-рыжий мамин платок, запихнула его сзади под резинку колготок и вышла к гостям:
- Здрасьте! Меня зовут Белка, и вот это мой хвост! – повернулась ко всем спиной и начала бешено вертеть попой, чтобы хвост как бы шевелился. Типичный гений, особенный ребёнок, да-да.
Меня пытались угомонить, усадить на стул, чтобы я, красиво сложив ручки под подбородком, кротко ждала, «когда вылетит птичка». Но я показывала фотографу язык или специально косила глаза к носу, прикусив нижними зубами верхнюю губу.
- Да чёрт же, бля! – бесился фотограф, тётя в брюках на него шикала, нежно пытаясь уговорить меня «не проказничать».
С видеосъёмкой дело обстояло ещё хуже: высидеть на одном месте больше сорока секунд я физически не могла. Папа специально засекал время: сорок секунд – предел. Потом игрунка вихрем срывалась с места, потому что во мне, видимо, с силой разжималась некая пружина.
- Мне кажется, она у вас психически нестабильная девочка, - как-то раз вынес раздражённый вердикт товарищ с телевидения, потерявший, по его словам, со мной кучу драгоценного времени. – Иногда гениальности сопутствует психическое отклонение…
- Сами вы! - шёпотом прорычал папа и сунул ему в руки бумажку. – Почитайте. Психически стабильный вы наш.
На листке были напечатаны на машинке лучшие мои стихи к тому времени. Мне было лет семь, кажется… Телевизионщик прочитал. Вздохнул. Беспомощно посмотрел на меня. И ещё раз вздохнул.
- Девочка – гений. Но кина не будет.
Какие были мои стихи, про что? Не такие драматично-трагичные, как у Ники, но, как теперь вижу, странно глубокие для ребёнка. Почему ко мне приходили эти образы и идеи? Неизвестно. Приходили – и всё. Откуда-то. И становилось легко и радостно – вот это точно было. Мир вокруг делался ярким, гуашевым, звуки насыщенными, запахи густыми, пряными. Когда мною сочинялись стихи, я ощущала мир удивительно глубоко, все пять чувств были обострены до предела, и невозможно описать, какое это счастливое, блаженное состояние.
…Стихотворение про дождь, который идёт за окном, поэтому я не могу пойти погулять. И я придумываю пригласить дождь к себе в гости, а когда он придёт, убегу из дома, потому что на улице его уже не будет. Но у меня дома начнётся дождь, поэтому нельзя вернуться.
…Или про куклу, у которой сломался один глаз – перестал моргать, застыл в открытом положении. Эта кукла не доверяла никому, боялась людей, которые делали ей больно, поэтому не хотела закрывать глаза, решила оставить один всегда открытым, чтобы наблюдать за людьми. Она совсем перестала спать, ужасно устала и умоляет дать ей хоть немного отдохнуть – но как? Нельзя закрывать глаз, люди всё время рядом.
…Про кота Фимку. Нашего рыжего пушистого красавца. С того момента, как я научилась говорить, пыталась научить тому же своего любимца. Не получалось. Стихотворение было о том, что коты не хотят с людьми разговаривать, потому что не имеют права открыть самый главный секрет, но боятся, что от любви к нам не выдержат и разболтают. Поэтому решили вообще не разговаривать даже со своими хозяевами.
Теперь все догадались, какая у меня фамилия? Эти три стихотворения из самых популярных. Их чаще всего перепечатывали в публикациях обо мне.
Кстати, про котов. Они у нас всегда жили. Первый был Фимочка, тот самый. Его откуда-то принесла мама ещё до моего рождения. А когда меня привезли из роддома, уже взрослый здоровенный котяра, обнюхав появившееся в его доме нечто и полчасика поразмышляв (как выразилась мама), запрыгнул в мою кроватку и по-хозяйски положил лапу мне на живот, выразительно посмотрев на родителей: мол, моё.
С тех пор, как помнила себя, я знала Фимку, моего любимого рыжего дружищу. Мама шутила, что трое рыжих в семье – гарантия счастья: чем больше рыжего, тем лучше. Но Фимка слишком рано ушёл, лет в семь всего. Не знаю, по какой причине, лишь помню своё первое огромное горе. Родители очень скоро завели ещё одного рыжика. Малыш был жутко глазастый, писклявый и наглый – в отличие от вальяжного и благовоспитанного Ефима.
- Да это какой-то Лжефимка! – грустно заметил папа.
Какое-то время мы его так и звали, но он вырос в замечательное создание – мурчащее, ласковое и любимое. Поэтому стал Фимой Вторым. А ушёл ещё быстрее: неудачная кастрация, мочекаменная болезнь и всего в два годика не стало котика. Мы всей семьёй горько рыдали, даже папа не сдерживался.
Завели третьего. Рыжего, конечно! Вот он оказался долгожителем. Ефимом Третьим. Понятно, что без кошек я не мыслю своей жизни – они со мной всегда. Рыжие. Фимы. Мальчики или девочки – неважно, имя позволяет.
Мои стихи, конечно, публиковали, про меня много писали, фамилия была на слуху. Но фото из публикации в публикацию кочевало одно и то же: лишь один раз меня удалось «поймать», с любопытством глядящей куда-то в сторону, не успевшую пока превратиться в обезьянку и состроить рожицу. Взгляд влево, чуть нахмуренные брови, приоткрытый рот – обычная среднестатистическая девчонка.
Помню особенно «оригинальное» название статьи - «Рыжее чудо». Судя по стихам – да, чудо присутствовало. А глядя на автора – не скажешь. Поэтому по телевизору меня показали пару раз и мельком. Ника Турбина смотрелась эстетично, как бы сейчас сказали – супер-брендово. А рыжие обезьяны с шилом в одном месте не могут быть реинкарнацией ничего хорошего. Я никак не вписывалась в требуемый образ.
И тем не менее, многие легко вспомнили бы мою фамилию, поэтому я её не назову. Зачем? Всё кончилось, само собой рассосалось, растворилось, улетело.
В двенадцать лет я впервые почувствовала трудность в сочинении стихов. Прежде во мне бурлил и пузырился чистый кайф, приходивший ниоткуда, щекотавший меня в животе и звонкой челестой звучавший в моём голосе, когда я вдруг (для окружающих – вдруг) принималась говорить в рифму о чувствах, мыслях, ощущениях. При этом плавала на волне блаженства! Взрослые охали, бросались за ручкой и бумагой, чтобы успеть записать, а я, не понимая этой суеты, будто просто пела песенку, делясь своей радостью. Щекотка случалась часто, я всегда ждала её появления, потому нон-стоп пребывала в хорошем настроении.
Активная и шустрая, обожала часами качаться на качелях, с которых меня невозможно было стащить. Изо всех сил работала ногами вперёд-назад, поднимаясь высоко-высоко, аж дыхание перехватывало, падала сверху вниз – ух, как в пропасть! На турниках болталась мартышкой, быстрее всех детей носилась по двору – эдакая Пеппи, если учесть рыжину и конопушки.
Для посторонних картинка была странной и смешной, а я привыкла, что за мной постоянно пытается угнаться кто-то из взрослых с листком бумаги и ручкой – не упустить момент моих «творений». А всё потому, что один раз я убежала качаться, только-только начав сочинять стих, и, вернувшись с качелей, заявила, что забыла придуманное дальше… вот только что забыла, пока бежала, наверное. Папа так расстроился! С тех пор за мной всегда следовал конвой, вооружённый ручкой.
Однажды мне стало ужасно жалко запыхавшуюся, взмокшую маму, и я снисходительно сказала ей, протянув руку:
- Давай мне, сама запишу. Я ведь умею писать.
Умела. Мне было почти семь лет, я уже хорошо писала – вундеркинд же.

Такая маленькая и особенная я.

ПРО ЛЮБОВЬ

Вся наша семейка - хронические «сердечники». Мама, будучи совсем молодой, неспроста так сильно запыхалась, бегая за мной – у неё с юности моторчик сбоил, как она выражалась. А бабушка и дедушка умерли, не дожив до шестидесяти от того же проклятого диагноза, от больного сердца. Поскольку мама по профессии детский доктор, она постоянно мониторила мой моторчик, справедливо опасаясь дурной наследственности. Никакой патологии и опасности не обнаружилось. Родители были счастливы! А ведь тогда ещё мама про папу не знала, не представляла, по какой причине он в одночасье умрёт. Прежде папа не жаловался ни на какие проблемы, ни одна диспансеризация не выявляла неприятностей с сердцем.
Зато мама отлично знала про папу другое.
- Ты у меня дурной, - ласково говорила она, поглаживая его по щеке, по рыжим бакенбардам, переходившим в короткую бородку. – Как ты вообще живёшь в реальном мире, непонятно мне. До сих пор дожил и ни разу не побили.
Папа, пожимал плечами, внимательно разглядывая узор на ковре. Смущался. Папа был очень добрым и боготворившим самое в жизни главное, по его мнению – семью. Жена, дочь, родители жены – святое, драгоценное, то, чего ему так не хватало в детстве! Он будто добирал любви и заботы, не доставшиеся тому мальчику. Правда, добирал оригинально, своеобразно – сам заботился обо всех и даже чрезмерно. Зато всем нам рядом с ним было спокойно и надёжно: настоящий рыцарь, верный друг и всегда на страже – никто там моих не обижает?
- Белка в тебя… повезло же мне, - усмехалась мама, - мои любимые существа – оба с пламенным приветом.
Я слышала её слова, но не понимала, что имеется в виду. Однажды дошло: «пламенный привет» - поэтический дар. В сущности, она права – это отклонение от нормы. И папа у нас – добрый и обожающий свою семью мужчина – стал таким после обычного советского детского дома. Часто ли подобное случается? Нет. Отклонение.
Мама шутила, нежно любуясь «особостью» своих обожаемых, умилялась. Но, думаю, была не так уж далека от истины. Папа точно был странным. Почему-то не смог закончить институт. «Почему-почему-почему?» - миллион раз спрашивала я его. Но лишь однажды получила что-то похожее на правдивый ответ, да и то не от папы.
- Почему-у-у? – в очередной раз завела я нудную шарманку, когда дома вовсю шли разговоры о моём будущем, поскольку окончание школы неумолимо приближалось.
- Ну, как-то так получилось, - папа искал, за что зацепиться взглядом, дабы переключить тему, я прекрасно знала эту его манеру, - время такое было, приходилось работать, зарабатывать…
- Ты после детдома сразу взял и поступил! Сам! – не отставала противная я. – И ни куда-нибудь, а в МИИТ. Учился хорошо! Что вдруг произошло?
- Да я произошла, - сказала мама, войдя в комнату. Папа обрадовался возможности улизнуть.
- Мне… надо, - и стремительно вышел из комнаты.
- Мы поженились, и он решил, что теперь ответственен за всё, не имеет права тратить время на учёбу, должен содержать семью. Пошёл работать, подрабатывать, зарабатывать… Лишь бы я спокойно училась, лишь бы мы могли снимать комнатку и жить отдельно. Вагоны разгружал, почту разносил, к ремонтной бригаде прицепился – разнорабочим. Вкалывал по двадцать часов в день.
- А потом? А заочка?
- Потом ты родилась. В общем, поверь, я всю плешь ему проела этой темой. Но бесполезно. Дурной он.
В итоге папа до конца работал чертёжником на ТИЗ-приборе под крылышком моего дедули – главного бухгалтера завода. Уже давно не надо было постоянно тревожиться о прокорме семьи: мы жили неплохо, основным добытчиком оказалась мама. Она выучилась в медицинском и стала прекрасным детским доктором, хотя и «простым» районным педиатром.
Простым да не простым! Мама… Типично советский человек в лучшем смысле этого слова. На её личном знамени, как и у папы, алыми буквами было начертано то же самое слово «ответственность» да ещё с тремя восклицательными знаками. Только папа свою зону ответственности сам ограничил ареалом обитания самых близких (не по-советски как-то, индивидуалистично), у мамы же она не знала границ. Работать – с полной отдачей, не щадя живота своего, не забывая, что государство бесплатно дало ей прекрасное образование; переработка – это нормально, с субботников уходила последней, всё личное имело значение только после общественного, всеобщего, государственного. И не за деньги (какие там деньги?) – за идею. Не коммунистическую, упаси боже. Идея заключалась в том, что надо служить обществу, быть врачом в самом высоком смысле этого слова, соответствовать строжайшим критериям понятия «доктор». Чеховский доктор Дымов – её идеал и герой, вот как-то так.
Интересно, как они с папой нашли друг друга, как сошлись? Красивая, статная и во всём правильная девушка из очень благополучной столичной семьи и добрый, мягкий детдомовский юноша с честными зелёными глазами и страстным желанием постигать и любить этот мир. После детского дома и при этом без всякой обиды на жизнь! Возможно, он единственный такой на этом свете. Впрочем, если вдуматься, то, несмотря на большую разницу во многом, никаких противоречий между этими двумя личностями не было. Оба – идеалисты-гуманисты.
В студенческой компании, где пели Окуджаву и верили в прекрасное далёко, к которому рифма «жестоко» никак не монтировалась, и произошла случайная встреча среди таких же московских молодых идеалистов. Молодёжь читала стихи Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной и верила в будущий… ну, если не коммунизм, то очень правильный социализм, где царят справедливость и милосердие.
В своём понимании мира они были нормальными людьми, только сильно оглушёнными марксистско-ленинской пропагандой, но при этом вовсе не слабоумными. Поэтому постепенно прозревали, поэтому, прочитав «Архипелаг ГУЛАГ», искренне ужаснулись и с тех пор уже не могли быть прекраснодушными болванами. Но извести из своего нутра советскую интеллигентскую закваску и инфантильную веру во всё хорошее до конца не сумели (возможно, это не так уж и плохо?). Но откуда в папе-то взялась интеллигентская закваска? Детдомовский же был пацан.
- Да потому что дурной, родился таким, - улыбалась мама.
Они очень любили друг друга.
Выучившись на доктора, мама за пару лет практической работы педиатром стала любимицей всех мамаш в округе, в поликлинику которой её распределили. В этом же районе мама с папой и жили с самого начала. Квартира – двушка, получившаяся из положенной папе комнаты от государства и прабабушкиной однушки. С доплатой, разумеется, бабуля и дедуля помогли. Дедуля к тому времени уже служил главным бухгалтером завода, они с бабулей жили весьма благополучно. В своё время бабуля смогла оставить службу в НИИ и полностью перейти на должность дедулиной жены, мамы, хозяйки уютного дома, а впоследствии доброй бабушки.
Отдельная квартира для моих родителей получилась в результате непростой в тогдашних условиях операции и не без игр за гранью дебильных законов – с помощью знакомств и даже небольших взяток, чтобы где-то на что-то закрыли глаза. Господи, будто нищих обездоливали или детей в рабство продавали! Сложная, нервная и нудная, как я поняла, была история, но очень важная для моих родителей – обычных советских людей, как правило, намертво взятых за горло жилищным вопросом на всю жизнь. Вопрос звучит банально: где жить, чтобы строить свою собственную жизнь, создавать семью, растить детей? Чтобы, в конце концов, иметь нормальное человеческое право закрыть за собой дверь и побыть в одиночестве. Кошмарное было общество в этом смысле. Бесперспективное и людоедское. Коммуналку вам всем в рыло! Или три поколения в одной двушке – и попробуйте не переубивать друг друга.
Ещё расскажу про маму, про то, какой она была знаменитостью района. Местные мамочки детей от нуля до шестнадцати лет считали её самой внимательной и знающей плюс фантастически ответственной – десять раз позвонит после посещения захворавшего малыша! И больничные листы выписывала и продлевала по первой просьбе, ибо была убеждена, что лучшее лекарство болящему ребёнку – мама рядом и подольше, до самого выздоровления. И если есть малейшая возможность малышу «высидеть» дома, пусть он всего лишь устал к концу четверти, и родительница просит «больничный» ради пары дней отдыха вымотанному третьеклашке, то, в отличие от других докторов, мама никогда не отказывала.
Знаю, что у неё бывали неприятности из-за этого, начальство «песочило» и ругало. Но мама умела за себя постоять, к тому же врачей, тем более хороших, ощутимо перестало хватать к расцвету «застоя», да и все родители района встали бы за своего любимого доктора горой. Потому, сцепив зубы, начальство терпело, тем более, что она была такая одна.
Другие доктора свято блюли интересы государства – экономили казённые деньги и не разбрасывались больничными листами направо-налево. Ещё чего, обойдутся, чай, не холера с чумой на дворе, а просто банальные простуды, и, между прочим, благодаря заботе государства, всеобщим прививкам, перке с манту и регулярной сдаче анализов кала нет никаких эпидемий. Когда ещё так благополучно жили? Нечего лишний раз лезть в карман государства, ишь! Поэтому до температуры 37.2 – никаких «дома», только в школу, в садик. А родителям – на работу, выполнять государственный план.
Итогом обожания мамского населения района «чУдной и понимающей докторши» стало то, что в нашем доме все кухонные шкафчики беленького в зелёный цветочек гарнитура, а также добрая половина трёхстворчатого родительского шкафа и чешской стенки полностью оказались забиты закрутками, вареньями, соленьями домашнего изготовления. А также конфетами, винами и коньяками. Кое-что пошло «жить» на шкаф и под родительскую раздвижную софу. Под мою девичью узкую кровать тоже впихнули сколько-то банок консервов.
Ни в будни, ни в праздники у нас не было проблемы «накрыть стол» для любого количества гостей: маму задаривали покупными тортиками и домашними пирогами, палками пахучих венгерских колбас и дефицитными консервами, икрой, импортным кофе и даже изредка экзотическими фруктами. Если к людям каким-то образом попадал тропический дефицит, то многие спешили поделиться вкусной ценностью с тем, кого считали очень важным человеком для своей семьи. И разве это не детский доктор в том числе? Врач, который когда-то очень помог и продолжает давать бесконечные бесплатные консультации по телефону, всегда ангельски терпелив и никогда не злится. Даже если телефонный звонок слегка спятившей на здоровье младенца молодой мамаши поднимает доктора из тёплой постели среди ночи.
Мама ни с кого и никогда не брала денег! Ни разу в жизни. А подарки принимала. Однажды, будучи ещё совсем молодой, она попыталась не взять у женщины банку с вареньем и даже осерчала. Так та разрыдалась, впала в истерику, бухнулась на колени и почти десять минут сипло кричала, уткнувшись лицом в мамины колени и вцепившись пальцами намертво в белый халат, что для неё это безумно важно, что сынок – единственный смысл и радость, что ей уже сорок, а ему всего четыре, что без него она просто повесится сразу же, что доктор для неё – бог, и для неё совершенно необходимо отблагодарить божество, иначе её мальчик снова заболеет… После этого случая, потрясшего впечатлительную маму, она больше не рисковала и даров не отвергала. Но деньги – никогда, ни под каким видом, никаких конвертиков!
Вот такая работала в нашем районе известная детская врач Софья Львовна Нейман. Ах, да… забыла сказать: по маме я – чистокровная Нейман. По папе – неизвестно, я имею в виду национальность. Мне думалось, судя по его чертам лица, что в нём намешано много кровей, но самые сильные гены оказались из «союза рыжих»: рыжие кудри, ресницы, веснушки до ушей. Моя природа, вместо того, чтобы взять себе материнскую еврейскую беспримесную красоту и статность, скопировала папашу – ирландца ли, шотландца, не знаю, кого. Того, кто дедушку лопатой убил, по слухам.
Впрочем, бабуля Нейман горячо уверяла, что рыжий цвет – очень даже еврейский, мол, рыжих евреев собралось пол Израиля, и что мой папа Виктор Викторович (имя в детдоме ему дали, как часто тогда случалось, в честь победы в Великой Отечественной войне – и имя, и отчество) – типичный, настоящий, стопроцентный аид. Папа хохотал и говорил, что не возражает, мама тоже смеялась и уверяла, что ей всё равно и всегда было всё равно. А я так и не поняла: всё равно ли было бабуле с дедулей? Похоже, что не очень. Но с какого-то момента это уже не могло иметь ни малейшего значения.
Бабули и дедули не стало за два года до ухода папы, и умерли они с разницей в пять месяцев, успев прописать меня в своей квартире и всё оформить, чтобы не подкопаться никому и никогда, а «у девочки сразу своё жильё». К шестнадцатилетию я стала хозяйкой двухкомнатной роскоши в очень хорошем доме недалеко от метро «Профсоюзная». Сдалась мне эта квартира! Лучше бы бабуля с дедулей пожили подольше, подольше!
- Они очень тебя любили. Даже больше, чем меня, - тихо плакала мама на поминках. А то я не знала. Помню, как дедушка не просто громко разговаривал, а кричал… Эх, он мне тогда казался таким большим, огромным! Когда выросла, выяснилось, что роста в нём было всего 169 сантиметров. Но в моей памяти седой великан громыхал зычным басом:
- Оставьте ребёнка в покое! Корреспонденты, киношники, интервью – с ума посходили! Да, девочка – гений, но не смейте её мучить! Её надо беречь! Вы что – про вундеркиндов не знаете? Им намного проще поломать жизнь, чем любому обычному ребёнку!
Бабуля согласна кивала и в паузы, когда дедуля переводил дух, быстро вставляла возмущённое:
- Безобразие, да!
Только зря они кипятились: мои родители вовсе не хотели никакой популярности и славы, оно само так вышло. Кому-то попало в руки моё стихотворение, он его показал ещё кому-то, кто-то оказался журналистом, у которого был друг литератор… ну, и понеслось. Москва же – путь к вершителям судеб не такой уж длинный, намного короче, чем у жителей провинции. Мама с папой, скорее всего, просто не знали, как правильно реагировать, растерялись и не умели противостоять наглому наскоку прессы и дурковатой нашей творческой и околотворческой интеллигенции, обожающей на кого-нибудь молиться, из кого-то лепить идола. А уж если это ребёнок – совсем здорово, ведь прибавляются «чистота помыслов, невинность души».
И пошла писать и плясать губерния про «новое поколение, рождённое в такое время, когда всё нравственное, возможно, растоптанное безжалостными коваными сапогами прошлых годин, расцветает в детских душах, возвращаясь к нам через этих удивительных малышей гениями Цветаевой, Пастернака и других великих…» Реальная цитата из пафосной статьи в «Советской России», пожелтевшая вырезка которой с моей мордой лица хранилась у нас вместе с другими подобными публикациями в отдельной бухгалтерской папке. Тётенька-корреспондент захлёбывалась от восторга нового знания про вундеркиндов и реинкарнацию.
  На перроне, в нестёртых следах Пастернака
  оставляя свой след,
  ты вздохнула, как будто бы внутрь простонала,
  восьмилетний поэт.
  Евгений Евтушенко посвятил эти строки Нике. Не знаю, читал ли он мои стихи, попадались ли они ему… Может, не понравились в отличие от Никиных?
Переживала ли я, завидовала? Нет, мне вполне хватало внимания прессы и последствий оного. В школе со мной учителя чуть ли ни на «вы» разговаривали, а одноклассники взирали с удивлением, потому что… Потому что я была нормальным ребёнком, обычной «хорошисткой» и изрядной любительницей проказ. Не вязался мой образ с «большим поэтом» в детских головах (во взрослых, впрочем, тоже). В общем, лучшие подружки быстро забывали про то что я – та самая Белла С…… Белка я, обыкновенная, свойская Белка. И слава богу!
Меня здорово огорчало, когда с приходом бабули и дедули в доме начинались трения по поводу моей «популярности». Взрослые спорили, иногда ругались, это пугало. Даже кот Фима забивался куда-нибудь подальше с глаз и вылезал из ниоткуда лишь тогда, когда всё успокаивалось. Я чувствовала себя виноватой… Лучше пусть ничего не будет – никаких фотографий в журналах и восторженных публикаций о «юном даровании», лишь бы дома царил мир без конфликтов, хотя те конфликты хорошего с лучшим были не опасные, не страшные – все родные хотели мне лишь добра. И не очень понимали, как правильно воспитывать любимого ребёнка-вундеркинда.
Поэтому просто обожали и берегли.

Я их всех очень любила!

РОЖДЕНИЕ ДЕМОНА

В один прекрасный день папа нашёл себе в жизни заботу: оказывается, его всерьёз беспокоило моё «обезьянство». Слишком активная мимика, любовь к кривлянью и, самое, с его точки зрения, опасное, что мои чувства всегда отражались на лице. Папа считал это признаком беззащитности: по его мнению, для любого встречного-поперечного я никакая не загадка, не тайна, а со всех сторон чёткая мишень. Профессиональные знатоки детей – педагоги – здорово подпитывали его беспокойство.
- Не всё в порядке, - хмурилась, качая головой воспитательница в детском саду.
- Что не так? – пугался пришедший за мной папа.
- Вы бы показали девочку невропатологу. Или даже… ну, вы понимаете.
- Ничего не понимаю! – сердился и нервничал папа. – Что с Беллой не так?
- Очень кривляется, чересчур, лицо постоянно… шевелится. Даже когда она молчит, понимаете? Или слушает что-то. Может быть, тик? Похоже, знаете ли, на тик.
Моя мама педиатр, и она прекрасно знала, что нет никакого тика. Но будучи гиперответственным человеком, показала меня трём невропатологам – именитым и с репутацией. Они в свою очередь уверили маму, что у её дочери нет неврологических проблем, тика и прочих бед, а есть сильная эмоциональность и «активная мыслительная деятельность». В силу малолетства я просто ещё не умею контролировать свои эмоции, и они у меня все напоказ. Пройдёт, а навык контроля непременно придёт, нет никаких поводов для треволнений.
Родители успокоились, а я сама и не волновалась. Но годы шли, я уже ходила в младшую школу, а «контролировать» физиономию так и не научилась. Поэтому меня «браковали» для кино о вундеркиндах и по этой причине фотографы сходили с ума: «вечно получается какой-то косоглазый чёрт, а не хорошенькая девочка!» Плохие были фотографы, теперь я понимаю. Детей просто надо уметь снимать. А этим было нужно, чтобы я принимала правильные позы. Позировать – о, нет, не для меня!
Говоря откровенно, не очень помню, как всё происходило на самом деле, пересказываю по воспоминаниям родителей. Сами же ситуации подзабыла – слишком была мала. Папу происходящее тревожило, мучило, он беспокоился за меня и думал, как предотвратить возможные неприятности и беды. Думал, думал и придумал.
Помню, как однажды он сказал:
- А давай учиться изображать Снежную королеву!
- Зачем? – удивилась я. – Она ведь плохая, злая.
- Понимаешь, - папа замялся. Как объяснить ребёнку, пусть даже слегка гениальному, что лицо твоё – враг твой? – Иногда мысли и чувства бывают написаны на твоём личике, - я тут же подбежала к зеркалу.
- Где?
Папа засмеялся.
- Да везде! Слышала слово «мимика»? Это выражение глазок, улыбка или сморщенный носик.
- Знаю!
- Ну вот… у тебя мимика очень активная. Это называется эмоциональная выразительность.
- Это плохо?
- Вовсе нет! Но иногда может быть не очень… безопасно. Например, если какой-то не очень хороший… плохой человек… замыслил что-то против тебя и хочет знать твои мысли.
- И он их видит? – помню, я прикрыла ладонями лоб.
- Он может о них догадаться, глядя на твою прелестную мордашку. И его нужно обмануть!
- Как?
- Научиться делать выражение лица Снежной королевы, у которой оно всегда одинаковое, как в сказке, как в фильме, помнишь? Лицо не выражает ничего. Как будто ты участвуешь в карнавале и на тебе маска этой королевы. Знаешь, у Высоцкого есть одна песня… ой, это тебе пока рано!
Он не говорил о том, что надо мной могут смеяться, как над обезьянкой-игрункой, или думать, что я ненормальная. Что неприлично кривляться, это может быть неприятно окружающим. До всего этого я додумалась сама намного позже, когда уже безупречно владела умением делать лицо Снежной королевы. Некоторые называют подобный навык покерфейсом – модное нынче словечко. Ни папа, ни я тогда его не знали. Папа не был опытным игроком в карты, мы всей семьёй иногда дулись в дурака или в фараона, на этом карточные познания у нас заканчивались.
Научиться придавать физиономии лик Снежной королевы – маску для выживания, чтобы тебе не сделали больно, а если и сделали, то не поняли этого и не получили бы своей гадкой радости; если не быть, то хотя бы казаться сильной и непрошибаемой тогда, когда это необходимо, а необходимо бывает слишком часто - вот такую задачу поставил мой папа.
Кстати, про упомянутого им Высоцкого я вспомнила лишь через несколько лет, когда папы уже не стало. Задумалась, о какой песне речь? Высоцкий всегда мне очень нравился как поэт, но я никак не могла найти те самые слова в его песнях, которые мог иметь в виду папа. Однажды мне поможет мама, но это всё позже…
Когда я стала чуть старше, но всё ещё была в процессе обучения покерфейсу, папа переименовал название маски.
- Медведи – очаровательные звери! – говорил папа. – Но почему они бывают опасны и непредсказуемы для человека? Именно потому, что у них вообще нет никакой мимики! Мы не можем угадать, что мишка чувствует, чего хочет, какое у него настроение. Смотри: по собачьей мордахе видим, по кошачьей тем более, а с медведем прямо беда! Давай учиться изображать хорошенького плюшевого медвежонка. Давай?
Поначалу у меня плохо получалось. Только перед зеркалом, но стоило от него отойти…
- Белка! Ну что с тобой происходит! – восклицал папа через пять минут. Я читала книжку, где по сюжету происходила погоня. Будто смотрела кино, настолько ярко представляла себе происходящее. Личико меня и выдавало.
- Ой! – восклицала я и по памяти воспроизводила мышцами физиономии что-то деревянно-неподвижно-тупое.
- Ужас какой! – смеялся папа и тащил меня к зеркалу. – Посмотри! Что за морда Ваньки-дурачка?
Увидев в отражении свою вытянутую рожицу с крепко сжатыми губами, смешно вставшими дыбом бровями, выпученными глазами и почему-то надутыми щеками, я тоже начинала хохотать. Потом мы возобновляли тренировки «медвежонка» перед зеркалом и отвернувшись от него. И так каждый день.
- Что вы творите, господи? – мама качала головой, глядя на нас и, видимо, снова сомневаясь: нормальные ли её родные-любимые или всё-таки нужно обоих тащить к тому врачу, которого даже называть страшно?
- Мы учимся выживать в реальном мире! – дружным дуэтом отвечали мы с папой.
Папа меня недооценил. Уже в восемь лет я сама придумала название для правильного выражения лица. Ведь я поэт, а потому много читала и больше всего поэзию. Пушкин и Лермонтов были моей первой книжной любовью. Я вообще не запомнила стадию своего взросления, когда читала или мне читали Барто и Маршака. Наверняка эти прекрасные авторы сыграли роль в моей очень ранней жизни, но я не помню. А вот томики Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Есенина как раз стали любимыми «детскими книжками».
Потому-то я быстро нашла подходящую цитату для наших с папой экзерсисов. «И на челе его высоком не изменилось ничего» - Пушкин. «И на челе его высоком не отразилось ничего» - Лермонтов. Это всё про Демона. У кого точнее, ближе? Всё же Лермонтов. «Не отразилось» - вот, что главное.
Но я не стала рассказывать о своей находке папе, который играл с «медвежонком» и умилялся этому. Мне показалось, что образ, найденный мною, может его расстроить. Поэтому для папы придуманная маска так и осталась умением «превращаться» в медвежонка. В моей же трактовке я «включала Демона», и в этом находила некий романтизм.
Для любящих родителей мы, наверное, до старости плюшевые медвежата. До их старости… Иные до своей не доживают, не то, что до нашей. Будучи уже немолодой женщиной, иногда так хочется позвать: «Мама! Скажи мне что-нибудь. Скажи, что всё будет хорошо, скажи! Помнишь, как ты мне написала записку в школу? В ней было всего лишь одно слово – «Наплевать!» Я держала её в кулачке, а кулачок в кармане фартучка, бесконечно доставала смятую бумажку, перечитывала единственное слово и улыбалась, мне становилось хорошо, я уже совсем не боялась контрольной или вызова к доске… Мам?» Никто и никогда больше не напишет такой записки. А если и напишет, разве сможет она иметь ту же волшебную силу?
Мама внимательно наблюдала за тем, что мы с папой вытворяем. Иногда, когда я потихоньку тренировалась перед зеркалом, то ловила на себе её взгляд. Подозреваю, что у них с папой произошел какой-то разговор, и он втолковал маме, что мы задумали, зачем и для чего. Больше эту тему мы с ней не обсуждали, папа решил, что не стоит лишний раз огорчать маму – она слишком хорошо относится к миру и не согласится с тем, что от людей надо защищаться и прятаться.
- Она у нас идеалистка! – говорил папа, а в голосе нежность. Эх, папуля! Можно подумать, что ты – нет. Просто идеализм бывает разный: бывает открытый и доверчивый, а может быть битый, многоопытный и осторожный.
Однажды, когда папы не было рядом, мама сказала:
- Только не надейся, что хоть когда-нибудь у тебя получится одурачить меня своей бесстрастной мордочкой. Не трать силы на притворство, – и ласково потрепала меня по затылку.
А я и не пыталась её обманывать.
Пришло время, и в неполные тринадцать лет я научилась приказывать Демону «включаться». Это случилось, когда окончательно стало ясно, что мой дар исчез. Как и не было ничего. Уходил он, не торопясь, не сразу, будто размышляя, уйти или остаться.
Сначала пропала щекотка. Я удивилась, но особенного значения не придала, настроение у меня из-за этого не испортилось, лишь возникло ощущение, будто чего-то не хватает. Будто я забыла надеть пальто и пошла под дождь и снег без верхней одежды, как дура.  
Но произошло ужасное событие. Я принялась сочинять стихотворение. Как обычно, на ум сама пришла первая строчка, я схватила ручку, открыла блокнот… и поняла, что ничего не происходит. Пустота. Тишина. После единственной строки не придумалось больше ни слова.
Как передать те чувства?
Понимание, что хочу выразить, какая мысль мучительно бьётся в мозгу, ища выхода и выражения, но слова, образы, метафоры будто разбежались и попрятались, вместо того, чтобы, как прежде, непринуждённо литься ручейком из головы, в которую будто вмонтирован Кастальский родник. Впервые в жизни начался суетливый поиск слов, мучительный их подбор, я «лезла за ними в карман», бесконечно бормоча первую строку, чтобы не забыть, не забыть...
Прошиб пот, стало страшно. Кошмар длился несколько минут. Потом с трудом что-то начало вытанцовываться, слова повылезали из укрытий, рифма получалась, размер соблюдался, мысль выразить удалось. Но кайфа не было! Какой там кайф – я ужасно расстроилась. Что со мной? Может, случайность, один раз и больше никогда не повторится? Или я нездорова?
Надежда оказалась напрасной. Я могла сочинять стихи, но они изменились, стали другими. Ведь теперь они рождались иначе – не сами собой в такт моему дыханию, а в вязком поиске слов и образов, тяжком подборе синонимов и метафор.
И краски мира вокруг померкли, из гуашевого он превратился в акварель оттенка сепии. Акварель и сепия – это красиво, конечно, но не сравнить с яркостью того, что было прежде. День ото дня становилось хуже. Мир больше не звучал мелодиями и не искрился красками, он становился похож на то изображение, которое выдаёт тысячу раз заезженная плёнка на видеокассете: слабый цвет, который то есть, то пропадает.
Пока никто не знал, что я больше не могу творить с радостью и получая удовольствие от процесса – не призналась никому, даже папе.
- С тобой всё в порядке? – спросил он, прочитав пару моих сочинений.
- А что? – захлопала глазками я.
Папа читал последнее, записанное в блокнот. Блокнот в синем клеёнчатом переплёте всегда лежал на моём письменном столе в свободном доступе. В любой момент родители могли войти ко мне и, не спрашивая разрешения, взять его. Так повелось. Однажды, будучи ещё дошкольницей, я обиделась на маму, когда она спросила, можно ли ей посмотреть мою тетрадку с рисунками и записями.
- Зачем ты спрашиваешь? – возмутилась я. – Маме и папе всегда можно.
- Спасибо! Ну, это пока ты так говоришь. А вот когда подрастёшь…
- Так будет всегда! – отрезала я. – Вам можно видеть всё, что у меня есть.
Видимо, родители поняли то разрешение буквально, всерьёз восприняв слово «всегда», решительно произнесённое семилетней девочкой. Уже в третьем классе мне перестала нравиться родительская бесцеремонность, но я боялась их обидеть, запретив приходить в мою комнату и смотреть тетради или блокноты. И что с этим поделать? Хотя я ничего и не скрывала от них, не прятала (нечего было прятать), но с некоторых пор мне от чрезмерной своей открытости становилось не по себе.
Если честно, в возникшей ситуации больше всего мне не нравилась сама я. На себя злилась, себя ругала. В голову шипящей змеёй заползло слово «предательство» - всего лишь за мысли о том, что меня не устраивает такое положение вещей. Значит, я предаю любимых моих людей недоверием?
Придя в мою маленькую комнату, где помещались письменный стол, кровать и небольшой шкафчик с моей одеждой (я обожала свою «обитель», мою детскую, главное убежище и хранилище всех самых сокровенных тайн!), папа, как обычно, взял блокнот, присел на кровать и погрузился в чтение.
- Тебя что-то беспокоит?
Стихи стали другими, он это видел, понимал. Исчезло лёгкое дыхание, сменившись тяжёлым хрипом. Дар уходил, отступал. Не так уж быстро, неспешно, иногда вдруг на короткое время делая шажок назад, будто возвращаясь, но потом опять ускользал. И к тринадцати годам всё было кончено.
Разумеется, я заранее попыталась подготовить родителей к неизбежному. Честно говоря, мне даже трудно понять, из-за чего переживалось больше: из-за своей потери или страха огорчить маму и папу, которые всегда по-детски радовались каждому моему творению. Нет, они не были тщеславны, и дедуля напрасно боялся за меня, немножко подозревая родителей в честолюбии за мой счёт. Мама и папа никогда сознательно не допустили бы ничего вредного и опасного для меня. Они пребывали в радости от того, что их дочери от рождения дарованы талант и удовольствие от него и прекрасное дело. Навсегда. Ибо куда ж оно денется-то?
Странно, что многие и многие, даже читающие и образованные, часто не знают о судьбах вундеркиндов или не хотят об этом думать, надеясь, что именно их детей минует чаша сия. А часто бывает так: талант вдруг уходит от повзрослевших гениев, и никто не знает, почему это происходит. Дара просто больше нет. Без него, в одиночестве, остаётся обычный, нормальный, хорошо развитый ребёнок, но не более того. Один из многих, такой же, как все.
Так случилось и со мной. Стоило начаться бурному половому созреванию, как стихов не стало. Не стало и той радости, которую они всегда приносили мне. Взрослые гормоны сожрали детский дар? Проснувшиеся «основные инстинкты» противоречили тому, что делало меня особенной? Странно, ведь именно «любовно-гормональная» тема часто бушевала в головах великих поэтов, создававших шедевры. Один Пушкин чего стоит! А.С. проявил себя гением с детства, только от него ничего не ушло, талант не покинул его кудрявую голову, когда он превратился во влюбчивого юношу. Напротив.
Понятия не имею, почему и отчего бывает и так, и эдак. Мой случай из «эдак».
Помню, как в тот день и в тот момент, когда я честно сказала сама себе «это всё, конец», передо мной оказалось зеркало. И я увидела в отражении тот самый лик Снежной королевы, медвежонка, Демона, который мы с папой тренировали. Вот оно, получилось! Спокойное, бесстрастное лицо, взгляд с лёгкой поволокой, губы сжаты чуть плотнее обычного (но об этом ведь знаю только я!), брови в идеально ровном положении. Ни малейшего напряжения мышц щёк и скул. И кое-что новенькое: нижняя челюсть совсем немного выдвинута вперёд, абсолютно незаметно для посторонних, но я-то знаю! Будто упрямец вздёрнул подбородок, чтобы не выглядеть слабым (или сдержать подступившие слёзы) – на это похоже больше всего. Нужно запомнить такое состояние и выражение.
Запомнила, потому что знала: в скором времени мне обязательно придётся применять новое умение.
Я боялась травмировать родителей, а они, как выяснилось, безумно испугались за меня.
Когда абсолютно спокойным голосом я рассказала им о том, что, видимо, стихов больше не будет никогда, оба побледнели, будто на их глазах дочь приставила к виску пистолет.
- Что случилось? – тихо спросила мама.
- Да ничего особенного! – беззаботно-спокойно ответила я – тон тоже отрепетирован. – Ну, ушло оно, убежало-ускакало от меня, как подушка-лягушка. Видимо, я что-то сделала не так, и меня сочли недостойной… - пыталась я шутить, но лучше бы этого не делала.
- Нет! – воскликнул папа, вглядываясь в моё лицо. Смотри, папа, смотри! Всё получилось, поэтому ничего ты не поймёшь, не считаешь с моей физиономии. Любуйся медвежонком. – Так не бывает! Это всего лишь временно. Пубертат… это пубертат влияет. Потом всё вернётся, я точно знаю, я… я читал.
Заврался папочка. Но я не стала его уличать. Пусть думает, что верю.
- Ну и хорошо, если вернётся, – улыбнулась я. Отрепетированной улыбкой, которую подобрала специально для особых случаев: расслабленная, искренняя, правда, «без глаз» - глаза не улыбались, оставаясь бесстрастными гляделками. Эдакая отдельная улыбка, как у Чеширского кота. Включил-выключил. Умело растянул губы – стянул обратно. Не обнажая зубов, и это совсем нетрудно сделать принуждённо. Непринуждённая улыбка размыкает губы, она другая, я её называю муми-тролльской: щёки поднимаются, вместо глаз остаются узенькие сверкающие щёлочки, нос смешно сморщивается. Помните дивный советский мультфильм про муми-семейку? Они там все так улыбались.
Замечали, что непринуждённая, искренняя улыбка выглядит беззащитно? Вернее, выдаёт беззащитность улыбающегося. А беззащитность тире слабость. Поэтому зубки в улыбке, даже красивые, показываем только своим, самым близким, кому доверяем.
С тех пор мы всей семьёй играли в игру «талант вышел ненадолго покурить, он обязательно вернётся, надо просто спокойно ждать, верить и учиться».
А папа, как коршун, следил за тем, чтобы я не переживала. Он не давал развивать эту тему и, гневно сверкая очами, шикал на каждого, кто решался задать вопрос, а где, собственно, новые произведения, стихи-то где? Поэты обычно стихи сочиняют.
- А почему ты больше не пишешь стихов? – бесхитростно интересовались разные люди – одноклассники, учительница литературы, знакомые. В зависимости от близости наших отношений, я с физиономией Демона отвечала либо «неохота больше, надоело», либо «не пишется».
Забавно, что нежданный уход моего таланта случайно совпал с событиями государственного масштаба – с началом Перестройки. Новое мышление, ускорение – это всё как раз бурно начиналось. Для себя я сформулировала так: закончилась эпоха поэзии, началась эпоха прозы. Перестройка – жестокая необходимость, честная и прямолинейная проза, даже публицистика. Не до стихов нынче, товарищи! Будем перестраиваться и встраиваться в новую жизнь. Ускоряясь на ходу.
Так и завершилась история моего пути в Большой поэзии. Оставила ли я в ней след или нет, покажет время, как водится. Думаю, нет, судя по тому, что происходит нынче. След удаётся оставить немногим, самым избранным. Слишком много нас в океане всеобщей грамотности и полуграмотности – поэтов, писателей, литераторов, сценаристов.
А что понаделал интернет, став всеобщим и доступным, потеснив книги, телевизор, вообще всё! Он сыграл мощную роль дрожжей для «народного творчества» – все пишут, все сочиняют и творят! Поди сориентируйся и найди на самом деле стоящее и настоящее в этих развалах компоста. Достойный «след» слишком часто оказывается затоптанным бесконечным количеством желающих проложить свою тропу на литературный Олимп. Интересно – зачем? Слава и деньги? Деньги точно не аргумент, ибо этим не заработаешь, а вот слава… Зов тщеславия – удивительно сильная штука, вечно живущая в человеке, как бактерии-паразиты. Люди в интернете раскрылись – и в зудящем желании славы, и в своей бездарности, и в адской зависти к тем, кто одарён или хоть немного успешен.
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражён всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне…
Александр Сергеевич на эту тему честно написал. Очень многим до зарезу нужна слава, но не все Пушкины. Все – это все, то есть, серость, масса. Но затоптать могут, часто для того и живут, чтобы затаптывать кого-то.
Интересно, если бы Александр Сергеевич жил сегодня и публиковал свои стихи в сетях, кто-нибудь из комментаторов написал бы ему «Отстой! Убейся об стену, аффтар!»? Непременно написал бы. И что и как ответил бы сегодняшний Пушкин – большой вопрос, над которым увлекательно размышлять… Гм, всё же хорошо, что в его время интернета не было и всеобщей грамотности.
Глядя на нынешнюю «цифровую славу» некоторых, становится очевидно: если каждодневно не поддерживать к своей персоне интереса – настойчиво, назойливо, всеми возможными способами, решительно отбросив всякий стыд, интимность и понятие личного пространства, то современная публика забывает «героя» не то, что на следующий день, а через несколько часов! Только что тобой восхищались и обожали так, как можно любить лишь ожившее божество. Но выбор столь велик, публика до такой степени не просто избалована, а завалена по маковку кандидатами для обожания и фанатизма, что шансов остаться в её памяти нет ни у кого, кроме как у единиц самых по-настоящему выдающихся, ставших бы знаменитыми в любое время и при любом раскладе. Во всех остальных случаях даже талантливым людям не удастся внедриться в души зрителей-читателей-почитателей надолго, тем более – навсегда, если не выполнить главного условия: не заполонить собой всё медийное пространство. А уж коли это получится, то и талант вовсе необязателен! Таковы условия игры сегодняшнего дня.
Впрочем, мой «вундеркинизм» закончился лет за пятнадцать до появления доступного всем интернета. Но свою минуту славы в нежном возрасте я ухватила.
Подозреваю, мало кто поверит, но я ни грамма не скучаю по той известности. Возможно, благодаря мудрой родне, всё же сберёгшей меня от «звёздного» статуса в его полной мере… может, не тех масштабов была слава, чтобы успеть отравить моё сознание… может, я не из тщеславных. Иногда мне кажется, что во мне вовсе нет этого чувства – я слишком ценю душевный покой и гармонию.
Нет, не из-за ушедшей вместе с даром популярности я переживала. Если по чему и тосковала в те времена, то по радости самого процесса рождения стихов, по весёлой щекотке и потрясающей яркости восприятия мира, которую дарило творчество. Поблекший мир, уж поверьте, куда менее красив, интересен и радостен. Вот этого было жаль, а газетных статей и восхищённого оханья – ни капельки.
Иногда меня, маленькую, спрашивали, для чего, мол, ты сочиняешь стихи? Один корреспондент так прямо и спросил: «А зачем ты пишешь стихи?» Я посмотрела на него, как на дурака, и промолчала. Потому что тогда ещё не могла правильно ответить, сформулировать. Не «зачем», а «почему»! Потому что мой мозг так работал, независимо от желания-нежелания, то была данность, часть меня, моя суть. Ни для чего.
Потому что дышала.
Как оказалось, можно продолжать дышать и без поэзии. Но жить стало грустнее.
Правильно папа придумал обучить меня «делать лицо», пригодилось. Иначе привычным для меня сделалось бы выражение лица, будто я уксуса глотнула. Или кто-то умер совсем недавно. Как неприятны люди, которые «носят» такие лица постоянно! С ними не хочется ни общаться, ни быть рядом. А у них, может, в душе кровавая дыра.
Вот в моей душе будто образовалась дырка, через которую сквозило холодом, печаль стала незваной задержавшейся гостьей в моей комнатке, где на письменном столе больше не царил ни синий, ни красный, никакой вообще блокнот со стихами. Пустое место без блокнота представлялось ледяной чёрной прорубью, в которую страшно взглянуть – тянет броситься туда, как… как в пропасть. Тогда мне часто снилась страшная расщелина-пропасть в горах, стоя на краешке которой, я с трудом держала равновесие, и мне было безумно страшно! В какой-то момент понимала, что проще прыгнуть к чёртовой матери, чем так мучиться, тяжело дышать и трястись, балансируя. Почему-то во сне в голову вообще не приходило сделать шаг назад, подальше от пропасти, элементарно же! Но нет. Я не выдерживала напряжения и то ли падала, то ли прыгала туда, где дна не видно. Тут же просыпалась в ужасе. Сердце выскакивало. «Шаг назад, шаг назад!» - всерьёз ругала себя, надеясь, что в следующий раз поступлю во сне правильно. «Любимый» повторяющийся кошмар, начавшийся в подростковом возрасте и приходивший в мои сны без всякого повода, когда вздумается, даже если всё хорошо и никаких стрессов не происходило.
Так вот, то место на моём столе, где прежде всегда лежала тетрадь со стихами, представлялось чем-то вроде пропасти из сна.
Было трудно, и это приходилось скрывать. Ведь ситуация безвыходная, что толку скулить или жаловаться? А родители и так извелись донельзя, стараясь меня оградить, защитить от правды и реальности, в которой больше не было стихов. Они отрицали реальность – при мне, для меня, напоказ, вслух. Чтобы я не переживала. Или сами верили в то, что говорили? Не знаю.
Очень непросто играть в игры с близкими людьми, у себя дома, в любимой семье. Особенно, когда тебе всего тринадцать-четырнадцать лет, но ты понимаешь, что кое-что рухнуло безвозвратно. И об этом ни с кем не поговорить.
Потом пятнадцать лет, шестнадцать. Жизнь шла по накатанной, спокойно и ровно, если не считать, что в родном доме появилась запретная тема, в глазах родителей навсегда поселилась тревога, в воздухе навеки повисло ожидание, что в один прекрасный день я вдруг скажу: «Всё вернулось! Вот новые стихи!» Иногда будто слышался жалобный звон натянутых, напряжённых нервов родителей, их каждодневная просьба, мольба неведомому божеству атеистов: «Ну, пожалуйста, вот сегодня, в крайнем случае – завтра!»
Они изводили и себя, и меня. Но себя всё же сильнее. Видимо, однажды папино сердце просто не выдержало.
Нужно заканчивать тему, а то по десятому кругу пойду. Как начинаю копаться конкретно в этом, так не могу выбраться, ношусь белкой по колесу – снова и снова переживаю и чувства тогдашние, и события, и тот страшный вечер. Хватит! Всё сказано уже. Коротко резюмирую.
Итак, стихов я больше не писала. Лет с четырнадцати – вообще ни одного и не пробовала даже. Будто никогда ничего и не было. Дома тема моего таланта превратилось в табу, нарушенное лишь однажды, когда родители настояли на моём поступлении именно в литературный институт. По-моему, глупо до чрезвычайности! У них в мозгах произошло короткое замыкание, и другой стези они для меня так и не увидели. Впрочем, и я повода не давала «заподозрить» себя в каких-либо способностях – никаких склонностей не выказывала. Ну, окей, я несильно сопротивлялась! Решила, что, в крайнем случае, стану литературоведом. В поэзии. Кто сам писать не может, по традиции критикует, изучает и поучает других. Так всегда было и будет.
Бесстрастность прижилась на лице, и что любопытно: оказывается, не только характер, мысли и чувства управляют мимикой, но возможно и наоборот – мимика способна управлять кое-какими чувствами, хотя бы слегка. Со временем я заметила, что немного, но меняюсь: мои эмоциональность, непоседливость, вертлявость и склонность к гиперреакциям на внешние раздражители стали утихать, уменьшаться, уходить. Потихонечку я превращалась в весьма выдержанную девицу, по внешнему виду которой сложно понять, как она реагирует на то и сё. Близкие подруги даже пеняли мне порой: «Озвучивай, что думаешь, Белочка! А то непонятно, слышала ли ты вообще, что тебе сказали, или нет». Я всегда всё слышала, и внутри меня всё взрывалось, хотелось плакать или орать на кого-нибудь. Но никто и никогда не догадался бы, что мне больно.

Потери мои, горести.

РАЗГОВОР С МАМОЙ ПРО ДЕМОНА

Спустя несколько лет мы с мамой придём к новой степени откровенности и близости по той простой причине, что я стану взрослой женщиной, и маме не нужно будет делать поправку на дочкино малолетство, а из меня выветрится подростковый максимализм. Наступит время, и мы поговорим на равных.
Мы часто беседовали, рассевшись на разных концах дивана в одинаковых позах: облокотившись спиной на подушки, что прикрывали жёсткие подлокотники, руки закинуты за голову, ноги крест-накрест на диване – длинном, большом, и маленькие мы с мамой прекрасно умещались, чуть касаясь друг друга ступнями. На спинке дивана ровнёхонько между нами царит Фимка, который либо спит, свернувшись в уютный клубочек, либо сидит в позе льва – хозяина прайда, многозначительно щурясь и небрежно спустив вниз пушистый рыжий хвост, деля им спинку дивана точно пополам. Если уж мы с мамой начинали болтать, то это бывало надолго, засиживались за полночь. Фимка всегда пребывал на своём постоянном месте.
- Помню, поначалу мне очень не понравилась папина идея: научить тебя притворяться кем-то другим. Якобы для твоей безопасности. Я вообще решила тогда, что он бредит, потому что чушь же! А он объяснил, что «держать лицо» - это только начало, первый шаг, что потом, благодаря навыку, с тобой произойдёт нечто важное, что поможет жить в жестоком социуме. Но не успел…
- А я сама поняла. В конечном счёте, он имел в виду умение пригасить любые свои эмоции, делающие человека уязвимым, даже слабым. На всё нужно правильно реагировать логически, не эмоционально, спокойно анализируя информацию. Эдакая теория и практика чистого разума с отключенной биохимической реакцией.
- Утопия! Невозможно.
  - Очевидно, папа считал, что можно натренировать такую способность, как тренируют мышцы с помощью физкультуры.
- Но это противоречит самой твоей природе! И моей, и его, кстати. Сам-то таким не был.
- Значит, по себе и знал, что такое быть беззащитным. А с моей историей… или как у вас, медиков, говорят – с моим анамнезом… в общем, хотел меня научить защищаться. Отсюда – Демон.
- Мне не нравится слово Демон. Демон – это же зло.
- Так это моя придумка, не папина. Папа придумал медвежонка, у которого нет мимики.
- А ещё, помнится, вы упоминали Снежную Королеву – тоже тот ещё персонаж! Но Демон…
- Девочка выпендривалась, мам! Не надо так серьёзно к этому относиться.
- А я и не относилась. До тех пор, пока не увидела, что у тебя… у вас получилось. Сначала расстроилась, потом успокоилась. Много было разных чувств, но я знала главное: меня ты всё равно не обманешь! А насчёт других – возможно, папа был прав.
- Помнишь «Обыкновенную историю» Гончарова? Как там забавно призывали главного героя, чуть что впадавшего в экстаз: «Закрой клапан, Александр!» Когда прочитала лет в тринадцать, подумала: это про то же самое – держать эмоции в узде, всегда включать холодный рассудок.
- Ох, почаще бы окружающие его включали! Думаешь, я не устала от дури человеческой – эмоциональной или… медвежьей? Взять мою работу… А ну их! Сначала говорят, потом думают, сначала делают, потом думают…
- Или вообще не думают, даже потом.

Счастье моё – говорить с мамой.

ПРО ПОДРУГ
Учёба в Литературном институте совсем не напрягала, но я так и не поняла, как можно учить на поэта или писателя, выдавать диплом, в котором указаны эти профессии. Абсурд же! Несмотря на то, что многие выдающиеся литераторы учились именно там, моё мнение не изменилось: не институт их сделал талантливыми, они лишь получили официальную бумагу для легитимации своего творчества – таковы правила «совка». Если вспомнить судьбу Бродского, то «бумажка» - диплом – была крайне важна. На знаменитом суде над поэтом слабоумная судья вопрошала: «А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам? А вы учились этому, чтобы быть поэтом? Не пытались кончить ВУЗ, где готовят, где учат…»
Мама с папой свято верили или хотели верить, что окружение поцелованных в макушку дарований (какая наивность!), постоянная погружённость в тему творчества, пробудят мой впавший в кому дар. Мне же было всё равно, где убивать положенное для учёбы время.
Любимые школьные подруги поступили в нормальные институты. Наконец-то, расскажу о них. Марина и Люда. Я их называла «мои Малюдки».
- Малюдки, в кино идём?
Мои Малюдки были чемпионками: Марина по красоте, Люда по уму. С первого класса Марина по справедливости считалась нереальной красоткой, каких больше нет на свете, а Люда – самой умной девочкой в классе. В школе. Может быть, в мире. При этом не «ботаничка», а нормальная девчонка с весёлым «конским хвостом» из густых чёрных волос, ясноглазая и улыбчивая, обожающая рок, любящая под него «балдеть», покуривавшая лет с четырнадцати – нас с Маринкой пыталась втянуть, но мы не поддались. Людка с младших классов обожала порассуждать про жизнь вообще, в целом, и интересовалась, как мне казалось, всеми науками сразу. Со временем её ум целиком и полностью оккупировала биология. До фанатизма! Ей стало интересно, из чего мы и всё сущее состоит, как это устроено, взаимодействует, работает. Потому химия тоже стала её любимым предметом.
- Вы обе тронутые! – смеялась Марина. – Одна с рождения реинкарнация Пушкина, другая мечтает поселиться в таблице Менделеева в качестве нового элемента «людика».
- Тогда уж «людия», - хихикала Люда.
- «Пре-людия», - вносила я свою лепту.
К тому времени я совсем перестала быть «Пушкиным», но девчонки ещё не знали, может, только догадывались. Настоящие друзья потому и настоящие, что не задают явно лишних вопросов, которые неприятны. И однажды без слов всё понимают сами.
У Люды был брат Женя, старше её на пять лет, проявивший себя яйцеголовым в математике. После восьмого класса он перешёл в знаменитую московскую математическую школу, потом поступил на Мехмат, получил красный диплом и… «Я отдала тебе, Америка-разлучница, того, кого люблю, храни его, храни!» Америка станет судьбой для всей их семьи, но случится это позже.
Легко было Марине ржать над нами, ведь она вообще могла смело смотреть свысока на кого угодно. С такой сногсшибательной внешностью жизнь была обречена на успех, что стало очевидным уже в отрочестве, если не раньше. И бессильны трюизмы, вроде «не родись красивой», мол, ничего красота не гарантирует, напротив, может привести к беде. Может, и так бывает, если у красотки совсем нет мозгов. А у Марины они были. Внешне идеальная красавица типажа Джины Лоллобриджиды (смесь отцовской таджикской крови и маминой украинской дала совершенно термоядерный результат) была неглупа, хотя куда ей до Люды. Впрочем, до Люды всем нам как до звёзд на самокате, что, скорее, Людкина проблема, не наша – трудно быть настолько умной даже среди не самых последних дур.
У Марины же хватало ума не так уж плохо учиться и, походя, сводить с ума всех мальчишек и юношей, которым не повезло хоть раз её увидеть. Да и взрослые дядьки теряли дар речи, глядя на девочку, будто выточенную из самого прекрасного материала превосходным художником-скульптором – специально для издевательства над сильной половиной человечества. Как дальше жить, узрев такое, недоступное, невозможное? Какими глазами на других женщин смотреть?
Мне часто думалось, что парни, знавшие Марину, потом всю жизнь тосковали о ней и расценивали любые свои отношения с дамами, как симулякр, «за неимением гербовой». А женщина мечты – она существует, реальна. Ты, неудачник-лох, видел её собственными глазами, был рядом, но она никогда-никогда не могла быть твоей и с тобой! Вот и живи с этим до старости, тоскуя о несбыточном. Может, несправедливо, чересчур, но так мне казалось.
Родись я мужчиной, то, встретив Марину, не смогла… то есть, не смог бы потом вообще смотреть ни на кого.
Когда мы подросли, Марина стала лениться учиться и, как говорится, съехала. Что её абсолютно не волновало, да и нас, её подруг, тоже. Хуже было другое: она вообще не хотела читать книг. Но мы с Людкой, во-первых, уже любили её такой, какая она есть, а во-вторых, Маринку здорово выручал природный ум, в иных случаях ловко подменяющий знания и эрудицию.
Ещё в детстве мне думалось, что, наверное, именно так и происходит с красивыми девочками: им катастрофически не хватает времени на занятия и чтение, ведь огромное количество часов они проводят перед зеркалом. Что естественно! На красоту хочется смотреть, ею надо любоваться. А уж когда ты понимаешь, что ты и есть красота, вообще оторваться невозможно! Размышляла я об этом, ища объяснения тому, что красотки слишком часто бывают… не шибко интересные в разговоре и для дружбы. Но Марины это не касалось! Она была безусловной, любимой подругой.
Наша троица образовалась сразу в начале первого класса и сохранилась до самого окончания школы. За десять лет к нам то и дело прилеплялись одни, другие, классе в восьмом наша школьно-дворовая компания доходила аж до десяти человек вместе с мальчишками. Но мы, ядро, неразлучницы, так и оставались «тремя мушкетёрками» - самыми близкими и в свой узкий круг мягко, но решительно никого не допускавшими.
Конечно, мы не расставались и вне школы – болтали по телефону, гуляли, бегали друг к другу в гости, благо наши дома находились рядом. Наш тройственный союз особенный, нам никто больше не был нужен.
Иногда случались коллективные походы с классом или с какими-нибудь мальчиками в кино, многолюдные игры во дворе. Большими компаниями справляли дни рождения. Но когда нас оставалось только трое, приходило особенное чувство доверия, покоя и то бесценное в дружбе, когда можно вместе молчать без всякой неловкости и не ощущать скуки.
…Одна уставилась в зеркало и с досадой разглядывает подлый прыщ на лбу, другая ушла в себя, угнездившись в диване, задумалась и наматывает на палец бахрому пледа, третья, глядя в окно, любуется, опёршись руками о подоконник, падающим снегом, при этом что-то тихонько напевает, выделывая танцевальные па ногами в тёплых шерстяных носках. Зима, смеркается рано, в комнате заметно потемнело, на улице зажглись фонари. И свет от ближайшего падает через окно на пол скособоченным квадратом, делая наши лица слегка голубоватыми, а скучной обстановке маленькой комнаты придавая волшебную таинственность.
- Включите кто-нибудь люстру! – требует Люда, измучившись оценивать размеры бедствия в виде прыща, чтобы, наконец, решить – выдавить или подождать?
- Зачем? И так хорошо, - негромко отвечает Марина, глядя изумрудными глазами на улицу и приступая к чарльстону.
- Ага… И так хорошо, - отзываюсь я из глубины дивана, убаюканная теплом пледа, Марининым напевным шёпотом, подступающей зимней ночью.
- А мне ни фига не видно! – сердится Люда.
- Малюдки! Заткнитесь, пожалуйста, - мирно прошу я подружек, чувствуя, что сейчас сладко задремлю.
У кого из нас дома это было – с зеркалом, с пледом и окном? Не помню. Сколько набралось похожих эпизодов за десять лет – тысячи. Мы часами торчали друг у друга в гостях, вместе делали уроки, наши родители любили и привечали каждую, и этой дружбе никогда не должен был прийти конец. По всем законам жизненного жанра.
Ах, как однажды мы смешно поссорились! Вернее, ссорилась я с Мариной, а Людка пыталась нас примирить. Случилось это классе в пятом, причина уморительная: мы возвращались из кино, посмотрев какой-то полнометражный японский мультфильм, заставивший нас переживать и даже всплакнуть («Принцесса подводного царства», что ли?). И я, находясь под впечатлением, в волнении и с горящими щеками, воскликнула:
- Как они здорово это делают! Почему наши так не умеют?
И вдруг Маринка, всхлипнув последний раз, откашлялась и патриотично заявила:
- У нас прекрасные мультики, я их очень люблю!
Ведь права была, но на меня нашло дурное. И уж нашло, так нашло!
- Какие? – прищурилась я. – Дурацкий волк с зайцем, да? Гыгыгы, как смешно, тупой волк бегает за придурочным зайцем!
Накрыло и Маринку.
- А я люблю «Ну, погоди!». И что? И ещё много люблю, например, пластилиновые, они смешные! Тебе же тоже нравятся!
- Пластилиновые? Да, нравятся. Как шуточки. А сделать, как японцы, не могут, не могут!
- Девчонки, да ладно вам! – Людка с тревогой поглядывала на нас – сощурившихся, подбоченившихся, готовых из-за фигни сцепиться.
- Тебе просто всё наше не нравится! – воскликнула Марина.
- Зато у тебя вкус отменный! Любить «Ну, погоди!» - это ж надо! – презрительно бросила я. Сейчас вспоминать забавно – ведь фыркнули друг на друга и пошли в разные стороны! А Людка осталась стоять на месте и взывать:
- Девки, вы сдурели совсем?
Но мы с Мариной, гордые и глупые, задрав носы, разошлись, обиженные и непонятые.
На следующий день в школе на первой же перемене мы трое, озабоченно сопя, собрались у подоконника в коридоре, где штормила детская толпа, из-за которой нашего сопения всё равно не было слышно. Мы исподлобья глядели друг на друга и с минуту молчали.
- Может, хватит, а? – сердито спросила Людка, с трудом скрывая лёгкую панику – а ну как мы сейчас опять сцепимся, а разойтись уже некуда – через пять минут звонок на урок! Но мне совершенно не хотелось ссориться, вот ни грамма! И вчерашний повод казался глупым, никчёмным, весь вечер накануне я ругала себя на чём свет за идиотское упрямство на ровном месте. Я было открыла рот, но Маринка опередила на долю секунды:
- Конечно, хватит! Я лично так не могу! – она сердито мотнула головой, глядя на меня гневно-печальными глазами.
- Я тоже! – выпалила я, досадуя, что не успела первой. После этого мы все трое, как по свистку, улыбнулись. Боже, какое облегчение!
Такие вот ссоры – ерундовые, малышовые. Когда подросли, вообще перестали цапаться по какому-либо поводу: мы прекрасно изучили друг друга, знали наши слабые места и болевые точки. Маринка, скажем деликатно, была очень в меру начитана, хотя умна и сообразительна. Мы с Людкой терпеливо ей рассказывали о книжках, объясняли, кого имеем в виду, если упоминали незнакомой Марине персонаж, и никогда не попрекали её нелюбовью к чтению.
Людка совершенно не интересовалась нарядами и прочими девчачьими глупостями, которые мы с Маринкой обожали! Но, щадя подругу, не ударялись при ней в разговоры о фасончиках, клипсах, лосинах и прочей вожделенной красоте. Ну, скучно человеку про это, хотя Людка старательно делала вид, что ей интересно: пучила глаза, охала «Ой, правда! Ах, как красиво!». Откровенно при этом позёвывая. Ждала, когда нам надоест обсуждать стыренную у Марининой мамы «Бурду» с рисунками, моделями, выкройками. Со временем мы с Маринкой стали этим заниматься, когда Люды с нами не было.
И, наконец, моё слабое место, моя рана. Покинувший меня дар, забравший с собой яркие краски, челесту и ощущение гармонии этого мира. Девочки всё поняли и никогда в жизни не напоминали, не трогали, будто не помнили.
Бог знает, сколько времени мы провели друг у друга в гостях – треть школьной жизни – безусловно. У каждой из нас была своя собственная комнатка – маленькая, но своя. И даже тринадцать квадратных метров превращались в целую площадь Свободы и Независимости, стоило нам оказаться там и закрыть за собой дверь. Родители беспокоили нас только в случаях, если мы забывали следить за временем, и когда они предлагали перекусить.
Совсем маленькими, как и прочие дети, мы любили рассказывать друг другу «страшки», когда за окном становилось темно, и мы довольствовались лишь сумеречным светом с улицы. Залезали с ногами на кровать и шёпотом пугали друг друга «чёрным-чёрным домом в чёрном-пречёрном городе». В солнечные дни развлекались «смешилками», которые лучше всех получались у меня, или кривлялись и танцевали – в этом деле непревзойдённой была Марина, терпеливо учившая нас причудливым движениям, которые сама придумывала или подсматривала в телевизоре и великолепно копировала. К тому же у неё был хороший кассетник и много модных записей.
Став постарше, много трепались о жизни, обсуждали книги и кино, а также текущую политическую ситуацию – ну, время такое было! Прямо на нас, на времени взросления нашего поколения, столкнулись две эпохи, два мировоззрения: кондовое, вязкое – школьное, и «новое мышление» в страстных разговорах родителей, в неумолкающих радио и телевизоре, в кричащих, разоблачающих газетных статьях. Естественно, что у подростков произошёл небольшой взрыв в сознании. И, убеждена, это отнюдь не худшее, что могло случиться. Куда страшнее было бы жить по-прежнему, в топи застойного болота, с ускорением приближаясь к завтрашнему «дну».
А ведь не на другой планете, а рядом с нами живут граждане, всерьёз считающие, что в пятнадцать-шестнадцать лет невозможно ничего понимать в политике и оценивать происходящее в ней. Мол, разумом ещё не созрели, куда им! К сожалению, ум думающих подростков недооценивают. И ещё их умение слушать и прислушиваться: они слышат всё, а родители не понижают голоса, привыкнув, что рядом копошатся неразумные малыши. У «малышей» ушки на макушке, они внимают и запоминают, обмозговывают информацию и непременно делятся с такими же, как они – умными и думающими друзьями.
И начинается коллективный интеллектуальный штурм, а заодно и шторм в подростковых мозгах. Часто по-детски наивный, просто потому, что знаний не хватает. Но это дело наживное, а вот умение и навык думать, рассуждать, анализировать тренируются с детства и всячески поощряются разумными взрослыми. Либо не тренируются и не поощряются. Судя по тому, кто в большинстве вырастает даже не их самых тупых детей, мало кого заставляли шевелить извилинами, мало кого приучали к навыку самостоятельного мышления. Выдавать и воспринимать готовые сентенции, формулы, штампы куда проще и удобнее, а если это подаётся под соусом «мудрости поколений» и «заветов предков», то любые, даже самые идиотские, утверждения превращаются в непреложные догмы, такие же, как законы Ньютона, и бесспорные истины, как таблица умножения. Думать необязательно, даже вредно, правда? Заучивай, зазубривай и живи в соответствии, ибо законы же.
Любая религия настаивает – не думай! Любая тоталитарная идеология делает то же самое – не смей размышлять! Тебе дадут всё готовым, аккуратно упакованным, в виде желе, которое легко глотать и жевать не нужно. Потребляй с комфортом, не рассуждая.
Может, потому мы с Малюдками и сблизились с самого начала: три девчонки любили задавать вопросы, интересовались, почему так, а не иначе, есть ли другие варианты и «с какой стати я должна верить?». Такими были с малолетства и не желали удовлетворяться «комплексным обедом» из упакованных догм.
Нам с Малюдками всегда было, что обсудить за плотно закрытой дверью и уж тем более во времена перестройки. Обсуждали прошлое страны и дообсуждались до решения не вступать в комсомол, «потому что стыдно!». И не вступили. Особого героизма в этом нет, времена изменились, стали вегетарианскими, потому особенно никто и не настаивал. Нудеть – нудили, но в меру. Приняли мы это решение в тринадцать лет, и начали тянуть со вступлением, отговариваясь разными причинами и поводами, так и дотянув до конца 80-х, когда уже даже самые зануды заткнулись и перестали нас доставать.
Наивные, мы не знали, что коммунистическая организация молодёжи с благословения компартии «перестроилась» и заинтересовалась совершенно другими проблемами – бизнесом, кооперативными делами, зарабатывая денежки и подготавливая платформу для будущего коммерческого рывка. Пользуясь, между прочим, средствами и поддержкой государства – не без дальнего прицела со стороны этого самого государства. Пирожок начинали потихонечку нарезать.
Мы-то думали, что ребята из комитетов комсомола и райкомов – долбоклюи идейные, убеждённые! «Как ты думаешь, она идейная или дура?» - наша любимая шутка из фильма «Дочки-матери», когда мы обсуждали комсомольских активисток и активистов. Но лишь в самом низу иерархии, на уровне школьных классов, оставались идейные дурачки и дурочки – комсорги, которые вяло продолжали бороться за построение светлого будущего.
Всё равно мы сделали правильно, не вступив: это наше, может быть, первое взрослое решение, принятое сознательно. То, что комсомол вовсю «перестраивался» на рельсы коммерции, никак не обесценивает поступка трёх девочек, исходящих из убеждений своей совести.
Чаще всего наши посиделки проходили под музыку из магнитофона, в основном западную. Слушали вперемешку «Пинк Флойд» и «Модерн токинг», Стива Уандера и Джексона. Из нашего - «Аквариум», «Машину времени», «Технологию» и «Браво». Если шёл жаркий разговор, то музыка играла тихонечко, фоном. Но в какой-то момент Маринка могла воскликнуть:
- Ой, девчонки, обожаю эту вещь! – и вскакивала, выводя на бОльшую громкость, например, уандеровскую «Ай джаст кол ту сэй…». Видели бы вы, как танцевала наша Эсмеральда! Гибкая, тонкая, она играла бёдрами и как-то по-особенному двигала плечами (сколько раз я пробовала повторить так же перед зеркалом – ни черта получалось!), заламывала руки, резко откидывая назад голову, устраивая ветер роскошной шевелюрой. Прикрытые глаза с длиннющими ресницами, закушенная от удовольствия нижняя губка, румянец на щеках. Вот она пригнулась, почти присела на одно колено, сообразно затихающей музыке, но на мощно зазвучавшем гитарном форте упруго вскочила, изогнувшись назад и раскинув руки – ну и тело, как она только не ломается!
- Маринка, тебе надо идти в танцевальную студию! – завороженно произносила Люда.
- Зачем? – смеялась Эсмеральда. – Разве я не умею танцевать и мне надо учиться?
- Тебе надо учить! – присоединялась я.
- Так вставайте, давайте я вас научу! – она хватала нас за руки и тянула к себе. Мы нехотя поднимались. Беспомощно переглядывались, понимая, какое жалкое зрелище из себя представляем рядом с Мариной. Слава богу, нас никто не видел.
И как же нам было хорошо!
         Иногда случалось, что в беседе солировала Людка, а мы слушали, открыв рты: она рассказывала про то, что вычитала в научных журналах о генетике и её перспективах, и наше воображение разыгрывалось до фантастических придумок типа программирования пола ребёнка (как скоро это стало реальностью!), «выпиливания» дурных генов, типа глупости и уродства – Маринкина идея.
         - И все, все люди на планете будут умные и прекрасные! – жмурилась от удовольствия она.
         - Ген глупости? Про такое не читала, - озабоченно хмурилась Люда. – Боюсь, что глупость – это сложная совокупность разных ДНК…
         - А некрасивость – очень субъективное понятие! – подхватывала я. – Люди никогда не договорятся о том, что красиво, а что нет.
         - Спорно, - замечала Люда. – Если всем показывать в качестве примера Маринку, то дискуссий не предвидится.
         Марина кокетливо складывала губки бантиком, но я подливала дёгтя:
         - Если все будут, как Марина, то такая внешность обесценится, красивым назовут что-то другое.
         - Тогда нет! – вскрикивала Марина, сложив руки крест-накрест, будто бы прикрывая своё тело. – Не дам себя… это… что там со мной захотят сделать? – уточнила она у Людки.
         - Ну, например, клонировать.
         - Вот! Не позволю клонировать мою оригинальность! Любуйтесь в единственном экземпляре!
         В голове у нас образовалась причудливая мешанина из генов, клонирования, ДНК и прочего – интересная, захватывающая мешанина.
         К счастью, мои родители всегда были большие книгочеи и всеми способами – через знакомых ближних и дальних, через маминых пациентов – доставали-покупали книги и литературные журналы, поэтому дома у нас образовалась неплохая библиотека, которая постоянно пополнялась. Часто я рассказывала девчонкам про прочитанное – когда в двух словах, когда подробно. Иногда Люда меня останавливала:
         - Стоп, дальше не надо, это я хочу читать! Дашь?
         Ни родители, ни я никогда не отказывали в таких просьбах. Наверное, потому что у нас в доме бывали только порядочные люди – никто ни разу ничего «не заиграл».
         Иногда Людка махала рукой:
         - Давай, рассказывай до конца эту фигню.
         Так я подробно пересказала содержание романов Памелы Джонсон, а вот Франсуазу Саган обе подруги потребовали дать почитать. Людка ещё захотела Айрис Мэрдок. Наверное, я неплохо рассказывала. Или книги настолько хорошие, что даже мой пересказ их не портил.
         Помню, как мы, прочитав по очереди и обрыдавшись над журнальной публикацией «Ночевала тучка золотая» Приставкина, тихо обсуждали ужас из советской истории, который от нас скрывали и за который безумно стыдно. Мы сидели у меня в комнате без всякой музыки, печальные и подавленные, как-то резко повзрослев, что ли.
         После того, как сходили в кино на фильм «Асса», Маринка быстро где-то достала кассету со всеми песнями из фильма. Не сказать, чтобы мы пришли в восторг от самого фильма, сюжет показался надуманным и слишком выпендрёжным, а вот музыка…
         Собравшись у Маринки, включаем прекрасную Агузарову, поющую хрустальным голосом «Недавно гостила в чудесной стране…» и не можем не подпевать! Маринка подпевает чисто и звонко, сливаясь голосом с певицей, я – совсем тихонько, но точно, а Людка чуть хрипловато и не всегда попадая в ноты. На втором куплете Марина не выдерживает и срывается танцевать. И мы с Людой любуемся ею, одновременно наслаждаясь песней.
         Мальчики… Говорили ли мы о мальчиках? Наверняка, да, а как иначе? Но почему-то в памяти не осталось болтовни об этом, только в связи с чем-то конкретным, к примеру, с дискуссией о фасонах юбок:
– Парням нравится, когда оно вот так!
– Да плевать, что им нравится!
– Ничего не плевать! Твой Димуля оценит, вот увидишь!
– Что-о-о?
– Какой Димуля?
– Да Людка с ним на перемене переглядывается, он из восьмого класса.
– Ого! Глазастая ты, Маринка, завтра мне покажешь!
– Дуры вы обе, дуры!
         Помню эмоциональный разговор после просмотра фильма «Десять негритят». Каким-то чуднЫм образом тема перескочила на «стОящих парней, которые перевелись». Дело было так: разбирали персонажи фильма, не нашли ни одного достойного мужчины (ещё бы!), «логически» перекинули мост в реальную жизнь – все мужики козлы, а, значит, парней хороших вообще не бывает. А ведь если связывать свою жизнь с кем-то, если любить, то он должен быть, как минимум… ну… ну…
         - Андрей Болконский, - тихонько сказала я.
         - Эдмон Дантес! – гордо вздёрнула подбородок Марина, и мы с ней уставились на Люду.
         Та подумала, подумала, нахмурив брови, и уверенно произнесла:
         - Альберт Эйнштейн.
         - Единственный реальный человек, - заметила я. – А нас с Маринкой в сказку понесло.
         - Вы романтичные барышни, а я чистый, занудливый практик, - Люда поправила на носу несуществующие очки.
         За Мариной класса с четвёртого таскал портфель какой-нибудь мальчик – или из нашего класса, или из параллельного, а то и из старших. Мальчики последовательно менялись, иногда возникали длительные перерывы, говорившие о том, что сейчас быть верным пажом чья-то очередь из Марининого двора. Когда мы учились в девятом классе, за Мариной вовсю ухлёстывали студенты, правда, ничего серьёзного так и не случалось.
         - Не Эдмон, - в очередной раз вздыхала прелестница.
         У Люды впервые что-то такое случилось с тем самым Димой из восьмого (мы учились в седьмом). Они дружили довольно долго, до конца школы, но потом я узнала, что лишь на выпускном впервые поцеловались. И всё тут же закончилось.
         - Мне ужасно не понравилось, - смущённо призналась Людка.
         А я… Но обо мне и моих «мальчиках» будет рассказ. Попозже.
         Ух, какая полемика развернулась у нас из-за фильма «Интердевочка», от сюжета которого мы поначалу оцепенели! Спорили, махали руками! Самое смешное, что главным вопросом, на котором мы, три подружки, столкнулись лбами, оказался такой: на что можно пойти, чтобы уехать из СССР и жить там, где хочется?
         - Ну, не на проституцию же?
         - Можно подумать, всех проституток в жёны берут, ага, ага!
         - Да, проблема…
         - Только эта? А вообще заниматься такой пакостью – ничо?
         - Ну, а как по-другому?
         - Поехать туристом и сбежать!
         - А тут останутся в заложниках родители. Просто супер! Эгоизм высшей марки.
         - Тогда только замуж за иностранца! Но как внедриться туда, где они водятся? Ааа, то-то же!
         - Выучиться на классного специалиста, стать суперпрофи, и тебя пригласят работать.
         - Класс! И когда это произойдёт? Сколько тебе исполнится годочков к тому времени?
         - Так что выходит – только один способ и то ненадёжный?
         - Тьфу, я лучше в СССР сдохну!
         - А я хочу мир посмотреть. Неужели никогда не увижу ни Париж, ни Лондон… - повесила нос Маринка. Мы разделяли её тоску. Но время стремительно менялось, и в самом воздухе всё явственнее ощущалась уверенность, что нашу клетку отопрут.
         Всё ты увидишь, Маринка! И мы тоже. Но нельзя продавать ни душу, ни тело ни за какие подарки и возможности! Для меня тот фильм лишь подтвердил мои глубокие убеждения. Ужасной была судьба героини, трагичной с того самого момента, когда она сделала роковой выбор. И, казалось бы, обсуждать нечего, говорить не о чем, мораль сей басни очевидна! Но подрастающим девушкам необходимо было порассуждать на эту тему потому, что мы не желали заглатывать готовую сентенцию о том, что такое хорошо и что такое плохо, рвались сами понять, осознать, осмыслить, почему это плохо, и заодно ужаснуться, что же такое творится вокруг нас, что приводит к самому существованию подобной дичайшей дилеммы.
Окончив школу, мы разбрелись по разным вузам. Я по предначертанной тропе побрела в Литературный институт, Людка легко поступила на биофак МГУ, а Марина поступила во все театральные институты столицы плюс ВГИК, что совершенно никого не удивило. Думаю, дело было так: стоило ей лишь зайти в экзаменационный зал, где заседала комиссия, как тут же принималось моментальное и единогласное решение о зачислении. Потому что если не брать такой красоты девушек в артистки, то кого же тогда?
Маринка – умница, интересная девчонка, но «своей колеи» она до семнадцати лет не успела найти. Так бывает, мне ли не знать? Ведь я, потеряв главное, что было моей сутью с момента, как себя помню, так и не нашла замены, не поняла, кем могу, а, главное, хочу стать. Поэтому послушно пошла туда, куда меня направили.
Марина в точности так же не успела ничего про себя понять, кроме того, что природа одарила её совершенно необычайной внешностью. И что делать с этим подарком? Ведь кроме понимания уникальности собственной внешности нет ни малейшей ясности, кто она есть. А решение принимать надо – и всё тут!
Вот и выходило, что путь один – в артистки, и всем всё понятно, никто не удивляется и, главное, везде тут же принимают, не очень-то оценивая, как девушка читает басню-стих-прозу. Вряд ли Марина делала это блестяще – она никогда не выделялась особым дарованием на уроках литературы, когда читала у доски наизусть. Как все, не лучше и не хуже. Голос приятный, дикция чёткая.
В итоге, Маринке самой пришлось выбирать, куда же идти учиться, какой вариант предпочесть.
- ГИТИС! ГИТИС! – бушевали её родители-инженеры, которым знакомые сказали, что это лучший театральный ВУЗ.
- Только в Щепкинском готовят настоящих артистов! – с чего-то взяла мама Люды – преподаватель в пединституте.
- Я слышала прекрасные отзывы о Щукинском училище, - неожиданно проявила знание моя мама. – Одна девочка с моего участка год назад поступила туда, я встретила недавно её маму, она говорит, что это лучшая театральная школа в стране.
Понятно, да? У всех чьё-то авторитетное мнение и бесценная информация.
Но Маринка решила по-своему: ВГИК.
- Если уж торговать лицом, то крупным планом, - резонно рассудила она. – В кино шансов чего-то добиться больше в разы.
Говорю ж – умная и практичная не по годам. Не было у неё никакой любви к сцене, к театральным подмосткам и актёрству, поэтому расчёт верный, посыл правильный: торговать лицом, чтобы чего-то добиться. Тогда ещё в наших диких землях не расцвела эпоха моделей, всего года через три-четыре Маринкина карьера была бы предопределена, она уже имела бы контракты с престижными домами моды и фирмами, причём, зарубежными, и ей вообще не понадобился бы никакой ВГИК.
Довольно быстро менялась реальность вокруг нас, времена наступали забавные – по стране прошла волна конкурсов красоты, и все в один голос твердили Маринке, что она – мисс Вселенная, никак не меньше. Но для прокатившихся по умирающему Советскому Союзу конкурсов Марина наоборот опоздала родиться: семнадцать ей исполнилось только в самом конце девяностого, не успела в «первую волну», иначе всех бы уделала, без сомнений. Впрочем, её родители, советские интеллигенты, и мысли не допускали ни о каких состязаниях в купальниках. Они и ВГИК-то приняли со скрипом – ведь там учат не для театра, который высокое искусство, а для кино, которое пониже. Но смирились. Лучше пусть будет этот институт, чем вообще никакого.

Прекрасные мои подруги!
  

   ВОССТАЁМ ИЗ ПЕПЛА

Началась совсем-совсем другая жизнь: без папы, с институтом, без ежедневных встреч с любимыми подругами, с упавшей духом мамой. Месяц она отлёживалась, почти полностью поседела, как-то сгорбилась, похудела и будто стала ниже ростом. И это в сорок лет! Мама принимала кучу сердечных препаратов, столько же, сколько бабуля с дедулей в последние годы.
Мне всерьёз пришлось подумывать, что придётся бросить учёбу и идти работать – не сказать, чтобы у нас было много сбережений. Я подсчитала, что при самом скромном и бережливом подходе нам троим, включая Фиму, если мама сляжет, хватит отложенного максимум на год. Какая может быть учёба?
Но спустя месяц советский человек в маме победил:
- Надо продолжать жить и делать своё дело, - однажды утром она решительно стала собираться на работу. – Мне ещё тебя на ноги поставить нужно.
- Ну, здрасьте! –  я готовила нам с ней завтрак на кухне, куда она пришла уже умытая, причёсанная, в домашнем халате. В тот день мне нужно было ко второй паре, поэтому я чуть задержалась дома. – Если ты будешь так говорить, то я прям сегодня переведусь на заочку, а завтра пойду работать.
- Ещё чего! – возмутилась мама, сев за стол и взяв бутерброд с сыром, чему я ужасно обрадовалась, ведь после похорон она по утрам ничего кроме кофе, который ей вреден, в рот не брала – ни маковой росинки! И вообще плохо ела, одни кости остались от человека. – Не морочь голову, тебе надо учиться, а мне обеспечить нас. Мне до пенсии, между прочим, целых пятнадцать лет, я ещё ого-го.
Знала бы мама, что произойдёт в стране довольно скоро. Впрочем, для нас, в итоге, всё окажется не так уж драматично, мама лишь успеет немного испугаться...
Мама покрасила седые волосы в каштановый цвет, по утрам начала делать гимнастику для осанки и купила хулахуп. Можно было выдохнуть – она выплыла из отчаяния.
Пока я, не пойми зачем, балбесничала в Литературном институте, мама занималась настоящим делом – лечила детей.
В вузе у меня появилась компания – сплошь гении, «золотые перья», интеллектуальная элита. Иронизирую, конечно. Впрочем, некоторые ребята про себя именно так и думали, без всякой иронии. Среди них я была не будущий, а «бывший гений». Когда меня узнавали, вспоминали, то непременно восхищались, цокали языками… и это безумно раздражало, нервировало и расстраивало! Поэтому лицо Демона (Снежной королевы, медвежонка) стало моей постоянной маской. Папа был прав – вопрос выживания.
В институте произошла одна очень важная для меня вещь. Или две, раз речь о двух людях? В общем, двое из нашего потока постепенно сделались для меня такими же важными, как Малюдки. Хотя довольно долго я искренне противилась этому: как так? Десять лет самой крепкой, безусловной, школьной дружбы, родившейся из почти инстинктивного детского выбора «свой-чужой», десять лет удивительной близости! И какие-то жалкие два-три месяца. Неужто сопоставимо? Поначалу сопротивлялась, глупо себя вела, избегая и убегая: предпочитала не задерживаться с новыми друзьями и торопилась домой, чтобы скорее поговорить с Малюдками по телефону, а ещё лучше встретиться и погулять.
Первое время – осенью, зимой, мы нередко встречали с Мариной и Людой. Новый девяносто первый год встречали в родной компании – девчонки пришли к нам с мамой, и мы душевно посидели за вкусным столом и перед телевизором до часу ночи. А потом наша троица пошла шляться по своему району, заходя по пути к бывшим одноклассникам. Звонили в двери, нам открывали, кричали «ура!», обнимались-целовались, желали друг другу… Некоторых из ребят не было дома, праздновали где-то ещё. Тогда нам радовались их родители, целуя нас в щёчки и ностальгически хлюпая носами.
- Девочки, дорогие! Какие взрослые! Спасибо, что зашли, красавицы!
Мы будто на несколько часов забежали в гости к детству. В самый последний раз. Больше такого не случилось ни разу.
- Новый год – семейный праздник, - ещё в середине декабря заявила я опешившим сокурсникам, строившим планы на улётную вечеринку в новогоднюю ночь (где, сколько с кого, продукты, вино-шампанское), тут я со своим занудством и вылезла.
- Значит, ты - пас?
- Угу.
Семьёй для меня были в том числе Малюдки. Из строивших планы институтских ребят, как минимум, двое скисли. Особенно парень... Скоро расскажу.
Но время привычно делало своё дело, упихивая прошлое в самое правильное для него место – в прошлое, заставляя принимать тот факт, что его не удержать, как ни цепляйся. Наши встречи с Малюдками становились всё реже, неизменным оставался лишь телефонный трёп, да и то не по полтора часа, как прежде. Меня это огорчало, ведь девчонки были не просто любимыми подружками, но и дорогой приметой прошлой жизни, в которой был папа. В которой когда-то была приятная щекотка, кайф сочинения стихов, яркий, звучащий скрипками и челестой мир. Я ностальгировала по прошлому, но что поделаешь – не все обязаны разделять мои чувства. Некоторые умеют жить настоящим, и это нормально. Или будущим, что, наверное, ещё правильнее. Тем более в восемнадцать лет.
Довольно скоро мне доведётся узнать, что в отношении Людки я ошибалась. Из нас троих, оказывается, именно она оказалась преданнее всех нашей дружбе. Я же была ещё слишком глупой, чтобы считывать скрытые смыслы в нюансах поведения даже близких людей. Потом поняла, что о многом можно было догадаться. Если бы молодость знала… Людка всегда первой прибегала в гости, первой звонила и мне, и Марине, меньше нас общалась с другими девчонками, старательно гасила намечавшиеся распри. Однажды даже всплакнула, когда настало лето, и мы все собирались разъехаться до сентября по дачам-морям. Всё очевидно… для взрослого человека.
Однажды у нас с Людкой состоится «исторический» разговор, когда я узнаю, как было на самом деле, но до него много чего случится. До того разговора нам ещё нужно дойти, дожить, дорасти.
Меня печалило, что у девчонок началась новая, бурная, другая жизнь, и они забывают наше общее детство, была абсолютно убеждена, что Людка в университете вовсю общается с великими умниками, легко находит с ними общий язык и ей хорошо и комфортно. А Людка тем временем скучала по нам с Маринкой и грустила, потому что у нас началась бурная другая жизнь, и мы всё постепенно забываем.
Потерянные детские дружбы, о которых жалеешь по-настоящему спустя много лет, когда уже корабли разошлись слишком далеко друг от друга – не догнать, не докричаться. Со многими такое случалось. Кто-то по глупой юности не ценил, не дорожил, не берёг детскую дружбу, кто-то постеснялся навязываться – так выразились бы взрослые люди. Юные использовали слово «приставать» - не хотели приставать: а вдруг я не нужен/не нужна? И гордо молчали, задрав самолюбивый нос и вздёрнув подбородок, чтобы не дать ходу слезам.
Жизнь не умеет стоять на месте, как бы мы ни молили время утишить свой бег - «чуть помедленнее, кони!». Дудки! Она, жизнь, ни на секунду не замрёт, и как вредный котище (знаю по всем своим Фимкам) специально ускорит шаг решительно и бесповоротно, хоть ты оборись: «Кис-кис-кис, иди ко мне, лапушка, а что я тебе дам, сволочь такая!». Самое прекрасное мгновение удивительно быстро превращается в прошлое, как бы ни хотелось его продлить, растянуть.
Зато это же быстротекущее время, будто выплачивая компенсацию, дарит новые встречи, события и впечатления: для меня нашлось утешение по имени Тимур. Тимур Кондратьев. Запомните эту фамилию – она станет моей на долгие годы. Я, наконец, поменяю паспорт и изменю отчую, девичью фамилию, упрямо тянувшую за собой ностальгические, но всё же грустные воспоминания, а, главное, дарившую всему свету информацию обо мне – как раз то, что хотелось скрыть.
И ещё один человек…

НЕРУССКАЯ ПОЛЯ

Подруга. Настоящая, любимая. Произошло, как мне казалось, невероятное: ведь по моим тогдашним меркам необходимо, как минимум, общее детство и годы общения, чтобы до такой степени сблизиться. В этом я была стопроцентно убеждена, любя навеки прописанных в сердце Малюдок. Тогда ещё я не знала, что в молодости и дружбы, и любови вспыхивают легко, не то, что в зрелости, и самых значимых людей на всю оставшуюся жизнь мы приобретаем именно в юную пору. За редким исключением. Когда нам за тридцать, создать новые отношения, даже просто приятельские – весьма непростая задача: ну всё не так в человеке и раздражает. Кандидат должен, просто обязан соответствовать миллиону требований, иначе мы не откроем ему ни сердце, ни объятия. Так природа захотела: душа нараспашку и готова к новым «дружбам на века» лишь в молодости.
С Полиной Ивашкевич всё получилось вопреки моим убеждениям в том, как сложно со мной подружиться, насколько проблематично завоевать мою симпатию. Мне было всего семнадцать! И не сложно, и возможно, что нормально.
Поначалу Полина оказалась «в свите» Тимура, но не влюблённой в него дурочкой, а в качестве лидера номер два. Пожалуй, за «номер два» она бы меня пришибла, ведь Поля обожала быть в центре внимания, главной фигурой.
Она «варилась» в Тимуровской команде из любви к компаниям и лидерству. Полина терпеть не могла одиночества, плохо его переносила, а в коллективе была и заметна, и незаменима. Активная, громогласная, весёлая, остроумная и прекрасный организатор вечеринок. Своего рода талант, между прочим! И ещё у неё была недоступная моему пониманию страсть к шумной коллективности. Показалось странным, что из всех девчонок Ивашкевич выделила и выбрала меня. Или вслед за Тимуром, заметив его увлечение, заинтересовалась моей персоной? Похоже на то.
Впервые я разглядела её в конце сентября, когда состоялся первый культпоход нашей наметившейся компании в кинотеатр «Октябрь», что на Калининском проспекте (нынче Новом Арбате), на официальную премьеру в СССР «Унесённых ветром». К тому времени мы прочитали книгу и посмотрели фильм на видео, но сходить всей ватагой на премьеру казалось особенным событием.
С папиной смерти прошло совсем мало времени, и я ещё была никакая. Никуда идти не собиралась. Даже не помню, какая добрая душа меня уговорила. Мне сочувствовали, зная о несчастье: не получалось скрыть горе даже с помощью навыка «держать лицо» – слишком сильна оказалась боль. Но это был первый и последний раз, когда окружающие видели мою слабость.
Словом, сокурсники проявили участие и уговорили пойти в кино. Чья-то мама организовала билеты, кажется, Тимурина, но билетов удалось достать немного, поэтому компания оказалась небольшой, человек восемь-десять, по именам я ещё многих не запомнила. Пожалуй, только Тимура и парочку девочек. Не Полину.
Стены кинотеатра пестрели старыми, из тех ещё лет, и новыми, современными афишами фильма, огромными портретами Вивьен Ли и Кларка Гейбла. Мы шумной группой ошивались в фойе, ждали начала сеанса. Рядом со мной маячил Тимур, но пока я не вполне включилась в реальность и не воспринимала всерьёз его интереса. Полину же заметила из-за маленького происшествия.
К нам подошла молодая женщина с высокой копной мелких кудряшек, в очочках в тонюсенькой оправе, в элегантных брючках, с сумкой из грубой ткани а-ля хиппи, с диктофоном и микрофоном. И – о ужас! – обратилась к нам по-английски: она де с такой-то канадской радиостанции и хотела бы, чтобы мы сказали несколько слов о романе Маргарет Митчелл, ведь западным слушателям безумно интересно, как советская молодёжь его воспринимает. Вопрос-то мы почти все поняли, а вот ответить…
- Надо по-английски? – спросил кто-то робко.
- Ес, оф коз (да, конечно)! – широко улыбнулась журналистка.
- Ой.
Повисла неловкая пауза. И вдруг…
- Ес, я кэн тел ю эбаут ит (да, я могу рассказать вам об этом)! – уверенный и звонкий голос, безупречное произношение – это кто ж среди нас такой? Я с интересом смотрела на высокую девушку в обалденных обтягивающих джинсах и джинсовой женской рубашке. Выразительные серые глаза, яркие губы, русая коса, картинно лежащая на высокой груди. Тогда я впервые как следует разглядела Полю и запоздало восхитилась.
- О! – обрадовалась канадка. – Летс степ эсайд, плиз!
Они отошли в уголок и довольно долго разговаривали. Мы во все глаза наблюдали, как наша джинсовая однокурсница бегло болтает и эмоционально размахивает руками, а журналистка, держа перед её лицом микрофон, слушает, кивает, изредка вставляя короткие реплики.
- Кто это? – спросила я у наших.
- Да Полинка же Ивашкевич! Во даёт!
Когда разрумянившаяся Поля вернулась, нас разрывало любопытство:
- И что-что-что ты ей сказала?
- Ну… сказала, что идеи свободы и независимости нынче овладели умами в нашей стране, а уж тем более сознанием молодёжи. Поэтому для нас книга безумно интересная и полезная. А кино – вообще отпад.
- И это всё на инглише? Как? Спецшкола?
- И спецшкола, - кивнула Ивашкевич, - и родители всячески поощряли, даже заставляли читать книги в оригинале – на английском. К примеру, Агату Кристи. Вот и прочитала всю. И не только Кристи…
Здорово, правда? Улыбаясь, я смотрела на Полю, поймавшую мой взгляд и очень доброжелательно и открыто улыбнувшуюся в ответ. Я показала ей большой палец. Она изобразила театральный поклон.
Когда я перестала морозиться в своём горе, мы с Полиной очень сблизились. Если припомнить, то, выходит, что примерно в один и тот же короткий период я ответила и на чувства Тимура, и на желание Ивашкевич подружиться.
Как ни странно, фильм на большом экране оказался в точности таким же, каким мы его видели на видаке.
О, видео! Отдельная тема в истории нашей молодости. У немногих избранных к тому времени появились железные волшебные ящички из Японии, с помощью которых на нас обрушилось всё западное кино за долгие десятилетия. Видеоэпоха отворила не жалкую форточку, а окно полностью: вихрь, с грохотом роняя цветы с подоконника и разбивая вазы, распахнул створки, сорвал пыльные и выцветшие от старости занавески, влетев в наш обустроенный, невольно «добровольный» от всего мира карантин. Столько свежего воздуха сразу, аж голова кружилась!
Поначалу видеомагнитофоны были мало кому доступны, но, к примеру, у Людки это счастье появилось в начале девяностого года – дядя из-за границы привёз. У Тимура намного раньше, что естественно при номенклатурном положении его родителей. Поэтому его однокурсникам, то есть, нам, было, где смотреть западные фильмы, в том числе запрещённые в Союзе по совершенно идиотским резонам.
Видеосалоны мы дружно игнорировали, они у нас считались «фу». Во-первых, слишком часто там крутили дешёвку, неинтересную для нас. Свой любимый вывод о «тлетворном влиянии их кино на наши умы» ненавистники Запада, похоже, сделали, изучив репертуар как раз видеосалонов. Бесспорно, гадких фильмов хлынуло предостаточно, но они предназначались для определённой аудитории, а потому ещё как были востребованы. Так происходит везде, во всём мире, тоже мне открытие! Каждой части общества, каждой страте – своё кино. Свои книги, театры и прочие культурные потребности. Не надо делать вид, что это не так, целый век лицемерили, надоело!
А во-вторых, смотреть в зале, пусть даже небольшом, кино на видеомагнитофоне среди чужих случайных людей казалось абсурдом! Нас, бывало, набивалось в чью-нибудь гостиную человек пятнадцать на просмотр, но все свои, приятели-однокурсники, и денег за это хозяин, конечно же, не брал.
Несколько раз мы приходили «на видак» к Полине в роскошную по тем временам квартиру: хоть и небольшие, смежные, но целых четыре комнаты на троих! У мамы-папы спальня, у Поли собственная комнатка, родительский кабинет и гостиная. Просто американский жилищный разврат, как в кино! И обставлена хата была совсем не по-советски – антиквариатом. Впервые я видела такое, обалдевала и застывала перед каждым предметом на полчаса: в этом доме можно подолгу зависать рядом с любой вещью, разглядывая её со всех сторон, и не соскучишься. Будучи не шибко в теме, я всё же догадывалась, что мебель куплена в комиссионках и за большие деньги. Как говорится, «ни словечка в простоте», никаких привычных стенок и сервантов, вместо них витиевато резные буфеты на гнутых ножках и комоды красного дерева, под стать им столы и тумбочки, стулья как из фильма по Ильфу и Петрову, мягкая мебель, дико неудобная, но фантастически красивая! Музей.
И во всём этом великолепии царила, периодически обходя владения, роскошная собака колли. На вид гордячка с царственной осанкой, будто она и есть кинозвезда, что сыграла главную роль в сериале «Лесси», а по характеру – ласковый котёнок. Её можно было тискать, обнимать, целовать, тормошить, сколько влезет – она только что не мурлыкала и доверчиво тыкалась мокрым носом в ладони. Иногда по вечерам, когда я бывала у Поли в гостях, мы вместе выгуливали собаку, причём, в любую погоду-непогоду – а что нам-то, молодым! Порой гуляли с колли всей командой, пришедшей «на видак», в перерывах между просмотрами фильмов. Зверушка особенно радовалась большой компании, носилась, резвилась, прыгала вместе с нами – полными энергией ничуть не меньше, чем молодая собачка.
В обители прекрасной старины абсолютно чуждо смотрелась японская аудио и видеотехника. Но что делать? Пришлось совмещать несовместимое, и прямо под картиной в тяжёлой раме с изображением томящихся на массивном столе где-то в семнадцатом веке фруктов расположились толстый чёрный ящик (телевизор), а на нём прямоугольная серебристая металлическая коробка (видак). Всё – фирмА!
В углу, слева от окна, обрамлённого умопомрачительной красоты занавесками с ажурным ламбрекеном, на изящном столике, повёрнутым углом, высилась глыба музыкального центра: двухкассетник, радио и проигрыватель виниловых пластинок. Внизу, внутри столика, за зеркальными дверцами жили несметные богатства: иностранные диски, куча аудиокассет и с самой современной музыкой, и с классикой, а отдельный отсек занимали видеокассеты, которые мы все, разумеется, посмотрели и не по разу. Ещё бы! Это же были «Кто-то пролетел над гнездом кукушки», «Пинк Флойд. Стена», фильмы Феллини и Крамера, «Кабаре», а также «Назад в будущее», «Однажды в Америке» и «Кошмар на улице Вязов».
Взрослым владельцам видаков некоторое время пришлось героически терпеть налёты шумных компаний. Однако всё естественным образом постепенно закончилось, когда у всех в домах появились быстро дешевеющие и доступные видеомагнитофоны или приставки – кто что мог себе позволить. Мы с Тимуром, когда поженились (да-да!), довольно скоро приобрели приставку, и коллективные просмотры переместились в наш дом. А потом и это прекратилось – люди предпочитали смотреть кино у себя. Неуклонно росло благосостояние российских граждан (шутка). Хотя… почему нет? Ведь в итоге абсолютно все «овидачились», даже уборщица, приходящая к Тимуриным родителям дважды в неделю.
Возвращаюсь к рассказу о Полине – сейчас речь о ней. Итак, Полина. Она выросла в семье экстра-супер переводчиков, всегда востребованных и при хорошей работе. Папа в совершенстве знал английский, а мама английский и французский. Они переводили сложные технические доклады и статьи для специалистов, «баловались» переводами художественной литературы, в новые времена именно они писали лучшие тексты для озвучки западных фильмов, лавиной поваливших в Союз. Поскольку их переводы были превосходными, оба стали нарасхват у шарашек, что тоннами везли в страну кассеты.
Полинины предки часто (для советских людей) выезжали за границу, поэтому у них в доме японская техника появилась даже раньше, чем у Тимура. А как они одевались! Только в западное, только в фирменное, со вкусом и элегантно.
Если такие же динозавры, как я, вдруг подзабыли, а юные динозаврики не знали, расскажу, напомню на всякий случай, что с начала перестройки мы все хоть немного, да приоделись, благодаря кооператорам, намастырившимся кое-как шить одежду, «варить» джинсы, штамповать босоножки-мыльницы. И ещё благодаря «челнокам», сновавшим туда-сюда по маршруту СССР-Китай-СССР с безразмерными клетчатыми сумками. Поэтому первоначальный голод на шмотки довольно быстро удовлетворили: мы стали чувствовать себя «белыми людьми», одетыми не в страшные, как роба заключённого, изделия фабрики «Большевичка», а всё-таки во что-то модное, яркое, пусть недолговечное и часто сделанное на коленке.
Но стоило оказаться во всём «модном» рядом с Полиной и её родителями, как жаркий стыд обжигал щёки: ёлки-палки, что на мне за тряпьё, выкрашенное в ведре? Ведь уже после первой стирки, даже самой нежной, становилось очевидным, почему у маечки такой яркий цвет: она делалась неровно пятнистой и впредь годилась лишь на то, чтобы ею мыть пол. Если, конечно, не страшно чуток подкрасить паркетины в нежно розовый цвет. А что за гадостный материал! И разве на мне джинсы? Это похоже на джинсы, но тогда какого чёрта коленки провисли, как у треников?
Полина и её модные, подтянутые, моложавые родители выглядели, благодаря «прикидам», как лорды какие-то. Семья голубых кровей, из бывших-с. А мы, прочие – чернавки, гопота из крепостных.
Когда Поля и я стали близкими подругами, она пыталась дарить мне какие-то свои почти совсем неношеные вещи, но наши размеры трагически не совпадали: Полина статная, фигуристая, высокая, с довольно большой грудью… а я-то… Тощая, плоская да и рост ниже среднего. Не получалось моей тушке вписаться в её шмотки ну никак. Ушивать, перешивать? Фирменное, изумительное? Жалко же! Но подруга упрямо хотела исправить мой кооперативно-рыночный вид. В скором времени проблема разрешилась так: под руководством Полины я научилась покупать хорошие вещи в правильных местах – хотя бы одну шмотку в месяц, пусть дорогую, но достойную, а не с рыночного лотка. Именно Поля помогла развить мой вкус, который у меня, как у большинства из нас, находился в эмбриональном состоянии. А с чего бы он развивался в советских реалиях?  
Когда впервые я оказалась у Полины дома, то в её светёлке мне бросился в глаза самодельный плакат, сделанный из большого листа формата А3, с длинным текстом, написанным мелким, аккуратным и красивым почерком Ивашкевич. С ужасом подумала, что это какие-нибудь доморощенные стихи, подошла ближе и оказалось…

Фэри: …За весь день никто не сказал мне, что любит меня.
Миссис Сэвидж: Нет, Фэри, мы все вам это говорим.
Фэри: Нет, никто не говорил. Я до сих пор жду.
Миссис Сэвидж: За обедом я слышала, как Флоренс вам это сказала: «Не ешьте слишком торопливо, Фэри.»
Фэри: И этим она хотела сказать, что любит меня?
Миссис Сэвидж: Ну, конечно! Всегда это подразумевается, когда, например, говорят: «Возьмите зонт, на улице дождь», или «Возвращайтесь поскорее», или еще «будьте осто¬рожны, не сломайте себе шею». Есть тысяча способов выразить любовь... но надо уметь это понимать. Когда я увидела своего мужа в первый раз, я ехала верхом на лошади, и он мне сказал: «Вы хорошо держитесь в седле!» Я сразу же поняла, что он меня любит.
Фэри: О, благодарю вас! Сколько прекрасных случаев я упустила...

Сказать, что я удивилась – ничего не сказать.
- Что это?
- Ты не знаешь? – немножко разочарованно спросила Ивашкевич.
- Как раз знаю. «Странная миссис Сэвидж». Обожаю эту пьесу.
Ивашкевич приобняла меня:
- Так и знала, что ты моя потерянная сестра. А почему я сварганила плакатик… - Поля вздохнула. – Дурацкий мой характер: взрываюсь, бешусь из-за ерунды и мне часто кажется, что я всех раздражаю. Что меня невозможно любить, вот такую. Знаешь, когда впервые смотрела спектакль по телевизору, разревелась на этой сцене… потому что подумала об этом же: сколько прекрасных случаев я упустила! И сколько раз была уверена, что всех только бешу.
- Ты-то? – поразилась я. – Тебя все любят.
- Прям уж все!
- Ну, в том смысле, что ты всем очень нравишься, ты популярна.
- Да я знаю, - вздохнула Поля, из чего я сделала вывод, что это не совсем то, что ей нужно. – Вот потому читаю-перечитываю отрывок из пьесы… Успокаивает, что ли… когда накатит меланхолия.
- Всё-таки нравятся тебе плакаты, двадцатые годы по тебе плачут! – решила я шуткой подколоть Полю, чтобы она прямо сейчас не впала в меланхолию. – Не на демонстрацию приволочь какое-нибудь «Долой!», так хоть дома повесить, - мы вместе рассмеялись.
Удивительно, какие люди могут мучиться дурацкими комплексами! Никогда бы не подумала такого про Ивашкевич, несмотря на её действительно непростой характер, который мне ещё предстояло изучить в полной мере.
К весне мы с Полей ходили по институту под ручку, не расставаясь. Нам нравилась одна и та же музыка (техно, новая волна), одни и те же книги и фильмы: к примеру, мы по сто раз возвращались к персонажам романа Митчелл, препарируя героев с психологической точки зрения – особенно женщин, разумеется; или взахлёб обсуждали экранизации Стивена Кинга, сравнивая их с первоисточником. Правда, тут Полинино преимущество было очевидным: она читала Кинга в оригинале, ей открывалось больше, чем мне, её анализ получался тоньше и интереснее. Поэтому я больше слушала и внимала. Разумеется, много говорили о происходящем в стране, обо всём прочитанном, ещё совсем недавно запрещённом, что полностью меняло картину мира, перепахивало мозги и заставляло чувствовать боль. Об этой боли мы тоже много разговаривали. Для Полины политическая часть жизни была очень важна, слишком явно доминировала, выталкивая всё прочее из её сознания. В конце концов, именно эта страсть определит всё – и её жизнь, и наши отношения. Но потом, потом…
Главное, что нам всегда было, о чём поговорить – и весело, и очень серьёзно.
Полина играла роль неформального лидера в студенческом коллективе – плечом к плечу с Тимуром, но не отпуская моей руки. С какого-то момента я, точно важная персона, ходила по институту с сопровождением, между двух высоких и красивых: ошую меня постоянно возвышался Тимур, одесную царила красавица Полина.
Везло мне на красавиц! Была бы я парнем – эх! Марина, Полина. Внешность последней стала притчей во языцех, приметой нашего курса и гордостью группы. Да и как личность она была заметной, поэтому, понятное дело, к началу октября во всём институте не осталось студента, который бы не знал Ивашкевич.
Но вся эта слава не обходилась без неприятностей для самой Полины. Казалось бы – красота и гордость, щедрый дар природы: толстая русая коса до пояса, высокие скулы, серые глаза, статность – девица будто только что сошла с полотна Маковского. Мало кто из студентов мог удержаться от шутливой банальности, глядя на Ивашкевич, и не запеть:
- Поля, Поля! Русская По-о-оля!
Как она злилась! Кричала, ругалась, могла броситься на поющего и отвесить подзатыльник или дать джинсовой коленкой под зад. И этим ещё сильнее раззадоривала парней, поэтому шутка стала дежурной, обязательной. То и дело откуда-нибудь слышалось басовитое «русская По-о-оля!».
В итоге её достали: она сделала короткое каре (боже, отрезать такую косу!), да ещё и выкрасила волосы в цвет воронова крыла. Что, надо заметить, её отнюдь не испортило, напротив, придало взрослого шарма и элегантности, но ирония в том, что дразнилки не прекратились. Только теперь шутники, углядев в толпе брюнетистую башку, орали так:
- Поля, Поля! Нерусская По-о-оля!
- Сволочи же! – чуть не плакала Ивашкевич.
- Ты как маленькая, ей-богу, - удивлялась я, уводя подругу, чтобы она не бросилась в драку. – Сколько будешь реагировать, столько тебя и будут дразнить! Неужели надо объяснять элементарные вещи, как маленькой девочке?
Поля пошмыгала носом и вдруг пробурчала неожиданное:
- Я так ненавижу всякий национализм, что прям на дух не выношу эту песню всеми фибрами души!
Как же я расхохоталась! Так смеялась, что в итоге Полинка тоже начала ржать. В невинной, почти детской ситуации моя новая подруга продемонстрировала страстность своих убеждений. Это выражаясь политкорректно, а если без экивоков, то я впервые начала догадываться, какого размера тараканы в голове у подруги.
К счастью, на втором курсе парни наконец-то прекратили свои глупости. Всё-таки мальчишки настолько позже взрослеют, удивительно! А Полина навсегда осталась брюнеткой. Ей понравилось.
Вернёмся к Полькиным тараканам: они маршировали в её голове стройными рядами, колоннами и под военный марш, так как все принадлежали одной породе и назывались словом «политика». По сравнению с ней я была не политизирована вообще – обыкновенная мещанка, премудрый пескарь и тот самый пИнгвин, что прячет тело жирное. Тимур (по сравнению) – эдакий умеренный демократ с уклоном в бытовое мелкотемье. Полина же настоящая «Валентина» в «сабельном походе». «Боевые лошади», «на широкой площади» - вот всё про неё. ««Поля, будь готова!» - восклицает гром». Да простит меня Эдуард Багрицкий, но образ пионерки Вали запал мне в душу с младших классов, когда меня до слёз пробрало знаменитое стихотворение. А в семнадцать лет показалось, что я встретила выжившую, выздоровевшую Валю-Валентину, только теперь она звалась Полиной и поменяла свои убеждения на прямо противоположные. Поля бросалась в политические события со всей силой молодого максимализма и горячности. Например, в ту ужасную заваруху 93-го года. Конечно, Ивашкевич выступала на стороне президента, против Верховного совета и рвалась защищать Останкино. Мы тогда здорово понервничали из-за неё.
- Как тебе только в голову пришло туда ехать! – орала я в трубку на следующий день после громких событий. – Там стреляли, дура!
- А если б все отсиживались по домам, как вы, как крысы? – не осталась в долгу Полинка. – В прошлый раз, в 91-м, мы были вместе, это тебя почему-то не удивляло и не пугало, ты просто там была! Если бы не те, кому не всё равно…
- Идиотка! – грубо перебила я страстную речь. - Думаешь, если б ты не поехала, по Белому дому не стали бы стрелять? Это лично тебе было посвящено, мол, Ивашкевич с нами – действуем, братва, так? – я перевела дух. – И вообще, Поленька! Не сверни себе шею.
- Что?
- Плакат на твоей стене. Не сверни себе шею!
- Ах, да… Ты за меня беспокоишься. Потому что любишь, - Поля моментально помягчела. – Спасибо!
Я тогда за неё всерьёз психанула. Теперь точно знаю, что, если ты не в эпицентре событий, а далеко и за кого-то волнуешься, всё представляется намного страшнее и опаснее, чем оно есть на самом деле. Впрочем, тогда действительно стреляли. И мы с Тимуром, поначалу тоже собираясь на защиту Останкина, на сей раз пожалели родителей, в буквальном смысле впавших в истерику и в предынфарктное состояние. В норму их вернуло лишь наше клятвенное обещание никуда не соваться.
- Как предки не запирают тебя на семь замков? – интересовалась я у Поли. Та усмехнулась:
- Они сто лет назад уже махнули на меня рукой. Знают, что по-другому не будет, запирать бессмысленно – снесу стену. Ещё в школе привыкли к неприятностям, когда их тягали к директрисе, потому что я организовывала митинги и демонстрации.
- Правда? Ну, даёшь! А по поводу?
- Против коммунистических принципов преподавания истории, - заулыбалась Ивашкевич, - против уроков военного дела… и… что-то ещё было, уже не помню.
На моей свадьбе именно она была в ЗАГСе свидетельницей «со стороны невесты». Малюдкам я объяснила, мол, не могу выбрать, кому из них доверить столь важную миссию, боюсь обидеть кого-то одного. И частично это было правдой. Другая часть правды заключалась в том, что к концу второго семестра я по-дружески влюбилась в Полинку и мне очень хотелось, чтобы она на полных правах вошла в наш триумвират. Дартаньяном.
Но фиг вам, не получалось. Не смешивались новые приятели из институтов с нашей троицей, ну никак! Будто висело в воздухе напряжение и присутствовало невидимое разделение: мы сами по себе, а остальные – отдельно. Даже своих парней мы пускали в нашу маленькую компанию с большим скрипом. Вот, к примеру, мой Тимур…
Малюдки лишь месяца через три после нашей свадьбы сумели расслабиться и, приходя к нам в гости, вести себя так, как мы привыкли. Они забирались с ногами на мягкую мебель и, сдёрнув с ушей модные неудобные клипсы и положив их в карман или в сумочку, болтали обо всём на свете. Начинали, как прежде, спорить на чуть повышенных тонах с девчачьими вскриками «Ну ты вообще! Совсем тю-тю, что ли?» Опять превращались в девчонок-школьниц, а Тимур наблюдал, улыбаясь. Иногда тихонечко поднимался и, сцапав свой бокал с вином, удалялся из комнаты, аккуратно прикрыв дверь. С одной стороны, понимал, что нам ностальгически приятно побыть втроём, с другой, возможно, ему были не так уж интересны наши сплетни про одноклассников и воспоминания о прошедшем детстве.
Но стоило ему уйти, как кто-то из нас, чаще всего Маринка, поднимал брови, делал улыбку Джокера и громким шёпотом объявлял:
- А теперь…  про мужиков, ура!
И начиналось… Солировала Маринка, разумеется: её байки были разнообразны и великолепны. Про «мужиков» она знала всё, ведь таскались за ней толпами. Каждый день происходил очередной эпизод: то кто-то признавался ей в любви, то отчаявшийся ухажёр намекал на возможный суицид, то просто прохожий, свернув шею на шедшую мимо Маринку, врезался лбом в столб. Тимура я, конечно, не обсуждала, но про парней вообще и в частности высказывалась, строя предположения и развивая идеи, в том числе, как выяснилось позже, вполне себе феминистские. Людка чаще помалкивала, внимательно слушая нас и похохатывая.
С Полиной у нас сложилась немного не такая, как с Малюдками, дружба: взрослая, осмысленная, «настоенная» на общих интересах и, что любопытно, на той самой «химии», которая возникает отнюдь не только в любовных отношениях. Извольте видеть – моё личное открытие, за долгие годы неоднократно убеждалась в его истинности.
Сколько раз случалось: встреча, знакомство и по всем параметрам видишь, что человек твоей группы крови. Одинаковые взгляды на главное и базовое, возраст совпадает, происхождение «из таких же». Обалдеваешь, насколько это то, что тебе нужно, твоё, родное – по приоритетам, по любимым воспоминаниям, анекдотам и прочим важнейшим кодам. Сблизишься с превосходным кандидатом на вечную дружбу, внимательно разглядишь его, посидишь рядом за одним столом, пройдёшься по улице, беседуя – нет, нет и нет! Не то, не те глаза, смех раздражает, мимика бесит, говорит не вовремя, не тот тон, слишком резкий голос, даже запах (духов, дезодоранта, волос) отталкивающий. Ничего не выйдет с дружбой, ни-че-го, и половые гормоны тут вообще ни при чём. Какое-то глубинное несовпадение на тонком уровне, и мне думается, что именно на химическом. А как ещё объяснить? Ведь, к примеру, в эстетических пристрастиях ты с этим человеком совпадаешь в точности так же, как и во многом другом. В чём же тайна великая, где спрятался ответ? Анализируешь, переживая, ища более-менее внятное и разумное объяснение, и в сухом остатке только она – «химия», чёрт её дери.
И наоборот. Сталкиваешься с человеком своего пола, и сразу возникает ну такая симпатия, что сил нет. Тянет быть рядом, бесконечно разговаривать, рассказывая о себе и узнавая о ней. Хочется назвать «сестрёнкой». А она – бац! – как откроет рот да начнёт взахлёб рассказывать про любимое «с телевизора», про «битву экстрасенсов» и тайных детей Пугачёвой… Почти плачешь одновременно и от разочарования, и от понимания, как непросто будет отделаться от липкого разговора и уже до ужаса немилого человека. Трагическое несоответствие «химии» и абсолютно не подходящей для тебя сущности. При межполовом общении на разок сошло бы – переспали и разбежались. А для дружеского даже разок многовато: общение невозможно, невыносимо, убивает!
Странно, что я ни разу не спросила про это у Людки – биологички-химички нашей. В школе мне и в голову такое не приходило: дружба нашей троицы была настолько давней, что мы в самом деле относились друг к другу по-сестрински. Никакой «химии»? Или наши «химии» сумели и успели приспособиться друг к другу? Всё же надо будет как-нибудь у неё поинтересоваться.
Малюдки мои. Когда мы стали самыми неразлучными в мире подругами, нам было всего по семь лет. По-моему, тогда никакая «химия» ещё и не думала включаться, мы, малыши, находили друг друга как-то совершенно по-другому. Какие у нас были критерии? Что толкало к тому или другому однокласснику? Совсем не помню. Малюдки стали на долгие годы близкими и родными, ничего не изменилось, и когда мы подросли. Любопытно: а если бы мы впервые встретились в тринадцать, четырнадцать, семнадцать лет? Выбрали бы мы друг друга? Стали бы дружить? Превратились бы в неразлучную тройку? Или прошли бы мимо, не заметив? Вопросы какие-то неприятные, но, к счастью, на них нет и не может быть ответа.
С Полиной у нас произошло счастливое совпадение всего – и «химического», и интеллектуального. Я улыбалась всякий раз, когда издалека видела статную, шумную, улыбчивую красу ненаглядную. Она была приятна мне во всём – и это помимо того, что наши интересы совпадали почти полностью, расходясь лишь в мелочах.
Поля обожала поэзию и, к сожалению, хорошо помнила меня, как поэта.
Однажды мы сидели на скамейке возле института, болтали после занятий, греясь на последнем октябрьском солнышке. Ждали Тимура. И вдруг Поля, хитренько улыбнувшись, негромко начала декламировать:

- Вы любите меня?
Позвольте не поверить.
Всё это блеф и чушь,
И очень жаркий день.

Но если любите, то
Как, простите, пень
Траву, из ничего которого
Вдруг выросла она.
А пень решил,
Что он чего-то может.

Так бабушка,
Что бьёт челом пред алтарём
Счастливо верит –
Ей бог поможет.

Инфарктник любит свой валокордин.
Гурман же страстно верит,
Что от беды и от седин
Его избавят
Искуснейшие яства.

Согласны вы, мой друг и господин?
Так вот поймите: я вам – не лекарство!

Я слушала и мучилась, мне становилось больнее с каждым произнесённым Полей словом, с каждой строчкой. Мною сочинённой строчкой! Демон взял под козырёк и заступил на дежурство, пока Поля Ивашкевич с выражением декламировала мои стихи, которые я в одиннадцать лет посвятила мальчишке с глазами Пьеро, шепнувшем мне прямо в ухо «А я тебя люблю!». Я их сочинила минут через десять после его признания, правда, ему не показала. Не садистка же я.
Примерно через полгода стихи были опубликованы, кажется, в «Московском комсомольце», в очередной статейке про вундеркиндов.
- Как такое можно сочинить в четвёртом классе? – тем временем звенел восторженный голос подруги.
- В пятом.
- Неважно! Всё равно невероятно! Я на всю жизнь выучила наизусть, так мне понравилось! Белка, что с тобой? Что случилось-то?
Полина же мне друг? Друг. Ещё какой! А друг вправе знать правду. И я, не меняя выражения лица и по-чеширски улыбаясь, рассказала, наконец, поклоннице своего таланта историю до конца. Пояснив, что стихов у меня больше нет и не будет. И очень-очень попросила впредь никогда не устраивать подобных чтений. И умоляла закрыть тему навсегда.
Наверное, была убедительна. Поля, как сама деликатность, сроду больше не возникала с моими стихами, более того, ограждала от колючих (для меня) вопросов случайных людей про «творчество».
- Отстаньте от человека! – возмущалась она. – Захочет – покажет стихи, если автор этого не делает, значит, не желает. Что за люди, кто вас воспитывал?
Пристыженные любопытствующие всегда смущённо ретировались.
Иногда мы с ней встречались в выходные, в хорошую погоду много гуляли по московским скверикам в Центре. Она читала наизусть Ахматову. Хорошо читала! Если честно, то куда лучше, чем декламировала стихи начинающая артистка Маринка. Впрочем, может во ВГИКе её всё же научат?
А вот Полинкина политизированность иногда казалась мне чересчур нездоровой, что ли. С малолетства борец с режимом – нормально ли это? Может, и да. Она ведь из семьи советских интеллигентов – кухонных диссидентов, капитально заморочивших голову дочери. С одной стороны, всё правильно: ненависть к тирании, безусловный приоритет свободы слова и выбора, демократия – наш рулевой… Но проблема в том, что Поля, в итоге, отказывалась в принципе мириться с неидеальностью окружающего мира: её родина, Россия, должна была, обязана стать «нормальной, демократической страной», и только на таких условиях Ивашкевич обещала угомониться... может быть.
- Так ведь идеала нет и быть не может, - пыталась я втолковать подруге. – В тех же Штатах или в Европе проблем выше крыши! А если и у нас не будет всё хорошо, ты так и останешься на баррикадах до пенсии?
- Ой, да нам до Штатов или до Европы не доползти ещё сто лет! – отвечала Поля.
- А что тебе сейчас не так, чего не хватает? – удивлялась я. - Свободу, по-моему, можно половником черпать – говори, что хочешь, делай, что хочешь…
- Сейчас – да, но это должно быть закреплено, понимаешь? – горячилась Ивашкевич. – Новая конституция, новые правила – всё должно стать писаным законом, на бумаге, чтобы уже никогда в жизни не развернуть этот корабль с нормального курса!
О, наивность! «Не развернуть». Да хоть не просто на бумаге, а на скрижалях или на электронных носителях закрепить и по пять раз для надёжности! И что? Надо будет – развернут в любую сторону и в самый неожиданный момент. Собственно, что и произошло. При всех правильно оформленных «бумагах».
Но много лет назад, помнится, я выразилась метафорически, просто чтобы сказать красиво, ничего конкретного в виду не имея:
- Бумага легко горит. И быстро.
Провидица хренова!
Страстная Полина натура проявлялась не только в политической активности: она крутила недолгие романы направо-налево, бешено, по-карменовски. Как только немного утихала утолённая страсть, Полине становилось тягостно, скучно, и она старательно искала любой повод закончить отношения. В сущности, она была бы вполне счастливым и благополучным человеком, если бы не вечная «боль за родину», не постоянный политический стресс. И это беспокоило. Я всерьёз волновалась, что однажды она влипнет в историю. Хорошо, если жива останется.
Тем временем Малюдки взревновали меня!
- Как там твоя Фанни Каплан? – вредным голосом спрашивала Маринка, когда мы встречались, гуляли или сидели в кафе.
- Господь с тобой, за что ты её так? – смеялась я. – Она не террористка.
- Ну, Инесса Арманд или Клара Цеткин! Ты ж сразу поняла, о ком я!
- Она отличная девчонка, чего ты?
Тут фыркала Людка.
- Ага. «Свобода на баррикадах», ей пойдёт топлес с таким бюстом.
- Девки, вы что злые такие?
А они просто ревновали, зная о моей новой привязанности. Ведь я пыталась их всех подружить, но увы.
Студенческая тусовка, гуляния, посиделки, киношки, кафешки… Всё, как у всех в этом возрасте. В нашей компании любимой песней для исполнения хором была «В пещере каменной нашли напёрсток водки…». Приличные, благополучные будущие писатели, поэты и прочие литераторы громко распевали про водку и закуску, чаще всего почти совсем трезвыми, просто переполненными жизнью и энергией до лёгкого опьянения.
- Пили? – выкрикивал Тимур, бряцая на гитаре.
- Пили! – стройным хором отвечали мы.
- Ели?
- Ели!
- Хватит?
- Мало! Мало!
И дальше все вместе в полном восторге:
- Мало водки, мало водки, мало водки, мало водки и закуски тоже не хватало на всех!
Однажды, когда мы распевали эти дурацкие куплеты дома у Полины, вдруг приоткрылась дверь и появилась печальное лицо её мамы:
- Я думала услышать Окуджаву… - грустно сказала она, а мы заржали.
- Мама! – строго сказала Поля, и дверь закрылась.
Было хорошо, только мне всё равно вечно не хватало моих Малюдок.

Дружбы мои незабываемые!

ПРОДОЛЖЕНИЕ РАЗГОВОРА С МАМОЙ ПРО ДЕМОНА

За окном тьма, скоро полночь, мама включила торшер возле дивана. Фимка дрыхнет. Я умничаю.
- По собственному опыту скажу, ма, что в контроле за своими внешними реакциями на происходящее есть огромное здравое зерно, зернище! Наверное, это чистая психология: если контролируешь свою мимику, следишь за дыханием, то в ситуации стресса становится легче.
Мама кивнула:
- Абсолютно объяснимо с медицинской точки зрения: дыханием контролируешь выброс адреналина, вызывающего слишком сильный стресс.
- Вот! Постепенно это становится хорошей привычкой, и ты учишься не быть слабой в глазах людей. Люди – они такие первобытные! Чуют слабого, и у них включается древний инстинкт - «добить». Иногда они даже не соображают, что делают, почему их так тянет принимать участие в травле того, кому и так улюлюкает вслед уже десять тысяч человек.
- Ты меня пугаешь! Откуда такой опыт? Разве с тобой случалось что-то подобное?
- А разве обязательно, чтобы случилось именно со мной? Тебе не кажется, что это эмоциональная тупость – понимать лишь собственные чувства и иметь в виду только собственный опыт? Ты же сама не такая, мамуль.
- Ты права.
- В общем, внутренняя уверенность в себе, сила, которая в бесстрастности и отражается на лице, один из способов выживания.
- Есть одно серьёзное «но». Это я тебе как врач скажу. Когда вопреки испытываемым чувствам, человек надевает маску бесстрастности, при этом в душе кипит вулкан, знаешь, что происходит? Организм быстрее изнашивается, мы его губим. Эмоции требуется выражать, иначе случается взрыв внутри. И тогда какой во всём смысл? Получается, «держать лицо» - себе вредить?
- Э, мам, ты не понимаешь! Услышь меня! Смысл в том, чтобы реакция была не только внешней, но и глубоко внутренней с как можно более лёгким отношением к происходящему и к людям. Надо плевать на всё по-настоящему и уметь не просто скрыть свои чувства, а не испытывать их. Суть в профилактике, как сказали бы вы, медики: быть защищённым заранее, всегда, даже когда ничто не предвещает плохого.
- А ты не превратишься в бездушное существо? То есть… я-то тебя знаю, ты не сможешь, но тебя не пугает такая возможность? Досовершенствуешься до полного безразличия ко всему – и что?
- Хм. До этого настолько далеко! По-моему, ты опять не совсем поняла… или я плохо объясняю. Умение сдерживать эмоции и не выглядеть слабым вовсе не мешает чувствовать, сочувствовать и даже страдать, когда без этого никак. Или вот, к примеру, счастье. То самое, когда «остановись, мгновенье – ты прекрасно!»… Блаженство с мордочки лучше бы убрать. Небезопасно. На эту тему в одном популярном журнале напечатана отличная статейка психолога, сейчас покажу.
Я метнулась в свою комнату за журналом. Фимка недовольно поднял башку и дёрнул хвостом: мол, чего скачешь, так хорошо сидели… Вернувшись, открыла нужную страницу.
- Смотри, что пишет: «Весь этот кошмар – искренность, откровенность, открытость – прямые сообщники самоубийств, улыбчивые проводники в личный ад человека, в депрессию, потому что непременное условие выживания людей с такими качествами – наличие рядом любящих близких и чужих, но порядочных граждан, хотя бы по минимуму – не сволочей. А с этим у человечества в целом очень большие проблемы.
Посему главный постулат: открытость и откровенность – недруги и даже враги. Закройтесь на все шпингалеты, застегнитесь на все пуговицы! Особенно, когда вам хорошо. Если плохо – всё немного проще: вас, скорее всего, не тронут, вы уже повержены. Хотя не следует забывать, что есть опасность инстинктивного желания добить слабого, кое-кто может и не удержаться от соблазна».
- Какие страшные рекомендации! – ужаснулась мама. – Нет, я не согласна категорически. Этот психолог сам нуждается в помощи, ему явно плохо, у него жуткий личный опыт. Зачем он такое пишет? Это страшно!
- А мне кажется, что всё верно. И папа именно это имел в виду, хотя и не был психологом. Пришёл к тому же интуитивно и своим опытом. Слушай, мам, о чём я сейчас подумала! Родители отдают детей заниматься спортом ради здоровья, а ещё для того, чтобы их крошки могли дать отпор, когда понадобится защищаться. И вот человек, в итоге, сможет постоять за себя, но чисто физически! А что делать, когда плюют в душу, вытирают ноги о самооценку? Какая часть многоборья от этого защитит? И прикинь сама, насколько чаще люди оказываются избиты и истерзаны морально, чем становятся жертвой нападения хулиганов? Так ведь?
- Так…
- Отсюда вывод: человека, пока он ребёнок, необходимо учить справляться с тем, что является куда более реальной опасностью. Мне кажется, именно так думал папа. Хотя учиться давать по морде тоже полезно.
- Ты права, мне нечего возразить. Я ещё буду думать об этом. Но знаешь… в стремлении быть неуязвимым нужно как-то не потерять способность к сочувствию. К любви. Потому что тогда зачем вообще вот это всё – благополучие, покой, умение быть сильной и независимой? Для чего?
- Для себя. Этого мало?
- Мне кажется, маловато.
- Ой, мам, что вспомнила! Папа упомянул однажды про песню Высоцкого, которая про это – про умение прятать своё лицо… Я была маленькой, и он не стал на этом останавливаться. Как ты думаешь, про какую песню речь? Столько лет прошло, а я так и не поняла.
Мама задумалась.
- Хм. Не уверена на сто процентов, но, кажется, у Высоцкого есть песня, которая называется «Маски». Может, он её имел в виду?
- Не помню такую. А про что она?
- Так про маски же, - засмеялась мама. – Про то, как люди носят маски. А чего гадать, поищи на полках первое издание его стихов – «Нерв». Должно быть там.
Книг у нас дома было много, очень много: все стены в стеллажах и полках, на которых книги стояли в два ряда. Почти бессистемно, поэтому любой поиск превращался в маленький ад. Или наоборот, как посмотреть: пока найдёшь нужное, столько книг переберёшь, что непременно выяснится, что это ещё не прочитано, а это надо бы перечитать…
«Нерв» нашёлся довольно быстро – всего через полчаса. Там были «Маски». Потрясающие! Надо бы песню найти.
Главные слова – для меня и, видимо, для папы – вот эти:

Я в тайну масок всё-таки проник,
Уверен я, что мой анализ точен,
Что маски равнодушья у иных —
Защита от плевков и от пощёчин.

- Конечно, конечно, это! – у меня горели щёки, я радовалась, что тайна разгадана.

Небольшой постскриптум к истории про песню. Очень скоро нашлась запись исполнения Владимиром Семёновичем «Масок», и я испытала шок. Бард спел иначе:

Я в тайну масок всё-таки проник,
Уверен я, что мой анализ точен,
Что маски равнодушья у иных —
Защита от заслуженных пощёчин.

Пощёчины заслуженные? Но ведь это переворачивает смысл текста! Я прослушала разные записи, и часто автор исполнял именно так. То есть, маска – зло, она прячет того, кто виноват. Если же «от плевков и от пощёчин», то содержание меняется на прямо противоположное.
Что это? Высоцкий ошибался, когда пел? Или он намеренно менял смысл? Но зачем или почему?
Это осталось для меня тайной. Немного царапающей душу тайной. Ведь в одном случае, Владимир Семёнович как бы поддерживает меня и папу, а в другом – безусловно осуждает.

Размышления мои, поиски.

ДЕЛА СЕРДЕЧНЫЕ

Перечитала написанное. И, сдаётся мне, по моему повествованию можно подумать, что в детстве вовсе не было интересовавшихся мною мальчишек, и никто (кроме единственного раза в одиннадцать лет) в меня не влюблялся. Неверное впечатление. Просто к этой стороне жизни моё отношение было странным, возможно, неправильным. Что оно не такое, как принято, я начала подозревать классе в шестом. Ведь у меня совершенно не получалось заставить себя интересоваться реальными мальчишками: ни сверстниками, ни теми, кто постарше.
Зато я по уши влюблялась в литературных героев и плакала от любви… например, к Данко – тогда я была ещё совсем соплюхой. Позже пришли куда более серьёзные чувства к капитану Немо и Эдмону Дантесу. Следом меня покорил Базаров – о, как же я рыдала над его судьбой: «Я его поняла бы, поняла, никто не смог бы его понять, как я!» Нежно любила Чацкого, презирая как последнюю дрянь, Софью, не достойную ноги ему мыть. Андреем Болконским всерьёз увлекалась недолго – так вышло, что одно литературное произведение очень скоро «наложилось» на другое прочитанное, и вот тогда настал апофеоз моих девичьих чувств: я буквально заболела страстью к Печорину. Конечно, свою роль сыграла телепостановка Эфроса, где Григория Александровича исполнил Олег Даль. Сам Олег Даль! Как бедным обычным мальчишкам тягаться с такими личностями?
А ещё были фильмы, просмотр которых гарантировал бессонные ночи девочке, влюблявшейся то в Теодоро, то в юношу-медведя, то в барона Мюнхгаузена или гардемарина Александра Белова.
Никаким мальчикам не находилось места в моём сердце, когда там властвовали такие персонажи. Однажды до меня дошло через десятые уста, что некоторые девчонки считают меня «воображулей», а среди парней я слыву «задавакой» и «гордячкой» (в нехорошем смысле этого слова). Мальчишки обижались и, наверное, по-своему были правы. Я ведь никак не реагировала на знаки их внимания, на приглашения в кино (никогда не ходила с «кавалерами», мне с девчонками было интереснее), на мелкие подарочки, оставленные на моей парте (открытка с розой, красивая заколка в целлофановой упаковке из ближайшей галантереи). Я равнодушно смахивала дары в портфель или отдавала подружкам. Никому и в голову не могло прийти, что такая безразличная девочка заливается слезами любви над книжкой, перед телевизором или в кинотеатре, а ночью видит страстные и даже стыдные сны.
Я выросла, появился Тимур – умный, красивый, ну почти Печорин. Он учился в нашем институте на прозаика и уже давным-давно писал. Учась, продолжал творить и публиковаться. Когда-то рассказики школьника Тимурки печатали в «Пионерской правде», а теперь его сочинения красовались в «Литературной газете» и один раз даже в журнале «Юность». Честно говоря, в нашем институте таких публикующихся там-сям было немало, но по-настоящему одарённых – единицы. А разве их может быть много?
Тимур, как и большинство из нас, грезил новым мышлением, свободой творчества, переосмыслением прошлого, о чём, собственно, и писал. Беспощадно разоблачал комсомолию, кондовые представления маразмирующих стариков о жизни, высмеивал идеологических догматиков и «славу КПСС». По этой причине, а заодно и потому что он был хорош собой и имел выраженные лидерские качества, Тимур быстро стал заметной фигурой в институте. Как получилось, что из всех девушек он выбрал меня, не помню. Не знаю, не понимаю. Кстати, забыла у него спросить, почему… Так и не спросила.
Однажды с удивлением заметила, что этот парень всякий раз оказывался рядом со мной и непременно старался втянуть меня в беседу. Несмотря на то, что за ним вечно вилась стайка восторженных девчонок и очкастых юношей.
Внимание Тимура быстро сделалось очевидным, и я, наконец, его разглядела. Хорош! Неочевидной красотой, не «делоновской», скорее, чертовски обаятелен и, как сейчас любят говорить, с харизмой. Печоринской харизмой. Упрямый подбородок, очень строгий мужской рот, брови вразлёт, чуть крючковатый нос. И совершенно голубые глаза – именно из-за таких очей девчонки обычно теряют головы сразу и всерьёз. Тогда у него были каштановые кудри. Он довольно быстро их растерял – после двадцати пяти лет не осталось и воспоминания о густом богатстве, засветилась «тонзура». Но это потом, когда изменилось много чего куда более важного.
Видимо, потому, что Кондратьев успешно претендовал на лидерство среди сокурсников, был высок и ехидно крючконос, девичье сердце дрогнуло. Правда, для начала я не нашла ничего лучшего, чем, будто бы всерьёз, нахмурив брови, спросить у него:
- А ты Тимур в честь какого из? Фрунзе, Тамерлана или Гайдаровского героя?
Бедняга заморгал, не зная, что ответить. Наверное, я первая, кто задал такой глупый вопрос.
- Да ладно, - снисходительно произнесла я-стерва. – Ты ж был новорожденный и не виноват.
К счастью, он всё-таки заржал, а то я было испугалась, вдруг он дурак? Тут-то всё бы и кончилось, не начавшись.
Лучше бы, пожалуй, так и случилось.
Не то чтоб я жалею о тех жарких месяцах сумасшедшей любви, о первой моей стонущей страсти, о бесконечных разговорах с любимым – про нас, политику, историю страны, сталинизм и демократию (господи, всё вперемешку, неистово, пламенно, захлёбываясь от эмоций) – ни в коем случае не жалею! Жалею, что вовремя не остановилась.
- Всё же сталинизм надо судить так же, как в Нюрнберге судили нацизм!
- Да! Горбачёв молодец!
- Да какой он молодец? Сам до смерти испугался, он хотел только немного поправить…
- Как же я тебя люблю!
- И я тебя!
И поцелуй взасос.
- Где мы будем жить? Надо сразу отдельно.
- У меня есть квартира, я тебе говорила – бабушкина. А ты читал вчерашнюю статью в «Московском комсомольце»?
- Да! Невероятная история про стукача из тридцатых, ты про это?
- Конечно! Какая он гадина! Я тебя обожаю!
- И я тебя! Демократия – единственно правильный путь развития! В СССР сроду её не было, и куда мы пришли?
И опять взасос.
Умора! Вспомнился старый советский фильм про колхозную любовь «Свадьба с приданым», в котором полюбившие друг друга герои разрывались между чувствами и «битвой за урожай». Очень смешное кино. В семидесятые годы комсомольско-производственно-романтические фильмы делали уже более адекватными реальности. Мы, юные демократы 90-х, воины с тоталитаризмом, как мне кажется, немножко походили на героев лубочной «Свадьбы». С одной стороны, мы же были всамделишные, убеждённые борцы за всё хорошее под лозунгом «Даёшь перемены, и ни шагу назад!», а с другой - влюблённые юноша и девушка, строящие планы на будущую счастливую жизнь.
Не знаю, разделят ли моё мнение люди постарше, но мне кажется, именно наше поколение первое, сумевшее по-настоящему отринуть совок. Что бы ни думали замшелые граждане, у многих из нас, тогда молодых, были убеждения, в которых нам почему-то часто отказывали – мол, мы ничего не понимаем, ибо недоросли и не доросли. Можно подумать, старшие много понимали! Если б хоть что-то соображали, то огромной стране, впадающей в экономический коллапс, не понадобилась бы перестройка. Насоображали, натворили дел! Хотя идиотов и среди моих сверстников предостаточно, их процент в любом поколении, думаю, стабилен.
Есть у меня личные воспоминания – примеры того, что подростки могут иметь убеждения и сформировавшееся мировоззрение. Например, отношение к сталинизму или нацизму для меня с ранней юности безусловный маркер, чётко обозначающий, общаться с кем-то или посылать по всем известным адресам. Однажды в нашей школьной компании девятиклассников, гулявшей по весне во дворе, девочка высказалась про тридцатые годы в духе «всё было не так просто, слишком много врагов окопалось в стране, их надо было выкорчёвывать, несмотря на невинные жертвы… да не такие уж и невинные!». Знакомый мотив: лес рубят и лучше расстрелять десять невиновных, чем…
- Тупица! - громко произнесла я тогда с бесстрастным выражением лица. Повисла опасная тишина. – И ещё дрянь!
К счастью, компания была моя, наша, а девчонка – случайная. Меня поддержали, и она, довольно грубо подгоняемая невежливыми словами, с трудом сдерживаясь то ли от слёз, то ли от злости, быстро ретировалась. Молодость и максимализм – близнецы-братья, мы повели себя грубо, но по существу правильно.
Когда я была десятиклассницей, за мной ходил верзила из параллельного класса. К слову, никогда не понимала, почему за мной (или за Людкой) кто-то бродит и липнет, если рядом с нами есть Марина? Догадывалась, что мальчишки даже не мечтали её «закадрить». Потому и не пытались, довольствовались малым, тем, что казалось возможным и доступным – за неимением гербовой. А разве не так?
Впрочем, в том случае мне было всё равно. Ну, приклеился, вошёл в наш «большой круг», ходит с нами гулять и в кино. За мной, если можно так выразиться, ухаживает – зонт держит над головой, когда дождь, конфетами угощает, в тёмном кинозале непременно рядом пристроится и за руку норовит схватить. Да пусть!
Но однажды случилось непоправимое. Для него. В каком-то трёпе я процитировала сатирическую реплику Жванецкого про совковый бардак. Вдруг этот дурак нахмурился, скривился, как от кислого, и высказался:
- Не люблю этих картавых сатириков! Они всегда на русских грязь льют, притворяясь критиками. А сами радуются любой нашей беде.
Я вытаращила глаза, а у моих Малюдок сделались бульдожьи мордочки. Это означало, что они сейчас могут начать очень больно кусаться, длинному тупице мало не покажется. Они-то помнили, что я – наполовину «картавая». Хотя для меня самой дело было отнюдь не только в этом. В общем, Людка всего на секунду меня опередила.
- Позвольте вам выйти вон, - железным тоном произнесла она.
- Чего? – вылупился, не читавший Чехова защитник обижаемого «картавыми» народа.
- Пшёл отсюда! - чуть громче, чем нужно для обычного разговора, уточнила я. – И чтоб духу твоего не было в двадцати метрах от меня, понял?
- И от нас тоже! – крикнули Малюдки.
Дурак побледнел, потом покраснел, губы его сжались в ниточку, глаза сузились.
- Ах, вот оно как, - тихонько произнёс он. – Всё ясно.
- Вот и вали!
С тех пор до самого выпускного мы с ним поглядывали друг на друга с плохо скрываемой ненавистью.
Так что политика вмешивалась в мои отношения с людьми давно, аж со старшей школы. Может, это нормально? Просто меру надо знать. А какова эта мера, сколько в граммах или литрах? Где граница допустимого? Наверное, для каждого своя. С юности я была изрядно политизирована, мои убеждения с тринадцати лет стали твёрдыми, в чём-то по сей день неизменными, некоторые свои взгляды я, разумеется, за столько времени пересмотрела.
Мне кажется, в нормальной жизни в этом ничего такого нет: ты республиканец, я – демократ; ты – тори, я – виги, но это глубоко личное дело и к походам в кино и на танцы отношения не имеет. Но где норма, а где Россия? Здесь даже несчастный поэт обязан быть больше, чем просто поэтом.
Если не «забивать» на политику и знать историю страны, анализировать прошлое, думать о будущем, то непременно нужно выбрать некую сторону – за «красных» или за «белых». Это бывает критично для самоопределения и понимания, с кем ты, кто твои друзья и кого ты пустишь в свой дом и в свою жизнь, а кого ни за что. В России всё полярно и непримиримо.
Наша юность пришлась как раз на эпоху перемен, которой древние китайцы пугали и проклинали. Принципиально я с ними, с китайцами, не согласна: смотря от чего к чему происходят перемены, далеко не всегда к худшему и во зло. Но они никогда не бывают безболезненными, особенно в нашем случае, когда происходила ломка общества, строя и убеждений, а потому вчерашний добрый приятель вдруг оказывался страшным врагом – и по какой причине? А из-за трактовки происходящего, из-за взгляда на прошлое, из-за выбора «не той» стороны! И горько, и грустно, и невыносимо. Но, как точно выразился однажды Тимур, в нашей стране гражданская война продолжается, просто бывают долгие затишья, но окончания её не видать.
Не раз я намеревалась отказаться от каких-либо политических воззрений в угоду человеческим отношениям. Но, как выяснялось почти моментально, это невозможно для меня. Потому что тогда пришлось бы удавить в себе часть совести, зажмурить глаза на то, на что их нельзя и на секунду прикрыть. Понятно, что миллионы живут, следуя принципу «я не интересуюсь политикой», и ничего. Но про себя знаю, что не могу так. Я обязана делать выбор, который диктует совесть.
Такова наша реальность, по-другому никак. Со мной часто спорят, что, кстати, тоже показатель: в девяти из десяти случаев не соглашаются те, кто, либо имеет искренние людоедские убеждения, либо пошёл на сделку с совестью и выбрал лояльное отношение к людоедству. Например, так: да, этот старикашка служил в НКВД, пытал и расстреливал невинных людей, но он ведь дедушка жениха нашей дочери, придётся ему руку подавать и вообще всячески дружить. Серьёзно? Идите на хрен! Меня почти никто не поддерживает в подобном убеждении. Теперь это уже не имеет никакого значения и на это чихать, а в юности я переживала.
Есть большой риск остаться в одиночестве, имея твёрдые и безусловные принципы. В том случае, если их не скрываешь, разумеется. Я не скрываю, при первой же возможности обозначаю реперные точки, которые для меня святы. И это здорово уменьшает количество людей рядом со мной. Зато качество весьма радует. Меня вполне устраивает подобный расклад.
Уже в молодости убедилась, что людоедские взгляды исповедовали лишь самые убогие из моего поколения, презираемые мною и глупые. И как же так получилось, что именно они стали лидерами наступившего нового века?
Полюбуйтесь, как оседлав любимого, но очень чувствительного конька, я ускакала незнамо куда от рассказа о делах сердечных. А что же хотела сказать с самого начала? Ах, да!
…Так вот: были в жизни мальчики, проявлявшие ко мне интерес и нешуточный, но дальше поцелуя в щёчку дело не шло – мне не хотелось, не моглось. В Тимура же я втрескалась по-настоящему. По-женски страстно.
Всё у нас случилось, и мы решили, что жить друг без друга не можем – это смерти подобно, поэтому надо срочно жениться. Удивительно, но его родители не возражали, хотя у меня на их счёт имелись обоснованные тревоги и сомнения.
Они были литераторами, чьи имена вписаны в толстенный талмуд «Союз писателей СССР». Но почти никто из читающей публики их не знал. Написанные ими и изданные книги мало кто брал в руки (при неплохих тиражах, между прочим), так как то была заказная советская патриотическая разлюли-малина. Зато оба литератора зацепились за хлебные синекурные должности при аппарате Союза писателей. Будучи членами КПСС, они стали номенклатурой, что дало их семье возможность жить благополучно, сытно, при пайках, курортах и прочем обеспечении. С этой стороны мой брак обещал быть удачным, мама радовалась.
Радовались ли Кондратьевы родству с девочкой, которая по маме Нейман, да ещё из вундеркиндов – не думаю. Может, если б времена не менялись столь стремительно, они не допустили бы нашего брака. Вполне представляю такое развитие событий, хотя, как известно, сослагательное наклонение для уже произошедшего будет иметь смысл лишь после изобретения машины времени. Словом, мама и папа Тимура отреагировали спокойно, тем более, что я невеста с приданым – с квартирой. Наше с Тимуром счастье – мы могли сразу отделиться и жить собственной семьёй. Хотя я и поплакала на мамином плече – было жалко и тревожно оставлять её одну.
- Ты спятила, дочурка? – смеялась мама, обнимая меня. – Я ж не старушка бессильная!
- А твоё се-е-ердце… - ревела я.
- А что «се-е-ердце»? – передразнила мама. – Лекарства принимаю, последняя кардиограмма вообще отличная! И я доктор, если помнишь. Не морочь голову. Это просто великолепно, что у вас сразу есть дом. Только… не прописывай его пока.
- Что? – у меня слёзы разом высохли от удивления. – Как это – не прописывай? А как же? А почему?
- Доча! – мама обняла ладонями моё лицо. – Это единственное, о чём я тебя прошу, умоляю! Ну, хотя бы пока. Не прописывай. Подождите, не торопитесь. Если всё будет хорошо, то… всё и будет хорошо, - неловко закончила она свою мысль. – Пожалуйста!
- Ладно, - пожала я плечами.
Собственно, Тимур и не настаивал ни на чём таком. Даже разговоров не было. А маме за просьбу-рекомендацию поклон до земли – возможно, она отвела от меня серьёзные неприятности, как показало будущее.
И была свадьба.
От свадьбы нам с Тимуром отвертеться не удалось: его серьёзные до суровости, насквозь советские родители не могли допустить, чтобы такое событие не было отмечено «как следует, как у людей, как принято». Хотя лучше бы их озаботило слишком раннее создание сыном семьи – в неполные-то девятнадцать лет! Да и моя мама тоже странно себя повела (как я теперь думаю) – не отговаривала, не уговаривала подождать, не убеждала, что, мол, некуда торопиться. Всё же перестройка меняла сознание даже совсем взрослых и немолодых людей, склоняя к убеждению, что «лучше всё разрешать, чем запрещать, а то осудят и объявят ретроградами». Но до простой мысли, что можно пожить вместе, не регистрируя свои отношения в ЗАГСе, не устраивая свадьбы, не декларируя создания семьи, советскому гражданину ещё надо было долго идти по трудному пути. Как это – не поставить в известность государство? Мы себе такое позволить не можем, да и в санатории в один номер не поселят. Кроме того, жить мужчине и женщине вместе просто так – нехорошо: сожительство общественность не одобряет.
Зато для меня регистрация давала возможность сменить, наконец, фамилию. Безусловный плюс.
Свадьба пела и плясала в ресторане, помню я ту гульбу смутно. Лишь платье нежно-розовое с блёстками забыть не могу и громкий и раздражавший репертуаром ансамбль. Когда лабухи затянули «Не сыпь мне соль на рану» к вящему восторгу публики, мы с Тимуром беспомощно переглянулись, мой теперь уже супруг захихикал, а мне захотелось сбежать. Полинка обняла меня за плечи и загробным голосом произнесла:
- Крепись, сестра. Традиции – они такие. Скажи спасибо, что без хлеба-соли обошлось, - мы прыснули.
Зато мои Малюдки хохотали и вовсю веселились. Под «соль на рану» они выкаблучивались с деланно страдальческим видом, старательно «вытанцовывая» текст. Маринка, как всегда красиво, как бы корчилась от боли, а Людка лицом изображала плач и откровенно хромала на «раненую» ногу – не шибко элегантно, но дико смешно. Моя студенческая компания, всем составом пришедшая на свадьбу, не танцевала «под такое», ожидая «нормальной» музыки, но хохотала, глядя на моих школьных подруг, веселившихся по-детски непосредственно. Эх, не видели они, что бывало, когда мы собирались без свидетелей: волшебная палочка моментально превращала нас в школьниц, в девчонок, которые дурачатся, бесятся, кривляются и дерутся подушками.
На моей свадьбе Малюдки хлебнули немного вина и расслабились, превратившись в подростков. Как же меня тянуло подурачиться вместе с ними! Присоединиться к подругам мешало длинное, колючее и неудобное платье. И немного – положение невесты.
Кстати, про Маринку. Наша Лоллобриджида чуть свадьбу не сорвала. Шучу. Все взгляды (кроме Тимуриного) были прикованы к ней. Стоило ей появиться, пусть и в довольно скромном, зато ярко-бордовом платье, с собранной в элегантную высокую причёску шевелюрой, как раздалось дружное «ах!». Для женщин мероприятие было безнадёжно испорчено. А мужчины… не знаю. Подозреваю, некоторые напились слишком быстро и чересчур сильно для интеллигентной публики по очевидной причине: Маринка.
Конечно, к ней тут же начали клеиться парни из моего института, некоторые гады побросали своих девушек, что вызвало несколько истерик в дамском туалете. Это было для меня настолько ожидаемо и привычно, что я не удивилась: где Маринка, там непременно в сторонке рыдает какая-нибудь женщина или девушка. Хорошо, если только одна.
Марина отшила всех кавалеров: в тот момент она переживала в самой начальной стадии страстный роман с гением режиссёрского факультета ВГИКа, поэтому шансов не было ни у кого.
Тут я должна признаться в стыдном.
Сказать, как я боялась момента знакомства Тимура и Маринки – ничего не сказать. Получилось так, что Малюдки впервые увидели Кондратьева прямо в день моей свадьбы.
Примерно за месяц до у меня началась паника, которую никто не заметил только благодаря моему умению делать лицо (спасибо папочке). Ночью не спалось, ныло в груди от ужаса предчувствия. Потом я всё же засыпала, и приходили настоящие кошмары: увидев Марину, Тимур забывает, кто я такая, что совершенно естественно. Я кричу ему, ору: «Тимур! Я – твоя Белка, повернись ко мне, вспомни!» А он не слышит, не замечает, ухом не ведёт. Просыпалась в слезах… В итоге за неделю до свадьбы я перестала есть и ко дню икс похудела килограмма на четыре, была бледна аки сама смерть, но, как выяснилось, мне это шло.
- Ого! – сказали мои Малюдки, увидев меня в роскошном свадебном платье, тощую и с «интересной бледностью». В этом «ого» было столько искреннего восхищения, что я посмотрела на себя в зеркало очень внимательно: оттуда сияла глазами с лихорадочным блеском белолицая, по-модному худющая принцесса в роскошном платье и с королевской укладкой рыжих локонов. На похудевшем лице особенно ярко выделялись красивые губы, тронутые модной перламутровой помадой. В общем, я себя не очень узнала.
- Как тебе… мои подружки? – с трудом сдерживая дрожь в голосе, я при первой же возможности прильнула к уху Тимура.
- Классные! – улыбнулся тот.
- А… Марина? Красивая, правда? – мой тон был спокоен, выражение лица безмятежно. Лишь сбесившееся сердце мешало нормально дышать.
- Да, очень красивая, - согласно кивнул Тимур. – А можно я тебя без всякого «горько» поцелую? – и впился в мои губы, а все радостно заверещали.
Каюсь, каюсь! Я следила за его взглядом всю свадьбу. Видали дуру ревнивую? Зато убедилась: он не потерял голову от Марины, не останавливался на ней взглядом дольше, чем на ком-либо другом. Он продолжал меня любить, ничего не изменилось. Господи, какая я кретинка!
Свадьбу сыграли в самом начале августа. Я вышла замуж и звалась теперь Беллой Кондратьевой. То есть, Белкой Кондратьевой! Мы переехали в мою квартиру, не особенно что-то переделывая в ней: там всё было более-менее в порядке, а «крутизна» нас не волновала. Тогда понятие «элитное жильё» ещё не стало навязчивым, евроремонты только начинали удивлять своим роскошеством и лишь у самых богатых.
Квартира бабушки и дедушки представляла собой идеал, мечту, рекламную картинку обстановки конца семидесятых. Всё в прекрасном состоянии, ведь бабулечка работала хозяюшкой, обожавшей своё дело. В нашем с мужем распоряжении оказалась отличная мебель а-ля совок, много идеально сохранной посуды, горы хрустящего, пахнущего мятой, кипенно белого постельного белья, милая голубая кухонька, в спальне удобная огромная деревянная кровать с отличным матрасом, тумбочки и трельяж.
В гостиной стояла знакомая многим югославская стенка, у противоположной стены диван, а перед тумбой с телевизором – два кресла. Мягкая мебель была изумрудного оттенка в крохотный золотой цветочек. На полу лежал настоящий туркменский ковёр от окна до противоположной стены. Телевизор у моих стариков в последние два года их жизни был японский, который им помогли приобрести высокопоставленные в горбачёвское время приятели. Настоящий «Хитачи», который прослужит и нам добрый десяток лет. Что ещё нужно для счастья?
Между прочим, сегодня подобный интерьер да в таком безупречном состоянии назвали бы винтажным, и стоил бы он немалых денег. Модно потому что! Но в начале девяностых он не имел никакой ценности, кроме той, что всё это наше. Хотя по сути – «бабушкин рай» и только. Впрочем, и «мамин» тоже: в те годы представления о шике и благополучии почти не менялись из десятилетия в десятилетие, стенка-ковёр-спальный гарнитур красовались в благополучных квартирах и в мечтах советских граждан победнее. Поэтому и нам, молодым, глаз не резало, а счастье заключалось в том, что у нас сразу было собственное жильё!
Две комнаты на двоих, живи и радуйся. Можно даже ребёнка рожать без раздумий – места хватит. Теоретически. Но при первой же попытке намёка от кого-то из старших насчёт возможности размножиться, мы с Тимуром чуть не хором воскликнули:
- Сначала образование! Сначала – диплом!
От нас отстали, ведь было нам неполных девятнадцать лет. Честно признаюсь: вовсе не в дипломе причина – по крайней мере для меня. Казалось безумием рожать так рано, ведь моё детство только что закончилось, лишь вчера я сама была ребёнком!
Тогда ещё я не понимала про себя почти ничего. Кто я? Что я? А если меня порой терзает ощущение, что всё самое главное и лучшее уже произошло и дальше – тишина? А если я не чувствую будущего? Или наоборот: всё, что происходит сейчас – временное, репетиция, тренаж ради чего-то важного грядущего, к которому надо идти упорно и долго, познавая себя. Какие могут быть дети, зачем? Это безумие.
- Безумие! – соглашался Тимур.

Я влюблённая по макушечку!

МАЛЕНЬКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И БОЛЬШОЕ СЧАСТЬЕ

Нам с Тимуркой было хорошо. Даже очень хорошо! Сама жизнь и история страны будто подсовывали нам романтику и приключения. Когда в августе, через полмесяца после свадьбы, произошли известные события мирового масштаба, все три ночи мы провели у Белого дома. Мы и Полина – её не могло не быть там, разумеется.
С нежностью вспоминаю те дни. Пожалуй, эта неделя останется в памяти удивительным и счастливым событием. Нас, молодых, у Белого дома было очень много, все вокруг казались такими красивыми и родными, а чувство любви к миру наполняло по самую маковку. Хотелось плакать и смеяться одновременно, хотелось петь – и мы пели, рассевшись вокруг костра. В нашем кругу оказалось сразу две гитары и двое вполне сносно на них бряцали.
- Приходит время, с юга птицы прилетают, снеговые горы тают, и не до сна… - нежные девичьи голоса звенели в августовской ночи. Соседний «кружок» вокруг своего костерка пел что-то революционное, но мы слышали только себя. Я поднимала глаза к небу и видела яркие звёзды. Вокруг были друзья и единомышленники. Будущее начинало обретать удивительно радостные черты, казалось, дальше будет только лучше. Было ли нам страшно? Ни капли! Молодость же, безбашенность, романтика.
Домой нельзя, там нас с помощью телефонной связи караулили родители. Домашний дисковый аппарат цвета топлёного молока, большой, с массивной тяжёлой трубкой и спиральным проводом (это я для родившихся в «мобильную» эпоху рассказываю) нельзя было игнорировать и не отвечать на пронзительно визгливые звонки. Бедные предки чуть ни плакали от страха (что понятно), но удержать нас дома и уговорить «не соваться в пекло» оказалось выше их возможностей. Революция – дело молодых. Мы ждали этого всю свою недолгую жизнь, мы хотели и жаждали перемен. И ни черта не боялись!
Но моих Малюдок родители не отпустили «на революцию». Строго-настрого наказали сидеть дома: вот, что значит продолжать жить с родителями – приходилось подчиняться. Было немного грустно без них, так хотелось разделить восторг с моими девчонками! Зато потом я им в красках всё рассказывала, они слушали, вылупив глаза:
- Какие вы молодцы! Жаль, что нас не было с вами!
Хорошо, что тогда ещё не существовало мобильной связи, иначе мамы с папами измучили бы детей и многих наверняка продавили бы шантажом на тему «у меня будет инфаркт, инсульт, когда вас раздавят танками». Мамы-папы слушали репортажи с места событий по шипящему радио с убегающим звуком, Малюдки перезванивались между собой, на чём свет кляли своих предков и волновались за меня, обзывая «сумасшедшей», ведь им всем было по-настоящему страшно. А нам в эпицентре событий – нет.
Впрочем, там, у Белого дома, было немало народу возраста наших родителей. Мы смотрели на них немного удивлённо – что за личности, зачем они тут, им надо дома сидеть – в тепле и покое. Сейчас смешно вспоминать: речь о людях сорока-пятидесяти лет, но нам казалось, они старики, и их место у телевизора, рядом с аптечкой, валидолом и горчичниками. Куда они лезут, на кой рожон в таком возрасте?
Кстати, «старики» выглядели ещё счастливее нас! Порой их реакции на всё происходящее казались избыточными: не сдерживаясь, они начинали плакать, потом смеяться, вытирали слёзы, часто повторяя: «Наконец-то! Сколько молодых – это победа!» Они были ласковы к нам, относились бережно, всё время призывали «поберечь себя, вам ещё новую страну строить!», подчёркивали: «Ребятки, вы герои! Теперь всё будет хорошо, раз вы здесь».
Они ждали намного дольше нас и давно потеряли надежду, что это случится. Или вообще не верили в подобное. Для них те три августовских дня – нежданный подарок, нечаянно сбывшаяся мечта долгих-долгих лет.
Если бы они знали, как ошибались в оценке происходящего, в нас, в молодёжи, да и в себе тоже – что, возможно, намного серьезней. Если бы мы все знали. То нас там не было бы, никого.
Но сейчас, даже зная неведомое тогда будущее, не предам и не отдам тех воспоминаний! Запах печёной картошки, тепло плеча Тимура, рука в руке, его поющий голос, отдающийся во всём моём теле сладким томлением, разгорячённые красивые лица вокруг, фляжка с чем-то крепким, идущая по кругу… И жаркая вера, что начинается абсолютно новая, прекрасная жизнь, которую мы честно отвоюем, отстоим. Ну, да… «Мы наш, мы новый мир построим.»
И разве это было неправильно? А как правильно? Жизнь премудрого пескаря? Сейчас именно так и существует большинство. Нравится? Нечего жаловаться тогда. Всё идёт, как дОлжно. А у нас было по-другому, и мы были счастливы.
Кто мог знать, что всё будет предано, легко и непринуждённо сдано, заложено, заплёвано и растёрто сапогом? А уроки истории, как показало будущее, мы все учили не очень хорошо. Прямо скажем – отвратительно.
Но тогда мы победили! И в сентябре пошли учиться самые счастливые в мире победители Дракона – мы с Тимуром. Моя жизнь в те месяцы – какой-то горный серпантин! События сделали крутой вираж, и опять началась новая эпоха, меняющаяся на ходу, стремительно и непредсказуемо.
Формально пошёл отсчёт новой эры, но, в сущности, сразу мало что изменилось. Пока всё продолжалось, как прежде: магазины пустели окончательно и бесповоротно, люди так же ходили на работу или учились, СССР шатался и кренился, но ещё не развалился, капитализм официально не объявили, хотя уже не запрещали. Всё будто сжалось, сконцентрировалось и приготовилось к прыжку. А пока вошло в режим ожидания, инерционно катясь по проложенным рельсам, хотя и постепенно притормаживая.
Сильно изменилась лишь пропаганда, а, соответственно, пресса. Остальное «оставалось на своих местах до особого распоряжения».
Молодёжная среда бурлила и страстно приветствовала перемены. Правда, у многих возникали конфликты с родителями и более «древними» родственниками, что не обошло и нашу семью.
Тимур крепко ругался со своими «предками», которые на дух не принимали никакой антикоммунизм и, особенно, антисоветчину.
- Вы ещё нахлебаетесь этой своей свободы! – хрипло орал побагровевший свёкор, в то время как я по-быстрому застёгивала молнию на сапогах в прихожей, сообразив пять минут назад, что надо сваливать с воскресного семейного обеда – только скандала на политической почве нам не хватало! Свекровь тихонько всхлипывала, а Тимур, вскочив из-за стола, размахивал руками и кричал ничуть не тише папаши:
- Что ты несёшь? Свободы нельзя «нахлебаться», она просто или есть, или её нет! Вам, видимо, всегда нравилось быть крепостными при барыне Софье Власьевне…
- Кто крепостные? Мы с матерью? Ты ещё нас рабами обзови!
- А что – не рабы, скажешь? Не рабы, да?
- В чём рабство, где рабство?
Они стояли друг против друга – красные, всклокоченные петухи, оба высокие, широкоплечие, взбесившиеся. Тимур молодой и крепкий, отец его – тоже крепкий и вовсе не старый, всего-то под пятьдесят. Вот-вот сцепятся два придурка в рукопашной. Их разделял лишь хлипенький стол, сервированный «выходной» посудой с салатом оливье, аккуратно порезанными баночными огурчиками, красиво разложенным вкусным и незнакомым мне сыром. Где только удалось достать? – совсем некстати думалось мне, и было ужасно обидно, что я успела съесть всего один кусочек. В свободной продаже нормального сыра не было уже давно. Кое-где продавали только смешную копию адыгейского –гадкого, резинового, в рот невозможно взять.
- Ты когда последний раз просто так, по своему собственному желанию, ездил за границы эсэсэсэра, а? – вопил тем временем Тимур, сочтя тему туризма убедительным аргументом.
- А мне оно надо? Ты спросил – мне-то оно надо? – не тут-то было – им на самом деле «оно не надо». Вдруг мне показалось, что рука свёкра тянется к горлу моего супруга! И я прямо в сапогах рванула в гостиную к Тимуру, схватила его за свитер и потащила в коридор.
- Да пойдём уже, псих ненормальный! Вы ещё подеритесь…
Свекровь вскочила и унеслась. Плакать, наверное, подумалось мне. Но нет: через мгновение та появилась из кухни, неся небольшой свёрток в серой бумаге, который сунула мне в руки.
- Вот вам сырку домой – нам из Минска два килограмма привезли, - шепнула она. Тимур тем временем застёгивал куртку, причём, делал это настолько экспрессивно, что непонятно, как ему удалось совладать с молнией и не сломать её ко всем чертям.
- Ой, спасибо огромное! – светски улыбнулась я и чмокнула свекровь в щёчку. Вся сценка – абсурд и цирк. Только в тот момент совсем было не смешно, зато сейчас… Вспоминаю и хихикаю.
Нынче многие «точно помнят», что голодали. И вообще в девяностые пережили натуральный концлагерь. Не краснеют же. Мне кажется, стыдно говорить о голоде, когда просто не можешь себе позволить какие-то деликатесы, ибо не по карману. Голод – ведь это совсем другое. Постыдились бы «голодающие» так врать, зная нашу историю – голод в Гражданскую войну, в Ленинградскую блокаду… Ах, как любят некоторые для усиления эффекта бросаться сильными словами! Голод-война-разруха в девяностые, после развала СССР. В итоге гаденько и подленько выходит, потому что не усиление эффекта получается, а очень большая ложь, переворачивающая с ног на голову правду, историю, реальность.
Пока не «отпустили» цены, магазины были пугающе пусты, и перспектива настоящего голода не казалась невозможной. Но процветали рынки! И граждане, у которых не было проблем с наличностью, ни в чём себе не отказывали – на рынке можно было купить почти всё.
У нас с Тимуром были две жалкие стипендии плюс родительская помощь, составлявшая львиную долю семейного бюджета (естественно, наш дом был полон конфетами и закрутками из маминых даров). Если б не родители, то пошли бы работать, куда делись бы? Я точно знала, что могу быть приходящей няней или даже уборщицей, если потребуется. Тимур, крепкий и сильный, всегда заработал бы грузчиком или на другой какой работе, где требовалась физическая сила. Мне казалось, что он тоже был к этому готов в случае чего. Словом, пухнуть от голода не стали бы при любом раскладе. Но нам просто не понадобилось, спасибо «предкам».
Хотя, разумеется, никто нас не обеспечивал средствами, подходящими для рыночных покупок, вот уж нет. Мы крутились и выкручивались, как большинство небогатых граждан. Вели охоту за продуктами. Если нужно, томились в часовых очередях.
Через много лет после этого «романтического» периода в каком-то журнале опубликовали шуточный опросник «памяти совка», с помощью которого определяли степень «совковости». Правда, авторы назвали тест аккуратно и осторожно: «степень ностальгии по прошлому», которую определяли по шкале от нуля до ста процентов. Один из вопросов: за чем (если оно в жутком дефиците) вы готовы были бы отстоять в любой очереди, даже самой длинной и мучительной? По пунктам перечислены: духи «Красная Москва», варёная любительская колбаса, болгарские джинсы, импортные зимние сапоги, финский холодильник… А потом уже совсем экзотическое: красота, здоровье, ум, богатство, успех. Самопознавательный тест-опрос. Вот для меня совершенно очевидно: никогда и ни за чем. Даже за здоровьем! Не встану в очередь и за спасением от смерти – лучше умру.
Советские очереди сделали мне надёжную прививку навек – я к ним близко подойти не могу. Кстати, так и живу по сей день: если вижу хотя бы небольшой «хвостик» к прилавку, магазину… даже к музею или за билетами в театр, разворачиваюсь и ухожу. Со времён гибели совка и окончания дефицита я не потратила ни на какую очередь ни минуты. Лучше десять раз перебьюсь, чем встану кому-то в затылок. У меня есть всё нужное, необходимое, желанное и даже лишнее. И нервы сэкономлю хотя бы на такой гадости, как «живая очередь». Кстати, умиляюсь до сих пор этому выражению. Очередь ещё живая, пока живая, почти живая, вечно живая.
Однажды Тимур пришёл домой довольный, смеющийся, в обнимку с тяжёлым картонным ящиком, внутри которого оказалось сорок восемь банок «Сайры». Идя по улице от метро к дому, он увидел необычайное оживление у магазина «Мясо» и удивился: мясная продукция давно не подавала признаков жизни в магазинах нашего города, мы совсем перестали надеяться урвать что-либо похожее на мясо там, где оно должно продаваться. А тут – гляди-ка, народ кучкуется, пытается выстроить очередь, но это непросто. Человеческая змейка постоянно машет «хвостом» - подходят новые люди, пристраиваются с другой стороны, начинается психоз, перебегание из конца в конец, истерическое выяснение, кто за кем, и совсем без юмора звучит сакраментальное «вас тут не стояло».
Тимур рванул к месту предполагаемой торговли, быстро сориентировался и сумел застолбить себе очередь, всё же организовавшуюся благодаря парочке крикливых активистов.
- Что дают? – спросил, наконец, Тимур у близстоящих, убедившись, что уже натоптал законное место, его видели и в случае чего опознают, как своего. – Кости?
- Неизвестно пока, - был угрюмый ответ. – Но что-то точно будет, они вон готовятся, - говорящий подбородком показал на полуоткрытую, пока что перегороженную шваброй дверь, за которой суетились толстые тёти в магазинной униформе и небритые дяди в обличье то ли мясников, то ли грузчиков.
Через четверть часа всё разрешилось: магазин «Мясо» начал бурную продажу консервов «Сайра в масле». В любом количестве, хоть целым ящиком. Поэтому довольно быстро всё распродали, но Тимуру повезло: до него в очереди оказались в основном немолодые женщины, чуть не плакавшие, что не в состоянии унести столько банок, сколько хотелось. А уж позволить себе купить целый не распакованный ящик могли только крепкие мужчины.
- Может, надо было два? – засомневался муж виновато.
- Ты б надорвался. А вообще здорово! Обожаю сайру.
- Так я об этом и подумал.
- Тимурчик! Ну, не до такой же степени. Сколько ж мы эту рыбу жрать будем?
Ели мы её почти три месяца, перемежая изредка, если очень везло, «ножками Буша», котлетами из кулинарии (мы их прозвали «очередными», потому что даже за ними приходилось постоять часок в очереди), худыми курицами по прозванью «синяя птица» (зато какой получался супец!) и опять же мамиными запасами, в том числе тушёнкой, которая ого-го как пригодилась тогда.
Но с тех пор я эту сайру видеть не могла довольно долго. Лет через десять ностальгически купила – а ведь ничего, вполне съедобная штука. Правда, в молодости она казалось мне куда вкуснее. С чёрным хлебушком (лучше Бородинским!) да с варёным яичком – ах! Пища богов. Нынче… ну, сайра и сайра, ничего особенного. Есть можно.
Заканчивался исторический девяносто первый год, мне восемнадцать, я обожала своего мужа, вокруг бурлила интересная жизнь, которая для нас только начиналась. Мы с Тимуром всегда могли быть вместе – и дома, и на учёбе, шедшей своим чередом и оставлявшей достаточно времени для радостей, которых полно, когда тебе восемнадцать.
Казалось, отовсюду звучала музыка, которая нам нравилась, от которой начинала бурлить кровь, тянуло танцевать и беситься. Те, кто постарше всего-то лет на десять, не имели и толики той свободы, которая нам досталась. Как будто где-то свыше именно нашему поколению сделали роскошный подарок в прежде ханжески нахмуренной стране, забитой либо поповским православием, либо большевистской кровожадностью. Именно мы получили возможность нормальной юной жизни. Нам фантастически повезло с временем рождения! Мы наслаждались свободой, нежданно появившейся в государстве многовекового рабства. Взрослые, казалось, немного нам завидовали. Их можно понять. Им нужно посочувствовать.
- У вас будет по-другому – замечательно! - говорила мама. –Хотя и тревожно, потому что совершенно непонятно, как это будет.
- Хуже, чем было, невозможно, куда уж! – отвечала я.
- Хотелось бы верить.
Молодость – это много музыки, которую мы готовы были слушать нон-стоп. Радио, телевидение, торговые лотки на улицах взорвались тогда молодёжной музыкой. Стало можно публично и громко слушать всё, что угодно – наш андеграунд, западные группы... Больше никаких запретов и лимитов, а свобода в телеящике вообще зашкаливала.
Музыка… То было время «Show must go on» и «Personal Jesus», от которых сносило башку без спиртного или экстази. Конечно, порой из «ящика» или радио без предупреждения начинали звучать «Бухгалтер» или какая-нибудь «Юбочка из плюша», тогда мы убавляли звук. Приходилось включать иронию, скажем, на рынке, где из динамиков хрипели исключительно «Белые розы». Но всё должно быть к месту: странно было бы услышать Меркьюри на базаре девяностых – пёстро-восточном, диковатом, где лотки с самостроковой или дешёвой китайской одёжкой соседствовали с мясными и молочными прилавками. Прыщавый юнец «толкал» кассеты с модными записями, доставая их из внешних и внутренних карманов огромного пальто, в которое ему впору было завернуться четыре раза. В эти же карманы, посчитав и аккуратно сложив, он засовывал деньги. Кто знает, может, мы воочию наблюдали начало большого бизнеса, и ныне тот прыщавый мальчик – респектабельный миллиардер из списка «Форбс».
Мы были такие сумасшедшие и свободные, что однажды осуществили одну нашу глупенькую романтическую мечту. Тимур и я очень любили советскую группу «Технология», а больше всего обожали их хит «Странные танцы». И однажды решились: приволокли кассетный магнитофон в метро как раз к полуночи, дождались, когда в переходе между станциями «Площадь Революции» и «Театральная» не будет никого, врубили музыку и…

Танцы вдвоём, стpанные танцы.
День пеpеждём, не будем пpощаться.
А ночью начнём стpанные танцы.
Танцуй под дождем.
В пеpеходах подземных станций.
В пеpеходах подземных станций.

Нам казалось, что песня про нас и только про нас. В сущности, текст не имел принципиального значения, лишь образ танцев в ночном метро потрясал своей романтичностью. Когда-то мы подумали, как было бы здорово услышать любимую композицию именно в том месте, где она должна прозвучать, и сделать то, о чём в ней поётся – станцевать вдвоём в метро.
Номер прошёл! Менты не прибежали, никто нас не повязал, не наказал, не наорал. Это было настоящее упоение любовью и свободой, а ведь без свободы юность не такая клёвая штука! Мы вкусили её сполна, и уже хотя бы по этой причине наша молодость была прекрасна.
Похоже, я снова начинала чувствовать себя счастливой. Конечно, не настолько, как когда нежной щекоткой меня тревожили стихи, а мир вокруг волшебным образом становился ярче на десять тонов, звуки обретали удивительную глубину, всё казалось немножко сказочным и нереальным в своей красоте. Но я и не ждала, что такое вернётся.
Внешняя бесстрастность давно стала моим постоянным образом, поэтому никто особо не заметил перемены того, что я сделалась счастливей: какой была, такой и осталась. Мне и не хотелось ни перед кем обнажать свои самые сокровенные чувства, даже перед Тимуром. Папина школа? Или маска невозмутимости успела стать частью моей личности? В сущности, неважно почему, главное, что мне было хорошо.
Видимо, поэтому сайра в масле, принесённая Тимуром в ненормальном количестве, казалась удивительно вкусной, словно редкий деликатес, все те месяцы, пока мы её лопали. Молодым и влюблённым всё в радость и вкусно.

Моя офигительная юность!

РАСХОДИМСЯ ПО КАСТАМ

Чем был хорош советский период? Тем, что все ощущали себя одного поля ягодами, пусть во многом такая картинка была иллюзией. Конечно, всё равно кучковались, стараясь держаться ближе к тем, кого считали совсем своими. Но классовое и имущественное разделение между людьми не бросалось в глаза. Часто ничего нельзя было понять про человека сразу, сходу, «по одёжке». В метро все выглядели серой толпой, да и счастливые обладатели «жигулей» и «москвичей» вовсе не были небожителями и, когда выходили из своих «лимузинов», легко смешивались с безлошадной массой.
Новые знакомства – непростое узнавание друг друга по культурным кодам. Чтобы понять, твой человек или нет, надо правильно «обнюхаться». Учились понимать, свой или чужой, постепенно, по ходу общения, аккуратно закидывая разные удочки вопросами, слушая речь визави, наблюдая реакции. Ведь одна и та же школа или институт, место проживания или внешний вид не были признаком принадлежности к какой-то определённой группе, и выглядели мы одинаково – советскими людьми. Жили, перемешанные в социальном винегрете, где отличительные черты той или иной «касты» за десятилетия социализма стёрлись.
Насколько это хорошо, настолько и плохо. Дуализм, знаете ли, две стороны медали. Хотя очень многие с этим не согласны и скучают по так называемому равенству, когда слесарь ничем не отличался от профессора, да и жить они могли в одном подъезде. Какая прелесть! – умиляются иные. Сам факт непонимания, чем плохо такое выравнивание, весьма печален. Иногда я пыталась объяснять так: выравнивание в социальном винегрете получается, как правило, по нижней планке – по самому «невкусному» ингредиенту. Это первое и главное. Прочее – пустяк, вроде того, что культурному и образованному человеку невыносимо жить бок о бок с пьяной гопотой, а приходится.
Новейшая история резко изменила ситуацию. Нам пришлось на своей шкуре, а не по учебнику про становление капитализма, почувствовать жёсткое классовое, а, точнее, имущественное разделение. Оно шарахнуло по обществу сорвавшимся шлагбаумом, раскидав людей по разные стороны иногда до крайних точек. К сожалению, по-другому и не могло быть в самом начале процесса выползания из закисшего болота. Потом должно было измениться, но… Впрочем, это делянка Полины, я не полезу на броневик толкать политические речи, и так без политики в нашей жизни не проходит и десятилетия спокойного, вечно она танком проезжает через все поколения. Раздышаться не дали ни разу!
Впрочем, некоторым дышится легко в любой исторический период. Как например, семье Михалковых. По-простому это называется «уметь надо». Многие бы хотели, но только эти смогли не пропить талант и быть всегда преданными власти. Любой.
Так мы плавно подошли к теме кино. Хорошее кино, которое было в Советском союзе, в 90-е годы умерло: развал потому и развал, чтобы «до основанья, а затем». С «затем» получилось не очень, зато «до основанья» вышло изумительно! Это коснулось многого, кино в том числе.
Тогда, помню, успешно засуетились киношники-коммерсанты, умеющие найти денежку на дешёвые поделки для зрителя-идиота. Тем не менее, прокат у такого продукта был, деловые люди зарабатывали. В кадре нужны были красотки, хоть немного умеющие что-то делать перед камерой, поэтому в профильные институты потянулись вербовщики, во ВГИК, разумеется, в первую очередь. И разве могли они не углядеть нашу Маринку?
Марина пошла нарасхват: она много снималась в откровенной дешёвке, сначала в эпизодах, потом в ролях побольше. Нас с Тимуром и Люду подруга приглашала на просмотры, а мы не знали, куда девать глаза от неловкости.
- Ну, Марин! – говорили мы ей. – Зачем это? Стыдно будет вспоминать.
- Кино не понравилось? – прищуривалась наша «звезда». –
- Не понравилось, - дружным хором отвечали мы.
- А когда мне будет стыдно?
- Потом, когда станешь актрисой в настоящем кино.
- Ребята, какие же вы глупенькие, – Маринка смотрела на нас, как на деток-дебилов. – Когда оно будет, это настоящее кино? Через сколько лет? Я к этому времени старухой стану. Лицо и фигура – товар скоропортящийся. Сейчас я делаю себе имя и «свечусь», меня хотя бы запомнят. И, если наступит чудесное время настоящего кино, буду уже в обойме.
- Какая ты мудрая! – восхитилась я. – Признавайся: кто научил про скоропортящийся товар?
- Научили. Объяснили, растолковали. Либо исчезнуть в неизвестность, либо светить мордой лица и не пропасть при любом раскладе.
- Догадываюсь, что это мудрость «великих художников», - Людка презрительно кивнула в сторону пузатых дядек и суетящихся юнцов. Мы сидели в ресторане, где шумел банкет в честь выхода очередной комедии с Маринкой в одной из ролей.
- Люд, не иронизируй. Эти мужики хотя бы деньги зарабатывают. А интеллектуальные гении сидят на жопе ровно и ноют, что их не ценят – ноют, ноют, пьют и опять ноют. Так лучше? Правильнее? Ну, давай я тоже сяду и стану ныть. Ты разноешься, Белка, Тимур... Учёбу бросьте, ведь нынче ни литература, ни наука никому не нужны. Вон мои родители разнюнились, сопли жуют и по совку тоскуют, хотят «всё взад». Бесят! Чуть успокоились, когда я им деньги стала приносить в клюве – валютой, долларами.
Я не спорила ввиду очевидной Марининой правоты. Хотя в итоге институт Маринка бросила. Но вовсе не из-за того, о чём мы спорили, а потому что случился в судьбе подруги крутейший поворот, определивший всю её дальнейшую жизнь.

Взросление – это сложно.

БИЗНЕС И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

Безжалостные перемены ужасали старшее поколение и сутью своей, и стремительностью. Зато крейсерская скорость изменений во всём вокруг соответствовала молодой жажде жизни. Кто-то остроумно назвал тогдашнюю Россию страной-подростком, который кидается во все тяжкие, пробуя всё запретное, что можно и что нельзя, тайком от взрослых бегает на улицу покурить, в то же время понимает, что пришла пора взрослеть, делать выбор и становиться «настоящим», то есть, взрослым.
Десятки лет народ просидел в анабиозе совка, не вылезая из трясины, медленно и лениво бултыхался в ней, постепенно погружаясь ко дну. И вдруг страна встряхнулась, вышла из анабиоза и рванула себя за волосы из тины.
Людям старшего поколения, очень многим из них, конечно, пришлось нелегко. Их ужас можно понять: обесценилось всё, что у них было (профессия, медаль «Ветеран труда» и путёвка в Сочи). Кроме убогой хрущёвки и накопленных на половину «Москвича» деревянных рублей, ничего у них, как выяснилось, нет. И не будет! Они-то думали, что всё останется, как прежде, только к социальным гарантиям прибавится многое западное (красивое, вкусное, роскошное), доступное за те же советские зарплаты… Ну, либо зарплаты станут американских размеров.
Когда же этого по мановению волшебной палочки не произошло, народ, обидевшись за причинённые ему неудобства и напрасно ждавший руководящих указаний и гарантий с пайками, массово начал отказываться от идеалов свободы, рынка и конкуренции.
К сожалению, мне пришлось с близкого расстояния наблюдать метаморфозу человека, некогда исповедавшего свободу и демократию, и превратившегося в совка, тоскующего по былому порядку, пайке и ошейнику. Позже расскажу про него.
Зато мамочка моя оказалась лучше, круче многих молодых! Сначала её, как и прочих, охватила паника: начались перебои с финансированием поликлиники, немало молодых специалистов уволилось, и вообще стало происходить много пугающе непонятного. Начальство пребывало в растерянности и не знало, куда правильно рулить – ему явно не доставало направляющей роли партии.
- Похоже, до пенсии не дадут спокойно доработать, - психовала мама. – Да и во что превратится моя пенсия при такой инфляции? Ты видела, сколько теперь стоит колбаса?
Мы сидели на кухне у мамы, когда пятничным вечером я приехала её навестить. Тимур был занят в институтской студии «Кинопроза», где ребята учились переделывать рассказы в киносценарии.
- Видела, конечно, - кивнула я. – И ещё видела, сколько сортов колбасы появилось. В свободной продаже, мам. Ты знала, что её может быть столько? Даже не в самой колбасе дело, а в том…
- Понимаю, не идиотка же! – перебила мама. – Это замечательно, я только «за»! Но что делать с деньгами, вернее, с их отсутствием?
- Зарабатывать, - я была максималистски жестока. – Деньги надо зарабатывать.
- Так разве я не работаю?
- Раз не хватает, значит, не там трудишься. Рынок не ценит твою работу, - господи, как же я была глупа и невыносима, но во мне клокотал по-юношески безжалостный революционный дух.
А мама виновато умолкла, глядя в окно.
В итоге именно она оказалась из всех нас молодцом и «рыночницей», потому что профи и лучшая. Дело было так: в нашем районе молодые и ушлые ребята с медицинским образованием организовали лечебный кооператив с поликлинической помощью, в том числе на дому. Начинающие бизнесмены действовали грамотно: зазывали на работу самых лучших врачей округи. Поэтому мама и попала в их поле зрения. Ей предложили такую зарплату – в долларах – что она дома всплакнула от неожиданности. Чтобы внести ясность: речь шла о четырёхстах долларах. По тем временам роскошная, прекрасная заработная плата для человека, только что переставшего быть во всех смыслах советским.
Понятия не имею, откуда у начинающих деловых людей взялся первоначальный капитал – и на аренду двух этажей в административном здании, и на зарплаты, и на прекрасный ремонт, и на оборудование… Не знаю и знать не хочу, потому что вряд ли честная информация меня порадовала бы. Факт, что к девяносто третьему году мамочка была пристроена на пять с плюсом. И пошла в горку!
Довольно скоро частная поликлиника сделалась основой, базой страховой компании, превратившейся с годами в большую корпорацию с разветвлённой сетью медицинских услуг. Теперь её знают все, она по-прежнему на плаву. Мама постепенно «выросла» до руководителя педиатрического отделения. При этом по-прежнему лечила детей, получая достойные своего труда деньги и не принимая больше ни от кого из родителей даже шоколадок. Впрочем, вскоре люди сами перестали одаривать докторов – слишком солидную сумму они оставляли в кассе медицинского коммерческого заведения.
Судьба сделала кульбит, и нам с Тимуром, студентам-лоботрясам, теперь подкидывала денежек моя мама, а не родители мужа, у которых, наоборот, всё рухнуло. Номенклатурщики-синекурщики, не приближённые к самому верху, очень средней руки чиновники, пострадали, пожалуй, больше других. К делёжке главного пирога их не подпустили, а делать они ничего не умели. К счастью, у свёкров оставались приличные накопления, но сын с довольствия был снят.
- Мы не знаем, что с нами случится завтра, - мрачно заявил Тимуру отец. – Нам ещё надо как-то старость протянуть, ни на что и ни на кого не надеясь. Будем экономить и жить очень скромно.
- Что ж получается, - растерялся мой муж, - и живу я в Белкиной квартире, и её мама нас подкармливает. Нехорошо как-то.
- Дошло, наконец? А у нас с матерью нет больше работы и прежних плюшек с икоркой, которыми, заметь, и ты с удовольствием угощался! Так что идите с твоей драгоценной и работайте, ежели стыдно. Мама с папой вам больше не помощники. Что смотришь, как солдат на вошь? Кто торчал у Белого дома за каким-то лядом? Кто верещал за перемены, скулил о свободе? Получили? Жрите, не обляпайтесь!
Старость… Видали? Пятьдесят лет мужику. Совок, обидевшийся, что у него пироженку отобрали. Хнычет. Так я думала про свёкра, когда вечером за ужином растерянный Тимур пересказал разговор с отцом. Он был так расстроен, что почти не ел, вяло ковыряя вилкой свои любимые макароны с сыром.
- В чём-то твой отец прав – надо самим зарабатывать.
Тимур удивлённо посмотрел на меня.
- Бросить институт?
Я пожала плечами.
- Не знаю… может быть. Или совмещать – утром учимся, вечером работаем. Мы первые, что ли?
Отматывая назад ленту памяти, со временем я приду к пониманию, что, очевидно, именно в тот момент и наметилась едва заметной ниточкой первая трещина, позже расползшаяся до размеров непреодолимого оврага.
- Такое никогда не входило в мои планы, - буркнул Тимур.
Вот оно как! В планы не входило, оказывается. Как и в планы его родителей. И ещё нескольких десятков миллионов человек. Так и тянет спросить, а что в их планы входило? Что такое невообразимо важное, никак не поддающееся коррекции?
Мне не понравились слова Тимура. Как будто их произнёс чужой, непонятный человек. Помню, как меня разрывали противоположные чувства: с одной стороны, хотелось продолжить разговор про «планы», в которые не вписываются независимость, работа, свобода, с другой – инстинктивно я чувствовала, что ни к чему хорошему такая беседа не приведёт. Поэтому просто закрыла тему.
Наивность! Можно подумать, если игнорировать опухоль, она рассосётся. Всё равно пришлось возвращаться к тому же самому и не раз.
В моей голове, закравшись туда однажды, накрепко засела мысль, что стыдно нам с мужем агитировать за рынок, самим при этом бесплатно учась, тратя свободное время, которого предостаточно, на кино, танцы и чтение художественной литературы, не стесняясь брать деньги у родителей.
До меня начало доходить, что если за свободу платит кто-то другой, то это всё что угодно, но не свобода! А мы такие же наивные и глупые, какими были, например, первые комсомольцы, подкованные марксистской идеологией, но ни черта не понимавшие в реальной жизни. Но мы-то чем лучше? Митингуем, на баррикады лезем, проповедуем – а что делаем полезного, созидательного? Учимся и живём по-социалистически бесплатно, родители же, по нашему мнению, обязаны нам в клювики вкладывать еду и развлечения.
Я себя бранила, на чём свет! Подумалось, что слишком поздно ко мне приходит прозрение, я тупая, что ли? Но, приглядываясь к сверстникам, пугалась, что, возможно, нахожусь в одиночестве. Нет, нельзя домысливать за других, надо разобраться, поговорить, понять! И я решилась.
В очередной раз, когда мы шумной студенческой кодлой ввалились в кафе после занятий, расселись, сдвинув столики и собрались кайфовать ближайшие пару часов, подумалось, что настал самый подходящий момент для разговора. Лекции в тот день уже закончились, на улице лил холодный ноябрьский полудождь-полуснег, мы пили горячий кофе и ели пирожные. Когда беседа естественным образом коснулась нехватки карманных денег, потому что непростые времена, я тут же встряла с заранее приготовленной фразой:
- Когда нет денег, надо идти работать.
- А учёба? – на меня обратились удивлённые взгляды.
- А заочка? – вопросом на вопрос ответила я. – А после учёбы что-то поделать, к примеру, вместо посиделок в кафе?
Хмурый Тимур смотрел куда-то в сторону и щурился, будто что-то разглядывал. Будто у него близорукость.
- Не учёба получится, а чёрт знает что, - твёрдо произнёс он. – Чтобы стать хорошим специалистом, надо учиться по-настоящему, а не «заушно».
- Да… да… - закивали ребята.
Полина сидела напротив меня. Мы смотрели друг на друга и, похоже, впервые чувствовали взаимное непонимание.
- Белочка, твой порыв благороден и правилен, - осторожно начала Поля. – Но ведь на самом деле, если мы сейчас все дружно бросимся разгружать вагоны, то… дальше-то что?
- Если доводить до абсурда, то, конечно, я порю чушь, - раздражённо ответила я.
- А вокруг полно хорошо оплачиваемой работы, да? Люди с дипломами не знают, куда им податься! – заметил кто-то.
- Сразу нужна хорошо оплачиваемая? А на другом полюсе – вагоны? То есть, середины нет. И, кстати, - я повернулась к Тимуру, – напомни, на кого мы все учимся? На инженеров? Хирургов? Каким таким «спецом» ты не сможешь стать, регулярно не посещая лекции? – сильное раздражение заставляло мой голос дрожать. Спасибо Демону – с выражением лица хотя бы всё в порядке. Пожалуй, то была первая наша с Тимуром публичная стычка. И вообще стычка.
Помнится, я здорово разозлилась тогда на всех приятелей: то жалуются, что карманных меньше стало, что родители скисли и скулят, а когда им показывают путь к собственным деньгам в обход обедневших предков, им тут же становится дико некомфортно и хочется доказывать, почему это плохая идея.
- Чем вас, господа… лорды, не устраивает подработка в том же Макдональдсе? – продолжала я. – Не вагоны, нет.
- Мне мать такую подработку устроит, что можно будет из дома бежать, - пробурчал один из «прозаиков». – Она давно сказала, чтоб даже не думал дёргаться на работу, убьёт! Я, видишь ли, обязан закончить дневное отделение института, как все нормальные люди. Как они с отцом в своё время. Сестре то же самое внушает, аж орёт: Машка в десятом классе сейчас, придумала потом пойти поработать, год подумать, определиться, а потом на вечернее поступать… когда решит, куда. Так мать устроила такой цирк с конями… мне пришлось перекуривать это дело в подъезде. Вот… Деньги – дело десятое, и потом придут, когда будет диплом. Это не я, а маман так говорит.
- Маман так говорит! – воскликнула я – Себя слышишь? Вам… нам сколько лет? Родители жили совками, бабки-дедки жили совками, и для вас это пример? Вам нравится зависимость? При этом все такие за капитализм и свободный рынок! Пусть всё изменится, но ничего при этом не менять, пусть оно само как-нибудь! А это так не работает.
- Лично я ни на что не жалуюсь, - вызывающе произнесла одна из будущих великих писательниц. – У нас дома всё окей, никаких потрясений, все при деле и меня не обижают. На кой хрен мне идти вкалывать? Чтобы что? Уставать? Чтобы быть хорошей в твоих, Белочка, глазах? Вот мне совсем незачем.
- Ну, это здорово, что у вас всё в порядке, давай порадуемся за тебя и твою семью! Может, у всех так? Может, я вообще придумала проблему? – я смотрела на ребят и чувствовала себя всё менее уверенной и правой. – Кто так же доволен реальностью и не видит никакого смысла в моих словах?
- Ну… я.
- И я.
- По-моему, высосано из пальца, Белка!
- Да всё нормально, выгребем, никакого криминала!
Даже те, кто в последнее время плакался на нехватку «мани на сигаретки», вдруг изменили точку зрения. Нет, они решительно не собирались что-то менять, им по большому счёту было хорошо и комфортно. А деньги… Возьмутся откуда-нибудь. Родители выкрутятся, всегда же выкручивались.
- Не знаю, может, если репетитором по языку к какому-нибудь двоечнику-лоботрясу, - вдруг виновато поглядев на меня, тихонько заметила Полина. Ну вот же!
- Да, Полинка, да!
- Но, честно говоря, жалко тратить на это время, - тут же всё испортила подруга. Впрочем, ей как раз не было никакой надобности: её родители в новые времена стали востребованы, как никогда прежде. В самом деле – ей-то чего дёргаться, если можно не дёргаться?
- Так ведь гадко это – у родителей тянуть, - ответила я вслух своим мыслям, глядя при этом на Полину.
- Это нормально, - та уверенно смотрела мне в глаза. – Так всегда бывает, пока люди растят детей, они вкладываются в их образование, тратятся на них… чтобы потом всё окупилось сторицей.
- Но не во время социальных потрясений, - я говорила уже совсем тихо, не надеясь ни до кого достучаться. – Не во время революций и войн, когда всё рухнуло и многих погребло под руинами. А мы живём, будто за окном Манхэттен. Так нельзя, ребята.
Меня никто не услышал. Вернее, не захотел. Даже Тимур и Поля. Впервые я чувствовала отчуждение от компании и друзей. Вот только не могла понять: меня отчуждали, от меня отгораживались, или я поняла, что мне не очень комфортно с ними? Может, сразу два в одном.
Случилось у меня большое разочарование во всех институтских приятелях сразу и в каждом по-отдельности. Поведение Тимура и Полины сыграло роль ледяного душа, после которого я больше и не могла, и не хотела пребывать в наивных иллюзиях.
Буквально через пару дней я приняла твёрдое решение перевестись на заочку, найти работу и перестать брать деньги у мамы.
- Вам не хватает? – запсиховала мама, которой я первой об этом сообщила. – Я могу давать больше, почему ты молчала?
- Нет, ма. Не поэтому. Просто я так хочу. Мы с Тимуром уже большие дети, должны сами.
- Господи, ты такая же, как отец!
- И отлично, горжусь, - я улыбнулась, вспомнив рассказы мамы о папиной убеждённости, что никто не обязан ему помогать. Человек из совка, а поди ж ты. Или сиротство и детский дом лучше воспитывают ответственных граждан? Какая жуткая, чудовищная по своей сути мысль, ну-ка брысь от меня!
- Значит, тебя не переубедить, - вздохнула мама.
Тимуру я сообщила о своём решении воскресным утром, когда мы нежились в постели. Лучше бы муж меня ударил, честное слово, чем то, что произошло.
- Вот как, - глухо произнёс он и замолчал на несколько минут. Напрягшись, я ждала, что будет дальше. – Это потому, что ты меня решила посильнее унизить, тебе мало было, да? Чтобы в глазах всего света я выглядел, как последнее чмо?
Чего угодно ожидала, только не этого. «Какая же ты дура!», «Подумай ещё раз, это глупо!», «Дорогая, я с тобой!», «Ты такая молодец!» - подобные варианты реакции Тимура крутились в моей голове. Но то, что он квакнул… Я именно так и подумала – «квакнул». Волосяная трещинка стала шире.
- Ты идиот? – ничего другого мне в голову не пришло. Тимур вскочил и, как и был, в трусах начал метаться по комнате.
- То есть, ты при таком раскладе – хорошая, правильная, работать идёшь, чтобы нас содержать, а я – ничтожество, слизняк, сидящей на шее то у родителей, то у жены. Так?
- Э… ты сам всё это сейчас сказал, я и не думала даже!
- Врёшь! Думала! Именно так и думала!
- Ты это точно знаешь? Знаешь, что я думаю? Ясновидящий? Тогда ты должен видеть, как я удивлена тем, что тебя волнует исключительно твоё реноме! Ты думаешь об этом, а не о сути! А теперь ясновидь дальше, я буду молчать, зачем мне вообще разговаривать.
Тимур матюгнулся, что, в принципе, ему было несвойственно, очень быстро, как солдат на побудке, оделся и, не умывшись, бросился из комнаты.
- Я к предкам! – небрежно кинул он, не оборачиваясь, и через несколько секунд за ним захлопнулась дверь.
Оставшись одна в постели, ещё тёплой от двух горячих тел, я испытала сложную гамму чувств: растерянность, обиду, испуг, злость, но самое главное – понимание, что я на сто процентов делаю всё правильно.
К вечеру Тимур вернулся.
На следующий день состоялся непростой разговор с Полиной, которая оценила моё решение как «подростковую максималистскую дурь».
- Кому и что ты хочешь доказать? – удивлялась она, пожимая плечами. – Что за детский сад?
- Работать и зарабатывать себе на жизнь – это теперь у нас детский сад? – удивилась я. – Интересная трактовка.
Ну, если и Людка меня не поймёт…
- Умничка, - сказала подруга по телефону. – Я бы тоже так сделала, если б не торчала до вечера в лаборатории, изучая, так сказать, предмет в поле.
- Так ты, выходит, работаешь!
- Хе. Думаешь, мне платят? – вздохнула Люда. – Тут исключительно мой интерес. Но времени ни на что не остаётся, - её голос звучал виновато.
- Людка, спасибо за поддержку! А ты… ты будешь науку двигать, тебе на самом деле надо учиться, учиться и учиться, как завещал великий. Ты потом сделаешь что-то такое, что, к примеру, однажды спасёт человечество. Нам тебя надо беречь!
- Да? Ты в меня так веришь? Ну, спасибо, Белочка! Постараюсь оправдать, - смеялась Людка.
Вот так были расставлены точки и акценты. Главная проблема – Тимур. Что нам с ним делать дальше, как быть?
Поговорив обо всём в деканате, я бросилась на поиски работы, ведь для перевода на заочку нужна справка, что я работаю. Кстати, ко всему прочему удалось договориться, что я экстерном сдам несколько предметов, проскочу один курс заочки и закончу институт в тот же год, что и мои нынешние сокурсники. Как и Тимур.
На поиск работы у меня ушло всего три дня. В торговлю душа не лежала, вариант уборщицы решила оставить на самый крайний случай. Стала узнавать по всем знакомым, не нужны ли кому няни для детей, ни в коем случае не младенцев, а для «подрощенных щенков»: встретить дитя из школы, накормить, уроки помочь сделать…
Только-только закинула эту удочку, как судьба (а кто ж ещё?) решительно вмешалась и привела меня по нужному адресу. Совершенно случайно оказалась я на Пятницкой улице. Зачем, почему – забыла напрочь. Проходя мимо здания, где располагались многие радиостанции, заметила на входной двери яркое объявление со знакомым логотипом нового, любимейшего радио, совсем юного и хулиганского. На листке с их логотипом были напечатаны слова, прекрасно передающие дух этой организации, хотя это было всего лишь объявление о найме на работу: «Требуются ВСЕ!»
Расскажу об этом радио подробнее – вдруг кто забыл или слишком молод и не в курсе дела, как оно было, и знает лишь нынешнюю, уже совсем другую, прикормленную и для властей практически ручную радиостанцию.
Создали её, разумеется, взрослые важные дяди после победы над ГКЧП для своих целей, а пока что отдали «игрушку» демократическим журналистам с отеческим напутствием «Делайте, что хотите, но в рамках уголовного законодательства. Учитесь зарабатывать деньги, а не то отберём». Ведущие, они же руководители-редакторы сами об этом рассказывали в эфире. Только без слова «игрушка». Про «игрушку» я потом узнала, в кулуарах.
Рьяные и голодные до свободы журналисты ринулись в вольный бесцензурный эфир, очертя голову. Радиостанция «Форум-Москва» стала самой безбашенной, сумасшедшей, смелой и интересной в то время для нас, молодых. Кажется, там не было сотрудников старше тридцати пяти лет, по крайней мере из тех, кто эфирил.
С самого начала всё складывалось не так уж ладно и хорошо: выделенная частота хрипела и сипела, средняя волна ловилась далеко не везде даже в Москве, оборудование ребятам досталось самое старое и списанное, но волшебное «делайте, что хотите» сотворило чудо. Уже через полгода существования «Форум-Москву» пытались слушать, крутя туда-сюда антенну или ручку приёмника, матерясь и проклиная связь, почти все и в Москве, и за её пределами – настолько захватывающим оказалось то, что вытворяли журналисты. Они хватались за острейшие политические темы, позволяли себе высказывать любые крайние взгляды, спорить и в прямом эфире орать друг на друга. Потом вдруг внезапно, на высокой ноте, передавали слово даме, нежным голосом обозревавшей кино, новинки и самые популярные на тот момент фильмы. Она так мастерски их разбирала, по ходу рассказывая массу интересного про съёмки и артистов, про Голливуд и Болливуд, что оторваться было невозможно! Где брала информацию? Знала языки и читала в оригинале зарубежную прессу. Напомню: интернета ещё в помине не было, мы лишь начинали знакомиться с компьютерами – кто робко и ради функций печатания и принтера (это про Тимура), кто яростно и с удовольствием, записавшись на специальные курсы по освоению шайтан-машины и её возможностей (Полина). Мне пришлось изучать всё сразу прямо на работе, диктовавшей эту необходимость.  
Любимая радиостанция тогдашней эпохи, которую можно было слушать, не переставая! Её передачи не давали ни вздохнуть, ни отвлечься, настолько было интересно: трёп про шоу-бизнес, про Майкла Джексона и наследие Битлов; острейшие дискуссии о необходимости запрета компартии, люстрации и опасности реставрации власти КГБ. Я обожала это радио! Оно в точности отвечало нашим… ну, хорошо, моим потребностям, пришло время отучаться от привычки говорить за всех. Жизнь чувствительно щёлкнула меня по носу, наглядно показав, как фатально можно ошибиться, обобщая и исходя только из собственного мнения.
В тот момент, когда я оказалась рядом с заветной дверью, на «Форум-Москве» как раз шла реорганизация. Храбрым, нахальным и умным удалось заработать денег на приличную аппаратуру и получить новую частоту – FM, что делало их отлично слышимыми.
Радио «Форум-Москва», которое отныне именовалось «Форум-Москва-FM», расширялось, постепенно переходя на короткое название «2FM». Теперь вместо комнаты-загончика, в которой ютилось иногда до двадцати человек одновременно, ребята смогли арендовать нормальную студию и два просторных кабинета. «Форумчане» придумывали новые форматы эфира, ведь с хорошим качеством стало реальным делать оригинальные музыкальные программы, что заметно увеличивало аудиторию радиостанции.
Чудо, что именно тогда я оказалась перед дверью с лаконичным объявлением, в очередной раз доказавшем, что ребята не врали, когда рассказывали о себе: «Мы берём всех, никого не гоним – пробуй себя! Просто докажи, что можешь делать что-то интересное и полезное – и ты в команде».
И всё равно в первую минуту я глазам своим не поверила. Перечитала два слова несколько раз – туда и обратно. «Требуются ВСЕ!», «!ВСЕ Требуются». А потом решительно толкнула дверь, ещё понятия не имея, а что я могу предложить им интересного?

Я решительная и храбрая.

КАК ДОБРАТЬСЯ ДО РУБЛЁВКИ

Мы с Людкой мягко покачиваемся на заднем сиденье роскошного Мерседеса. За окном холодина, зима всерьёз взялась за среднюю полосу России, а внутри авто тепло, уютно, почему-то пахнет корицей и тихо-тихо играет музыка. Настолько тихо, что я не могу разобрать ни жанр, ни стиль – ничего. Хочется попросить водителя сделать чуточку громче, но я стесняюсь. Мужчина за рулём такой представительный, одет в чёрный костюм с галстуком, с безупречно зализанными гелем волосами, чуть тронутыми сединой. Так и тянет написать «благородной сединой». Вылитый джентльмен, похожий, скорее, на агента 007 и совершенно не соответствующий расхожему представлению об обслуживающем персонале, тем более о шофёре.
Когда возле метро, где была назначена встреча, мы садились в шикарную тачку, он был любезен и вышколенно предупредителен: вышел из машины, открыл нам задние дверцы. Что нас ещё сильнее сбило с толку. Рядом с ним именно мы, одетые в джинсы и зимние полушубки на рыбьем меху, выглядели обслугой, но уж никак не он, этот высокий, спортивный господин с безупречной осанкой и в вечернем костюме. Может, его «прикид» и не был вечерним, но мне показалось, что для приёма у английской королевы вполне сгодился бы. Там же, по моим представлениям, не оскандалился бы и автомобиль.
Мы ехали в гости к Марине. Она перебралась от родителей к любимому человеку, о чём рассказала нам в последнюю нашу встречу у меня дома за неделю до Нового года.
Тимур оставил нас троих и ушёл к компьютеру писать. Я тогда ещё не знала, что именно он пишет, впереди меня ждал большой «сюрприз»… Но сейчас история про Марину.
Мои Малюдки и я, безумно красивые в переливчатом свете новогодней гирлянды, сидели прямо на ковре с бокалами вина. В комнате, как в детстве, свет исходил лишь от ёлки, обещая праздник и чудеса.
После всяко-разного трёпа я попыталась начать обсуждение совместной встречи Нового года у нас с Тимуром, но Марина меня перебила:
- У меня многое изменилось, девочки! Всё, мы с Лёшей съезжаемся через два дня, теперь я буду жить с ним. У него.
- Ие-е-е! – завопили мы с Людкой.  
– А теперь давай подробно и занудливо, с самого начала! – потребовала я. – Кто есть Лёша?
- И когда гуляем на свадьбе? – живо поинтересовалась Люда.
Выражение Марининого лица заставило нас заткнуться. Что-то не так. Очевидно, мы поторопились со своими вопросами. Мои Малюдки, обе, не дружили ни с каким Демоном, поэтому у них всегда сразу всё было написано на физиономиях и легко считывалось.
- Не так всё просто, дорогие мои, - Марина длинными паузами готовила нас к чему-то.
- Да рассказывай уже, - я улыбалась, интуитивно чувствуя, что романтической беседы лучших подружек о любви не получится. Совместной новогодней вечеринки тоже не будет. Вообще непонятно, что теперь будет. Начинается какая-то совершенно новая история.
Предчувствия меня не обманули. «Наш» жених оказался миллионером Алексеем Сергеевичем М. (нынче уже миллиардер), начинающим олигархом из бывших комсомольских функционеров (а откуда же ещё?). Его бизнес «где-то вокруг цветных металлов» (по выражению Марины), его хобби – спонсировать дурацкое кино, изображая из себя мецената и покровителя искусств («изображая» - моё определение, сама Марина говорила о возлюбленном исключительно с придыханием). Именно так, через кино, Лёшенька и встретил Марину, когда инспектировал свои киновладения.
Лёше тридцать восемь, позади жена и двое детей. Разумеется, он, как порядочный человек, развёлся и много чего оставил прежней семье. Нет, не всё, но многое, грех жаловаться. В Москве у него (после развода) три квартиры, две – в Питере и ещё кое-где по миру «недвижки» раскидано. Но главное и обожаемое – дом на Рублёвке. Вот туда-то он и забирает возлюбленную – нашу Марину.
- Девочки, вы бы видели этот дом! – закатывала глаза она.
В сущности, чему удивляться? Я и не удивлялась, а переживала. Даже захотелось плакать. С чего? Богач нашёл Лоллобриджиду – естественный ход событий! Могло ли быть иначе? Лучше бы он нашёл кого-то другого, а не Маринку. Появилось чувство, что у нас её отбирают.
Но подруга-то счастлива! Пусть будет счастлива, пусть будет очень счастлива!
Демон! Сюда. Не то разревусь.
Из рассказа Маринки о женихе мы узнали, что «он непростой человек, не всякого принимает… слишком многие из прошлого пытаются его использовать… даже близким нужен часто не он, а его деньги и возможности…» Мы с Людкой, переглядываясь, молча «переводили» для себя: Алексею М. абсолютно не нужны подружки возлюбленной, если они не из его круга. Более того, он опасается появления в своём доме нищебродок, которые начнут чего-нибудь клянчить, а ещё за ними глаз да глаз нужен – а ну как сопрут какую-нибудь мелочь, стоящую нищебродской квартиры!
Марина вдохновенно говорила, что они непременно примут нас в скором времени (ей-богу, так и сказала – «примут»!), просто нужен подходящий момент, когда Лёшенька не будет чудовищно занят, как обычно. И не в Новый год. С Новым годом всё уже давно распланировано. Лёшей.
- Девочки, вы же не обижаетесь, нет? – в Марининых глазах металась тревога, а вот угадать, что беспокоит её сильнее – страх обидеть нас или испуг перед Лёшенькиным недовольством, было сложно. Одинаково возможно и то, и другое.
- На что обижаться? – добродушно улыбнулась Люда. – Просто жаль было бы перестать тебя видеть вообще, понимаешь?
Маринка опустила глаза и закусила губу.
Внезапно раздался резкий звонок где-то прямо рядом с нами – от неожиданности мы подпрыгнули и ойкнули.
- Мама дорогая! – Маринка схватила с дивана свою вместительную, обалденно красивую, как я потом узнала, очень дорогую «брендовую» сумку. – Никак не привыкну! – и достала из неё… мы не поверили глазам… телефонную трубку. Большую, тёмно-серого цвета, с антенной. Марина нажала на какую-то кнопочку:
- Да, дорогой! Да, уже можно. Через сколько? Хорошо, ровно через двадцать минут спускаюсь, - она опять нажала кнопочку и, не поднимая глаз, явно смущаясь, быстро сунула аппарат обратно в сумку. Это был первый мобильник, который я видела так близко и у кого-то из моего круга. Ой, уже не из моего.
- А вот теперь я обиделась, - проговорила Люда. – Даже не показала чудо техники. Хоть бы дала подержать, было бы что завтра в универе обсуждать весь день.
Мы старательно засмеялись, делая вид, что всё в полном порядке, ничего такого не происходит.
- В общем, как только, так сразу собираемся у нас, - решив воспользоваться моментом, затараторила Марина. – Это скоро будет, скоро! А потом свадьба! Наверное, летом. Вы – мои главные гости! – она смотрела на нас с нежностью и тревогой.  
- Как ты думаешь, она любит его или просто спит с миллионером, который морочит ей голову? – спросила меня подруга, резко скисшая после того, как Марину увезли неведомо куда.
- Может, не любит. Может, любит. Откуда мне знать?
- Маринка же не такая. Мне кажется, что любит. И говорила она о нём – вспомни! – аж глаза сияли. Но он же… ему скоро сорок!
- И что? В чём криминал? Лишь бы человек хороший попался, - усмехнулась я, и Люда криво улыбнулась.
Маринка не обманула и довольно скоро после Нового года, позвонила нам обеим и торжественно пригласила в дом на Рублёвке отметить Рождество. О как! Прежде мы этого никогда не делали, но Марина подчеркнула, что для Лёши сей праздник куда важнее Нового года. Верующий? Верующая в бога акула капитализма. Ну, читали мы про такое в западной литературе.
- Белка, с Людой я уже переговорила, теперь с тобой, а дальше вы между собой… Дело в том, что просто так вы до нас добраться не сможете, у нас с общественным транспортом не очень. Сделаем так: вы доедете до метро Молодёжная, а там вас подхватит наш шофёр.
Нас встретит их шофёр! Надо привыкать или, наоборот, не надо привыкать?..
И вот мы с Людой тихие, как мышки, покачиваемся в роскошном Мерседесе на кожаном сиденье с подогревом, колонки с едва слышной музыкой нежно вибрируют отовсюду, из всех дверей и, кажется, даже с потолка. Нас везут в резиденцию – так и тянет написать «их сиятельства». Мы не стали заморачиваться по поводу вечерних нарядов, потому что я заранее сообразила расспросить Марину насчёт «приёма».
- Будет вечеринка? Форма одежды парадная? Много гостей? – я терзалась беспокойством, потому что у меня не было ни бриллиантов, ни золота в достаточном количестве – всего пара простеньких серёжек и одна тоненькая цепочка. Про длинное в пол блестящее платье с открытой спиной вообще молчу: его не существовало даже в ближайших планах.
- Эм… - замялась Марина. Что опять не так? – Дело в том, что… нет, никого не будет. Мы, конечно, празднуем, но именно вас мы ждём восьмого числа. Будем только мы, в нашем узком кругу. Можете не заморачиваться.
Всё понятно. Пока что нас в «приличное общество» не пускают. Правильные гости прибудут в резиденцию на Рублёвке праздновать день рождения Иисуса Христа, как и положено, седьмого (или шестого?) января, сразу после церковной службы, но переодевшись в вечерние наряды, нацепив драгоценности. Их будут обслуживать лакеи, держащие на руке в белой перчатке подносы с высокими бокалами. Наше присутствие нежелательно, его сиятельство ещё нас не видели и не знают-с, можно ли подруг Марины близко подпускать к белым людям.
- Поняла. Мы с Людой договоримся. Скажи шофёру, чтобы в зубах держал свежую газету и был в котелке, а то как мы его узнаем?
Вот нас привезли к дому… к особняку… ко дворцу. Сначала мы въехали в роскошные кованые ворота, открывшиеся шофёром с помощью пульта. Потом подкатили прямо к подъезду с высоким крыльцом, на которое вела белокаменная лестница в десять ступеней. Всё вокруг, в том числе лестница, было идеально очищено от снега и сверкало в свете высоких, красивых фонарей. Не знаю, что чувствовала Люда, но мне в какой-то момент ужасно захотелось удрать прочь и уехать домой. Что это было? Не знаю. Не без труда я сумела взять себя в руки.
Внутри дом потряс тем, что называют хай-теком. Никакой классики, никакого гламура и излишеств. Но это было нечто потрясающее! Бесконечный по размерам первый этаж выглядел немного пустоватым – при том, что всё необходимое из мебели имелось. Но ощущение воздуха, простора и некоторой пустоты достигалось с помощью великолепного сочетания цветов и грамотной расстановки предметов. Наверняка поработал умелый дизайнер.
Пока мы ждали хозяев, я как на экскурсии, успела рассмотреть помещение. Дизайнер спроектировал весь первый этаж анфиладой комнат раблезианского размера. Вслед за вестибюлем (не называть же эту комнату метров в сорок квадратных прихожей!) располагалась гостиная, раза в три больше предыдущей. Я обратила внимание на многоуровневый потолок, откуда исходил рассеянный свет от многочисленных незаметных лампочек, который ещё и отражался в зеркальной мраморной изумрудно-серой плитке пола. Высокие стены были выполнены отдельными секциями – жемчужно-серыми и кремовыми, с минимальным изящным декором. На фоне кремовых стен стояла мебель строгого дизайна в жемчужной гамме, а рядом с сероватыми секторами – кремовая.
Огромные панорамные окна были без штор, но с электрическими жалюзи. Вид из окон открывался открыточно-пасторальный: идеально ухоженный садик, множество вечнозелёных растений, покрытых снежком, потоки электрического света из красивых фонарей и посреди всего этого – гигантская ёлка, не меньше, чем в Кремле, но, по-моему, намного красивей и пушистей, будто из диснеевского мультика.
На первом же этаже, как мне показалось, метрах в тридцати вдоль правой стены я увидела сквозь открытый проем кремово-жемчужную кухню с большим «островом» и с суетящейся около плиты полной дамой в (господи боже мой!) передничке и чепчике.
Про второй-третий этаж, куда вели серо-кремовые (через одну) ступени витой лестницы ничего не расскажу: нас туда не водили. Наверное, там спальни. Или сундуки с сокровищами, комнаты, набитые трупами, покои для наложниц… Не знаю.
Мы сели в гостиной за накрытый на четверых кремовый стол, что находился напротив серовато-жемчужного фрагмента стены.
Самое поганое, что я была не просто не в своей тарелке. Я чувствовала себя голой на сцене МХАТа, причём, сидящей на унитазе. Степень неуместности присутствия меня в этих обстоятельствах зашкаливала и давила на психику. Как Маринка выдерживает вот это всё постоянно?
Сама хозяюшка спустилась к нам по лестнице минут через пять, очень демократично одетая в изящный брючный костюм бирюзового цвета и на вполне приемлемых каблуках – всего-то сантиметров десять. Я боялась, будет хуже.
Что рассказывать… Всё прошло плохо. Видимо, Люда ощущала себя примерно так же, как я, поэтому мы обе были деревянными, скованными, несчастными и вели себя тупо. Глазели по сторонам, неловко обращались с приборами, заикались и сутулились. Кусок в горло не лез. Вино казалось безвкусным и глоталось c трудом. Нас обслуживала милая тётя в чепчике, еды было много, и, наверное, она была изумительной. Вкус напрочь отсутствовал из-за стресса. Ведь с самого начала с нами обедал Алёшенька. Проблемушка.
«Наш» жених выглядел вполне себе: невысокий шатен без намёка на лысину, по-спортивному подтянутый, с приятным голосом. И главное: пушистые густые усы а-ля Никита Михалков, даже чем-то похож на артиста в роли Паратова. Ну, а на кого ж ещё должен походить меценат российского кино? Маринку можно понять – почти сам Михалков! Дубль.
Довершала портрет дяденьки улыбка «американ стайл». Она редко озаряла его лицо, не шибко весело было Алёше, ведь мы не вписывались в его картину мира. Но всё же несколько раз удостоились сверкающей улыбки.
Подняв бокал, хозяин дома строго и со значением произнёс:
- Ну, с рождеством Христовым! – он глянул на нас с хитрецой и сказал: - «Звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца». Да, девочки? Чьи слова, кто в курсе?
Ясненько. Готова сожрать собственный зимний сапог, испоганенный солью и реактивами, если товарищ старательно не готовился к встрече. Маринка, видимо, все уши ему прожужжала, какие мы интеллектуалки и умницы. Напрасно она так. Скорее всего, только разозлила любимого. Интересно, он всесторонне подготовился или только тематически – про Рождество?
- Бродский Иосиф, - тихо сказала я.
- Молодец! – восхитился «Михалков», показав прекрасные зубы, и протянул бокал – чокнуться.
Садись, Кондратьева, пять! Но я не хочу играть в эти игры. Хоти-не-хоти, а куда денешься?
Потом Алёшенька бесконечно долго задавал вопросы, строго буравя нас небольшими, но выразительными глазами. Маринин властелин желал познать, что за подруги у его возлюбленной, из-за которых она всю маковку ему исклевала, рьяно требуя нашего присутствия в её жизни и в его доме? А надо ли это ему? Вопросы Алёшеньки иногда опасно балансировали на грани бестактности. Мы с Людой, растерянные, послушно отвечали, как маленькие девочки обязаны отвечать взрослому дяде.
И всё, возможно, прошло бы более-менее пристойно, если б ни сама Марина. Бедная, бледная и нервная она изо всех сил поддерживала светский тон беседы, старательно заполняла паузы, которые её тревожили, и в одну из таких пауз взяла и ляпнула со счастливой улыбкой:
- А наша Белка знаменитая поэтесса, между прочим! Помнишь, Лёш, я рассказывала?
Лучше бы случилось землетрясение или ядерная война. Мне было бы спокойнее.
- Да-да, – Алёшенька снова сверкнул зубами. – Может, почитаете что-нибудь из своего?
- Из последнего? – как бы уточнила я, страстно мечтая со всего маха врезать Маринке по физиономии. Она что – забыла? Отупела от любви? Амнезия или издевается? Я смотрела на подругу волком, и та испуганно заморгала. – Мариночка, как ты думаешь, что лучше почитать: написанное мною в первом классе или во второй четверти третьего?
- Не понял, - Лёшенька удивлённо поднял левую бровь.
- Нет… я просто дура… сейчас объясню… - залепетала Марина и испортила всё окончательно. Оглушительными, мерзкими сиренами, ножами по стеклу зазвучали для меня слова «гений», «вундеркинд», «дар ушёл, так бывает», но «детские стихи на уровне Шекспира…» и «ты наверняка слышал про нашу Белку». Из Лёшиной реакции – никакой вообще – стало очевидно, что не слышал и не очень-то ему интересно.
Мне подурнело. По-настоящему затошнило так, что пришлось сказать, невежливо перебив подругу:
- Мне бы срочно найти дамскую комнату…
Никто не понял масштабов катастрофы. Возможно, подумали, что я просто разозлилась или обиделась. Тем временем, в роскошном сортире, на изумительной розовой плитке в золотистых прожилках, включив на полную мощность воду, бившую кипятком из высокого крана в глубокую раковину, я тихо рыдала. Рыдала, пытаясь избавиться от жуткого комка в глотке, проплакаться, просморкаться, чтобы выйти с обычным покерфейсом, как ни в чём не бывало. И уйти, наконец, отсюда, из красивого, шикарнейшего нового жилища Марины, которую сегодня я, кажется, потеряла.
Над чем я рыдала? Над Марининой бестактностью, ковырнувшей никогда до конца не заживающую рану, заставившую внутренне скорчиться от боли пред очами чужого и несимпатичного мне человека? Или из-за потери подруги, которую любила пятнадцать лет и считала родной?
Не знаю. Мне ещё нужно было понять, осмыслить, разобраться и удивиться тому, что, оказывается, самые крепкие отношения могут разрушиться вот так вдруг, внезапно разбиться, как хрупкая посудина, причём, по очень странным причинам, неожиданным и дурацким. Это был первый опыт подобной боли.
Ах, если бы и последний! Но горше всего оплакивается почему-то именно первый, потом, наверное, постепенно привыкаешь. Думаю, у многих так.
Отучаюсь говорить за всех…
Зато «первое оплакивание» произошло в роскошных условиях: эдакая стильная сцена горя и прозрения молодой героини в богатом интерьере гламурного сериала – бразильского или американского, неважно, главное, чтобы было красиво.
Забегая вперёд, скажу, что Маринка ни в тот день, ни потом даже не подумала извиниться. Хотя, если вдуматься, за что? Ведь она меня исключительно хвалила. И причинила безумную боль. Такой вот оксюморончик. Подруга не могла этого не понимать, но сожалений я от неё не дождалась.
- Непрошибаемая ты, мне б твою невозмутимость! – тихонько бормотала Людка в машине, когда нас везли обратно к метро из резиденции. Видела бы она мою «невозмутимость» час назад! В ответ я будто небрежно хмыкнула:
- Пока не вижу повода для трагедии.
Думалось о том, что и без смертельной трагедии можно потерять близкого человека. Хотя всё вовсе не рухнуло в одночасье – в тот вечер мы мило попрощались на белокаменном крыльце, крепко обнялись и потом ещё не раз встречались. Никто никуда не пропал, продолжали жить в одном городе и считаться подругами.
Не знаю, как ощущала всё происходящее сама Марина – мы с ней не обсуждали ничего из произошедшего. И с Людой аккуратно обходили тему, будто опасались её, и каждая боялась сыграть роль детонатора во взрывном разговоре, способном поставить некую точку. Обе ужасались этой возможной точке. У нас впервые появилась тема умолчания. Поэтому отныне мы не могли, как прежде, собираясь вместе, вдруг заткнуться и побыть в тишине без чувства неловкости: любая повисшая пауза, как нам казалось, толкает к разговору о том, что же всё-таки произошло.
В секунды разговорного затишья я читала по Людкиному взгляду, что её сейчас может прорвать, поэтому всякая тишина сразу активно и громко забивалась какими-нибудь глупостями – лишь бы говорить! К счастью, Люда по моему лицу ничего понять не могла. О, Демон-спаситель!
Впрочем, мне и без слезливых бесед всё было ясно с того самого «великого сидения» на розовом полу роскошной уборной Рублёвского дворца. Чёрт бы его побрал! Эх, Маринка!
Ах, да… На свадьбе нас с Людкой не было. В начале лета Марина сообщила, что они распишутся в ЗАГСе и тут же на самолёт – на Карибы, где у жениха виллочка. Там они проведут медовый месяц, там же будет приём друзей и родственников, которые специально прибудут для празднования события.
- Ты… же… не… сможешь приехать? – заикаясь, спросила подруга.
- Же… не, конечно.
Людка тоже – не. С чего бы это, правда?
Вот так, собственно, и расходятся по классам и стратам. Естественный процесс, видимо.

Первое моё разочарование.

ВЗРОСЛАЯ ВЕРА

Не представляю, как можно заниматься тем, к чему не лежит душа, от чего не ловишь кайф! Наверное, одно из очень больших несчастий, какие могут случиться с человеком, это нелюбимая работа, дело, которое раздражает. А ведь история нередкая.
Работа на радио мне не просто нравилась – она приносила наслаждение! Взяли меня, как я для себя сформулировала, за особую наглость.
Когда я поднялась на нужный этаж и стукнула в дверь, на которой красовалась табличка «Форум-Москва, редакторы», мне никто не ответил, потому что стука не слышал, а если слышал, то не понял, что это. Потом я узнала: никто никогда не стучит в редакционные кабинеты. В них вбегают, врываются, влетают, если нужно, никаких «можно войти?» и в помине нет. Стук непривычен и просто не слышен в редакционном шуме. Поэтому мне пришлось открыть дверь без приглашения.  
Разговаривала я с главным редактором по имени Олег (просто Олег), устроившим абсолютно неформальное собеседование. На вопрос «Чем вы нас можете порадовать или удивить?», честно ответила:
- Я грамотная, ответственная. Никаких талантов, кроме… грамотности и обязательности. Ваши политические взгляды разделяю. Ни на радио, ни в какой другой журналистике никогда не работала. Хочу ли быть журналисткой – не уверена, не пробовала. Как в том анекдоте про умение играть на пианино…
Олег заржал и почему-то сказал, что я ему уже нравлюсь, а грамотность нынче на дороге не валяется. И меня тут же приняли на должность референта-редактора. То есть, и кофе подавать, и документами заниматься, и по необходимости редактировать тексты или новости.
Мне выделили собственный стол недалеко от окна, во втором ряду столов. Работать приходилось в шуме и гаме, вокруг всегда толклось огромное количество народа, некоторые негодяи умудрялись прямо здесь курить, мы существовали в вонючем густом тумане, а всё равно было невероятно здорово! Молодым организмам шум и дым не помеха.
Поначалу я смотрела на всех создателей эфира, как на гениев. По редакционным комнатам ходила тихонько, чуть ни на цыпочках, говорила почти шёпотом, потому что почтительно, и старательно вникала в доселе незнакомый процесс, в таинство радиовещания, столь же закрытое, как, например, закулисье для публики. Кухня, где готовится что-то волшебное. Святая святых.
У нас алтарём, комнатой священнодействия была эфирная, она же записывающая студия. Набитая таинственной, почти инопланетной аппаратурой, отдалённо знакомыми бобинными магнитофонами, сверкающая лампочками, топорщащаяся рычажками она напоминала настоящий центр управления космическими полётами. Вот она – мастерская эфирных художников, обитель Нептунов невидимых волн, Олимп повелителей радиочастот!
А вот зайти в эту волшебную комнату можно было только по правилу, полностью противоположному редакционному демократическому «можно без стука». Даже прикасаться к входной двери разрешалось только тогда, когда снаружи, почти под потолком, специальная лампа горела зелёным светом, означавшим, что в эту минуту никто не вещал в режиме реального времени. Ежели какой-нибудь болван всё же врывался, не обратив внимания на запрещающий красный сигнал, то вполне мог вылететь с работы – и такие случаи бывали.
Однажды, когда вовсю шло прямое интервью с известным политиком, в начинающего корреспондента, сунувшего башку в студию да к тому же начавшему лопотать «А мне надо вы…», полетели эфирные наушники: звукорежиссёр Миша, добрейшей души человек, улыбчивый тихоня, проявил чудеса реакции – молча, ничем не выдав создавшейся чрезвычайной ситуации, он швырнул оказавшиеся под рукой свободные наушники со всей силы боксёра-любителя прямо в голову юному дарованию. Между прочим, из рассечённой брови полилась кровь, но дарованию никто не посочувствовал. Более того, Олег собрал срочную летучку. В прокуренную резиденцию начальства он вызвал человек двадцать – почти всех из соседнего помещения, такого же по размерам, но вмещавшего всю корреспондентскую братию, обычных ведущих, референтов, рекламщиков и прочих.
- Запомните вы, бандерлоги! – орал Олег, выпуская сигаретный дым прямо в испуганные лица молодёжи, - если в следующий раз Миша раскроит на хрен кому-то весь череп, то я сам скажу ментам, что у пострадавшего уже лет десять так и было! Миша прав! Надо смотреть на лампочку и различать цвета! Смотреть – это как отче наш, ясно?!
В любом деле есть свой «отче наш». Это нормально. Наушниками по башке – ещё не самое страшное.
На радио у меня появилась новая подруга. Вера Леонова – первая настоящая подруга на первой моей работе. Как буднично звучит: «появилась подруга». Однако Вера – это очень важно!
Еще раз повторю: в моей жизни появилась Вера.
Официально она числилась корреспондентом радиостанции, но, в основном, делала авторские пятнадцатиминутные передачки про бытовые пустяки и мелочи жизни, эдакие полезные зарисовки, которым придумала стиль милых эссе. Звучало это примерно так: «Однажды ненастным осенним вечером лирическая героиня N торопилась на свидание, первое свидание за три года! Ей думалось, что она, наконец, встретила именно его – того самого единственного». Лёгкими штрихами Вера рисовала картинку радостных и нервных сборов молодой женщины на первое свидание, её мысли и чувства. «Но, когда N вышла на улицу и полетела-побежала по осенним лужам, торопясь к метро, у неё вдруг… сломался каблучок сапога.» И дальше Вера выруливала на тему недолговечности обуви, переходя к полезным советам, как за ней правильно ухаживать, как самому залатать и привести в порядок, а заодно – где можно починить недорого и качественно. Между прочим, на передачу находились рекламодатели – например, мастерская по починке обуви. Под конец, когда слушатель уже собирался возмутиться, что ему недорассказали историю, Вера заканчивала так: «Ах, да! Чуть не забыла. N так боялась упустить свидание, что просто отломала второй каблук – и пошла себе дальше. Потом отремонтировала оба сапога сразу. Стоило ли оно того? Вы знаете – да! Парень оказался как раз тем единственным, она не ошиблась. Они поженились и… у них всё отлично, несмотря на погоду!» Последние слова звучали на музыкальной подложке, которая была началом песни «Секрета» «Привет».
Если учесть, что у Веры приятный, низкий, вкрадчивый голос, то понятно, почему, начав слушать вроде бы «ерунду», невозможно было оторваться, ведь тексты она сочиняла отличные.
- Чего ты не идёшь в бумажную журналистику, в женские журналы какие-нибудь – тебе ж нужно писать! – удивлялась я.
- Мне так нравится магия радио, - признавалась Вера. – Возможность работы со звуком, с музыкой…
- А почему не подашься в полноценные ведущие? – ещё больше недоумевала я.
- Там надо держать руку на пульсе событий, политика, экономика – вот это всё… не люблю, - морщилась Вера.
Позже она откроет мне настоящую свою мечту.
Почему мы сблизились? Честно говоря, я даже не заметила, как. Постепенно, слово за слово, день за днём, и мы подружились.
Вера – невысокая, примерно с меня, худенькая тридцатилетняя брюнетка с глазами цвета крыжовника. У неё была забавная верхняя губа: пухлая и немножко выступающая вперёд над нижней, что придавало её облику вид детский, наивный и беззащитный. Вера жила с шестилетним сыном и мамой. Замужем никогда не была. К счастью, её мама всё ещё работала главным бухгалтером небольшой мебельной артели, собиравшейся расширяться до серьёзного предприятия – не хухры-мухры! Так что, добытчик в семье имелся. И он, то есть, она, не попрекала дочь куском хлеба.
- Раньше попрекала, - вспоминала Вера. – Ух, какие у нас были бои и контры! Пока Виталик не родился. А она ведь всю жизнь о сыне мечтала. Мать просто с ума сошла по внуку, и теперь главный её страх – вдруг я уйду и Виталика заберу. Поэтому кормит-поит-одевает, но, зная мой характер, ни слова упрёка от неё не слышу. Я ведь когда-то уходила… и мне было лихо. Она знала и ждала, что я попрошу о помощи. Но я скорее сдохну, - от болезненных воспоминаний у Веры пролегала длинная и глубокая морщина между тонкими бровями. Выражение лица делалось сердитым, и я не решалась выспрашивать, что да как. - И сдохла бы! Пришлось ей тогда меня почти силком из ужаса вытаскивать… из больницы, куда я попала уже беременной. И хорохорилась я, и истерила, и поначалу от любой помощи отказывалась: сама ж виновата была, сама глупостей наделала. Значит, сама и выбираться должна. В общем, знает она меня, поэтому теперь ни гу-гу, – тучки рассеялись, на Верино лицо вернулась улыбка. - Между нами никаких обид. Вот только жаль, что она всерьёз думает, что потеряет Виталика, если я вдруг на что-то рассержусь. Обидно даже! Знаешь, я ведь сроду её этим не шантажировала, как ей в голову пришло?
На самом деле непонятно, как такое могло прийти в голову. Для меня скоро стало очевидно, что Вера Леонова воплощает два понятия в чистом виде – порядочность и добродушие. Ждать от неё подлянки или манипуляции – то же самое, что бояться зверского нападения котёнка и с ужасом на него поглядывать.
Образование у Веры дурацкое – институт культуры, библиотечный факультет, и она сама над этим много смеялась. Не могла толком ответить на вопрос, зачем его получала. Надо было учиться хоть где-то, надо – и всё. А она в свои семнадцать не поняла, чего хочет. Ох, какая знакомая история! Писать Вера тогда ещё не пробовала и растерялась. Поэтому пошла в первое учебное заведение, о котором сказала мать.
- Поступай куда угодно, хоть в… институт культуры! Только учись. Потом разберёмся.
- Четыре года глупо потерянного времени, - подытоживала Вера.
- Как я тебя понимаю! – горячо поддерживала я – мне ли не знать!
В один прекрасный день Вера, уже в статусе моей подруги, смущаясь, открыла свой секрет:
- Я пишу. Не знаю даже, получается ли. Пока что есть несколько рассказов, задумала роман…
- Здорово! Дай почитать!
- Ох, не дам! Не обижайся. Я ещё никому не давала.
- Почему?
- Мне кажется, пока не то, - Вера погрустнела. – Ещё работать и работать.
- Ну, хоть что-нибудь! – торговалась и канючила я. – Что получилось лучше, чем остальное, по твоему мнению.
- Да ничего не получилось пока, - покачала Вера головой.
- Не верю. Твои передачи – блеск! Ты просто не можешь плохо писать. Не можешь, не получится у тебя!
Вера посмотрела на меня немного снисходительно:
- Зарисовки для радиопередачи – вовсе не литература, понимаешь? Тебе, как будущему литературному критику, необходимо усвоить это в первую очередь.
О себе я Вере мало рассказывала. Она не знала про моё поэтическое прошлое, зато иронично улыбнулась, услышав, где и на кого я заочно учусь.
- Сильно! Впечатляет.
Да, ирония была абсолютно уместна. Пожалуй, недалеко я ушла от института культуры.
Может, она не давала мне читать свои сочинения именно потому, что я училась на критика? Может быть…
Ещё Вера, конечно, знала, что я замужем. Мне хотелось познакомить её с Тимуром – свести двух будущих писателей, но получалось, что мы дружили исключительно на работе: у неё никогда не было времени на «гости» и «погулять».
- Каждую свободную минутку – Витальке! – объясняла она. – Мне бы вообще хотелось быть рядом с ним всегда, постоянно! Писать дома и воспитывать его. Но нельзя же просто сесть на мамину шею и ехать. Если бы нас содержал муж…
- Ты бы согласилась?
- А почему нет? Понимаешь, ребёнок – это счастье! Нет, ты пока не понимаешь.
Конечно, не понимала тогда, что естественно.
Иногда мы ходили в ближайшее кафе пообедать или просто выпить кофе, посидеть и поболтать. Чуточку посплетничать, обсудить мужчин, повспоминать школу и сравнить, что изменилось за девять лет – как раз наша разница в возрасте. Вере кондового совка досталось в разы больше, ей было, что рассказать.
Впервые у меня появилась совсем взрослая подруга. Я гордилась. Но что она-то во мне нашла?
- Ты умная. Поначалу было удивительно: когда ты назвала свой возраст, я подумала – как так? Дети этого года рождения уже научились разговаривать? – мы засмеялись. - А мне нравится с тобой болтать, прямо не ожидала, - призналась Вера, и мою радость сумел сохранить в тайне лишь Демон.
Так вышло, что я к Вере заезжала не раз, она любила приглашать меня к себе в гости после работы. Жили они не так уж далеко от радиостанции, совсем рядом с метро Павелецкая. Когда удавалось освободиться пораньше, а Тимура всё равно не было дома, Вера уговаривала меня поехать к ней поужинать вместе с мамой и Виталиком.
Помню самый первый раз. Я разглядывала уютную и просторную квартиру в сталинке: высокие потолки, три большие комнаты, огромная ванная. «Мама грохнула в эту квартиру все-все свои накопления, - пояснила Вера. – Раньше мы жили в Чертанове в жуткой двушке».
Чисто, вкусно пахнет, свежий ремонт и красивая мебель. Мама Алла Андреевна – типичная бухгалтерша советского розлива: с высокой залакированной вусмерть причёской, полная, голосистая и очень уверенная в себе. Но при ближайшем рассмотрении оказалась добродушной и жизнерадостной женщиной. Внешне – ничего общего с Верой.
- Да не разглядывайте! – засмеялась она, заметив, как я перевожу взгляд с неё на худенькую, тёмненькую, узколицую Веру – и обратно. – Не моё дитё, подкидыш. А вообще папкина она. Очень на отца похожа… - Алла Андреевна опустила глаза. - Верин папа умер от рака десять лет назад.
- Мой папа тоже умер, только из-за сердца, почти три года назад… - тихонечко сказала я.
- Ох, детка!
Но скорбная пауза длилась не больше полуминуты. Алла Андреевна, словно мультяшный персонаж, моментально переключилась на радость и рассказала, как забирала сегодня Виталика из садика, «с вечными его выкрутасами и кандибоберами» (Виталик тем временем шумел в своей комнате, играя с машинками и рычал КАМАЗом).
Кстати, у Вериного сына была её самая трогательная черта лица – чуть выдающаяся вперёд верхняя губа. Наверное, когда вырастет, будет прикрывать её усами – обычно мужчины в таких случаях так поступают. Иначе в их облике проступает слабость и даже беззащитность – какому юноше это понравится? В остальном же он удивительно походил на бабушку, которая этим очень гордилась.
Наблюдать за этой семьёй было интересно, особенно в общих чертах зная историю. Мне представилось, как когда-то конфликтовали две настолько разные женщины, и как их навсегда помирил малыш, устраивающий цирковое представление из любого обыденного события, к тому же улыбающийся бабушкиной улыбкой.
Однажды бабушка решила навсегда устроить жизнь своей небольшой семьи, чтобы всем стало уютно и надёжно, поэтому продала плохую квартиру в плохом месте, купив взамен хорошую. Надеясь, что всё плохое осталось там, там… И сотворила из нового жилья практически рай, насколько это было в её силах.
Вот такая счастливая семья, где единственный мужчина – маленький ещё человек, которому предстоит вырасти и стать опорой для двух обожающих его женщин. В их доме было хорошо, мне нравилось там бывать, как нравилась Вера, новый персонаж в моей жизни. Снова «химия»?
В тот первый вечер в её доме мы вчетвером ужинали вкусной жареной картошкой с грибами, пили крепко заваренный чай с вафельным тортиком. За круглым столом под большим кухонным абажуром в форме луковки сиделось уютно и никуда не хотелось уходить. Неожиданно для себя я пожалела, что с нами нет моей мамы. Не про Тимура подумала, нет. Мне представилось, как здорово, если б мама оказалась с нами за этим столом. Все нашли бы общий язык, мы бы дружили с Верой, а наши мамы друг с другом. С чего такое в голову пришло? Наверное, хотелось, чтобы мама была рядом там, где мне по-настоящему хорошо, где, как мне кажется, ей тоже понравилось бы. Хотя я могла стопроцентно добросовестно заблуждаться насчёт возможного маминого восторга.
Маме я подробно рассказала про новую подругу, которая мне очень нравится. Тимуру тоже доложила, но он, как мне показалось, пропустил всё мимо ушей. И ещё в моих планах поселилась идея познакомить Веру с Полей и Людой. С Мариной вряд ли имело смысл… Но, по словам Веры, ей найти свободное время для девичьих посиделок совсем непростая задача.
Может быть, и так. А, возможно, что не сильно она и рвалась к новым знакомствам, в том числе с моими друзьями. По-моему, это и было главным препятствием, а вовсе не отсутствие свободного времени. Я могла бы глупо обидеться по молодости, но мне не захотелось обижаться. Кажется, до меня начало доходить, как данность и абсолютный закон, что друзья и близкие необязательно должны «вариться» вместе вокруг меня. И – о, ужас! – они могут совершенно друг другу не нравиться. Но в этом нет трагедии. Лишь немного жаль.
Тем временем моя карьера рванула ввысь ракетой, и получилось это неожиданно, случайно, даже нечаянно.
Однажды мне подсунули для формальной редактуры текст рекламы, которую нужно срочно записать. Такое случалось регулярно, и уже не первый раз у меня зубы ныли от тошнотворных «Покупайте наши носки, они сделаны из хлопка», «Самый лучший в мире автосервис находится по адресу…» и прочего зазывного шлака.
Помнится, у меня побаливала голова, и я была особенно нетерпима. И если прежде, хмыкая и морщась, просто исправляла ошибки и ставила, куда положено, пропущенные запятые, то в тот день из меня излилась вся желчь, накопленная за долгое время.
- Да вы с ума сошли, госпожа Отдел рекламы! – я постучала пальцем себе по лбу, гиеной глядя на Леночку Викторову, двадцатилетнюю студентку-вечерницу. Между прочим, в прекрасном далёко она станет акулой рекламного бизнеса. Восходящие ступени её карьеры я наблюдала с самого начала. В какой-то степени невольно ей способствовала.
- А что не так? – нахмурила светлые бровки худенькая девочка в узких брючках, водолазке и кроссовках.
- Мало того, что опять ошибки, но ведь стыдно же за кондовые тексты! Ни грамма фантазии… какую хоть музыку попросили эти… - я опустила глаза на бумажку, - продавцы тосола?
Лена пожала плечами:
- Сказали – на ваш вкус.
- И что на наш вкус?
- Ну, я подумала… что-нибудь… из Моцарта.
- О боже, - я закатила глаза. – «Предлагаем вам наш качественный и недорогой тосол для вашего автомобиля. Ваша машина вам будет благодарна». Вам, нам, наш… «Вам всем всем по семь всем семь по семь…»
- Что?
- Ничего! Ещё и под Моцарта. Пошлятина!
- Не нравится? – обиделась Викторова. – Ну, попробуй придумать что-нибудь сама, с учётом того, что запись через двадцать пять минут, - она ехидно сощурилась.
А я взяла и придумала. Ограниченная тридцатью секундами эфира, шустро сочинила текст от имени автомобиля, который устал, вспотел и хочет пить. И, как ребёнок, канючит у хозяина этот самый долбаный тосол, рассказывая, где и у кого его можно купить. Туповатый как бы папа – хозяин авто – ещё раз повторяет, где и у кого, в виде вопроса – правильно ли он запомнил. «Да, поехали!» - кричит авто и звучит весёлый клаксон. Текст наложить на проигрыш из песни «Папа купил автомобиль». Не Феллини, конечно, но и не то рекламное безобразие, которое, говоря откровенно, царило на «Форум-Москве».
На всё про всё у меня ушло пятнадцать минут, десять ещё оставалось в запасе.
Лена выслушала мой вариант, поджав губки и обиженно глядя в сторону.
- Визируй у Олега. Если он разрешит… Надо будет ещё заказчика поставить в известность вообще-то.
Я мотнулась к начальству, оправдываясь срочностью – «запись через пять минут».
Олег выслушал мою быстро рассказанную идею, а заодно и в бешеном темпе высказанное мнение про нашу рекламу вообще. Красная, возбуждённая и злая, ведь голова никак не проходила и вообще… критические дни. Начальство посмотрело на меня нежно, насколько вообще было способно не иронично или зло смотреть на живых людей, и заявило:
- Лапушка моя, наконец, ты появилась в нашей жизни! У меня руки не доходят, а Ленка, дура, не понимает – я ей тысячу раз говорил, что блюю от нашей рекламы. Ты придумала ролик, клип, произведение рекламного искусства, сечёшь?
- Ой.
- Не Каннские львы, конечно, не заносись. Но хоть что-то. Кстати, а озвучить сможешь? Сумеешь за машину сказать?
- Думаю… да.
- Мужской голос… у меня ни минуты времени!
- Да Мишку попрошу. Одна фраза, делов-то!  
Олег показал большой палец.
- Давай, вперёд! С заказчиками пусть Ленка поговорит. Этим олухам повезло: за те же деньги они получат не объявление, а рекламный ролик! И ещё ей передай: пусть разрабатывает новый прайс, а ты займёшься придумыванием сценариев и всем прочим. Топай, действуй!
Вот так тогда всё рождалось, создавалось – сходу, с колёс, и занимались этим все, кто хотел, решался и мог. Никого не зажимали, критерий один: получается или нет. Можно ли на этом заработать? Тебе дают «зелёный свет» - иди и делай, дальше только от тебя зависит, сумеешь ли доказать, что твой маленький триумф не был случайностью, либо выяснится, что работать в потоке, постоянно и не снижая скорости, ты не способен или слишком ленив.
Обалдевшая, я развернулась и пошла к себе не неверных ногах, слегка вздрагивая, как от разрядов электричества. Даже голова с перепугу прошла. Что сейчас произошло? Я теперь кто? Рекламный деятель, творец и придумщик?
Мне прибавили зарплату, за каждый рекламный ролик платили гонорары по «гонорарной смете», где появилась отдельная статья «производство рекламных спотов». Поскольку творческой стороной реклам я занималась как жнец и на дуде игрец, то получала гонорары и в качестве сценариста, и в качестве режиссёра, и «голоса». «Голос», как внезапно выяснилось, у меня очень даже хорош для эфира, а артистичность откуда-то взялась.
Мишка, звукореж, тоже хорошо кормившийся с рекламы, очень радовался, когда я приходила к нему с бумажками и идеями для роликов. В итоге нам выделили специальное время – сразу несколько «окон» в течение дня, когда шли заранее записанные передачи, повторы или концерты. И запись наших реклам теперь тоже считалась святым временем, ведь отныне мы не просто начитывали объявления, а делали качественные ролики, которые заказчики могли у нас выкупить и использовать по своему усмотрению. В зарабатывании денег на рекламе дела у «2FM» пошли в гору очень даже шустро.
Это было удивительно забавное время! Для меня. Я весело зарабатывала свой хлеб, каждую минуту получая удовольствие от процесса.
Помню, как почти на ходу придумалась и писалась в студии реклама фирмы, оптом торговавшей нашими, не импортными, сигаретами. Хронометраж тридцать секунд: назвать фирму, перечислить марки сигарет, которыми она торгует, номер телефона повторить дважды, но заказчики попросили придумать какой-нибудь запоминающийся заход, «чтобы прикольно!». Ну, я придумала:
(томный женский голос): Мужчина, угостите даму сигареткой!
(игривый мужской голос): Прошу, но я курю только отечественные.
(женский): Отечественные? (чирк зажигалки) Прекра-а-асно!
Дальше вступала лирическая музыка, на фоне которой шла необходимая информация. Ровно тридцать секунд.
То, что тогда творилось в студии, надо было записывать отдельно и на видеокамеру – для памяти. Но кто же знал, что случится целый спектакль?
На мужские голоса с некоторых пор мы могли себе позволить приглашать не очень известных и мало занятых, но всё-таки профессиональных артистов, которые в те годы с безумными глазами носились в поисках заработка – любого! Актрисы не надобились: львиную часть рекламных роликов озвучивала я сама, иногда просила помочь Веру – когда нужны два женских голоса или меня в эфире становилось слишком много, необходимо было «разбавить».
На «игривый мужской голос» рекламы сигарет пригласили весёлого балагура – немолодого театрального артиста. Он взялся за новое для себя дело со всем пылом творца! В итоге всех присутствовавших (меня, Мишу, Веру и ещё пару человек, случайно оказавшихся в студии) раззадорил своим энтузиазмом и актёрским зудом: попробовать разные варианты, поэкспериментировать с образами. Мы дофантазировались до системы Станиславского, придумывая биографии, характеры и внешний вид «персонажей». Как мы хохотали! Было сделано, наверное, дублей тридцать, плёнку нагло не экономили. Выделывались и так, и сяк, и с откровенными интонациями шлюхи аля Манька-облигация, или мужской персонаж вдруг начинал гундосить и грассировать… Внезапно моя «героиня» на последнем слоге «Прекрасно!» закашлялась, как заправская туберкулёзница, харкающая кровью.
- Заказчик нас расстреляет! - сгибался пополам от хохота стоящий за пультом Миша.
- Твою мать, самый удачный дубль! – кричал актёр с совершенно серьёзным видом. – Кашель был просто непередаваемо правдоподобен и органичен! Когда речь о сигаретах «Ява», может ли быть иначе? Эти идиоты ничего не понимают в искусстве!
Заказчик остался премного доволен. Разумеется, никакого кашля и грассирования в ролике не осталось, но то, что у нас получилось, было весёлым, хулиганским и очень симпатичным! Радийщики с других станций, многие рекламщики долго вспоминали тот аудиоклип, как пример «удачного попадания в целевую аудиторию» и «запоминания слушателем предмета рекламы».
В день зарплаты за всё веселье и удовольствие я ещё получила недурной гонорар. Деньги мне даже немного неловко было брать: я ведь так классно провела время, да и сама придумка далась мне легко.
Однажды за один день пришлось научиться читать рэп! К счастью, не в одиночку, а вместе с другим приглашённым артистом. Миша заранее подобрал какую-то рэперскую минусовку для текста, который мы сочинили все вместе: я не была уверена, что в одиночку справлюсь с такой задачей.
- Лена, почему рэп, зачем рэп? – взмолилась я поначалу. – Давай что-нибудь другое придумаю! Они полагают, что их офисная бумага нужна подросткам из Гарлема?
Лена сокрушённо развела руками:
- Ничего не смогла поделать, уговаривала изо всех сил. Хочу, говорит, рэп – и всё! Их главный. Или так, говорит, или никак.
В итоге, мы славно повеселились!
Чтобы успевать взять дыхание, мы поделили строчки – одну выкрикиваю я, другую – артист. Всё равно взмокли – и от сложности задачи с непривычки (я зауважала рэперов!), и от количества дублей, но и от хохота, который мы не в силах были сдерживать. Чем больше мы репетировали, тем сильнее заводились и становились похожи на настоящих исполнителей рэпа: дёргали руками, кривили губы, растопыренными пальцами «бросали козу». Миша за пультом рыдал от смеха, а мы постепенно доводили исполнение рекламы до сценического уровня. Чтобы у нас наверняка получилось, я предложила партнёру изображать из себя группу «Кар-Мэн».
Я (громко и с вызовом): Писчая бумага! Формат А4!
Он (также): Очень недорого! По телефону!
Дальше я «рэппую» дактилем семизначный московский номер.
Я: Доставка бесплатно! Прямо в ваш офис! Нашей машиной!
Он: Звоните сегодня… - и теперь уже он выкрикивает номер телефона.
И ещё два куплета в том же духе.
Мы задорно «отрэповали» телефон шесть раз, как и хотел заказчик. Не захочешь, а запомнишь. Смешно, но я помню те цифры по сей день. Забыла многие старые номера близких людей, мобильные вообще не запоминаются никак, а этот отпечатался в мозгах на всю жизнь. Какая смешная растрата долговременной памяти!
Кстати, о бумаге… Тогда все тексты и документы печатались на машинках, царивших на наших рабочих столах. До крутого изменения реальности и резкого поворота к новым технологиям оставалось по историческим меркам две секунды. В редакции уже появились первые пузатые светло-серые мониторы с ядовито зелёными буквами и цифрами на чёрных экранах, но они возвышались лишь на некоторых столах: у начальства, новостников и бухгалтера. Прочие сотрудники проходили мимо, тревожно косясь на технику и думая: «меня вряд ли когда-нибудь это коснётся, мне не нужно, обойдусь, на фиг сдалось».
В эфирной студии пока что властвовали катушки с плёнками, доживающие последние годы, ведь на смену им неумолимо надвигалась чёткая «цифра», изменившая всё. Я застала самый конец былого «лампового», вернее, катушечно-плёночного радио. И даже успела немного к нему привыкнуть.
Помню большой стеллаж, занимавший непропорционально много места в редакционной комнате, на котором штабелями стояли коробки с бобинами. На коробке фломастерами были написаны названия передачи, автор, время и прочая необходимая информация. Разумеется, в новые времена эти стеллажи оказались не нужны.
Запах той плёнки… неповторимый, от которого у меня бурлил в крови адреналин, и я начинала творить, хулиганить – но всё это называлось важным словом «работа», за которую платили зарплату.
Одна из граней понятия «счастье» - любимая работа, которая может появиться в жизни и подарить великую радость, а может и не появиться никогда. Счастливы те, кто, стесняясь, принимают зарплату и, чуть ни краснея, думают: «Ещё и денег дали! По правилам за удовольствие надо самому платить». Мне повезло испытывать это чувство.
В те годы многое только начиналось и происходило впервые, например, производство рекламных аудиороликов – цепляющих, ярких, без видеоряда, что весьма усложняло задачу. Возможно, часто мы изобретали велосипед, корпели над тем, что в остальном мире давно известно, обычные азы, но ведь у нас не было ни учителей, ни учебников. Подобного рода рекламы ещё несколько лет назад в нашей стране не существовало в принципе. «А я ем повидло и джем!», «Летайте самолётами Аэрофлота!» - вот наше рекламное прошлое и история предмета. Зато в таком чистом поле у нас была полная, невероятная, ничем не ограниченная свобода!
Подруга Вера восхищалась тем, что я делаю:
- Ты ещё станешь миллионершей и рекламным корифеем! – предрекала она. – У тебя талант. Кстати, почему тебе не попробовать себя в прозе, Белка! Мне кажется, у тебя есть дар к слову, я уж не говорю о фантазии и воображении.
Хм, попробовать в прозе. Дар к слову. Я вежливо улыбалась и отмалчивалась. Пожалуй, лучше продолжу делать рекламу, попробую стать корифеем. И миллионершей заодно.
Тем временем Леночка Викторова ходила с гордым видом хозяйки медной горы, почему-то считая именно себя главным кузнецом побед. Она даже переоделась в офисный костюм с юбкой-карандашом и сделала «деловую» причёску.
- Мы не просто начитываем объявления, мы производим качественные рекламные клипы, – взрослым голосом, вальяжно «приседая» на гласных, обрабатывала Викторова по телефону потенциального рекламодателя. – Я могу к вам подъехать, показать графики аудитории, схемы тайминга, подскажу, как и когда реклама отрабатывает сто процентов своих возможностей. Отзвон у наших клиентов великолепный!
Она меня раздражала, но я понимала, что не права. Какая разница, кто назначил себя командиром полка-нос-до-потолка? Какое это имеет значение, если я ловлю кайф, зарабатываю деньги, а родная радиостанция богатеет? Впрочем, Леночка оказалась не промах, и в мире рекламы миллионершей и корифеем стала таки Елена Юрьевна Викторова.
Зато я, как и моя мама, вписалась в рынок! Вписалась до такой степени, что задерживалась на любимом радио, домой возвращалась поздно и не заметила, когда, в какой период мы с Тимуром начали терять взаимный интерес. Зима ли стояла на дворе, весна ли... Как долго мы постепенно теряли друг друга? С того момента, когда я пошла работать, а он на это обиделся? Или потому что моя работа превратилась в желанную радость, и наше общение с мужем скукожилось во времени, стало слишком эпизодическим, чтобы мы могли оставаться по-настоящему близкими? Ведь мы были ещё чертовски молоды! Если совсем-совсем взрослые, немолодые люди, прожившие вместе большую жизнь и вырастившие детей, днём занимаются своими личными делами (она с подружками по магазинам и кафе, он с приятелями по футболам и кафе), то вечером дома всё равно встречаются два родных человека, которым всегда есть, о чём поговорить – у них накопились сокровищницы общих интересов, хотя бы дети-внуки чего стоят! У юных иначе устроено.
Нас, по неумолимому велению природы, сближали жаркие ночи, жадная страсть юных тел. По утрам мы, с трудом отрываясь друг от друга, улыбались и нежничали, прежде чем на целый день расстаться.
Но когда я приходила вечером, то видела лишь затылок мужа – Тимур ожесточённо клацал по клавиатуре. Дома меня всегда встречал стук машинки.
- Привет!
Не поворачиваясь, Тимур приветственно поднимал руку.
- Как твои дела?
- Отлично!
- Опубликуют?
- Я покажу, когда опубликуют.
- Ты ужинал?
- Ага.
- Кофе будешь со мной пить?
- Не, мне тут ещё надо…
- Ну, окей.
И дальше я вечеряла одна. Но меня это вовсе не расстраивало! В голове шумел разноголосый гул рабочих впечатлений, мысленно я записывала завтрашние рекламы, думала над тем, какую музыку лучше использовать, ведь сегодня мы с Мишей долго спорили на эту тему и так и не пришли к общему мнению.
Сидя на кухне с чашкой кофе и бутербродом, размышляла о своём, а Тимур в соседней комнате «клацал» о своём. Мы научились обходиться друг без друга, не тоскуя. Живётся, как прежде, и ладно.
Это неправильно. И однажды всё должно было взорваться и полететь к чертям. Мораль: до взрывов не стоит доводить, дома нельзя совместно молчать. А то получится, как у меня – некрасиво и глупо.

Я начинаю делать взрослые открытия.

ВРАГ НЕ ДРЕМЛЕТ

В одно из воскресений мы с Тимуром делали, по моему определению, «визит вежливости» к Кондратьевым-старшим.
Тимур часто заезжал к родителям, но чинный семейный обед в полном составе, то есть вместе со мной, был маленьким ежемесячным событием. По наивности я полагала, что для них радостным. Помнится, ехала к свёкрам в хорошем настроении, без всяких предчувствий, что лишний раз говорит о потере мною связи с близкой реальностью, если иметь в виду дом, семью, родных. Даже в выходные моё сознание было поглощено идеями новых роликов, я перебирала в памяти музыкальные треки и радовалась от предвкушения завтрашнего рабочего дня. В общем, как в советском лозунге «На работу, как на праздник».
И вот благополучная семья Кондратьевых в количестве четырёх человек чинно сидела за обеденным столом и ела вкусный плов. Иногда мы перебрасывались необязательными репликами про погоду и качество продуктов, и я, бревно сучковатое, в упор не замечала повышенной мрачности свёкра и мужа, некой тоскливой атмосферы в целом, да ещё и тревоги в глазах свекрови. Как потом, уже совсем потом, выяснилось, я давно стала для родителей Тимура, как для быка красная тряпка: меня тысячу раз заочно обсуждали, и претензии ко мне были сформулированы яростно и чётко, просто до того дня не высказывались мне лично.
Всё обеденное время свёкор закипал и распухал гневом по одной причине: за столом в его доме сидела ничего не подозревающая, улыбающаяся заноза в заднице, дразнящее пугало с табличкой «Вражина» на груди. Но я-то об этом понятия не имела! Верно замечено: довольные, благополучные люди бывают слепы, как недельные котята. Не хочу бросаться словом «счастье», но уж довольной и благополучной я точно себя ощущала. Хотя бы благодаря любимому делу. И не замечала зреющий рядом ураган, связанный, как это ни смешно, именно с радио «2FM». Всё прошляпила.
На беседе о курсе доллара, казалось бы, ничего не предвещавшей, свёкор, очевидно, сломался. Побагровев лицом, он посмотрел на меня сощуренными глазами и злым голосом спросил:
- Ну, что там ваши дерьмократы – довольны? Скоро только доллары и будут в ходу, американизация идёт полным ходом.
Мне с трудом удалось не поперхнуться. Я вылупила глаза на отца мужа.
- Пап! – выкрикнул Тимур отчаянно.
- Что «пап»? – продолжил свёкор тем же тоном. – Им-то там хорошо, поди, на денежки Госдепа шиковать. О простом народе думают? Он для них – быдло. ФМ - Форум Масонов, мать их…
Я не верила ушам. А потом почему-то решила, что человек шутит, стебётся. И начала с готовностью хихикать. Бросила взгляд на Тимура и осеклась: он смотрел на меня с плохо скрываемой неприязнью.
- А чего ты ржёшь?  – вдруг голосом отца поинтересовался муж. Удивительно, насколько одинаковыми у людей могут быть голоса и интонации! Сын – аудиокопия отца.
- Не совсем понимаю, - осторожно заметила я, - что случилось? О чём речь?
И свёкор как рявкнет:
- Ты работаешь на врага!
И дальше началось такое… что рассказывать неловко. Мне пришлось узнать очень много нового – и о свёкре, и о своём родном муже. Оказывается, я прозевала, проворонила настолько важное, что меня впору поместить в качестве экспоната в Палату мер и весов под вывеской «Самая слепая зрячая в мире».
Переведу дух, чтобы поведать о невообразимом.
Пока я работала на «вражеской» радиостанции (читай – на Госдеп США), мой свёкор нашёл своё место в КПРФ и получил там очень среднюю, но всё-таки должность. Он курировал партийную прессу, определял для журналистов идеологические направления и темы, регулярно ходил на совещания к товарищу Зюганову и вообще весьма активно включился в движение, которое несколько лет спустя остроумно назовут «Вернём всё взад!» А тогда этих людей называли «красно-коричневыми» - по крайней мере на моей «2FM»: коммунисты вместе с нацистами считались безусловными противниками и теми, с кем мы, радио, идейно боролись. Зато они пустили в народ прозвище «Форум масонов». Поэтому свёкор был абсолютно прав, назвав меня врагом!
Но это всё была бы ерунда на постном масле, если б не Тимур. Тимур, мой Тимур, муж и друг, уже минимум полгода как «принял веру» отца, вступил в КПРФ, а то, что он нынче пишет – очерки, рассказы, передовицы – всё это для партийной коммунистической прессы.
- Тимурочка! Ты заболел? – я смотрела на мужа во все глаза, не до конца веря в происходящее – надеялась, что сейчас оно обернётся шуткой, морок развеется. Или мне мерещится? Или я сплю? Нереальность зашкаливала за все пределы. Такого не может быть!
- Я совершенно здоров, - не глядя мне в глаза деревянным голосом сообщил муж. – Даже не понимаю, что заставило тебя подумать иначе.
- Ну как же! – загремел свёкор. – Верить в социализм и жалеть разрушенный СССР могут лишь психически больные и быдло, разве ты не знал?
Он всё-таки нажал на мою личную кнопочку «Достали!», и я вышла в чисто поле биться. Терпеть надоело.
- Вовсе нет, - умничка Демон спокоен, ироничен и непрошибаем. – И про социализм можно дискутировать, и с СССР всё неоднозначно. Но вот КПРФ с Зюгановым… а, впрочем, даже не это главное. Скажи, Тимур! – я повернулась к мужу. – У меня в голове не укладывается, как это за какой-то жалкий год можно сменить свои убеждения на прямо противоположные? Тебе напомнить, что ты ещё совсем недавно говорил о коммунистах и советской власти?
- Нет! – нервно вскрикнул муж.
- А то я не знаю, - усмехнулся свёкор. – А то он тут, дома, за этим столом, свои речи не толкал!
- Вот. Это меня и удивляет. И заставляет усомниться в твоём здравии.
- Человек не может прозреть, что ли? – вскричал Тимур с тем же пылом, с каким когда-то проклинал семьдесят лет советской власти. – Я слепой, по-твоему? Не вижу, что творится? Ваш Гайдар скоро от жира лопнет, так сытно жрёт, и это на фоне разрухи. Не вижу, что ли, как разворовывают страну прихватизаторы эти долбаная, как плюнули на простого гражданина, растёрли ботинком от Версаче достоинство рабочего человека…
- Вот это да, – я тоже повысила голос. – И давно Гайдар стал только нашим, но никак не твоим?  Только, умоляю, не цитируй передовицы из их газет! Хотя теперь понимаю, что именно ты их и пишешь. Странно, не видела там твоей… нашей фамилии. Псевдонимничаешь?
- Имеет право. А то такие, как ты, отследят и… - вставил свёкор.
- И что? – удивилась я. – Уже много ваших полегло на фронтах гражданской войны с белой сволочью? Вы о чём вообще?
Обстановка накалилась неимоверно. Стало понятно, что грядёт неизбежное, оно теперь не могло не случиться после всего мною услышанного да и сказанного тоже. Свекруха будто подслушала мои мысли.
- Это не повод рушить семью! – вдруг сказала она сквозь слёзы. Ага. Значит, и такие разговоры уже бывали – без меня, но я хорошо себе представляю, как это было.
«Видишь, сынок, как всё обернулось? Ты этого хотел? – Нет, папа. Но другого пути всё равно не существует. – Чего это – не существует? Чем был плох наш, собственный, советский путь? Это ж оттуда, снаружи, взяли и развалили великую страну. И вам, молодым, мозги запудрили. – Всё не совсем так, папа! – Да так, так! Горбачёв - продажная гадина, его сразу купили на корню. Потом по сговору с Госдепом сменили Эльциным. Проделана огромная работа, чтобы не было больше нашей державы, построенной русским человеком. Они все силы на это бросили. Посмотри: пенсионеры голодают, заводы встали, людям жрать нечего. Жируют только те, кто работает на врага, на заокеанские гранты – как твоя Белочка, к примеру. А ты её ещё кормишь… – Па, это она нас кормит вообще-то. – Вот именно! Видишь? Мы с матерью всю жизнь вкалывали, как проклятые, а теперь имеем шиш с хреном. А девчонка сопливая пачки долларов зарабатывает – и за что? За поливание родины говном». И шипящим фоном «чччубайс-чубайс-чубайссс…»
Как-то так мне представляется. Думаю, что ничего оригинального в тех разговорах не было. Однако какой же Тимур оказался податливый и слабый! Что же самое главное про него я не поняла, что?
- А в институте ты с какими идеями сейчас выступаешь? – мне стало интересно, как он сменил, условно говоря, американские джинсы на зиловскую спецовку, находясь среди наших ребят, знавших его с первого курса? И, кстати, почему Поля, с которой мы не так часто, но всё же созваниваемся, ни словечка не сказала о безумии моего мужа?
- Я нигде не выступаю, - Тимур опустил глаза. – Вообще не выступаю в институте.
- То есть, скрываешь! – поняла я. – Стыдишься, да? Понимаю, есть, чего.
- Вот же дрянь жидовская! – кажется, свёкор решил себя больше не сдерживать. Ну, что ж.
- От коричневой дряни слышу. Зюганову привет. Зиги, то есть, зюги ему кидать не забывайте.
С шумом отодвинув стул, я встала и направилась в прихожую. Никто меня не останавливал.
Уходя, я обернулась, подняла руку со сжатым кулаком и крикнула:
- Рот Фронт, товарищи большевики и прилипшие к ним!
- Ах ты…
Вот и всё. Домой я вернулась одна. Свои вещи Тимур забрал из нашей… моей квартиры через несколько дней и велел быть благодарной, что он благородно не прописался и не будет пытаться у меня отсуживать квадратные метры, ведь его мамаша, оказывается, намекала, что неплохо бы…
- Это не ты благородный, а моя мама умная, - я с удивлением разглядывала парня, от которого не так давно сходила с ума, которому нежно расчёсывала волосы, чей запах обожала – от него у меня слабели ноги в коленях. Сейчас я видела малопривлекательного идиота. Никаких чувств и ностальгических рефлексий. Лишь бы побыстрее ушёл и больше не появлялся в моей жизни никогда.
- Ты Польке, конечно, всё расскажешь? – его голос звучал нервно и зло – вот чего он боится!
- А то. Неужели думаешь утаю от подруги, какая плесень рядом с ней завелась?
- Это месть, да? Она ж раззвонит.
- И что? При «дерьмократах» за взгляды не сажают, в психушки не упекают, не путай с твоими соратниками. Да ты и не путаешь – тебе просто стыдно! Тьфу, какой же ты жалкий, Кондратьев! Сам-то решил для себя – убеждения у тебя или просто папин ботинок яйца прищемил? Ты не скрывай, мальчишечка, чего стыдиться? Делай в КПРФ карьеру, может, самого Зюганова подсидишь на посту, а? Не за горами выборы, лови шанс, комсомолец! Каждый день клац-клац, клац-клац – партийную литературу выстукивал, оказывается. Или «стучать» учился?
- Сука, - прошипел Тимур и ушёл со своим чемоданом, хлопнув дверью.
Наверно, всё же удар оказался слишком сильным для меня. Стало жутко до тошноты, показалось, что я совсем одна на всей планете. Чувство брошенности и одиночества будто тонной железа навалились на меня, и я не смогла держать такой вес, ноги подкосились, дыхание сбилось. Именно тогда впервые прихватило сердце. Не знала, как это бывает, и вот испытала: сердце замерло, показалось, что больше никогда не забьётся, потом пронзила очень резкая, острая, но быстрая боль и… моторчик снова заработал. Однако неправильно, неровно, с перебоями. Через полгода стало очевидно, что семейная беда меня не миновала: сердечные напасти стали регулярными. К тридцати годам пришлось смириться с необходимостью постоянно глотать таблетки.
Но самый первый приступ случился именно тогда, когда за Тимуром захлопнулась дверь. И, ей-богу, вовсе не из-за ощущения горечи потери, а от шока нереальности происходящего. Из-за невозможности принять подобное перевоплощение, заставляющее думать про фантастические пересадки головного мозга и похищение души сатаной.
Потеряла я гораздо больше, чем любимого мужчину. Навсегда утратила веру в здравый смысл и всесилие логического мышления. И по сей день убеждена, что за внешним фасадным умом, за умением хорошо говорить и даже складно писать, запросто может скрываться такая бездонная пустота, куда легко уместить, при чьём-то внушительном влиянии, абсолютно любую дурь. Например, в эту же чёрную дыру мракобесия успешно сливаются, весело журча, любая конспирология, невежественные бредни и любимые подлецами и ничтожествами идеологии. Там обитают нацизм с коммунизмом и, кстати, все фанатичные религии.
Чуть поскреби иного славного парня, интеллектуала и душку, читавшего Шекспира в подлиннике, цитирующего русскую литературу наизусть с указанием тома и страницы… подкинь ему скользкую темку, скажем, про йети или мироточащие иконы – и разверзнутся бездны! Останется лишь повернуться и уйти навеки.
Теперь я к этому почти привыкла. «Почти» - потому что до конца не могу ни смириться, ни согласиться с человеческой глупостью. Наука показывает нам чудеса, ставшие реальностью: медицина научилась пересаживать органы, возвращать зрение слепым, прочищать кровеносные сосуды; интернет опутал всю планету, и мы можем быть на связи в любое время с кем угодно на любой стороне Земли. Но возьмите обычного человека, единицу, среднестатистическую особь, самую типичную из большинства, поднесите пинцетом к лупе, рассмотрите его, поговорите с ним, и сделается страшно.
С Тимуром мы развелись очень скоро, я бы даже сказала панически быстро. Видеть друг друга после происшедшего не было никаких сил у нас обоих. Мама плакала… Мне кажется, тоже вовсе не от горечи потери зятя, а из-за размеров разочарования, от которого и не так зарыдаешь.
«Нельзя рушить семью!» - сказала свекровь с отчаянным убеждением. Типа, из-за подобной ерунды. Ерунды? Возвращаюсь к той теме, о которой была речь: жена за виги, муж – за тори. Возможен союз? Судя по литературе и кино – да, вполне. У нас: муж за коммунистов, жена – за демократов. Дудки! Ничего не получится. Вспоминаю слова, между прочим, самого Тимура про «непроходящую гражданскую войну». Если мужчина и женщина находятся на противоположных политических позициях, то в их доме непременно будут поля сражений гражданской войны. Реально ли жить в таком аду и, главное, зачем?
Могла бы я простить «жидовскую морду» или хотя бы сделать вид, что ничего такого не случилось?
Наверное, да. Если бы тот человек, папаша его, искренне каялся и признался, что вёл себя, как законченный мудак. Ага, жди. Но, допустим, случилось подобное чудо! Смогла бы я простить мужу, ни словом, ни взглядом не отреагировавшим на грязный рот отца? Не вступившегося за меня, не давшего хаму по морде? «Как можно, по морде – отцу?» - слышу возмущённый народный ропот. Да, настаиваю – отцу и по морде. Потому что тот позволил себе недопустимое именно до такой степени. А Тимур даже не дрогнул.
Закрываю глаза, представляя, что он попросит у меня прощения. Смогу ли я простить? Нет! Тимур перестал существовать для меня как мужчина, как личность, как что бы то ни было, достойное нормального отношения. Навсегда.
Открываю глаза. Ничего нельзя исправить. Да и не хочу я этого.

Непонятно мне и больно!

ПОДРУГИ И ПЕРЕМЕНЫ

Первой об изменении моего матримониального статуса узнала, разумеется, Вера. Прямо на следующий день после того, как в моём доме за Тимуром захлопнулась дверь.
Нет, я не явилась на работу бледная и заплаканная, несчастная и подавленная – такого не могло быть, никогда себе не позволила бы. Кроме того, я не испытывала положенных, как мне казалось, эмоций. Растерянность – да, я была фантастически потеряна! Ведь в моих глазах перерождение человека произошло будто от злого колдовства, но стадию процесса превращения принца в лягушку я прошляпила. Вдруг вместо умного и красивого мужа – земноводное. От внезапности у меня и разум вскипел, и сердце дрогнуло. И дрожало, трепыхалось, беспокоило, мешало дышать.
Прямо за рабочим столом, я закашлялась и инстинктивно схватилась за левую сторону груди, где разбушевался «моторчик».
- Что такое? – испугалась Вера, сидевшая напротив меня.
Я пыталась выровнять дыхание. Не получалось.
- Сейчас! – подруга умчалась, вернувшись через минуту со стаканом воды. – Там валокордин, двадцать капель.
Пришлось послушно выпить гадость. А вокруг уже стояло человек пять, глядевших на меня с тревогой.
- Скорую вызвать?
То ли от гадкого валокордина, то ли само по себе, но через минуту отпустило.
- Нет-нет! Я уже в порядке. Всё, ребят, спасибо, извините! - я улыбнулась и в знак благодарности подняла сцепленные ладони, изобразив рукопожатие. Народ нехотя разошёлся.
- Напугала! – Вера никуда не уходила, держала меня за руку и считала пульс. – И что это было?
- Перепсиховала. Мы с мужем разбежались.
Вкратце я рассказала о происшедшем. Вера не охала, не хваталась за голову, а спокойно и внимательно слушала.
- Ну, и бог с ним, - вынесла она вердикт. – Жалеть не о чем, вернее, не о ком, а получить из-за этого инфаркт в твои годы было бы глупо.
- У меня просто в голове не укладывается сама причина!
- Молодая ишшо, - улыбнулась Вера. – Люди очень разнообразные существа, иногда слишком. Надо привыкать, а то каждый раз получать сердечный приступ из-за того, что мужик – мудак, никакого сердца не хватит.
Она помолчала, размышляя.
- Значит, так. Сегодня уходим с работы раньше, идём в наше кафе, вкусно жрём и… не пьём, нет. Раз ты сердечница. Будем пить сок за свободу от дебилов.
- Сегодня вряд ли получится, много работы.
- Я тебя «отпрошу»!
- Дело не в отпрашивании. Просто сроки.
- Окей, - медленно произнесла Вера. – Тогда так: я свою фигню откладываю, ты руководишь, работаем над роликами вместе. Я буду делать, что скажешь. Если надо, поработаю «голосом».
- А твоё?
- Моё подождёт. Эфир послезавтра, успею. Давай, приказывай: что редактировать, какую музыку искать, на кого орать, с кем выяснять отношения? Диктуй, начальник!
Подруга. Рядом со мной была та, которая строго следила, чтобы у меня не зашкаливал пульс, чтобы я не психовала. Каждый час приносила мне чашку со свежезаваренным чаем и печеньем.
Как понять, что рядом по-настоящему твой человек? Наверное, в том числе по таким ситуациям. Помню, весь день Вера посвятила только мне, ни разу не вспомнив о собственной работе. И задержалась со мной, позвонив своей маме и предупредив, чтобы её к ужину не ждали.
Верочка…
Как покажет будущее, я удивительно счастливый человек! Мне не один раз повезёт встретить людей необыкновенных, особенных, удивительных, за что я благодарна судьбе. Не каждому так везёт. И, говоря откровенно, не знаю, за что мне такой подарок. Не по заслугам, непонятно, почему мне?
С Полиной вышел забавный телефонный разговор. Набрав её номер и поздоровавшись, я с обречённым энтузиазмом начала:
- Поля, сейчас скажу жуткое, приготовься. Про Тимура! Он, оказывается…
И вдруг меня перебивает облегчённый вздох подружки:
- Про «славу КПРФ»? Фух, наконец-то. Теперь и ты знаешь. Тайны мадридского двора позади, ура!
- Ты в курсе? – я чуть трубку не выронила. – Почему мне не сказала? Какого чёрта?
- Что я должна была сказать? – удивилась Поля. – Поздравляю тебя, Шарик, то есть, Белка, ты балбес? Как ты это представляешь? Откуда мне знать – вдруг ты одобряешь?
- Я могла бы такое одобрить? Я?
- А с каких пирогов я представляю степень вашей неземной любви? Может, ты готова прощать ненаглядному всё, вплоть до серийных убийств! А я влезу со своим бесценным мнением и стану тебе врагом. Сама я с ним прекратила всякое общение, но встревать в отношения мужика и бабы в связи с политикой – идиотизм!
Она права. Люди тысячу раз думают, сообщать ли другу про измену его дражайшей половины, а тут – коммунизм в отношения вмешался, смеху подобно.
- Поэтому я с некоторых пор и звонила тебе редко. И вообще – когда мы последний раз виделись?
- Давно, - вынуждена была признать я. – Полгода назад, кажется.
- То-то. А я была даже рада, что ты увлечена работой. Это давало возможность… поменьше с тобой общаться. Потому что понятия не имела, что делать с этим абсурдом.
- Погоди… Но почему тогда он боится, что кто-то узнает? Он умолял меня не трепаться даже тебе!
Полина тяжело вздохнула.
- Потому что, как выяснилось, он идиот. Конспиратор хренов. Наверное, вообразил себя дореволюционным коммунистом, сжиравшим листовки перед приходом полиции. На деле как алкаш из того анекдота: «Здорово мы замаскировались?». А то я не видела его статьи в тех помойных листках! Псевдонимы он себе придумывал… Стиль-то, вокабуляр куда денешь? Да и по телевизору засветился на коммуняцких тусовках рядом с папочкой. Видела своими глазами. Я-то отслеживаю эту шушеру.
- И что в институте? Как все… с ним?
- Да боже, мы ж на финише, последний курс на носу, все заняты своими делами, говоря откровенно. Люди работают, с тебя пример берут - жить-то надо. Кто-то женится, замуж выходит… В сущности, всем плевать. Чего он боится? Затихарился, придурок. Хотя, конечно, прежних поклонников он потерял. Фиг с ним. Как твоя заочка?
- Сдаю сессии, закончим почти одновременно. Надоело до ужаса.
- Я скучаю по тебе.
- Я по тебе тоже. Знаешь, у меня появилась… - чуть было не понесло рассказывать про Веру! Слюнявый рудимент глупых иллюзий попытался вырваться вперёд разума. Фиг тебе, не поддамся! - А ты сама – что и как?
- Я-то? В строю. Борюсь с твоим муженьком, его папаней и им подобными. Вступила в Демсоюз, хожу на митинги, пишу речуги и статьи.
- Всерьёз навострила лыжи в политику?
Внезапно Полинин голос стал строгим:
- Я, Белочка, всерьёз думаю о будущем своей страны и мне не всё равно. Если это называется политикой – пусть будет так.
Какой пафос! Но Разве Полинка когда-то была другой? Разве не это так привлекало в ней – горячая убеждённость, бескомпромиссность, идейность? Почему же резануло слух? Странно. Об этом надо подумать. Или не надо. Пафос раздражает, а мне очень не хотелось раздражаться на Полину! Ведь я искренне любила её.
Не сообщить о случившемся Люде и Марине никак нельзя. Да и пора уже увидеться и потрепаться – я соскучилась по ним, даже по Маринке. Несмотря ни на что. Но был август, все ещё в разъездах. Лишь к концу месяца мы созвонились и назначили встречу.
Начало сентября, Москва праздновала День города. Кажется, половина столичных жителей приволоклась именно в Центр, где я и встретилась с Малюдками, не сразу найдя их в шумной толпе.
Движение транспорта перекрыто, отовсюду звучит музыка, вокруг резвятся, развлекая детей, аниматоры в обличьях клоунов и ростовых кукол. На импровизированных подмостках, установленных, через каждые полкилометра, выступают артисты, играют и поют джазовые оркестры.
Мы были достаточно взрослые, чтобы помнить праздники в родном городе десятилетней давности. Удивительно, как всё изменилось! Стало ярко, непринуждённо, по-настоящему свободно во всех смыслах, без никакой цензуры, начальственного сапога и маршей колоннами. Милиции мало, а ничего плохого не происходит. Эпоха совка ушла, эпоха терроризма и реставрации ещё не началась. Самые прекрасные в этом смысле годы между двумя проклятыми эпохами. И люди вокруг были уже другие и… ещё пока другие. Никто ничего не боится, никаких «космонавтов» с дубинками и проверок с помощью магнитных рамок. Неужели так было?
Было. В Москве. В середине 90-х.
Мы трое, в конце концов, отловили друг друга у памятника Пушкину и часа два неторопливо гуляли, останавливались у каждых подмостков, смотрели выступления артистов, подтанцовывали под вполне приличную игру оркестров. По ходу движения несколько раз покупали и жадно высасывали через трубочки подозрительные напитки в маленьких упаковках и не потому что мучила жажда, а просто хотелось выпить эту приторную гадость. Так детям бывают желанны сахарные ваты и петушки на палочках.
Вдруг Марина сказала, чуть поморщившись:
- Девчонки, я дико устала, мне надо где-то капитально присесть и поесть.
Мы выбрали знакомое кафе чуть в стороне от эпицентра гуляний, и нам даже повезло не просто туда попасть, отстояв всего четверть часа в очереди, но и занять только что освободившееся козырное место – столик у стеклянной стены с видом на улочку. Правда, столик был маленький, зато кругленький, мы уселись совсем рядышком друг с другом, почти соприкасаясь плечами, уютно. Праздник немножко выплёскивался с центральных улиц, и в этот проулочек проникали прохожие с возбуждёнными детьми с масками зверей на лицах или клоунскими красными носами. В руках детки обязательно держали шарики, игрушки, мороженое. Звуки музыки сливались здесь отовсюду, смешиваясь в абсурдную какофонию с лидирующими барабанами.
Мы взяли салатики, соки и кофе, не без труда разместив всё это на столике. Наконец, можно было спокойно разговаривать, потому что предыдущие два часа стихия праздника не просто не давала поговорить, а увлекала, заставляла смеяться, танцевать и на некоторое время превратила нас опять в школьниц.
Но в кафе всё изменилось: Марина выглядела бледной и утомлённой, а Люда озабоченной. И это я ещё ничего не успела им рассказать! И что сейчас будет?
- Девочки, я развелась, Тимур вернулся к родителям, я одна и очень этому рада, - чётко, как военный, отрапортовала я.
На меня уставились две пары испуганно округлившихся глаз.
- Что случилось? – Людин голос звучал сочувственно, будто она говорила с тяжелобольной.
- Э, нет! – засмеялась я. – Всё хорошо! Сейчас расскажу, так вы ещё ржать будете, - и я начала изображать в лицах абсурдную политическую пьесу про новых большевиков и их врагов. На лицах девчонок последовательно отражались правильные эмоции: недоумение, брезгливость и, наконец, облегчение.
- Так… не поняла… что делать? Выражать соболезнования или поздравлять? – спросила Марина.
- Мать, ты поглупела, что ли? – прыснула я.
- Может быть. Мать…
- Что – «мать»?
- Слово «мать»...
- Ты забыла, как правильно материться?
- Я беременна.
- Ой!
Повестка дня моментально изменилась: Люда закудахтала над Мариной, как придурочная курица, а я сидела с открытым ртом. Тем временем Люда тараторила:
- Правда? Как здорово! Как ты себя чувствуешь? Ты себя береги! Что ж ты сразу не сказала, мы столько времени ходили, бедные твои ножки! А какой срок? Мариночка ты наша хорошая!
Марина смотрела на нас, слушала и вдруг… расплакалась, уронив своё прекрасное лицо в не менее прекрасные ладони. Мы с Людой переглянулись: «Гормоны!» - одними губами артикулировала подруга.
Я обняла Маринку за плечи и зашептала ей в ушко: «Ну, что такое, мой хороший, ну, успокойся, всё будет отлично, это же здорово, подруга на работе уверяет, что ребёнок – самое большое счастье в этой жизни!»
Маринка подняла зарёванное лицо, вытерла соплюшки под носом и тихо заговорила:
- С кино – всё, девочки. Были предложения о ролях и даже в театр, но... Лёше это активно не нравится, он считает, что все артистки – шлюхи, просто более или менее. И про кино сказал так: «Моей жены не будет в этом блядюшнике». И он очень хочет, чтобы я родила ему ребёнка. И ещё хочет, чтобы я была просто… дома.
Как мне резануло слух всё ею сказанное! То есть, карьера Лоллобриджиды закончится ролью домашней обслуги? Вот эта вся Маринкина неземная красота была создана для того, чтобы ублажать квази-Михалкова, рожать ему детей и украшать дом на Рублёвке?
Во мне проснулась феминистка. Иногда такое со мной случалось, к счастью, нечасто.
- Марина! А аборт ещё не поздно? Вернуться в кино, поступить в театр, послав Лёшеньку ко всем чертям, а?
Непримиримые феминистки – они такие. За языком не всегда следят. Меня понесло в борцы за права, нечистая дёргала за верёвочки, чтобы я говорила то, чего не следует, и напрочь забыла понятие «бестактность».
Как случается, что твоему лучшему другу хочется изо всех сил врезать тебе по голове или выцарапать глаза?  Да легко! Стоит ляпнуть такое, над чем ты, дурак набитый, не дал себе труда подумать всего несколько секунд. Эмоции… Любим мы прощать себе многое, если не всё, удобным объяснением: «Ах, я была на эмоциях!» На эмоциях можно и курок пистолета спустить. И ножом пырнуть.
Если ты такой эмоциональный – работай над собой или лечись! А нормальный человек сначала думает, прежде чем ляпает. Один умеет быстро думать и сроду не скажет недопустимого. Другой – тугодум, жираф, мыслительная улитка. Тогда молчи, животное, пока не прошло время, необходимое твоему медленному мозгу, чтобы оценить и проанализировать ситуацию. Заткнись! Пусть ты что-то скажешь аж на следующий день, но, по крайней мере, не устроишь ядерного взрыва.
А я его сотворила.
- Какая ты дура, Белка! – взвизгнула Маринка и, бросив на меня полный ненависти взгляд, кинулась прочь к выходу, неловко подхватив свою большую модную сумку.
- Марина, стой! – отчаянно крикнула Люда, но громко хлопнувшая тяжёлая дверь была ей ответом. На нас устремилось множество любопытных взглядов – надеялись стать свидетелями скандала?
– Ты что? – строгим шёпотом поинтересовалась Люда.
- Я неправа? – до меня ещё не дошло.
- Представь – да! – закивала Люда. – Она любит его, понимаешь? Очень любит.
- Думаешь, именно его, а не его миллионы?
В меня вселился злобный бесёнок. Я пришла к дорогим мне подругам со своей драматически-комической историей и вляпалась в вязкую, как тесто, банальную, словно мексиканский сериал, хрень про беременность красавицы, отдавшей всю себя богатому человеку. И главное действующее лицо хрени, Марину, я не в состоянии была понять.
В моём тогдашнем сознании всё объяснялось просто: он дико богат да ещё и внешне чертовски привлекателен, чего же зря время терять. Ладно, Акела не промахнулся, добыча годная, хотя до недавнего времени не знала, что Марина у нас охотница. «Продать себя дороже» для меня имело лишь карьерный смысл.
В любом случае никакая удачная поимка отечественного Рокфеллера не могла стать причиной наплевать на себя как на личность. Когда-то я гордилась уверенностью в моей замечательной подруге Марине, одной из драгоценных моих Малюдок, не способной тупо продаться, торганув свободой и прекрасным телом, пусть даже за дорого.
- Алёшенька желает размножиться? Марина – инкубатор?
Люда смотрела на меня, как на инопланетянку. Причём, неприятного вида инопланетянку – с щупальцами вместо рук и слизью изо рта.
- Мы про Марину говорим, точно? Она. Его. Любит. Белка, не могу понять, ты серьёзно?
Да, серьёзно, но я запуталась. И совсем не была уверена, что моё «серьёзно» - верное. Поэтому молчала, как двоечница у доски.
- Знаешь, если ты разлюбила Тимура, это не значит, что другие тоже любят условно – до ближайшей, к примеру, политической развилки.
- Как-то ты примитивно истолковала мой развод.
- Зато ты у нас сама сложность вкупе с деликатностью! Какие классные советы дала Маринке, особенно про аборт понравилось. Ты бы хоть для начала спросила, хочет ли она сама ребёнка.
- Она рыдала тут белугой или у меня глюки?
- Гормоны! Или от усталости, или токсикоз. Не все ведь живут с одним и тем же выражением лица вне зависимости, что вокруг – свадьба или похороны, не каждому дано!
Так, приехали: Демона ставят в упрёк дорогие мне люди.  Тогда на кой хрен он мне сдался?
Самозащита. Папа говорил, что это главное. Если бы Маринка владела собой, своими эмоциями, слезами, лицом, может, всё вышло бы по-другому. Плохая она актриса!
- А она, часом, не была в образе и не устроила нам МХАТ? – меня несло, как сорвавшуюся с цепи собаку. Люда взглянула на меня даже с какой-то жалостью.
- Всё-таки ты травмирована разводом намного сильней, чем думаешь. Ой, девки, - вздохнула она. – Тяжко с вами. С обеими.
Что происходит? Мы становимся совсем взрослыми, и это больно?
Мой язык, тем временем, продолжал мести, как помело:
- Ну да, хорошо вам, ботанам, никакой личной жизни, одна наука.
Если бы не Людкин великий ум, то я вполне могла в тот день потерять обеих подруг.
Но мудрейшая лишь усмехнулась:
- Конечно, ты много обо мне знаешь. Я ж примитивная, из вторсырья, всего лишь ботан.
Только через время я в полной мере поняла значение этих слов.
Но тогда мне сделалось зябко от мысли, что про последние пару лет жизни Люды я в самом деле не знаю ничего. Что я слышала от неё, когда мы болтали по телефону или виделись? Вопросы, вопросы – обо мне, о моей работе. Иногда какие-то короткие рассказы про учёбу. И всё! Ах, да! Брат Женя отбыл в Штаты, получив грант как талантливый и перспективный математик. Вроде закрепился там. Кажется, собирался жениться…
- Кстати, как Женя? Женился на американке?
- Молодец, что вспомнила. Да, женился. Мы ездили на свадьбу.
- Когда?
- Год назад. Всего на неделю получилось, коротко так… обидно. Я даже не успела никому рассказать, - Люда покусала губы в нерешительности, но всё же твёрдо произнесла: - И женился Женька не на «американке», как ты подчеркнула, а на любимой женщине Клариссе.
- Кончай. Я не то имела в виду.
- Да ладно, не ты одна, все думают одинаково. А я уже, между прочим, тётя! У меня теперь есть племяшка по имени Рути!
- Ух ты! Здорово! – искренне порадовалась я. – Поедешь к ним в гости? Надо же новую родственницу понянчить.
- Ну да… вот мы и подошли к главному. То есть, к моему главному. Все хотели чем-то поделиться, но у Марины как-то неудачно вышло.
- Прекрати! И так тошно. У тебя-то что случилось?
Что ещё там у Людки? Роман с женатиком? Несчастная любовь без взаимности? Или тоже, не дай боже, беременна? Какого чёрта я так мало интересовалась Людкиной личной жизнью? Она всегда была закрытой в этом смысле для всех, даже для нас с Маринкой. Зачехлённая личность, даже немного человек в футляре. На её лице легко читаются эмоции, она общительная, а что, в сущности, я про неё знаю?
- Вот, хотела вам рассказать, - вздохнула тем временем подруга, - но вас разве переорёшь.
- Ну же, не томи!
- Я уезжаю, - выдохнула Людка. - Мои статьи попали в научные журналы в Штатах, и мне выделили грант. Еду скоро туда учиться, прямо в объятия к Жене, Клариссе и Рути. Вот!
- Полагаю, навсегда, - присутствие духа и умение «держать лицо» были необходимы, как никогда.
Людка дёрнула плечами, разглядывая через стекло московскую улочку на задворках праздника.
- Не знаю. Как сложится. Женька танцует от счастья, говорит, что моя жизнь сделана, что мы с ним больше не расстанемся… и родителей перетащим в скором времени. Он уже всё распланировал, во всём уверен, всё ему ясно.
- А тебе?
Люда помедлила с ответом.
- Нет. Мне - нет. К примеру, не знаю, смогу ли вот без этого? – она подбородком показала на улочку. Я взглянула на пейзаж за окном.
- И что ты тут видишь такого, от чего невозможно оторваться и чего не найдёшь в любом другом мегаполисе?
- Ты смотришь взглядом человека остающегося. А я… Поверь, это очень разные взгляды. Мы сейчас видим разное, понимаешь?
- Не очень.
- Ну да… с чего бы, - у Людки дрогнул подбородок. – И вот как с тобой, дурой, расстаться? – она смотрела на меня мокрыми глазами. – Хорошо хоть одна идиотка уже сбежала, теперь моя очередь реветь, - подруга зашмыгала носом, зажмурив глаза и уткнулась лбом мне в плечо. Я уловила знакомый и родной чуть горьковатый аромат её густых волос, как обычно, собранных в высокий хвост. Это перебор: Маринкина история и истерика, Людкин отъезд и её слёзы. Людка разнюнилась? Конец света приближается, теперь это очевидно.
Мне тоже хотелось плакать. Даже выть.
- Что ж вы делаете, девчонки? Куда ж вы все… - выдавила я из себя. Великая утешительница!
Так мы и сидели, замерев, два соляных столбика.
- Тебе надо успеть драпануть до президентских выборов, - в конце концов, всхлипнула я. – А то ведь неизвестно, как оно повернётся.
- Ай, брось, - вздохнула Людка. – Ничего не случится. Не слушай свою Полину-на-баррикадах. Да и я намного раньше уеду, намного…
- Маринка к тому времени уже, наверное, родит или почти родит. В смысле – когда мы тебя провожать будем.
- Значит, она не будет провожать.
- Спятила? Или ты про её Лёшеньку ещё худшего мнения, чем я?
- Да нет… Просто… ну, куда с малышом или с огромным пузом тащиться с Рублёвки…
- Так её же привезут в Мерседесе. Туда и обратно. И няньки у неё будут наверняка, кроме того, есть Маринина мама, если её в дом пускают, конечно.
- Ну, бабушку-то пустят, я уверена!
- Тем более.
- Белка… что мы несём? О чём мы говорим?
- О том, что ты скоро уезжаешь. А Маринка уже уехала.

Я хочу плакать, горько плакать.

РАЗГОВОР С ЛЮДОЙ ПРО ДЕМОНА… И НЕ ТОЛЬКО

Некоторое время спустя мы с Людкой встретились только вдвоём. Замёрзнув, гуляя по промозглой Москве, пришли отогреваться ко мне домой и уютно расположились с чашками горячего чая в комнате. Я размякла в тепле, расслабилась, и мне вдруг взбрендило рассказать подруге про медвежонка-Демона, про страх перед свадьбой, про рыдание на розовом кафеле – в общем, открыться. Я этого больше не стеснялась. Или время пришло. Нет, не знаю, почему и зачем, но захотелось – и всё тут.
С каким интересом Люда слушала меня!
Чай выпит, чашки отставлены на столик, мы молча сидим на диване. Я всё сказала, жду реакции, и мне тревожно, отчего подруга молчит. А она, кусая нижнюю губу и скрестив на груди руки, смотрит куда-то в сторону, хмурит брови, напряжённо размышляя. Запасусь терпением, что мне остаётся.
Наконец, Людка тряхнула конским хвостом, улыбнулась и посмотрела на меня лукаво-вопросительно:
- Почему раньше об этом не рассказывала?
- А надо было?
- Ага. Это многое объясняет. Ты для меня была чуточку загадкой. Сфинкс непрошибаемый. А оно вона чо… Только несильно тебе помогло, как я погляжу.
- То есть?
Людка пожала плечами:
- Ну, например, ты рассказала, как до ужаса боялась встречи Тимура и Марины. Тебе было плохо во время собственной свадьбы! Да, никто ничего не заметил – ну и что? Тебя-то саму колотило.
- Лучше бы все всё заметили?
- Лучше бы ты такого не чувствовала в принципе, вот что! Была бы в себе уверена и получала удовольствие от свадьбы, от любви, от Тимура! Но твой Демон тебе в этом ни фига не помог. Зато ты «сохранила лицо» перед чужим человеком – Маринкиным мужем, никто из нас ничего не узнал про истерику в туалете. Почему ты не рассказала, не поделилась? Ну, хотя бы со мной? Ты боялась показаться слабой – перед кем? Перед этим… мистером Твистером? Ну, хорошо, понимаю. Но мы с Маринкой разве чужие? Разве я тебе чужая?
Мне показалось, в словах Людки сквозила обида. И голос подозрительно дрогнул. Какого чёрта я затеяла эту исповедь?
-  И для чего я тебе всё это рассказала? Сдаётся мне, зря.
- Может, и зря, - буркнула та. – Теперь буду думать, сколько ещё всякого ты от меня скрываешь.
- А вот знаешь, что, - вдруг разозлилась я. – Можно подумать, что ты – сама откровенность! Из нас троих ты всегда была самой закрытой, между прочим. Я хоть морду делала, но, в основном, вы про меня всё знали. По крайней мере, про события в моей жизни. Ну, не про чувства, не про переживания, но уж про всё важное знали, ничего от вас не скрывала. Сколько я про родителей рассказывала, про папу. Или вот Маринка… Вспомни, как мы всех её парней обсуждали, она ещё ревела из-за одного, помнишь? Мы тогда много интересного узнали про её умение материться. Или про моего Тимура, про Полину – я вам все уши ими продырявила. А что мы знали про тебя? К примеру, про твои отношения с парнями, ну, или про то, что и как у тебя дома, про брата.
- А что у меня дома? – ошарашенно спросила Люда. – У меня всё нормально было, как у всех. Мне нечего рассказывать. Я обыкновенная, и всё у меня самое обыкновенное.
Пришёл мой черед обалдеть. Кто другой был бы на месте Людки, не усомнилась бы, что девушка кокетничает и выпендривается. «Я обыкновенная. Ах, разубеждайте, скажите, какая я особенная!» Но только не Людка, не она – слишком давно я её знаю, чтобы предположить жеманство.
- Ты сейчас всерьёз?
- Что именно?
- Вот это «я обыкновенная»?
- Абсолютно. Рассказывать не о чем. Просто всё в порядке, всё хорошо, ничего экстраординарного. Родители хорошие, я их обожаю, но они… что о них говорить? Брат нормальный, мы дружим – кому это интересно? А насчёт парней… - подруга замялась. – Вообще не люблю эту тему обсуждать с кем бы то ни было. Это настолько личное, что… прости, Белочка, но даже с тобой не намерена, не моё – болтать об интимных отношениях. Слушай! – воскликнула она. – Как ловко ты перевела разговор на меня! Мы о тебе говорили…
- Погоди. Давай врубим логику. У тебя есть интимное, о чём ты будешь молчать даже под пытками, как партизан на допросе, и это нормально, я должна принять и не питюкать. А что у меня может быть своё интимное, тебя почему-то возмутило! Где ж справедливость, как говаривал старик Сальери. Что за двойные стандарты? Знаешь, о чём я ужасно сожалею? О том, что затеяла такой разговор. Проявила слабость за каким-то хреном. А давай сделаем вид, что этого эпизода в нашей жизни не было вообще?
Я была раздражена, хотя не столько на Людку, а в большей степени на себя. Что на меня нашло? Показалось, что мы с ней близки не до щемящей сердце степени. Это надо срочно исправить?
И наповал убило «я обыкновенная».
- Вот ещё что. Мне кажется, проблема с самооценкой не столько у меня, сколько у тебя, - добавила я и умолкла.
Снова воцарилось молчание. Неужели мы поссорились?
Наконец, Люда заговорила, тихо и медленно:
- Я не умею делать вид, что не было того, что было. Не умею играть и делать лицо, как ты. Не актриса, как Маринка. Хотя, как выяснилось, вы обе «народные артистки». Не исключено, что у тебя даже лучше получается, зря в актрисы не пошла, - насмешливый тон Людки не мог замаскировать волнение, её губы дрожали. – Поэтому разговор у нас был, и он важный, и я благодарна тебе за откровенность. Как говорится, лучше поздно. А насчёт моей самооценки… Знаешь, наверное, ты права. Я старалась об этом пореже задумываться, но рядом с тобой и Маринкой всегда чувствовала себя очень, очень обыкновенной.
- Господи! – воскликнула я. – Ладно – рядом с Маринкой! Но рядом со мной почему?
- Ты на самом деле не понимаешь? – поразилась Людка. – Или на комплименты напрашиваешься?
- Да какие к чертям комплименты? Вообще не понимаю, о чём ты!
- Хм. Любопытно, если на самом деле не врубаешься. Окей. Сначала ты была великим поэтом…
- Ты нарочно? – завопила я. – Во-первых, не великим, во-вторых, ключевое слово «была»! Это всё закончилось к тринадцати годам, совсем, полностью, ничего не осталось! И ты об этом знаешь!
- Белка, милая, не ори. А то я уйду. Ненавижу, когда орут. Дослушай! Теперь моя очередь признаваться. У тебя «всё закончилось»? Пойми, для меня ничего не изменилось, не знаю, как для других. Больше не было стихов, от которых я обмирала – ну и что? Ты-то осталось прежней – умной, остроумной, интересной! И без стихов талантливой и выдающейся, лидером.
- Ты стебёшься, что ли?
- Нет! Ну, вспомни: все развлечения, игры всегда придумывала именно ты. Таскала нас в кино, выбирая, что надо смотреть, отвергая, как ты выражалась, «позорную дешёвку». Рассказывала о книгах, классно передавала суть, всё время дёргала нас, чтобы обсудить – книгу, кино, спектакль! Если честно, фактически ты нас развивала. Я всегда прислушивалась к любому твоему мнению, следовала твоим советам. И никогда не жалела! Ты была для меня компасом в этом смысле, если хочешь знать. Так вот… Ты – компас и самый интересный человек. И кто же я рядом с тобой? Или с красавицей Маринкой?
- Ничего не понимаю… Это говоришь ты, яйцеголовая! Вспомни, сколько интересного ты нам задвигала про генетику и ДНК, мы слушали тебя, уши развесив, пока ты часами солировала!
- Эх! Да я изо всех сил искала, как соответствовать вам, особенным. Учила наизусть домашние энциклопедии. Таскалась в университетскую библиотеку, торчала в читальном зале, набрав умных книжек, выписывая в тетрадку самое-самое, чтоб вам рассказывать. Поначалу мне было по барабану – география, физика или биология.
- Людка…
- Да! И постепенно увлеклась по-настоящему, сама знаешь, чем. В общем, причина и следствие немного перепутаны, - она улыбнулась дрожащими губами. – Сначала было желание соответствовать моим необыкновенным подружкам. Между прочим, я довольно долго мучилась, выбирая, что вам понравится. Выбрала самое современное, крутое и новое. Ну, угадала. Во всех смыслах. Просто повезло.
Мне казалось, что меня жахнули чем-то тяжёлым по башке. Или рассказали про новый материк на нашей матушке Земле, известной вдоль и поперёк, но его только сейчас обнаружили. Сообщили, что недалеко произошла высадка десанта инопланетян. Именно так я чувствовала себя от сказанного Людкой.
Раздражение улетучилось, как и не было. А потом все чувства разом трансформировались в одно-единственное: в нежность к сидящей рядом подруге, смущённой, покрасневшей… такой родной с этим конским хвостом, с чуть хрипловатым голосом и вечной манерой качать тапок, положив ногу на ногу. Какая же глупенькая эта самая умная девушка на свете!
- Вот ведь дура, - сказала я нежно. Она внимательно смотрела на меня.
- И снова не понимаю, что ты на самом деле имеешь в виду. Можешь радоваться, это успех твоего Демона. Мне надо сейчас обидеться на слово "дура" или поверить своим ощущениям? Мне кажется, что… - я резко её перебила:
- Мы обе дуры. Послушай меня. Мы обе – дуры! Какое счастье, что ты у меня есть. Ты необыкновенная! Я тебя ужасно люблю.
- Я тоже тебя люблю. Но если бы ты знала, как всё детство было отравлено страхом быть вами отвергнутой!
- Какой кошмар…
- А разве вы с Маринкой никогда без меня не говорили о том, что я – лишняя? Что лучше бы вы вдвоём пошли… в кино? Что, мол, жаль, эта дурочка опять припрётся…
- Сумасшедшая! Никогда, ни разу, ни намёком! Ни она, ни я.
- Вот… А я прямо будто слышала, как вы про это говорите, как досадуете. Иногда вечерами не могла уснуть, кусала подушку… ревела… тревожилась за следующий день – примете ли вы меня или, наконец, оттолкнёте?
- Ты поэтому первая прибегала всегда и всюду?
- Ага. Ужасно боялась вас потерять и боролась за то, чтобы у вас не было технической возможности меня турнуть, - Людка грустно усмехнулась. - В то же время мучилась тем, что навязываюсь. Была уверена, что вы тяготитесь мною.
Нечто неописуемое! Как такое могло случиться? И чтобы никто, никогда, ни единого раза даже не заподозрил ничего! А эта дурочка страдала и боялась несуществующей опасности. Вот тебе и счастливое детство.
На меня навалилось чувство вины. Хотя… разве я была в чём-то виновата? Скорее, да. Пожалуй, безусловно. Мы обе с Маринкой виноваты.
- Людка, не уезжай, пожалуйста! Прости, чушь несу. Но как я буду без тебя?
Великий боже, которого нет! Ну, кто-то там есть, замещающий? Прошу, отмотай назад, чтобы я могла успокоить, как оказалось, страдавшую девчонку, сказать ей, что все страхи живут лишь в её голове, для них нет ни малейшего повода!
Любопытно, а такое часто случается в детских компаниях или с Людкой произошла особенная драма? Мы с Маринкой оказались, с одной стороны, причиной Людиной детской травмы, а с другой – невольно помогли ей найти любимое дело, призвание. Чудны дела твои, господи… или кто там тебя замещает?

Прозрения мои запоздалые!

НЕВНЯТИЦА

Следующий период моей жизни можно назвать именно этим словом – невнятица. Как только я развелась и превратилась в свободную женщину, выяснилось, что немало мужчин готовы были пригласить меня на тур вальса. Но дама не была в настроении танцевать. Переживала из-за всего сразу – из-за Тимура, из-за подруг…
В какой-то момент невнятицы я почувствовала приятные покалывания удовольствия от страданий и игры в них: этакая взрослая, много испытавшая женщина трудной судьбы, которой не до флирта и не до развлечений! Но одиночество, поджидавшее дома, было реальным, холодным и по-настоящему угнетающим.
Замужний этап жизни захлопнулся внезапно и болезненно. И поначалу одиночество убивало – о, как оно изводило, каким громким казалось, когда я приходила в пустой дом, где никто не клацал на машинке, в котором темно, и я рукой шлёпаю по стене, ища выключатель, чтобы зажечь свет в абсолютно остывшей квартире, без дыхания и запахов за долгие часы пустоты. Пока её разогреешь, пока обживёшь и оживишь, приходит время ложиться. Одной в двуспальную кровать.
Именно тогда я привыкла спать чуть ни поперёк широкого ложа, чтобы мне было раздольно на спальном месте - где хочу, там и верчусь. И чтоб одеяло только моё! Быстро привыкла, и привычка эта тоже сказалась на моей будущей личной жизни. Так же и к одиночеству привыкаешь, со временем учишься его любить, ценить и извлекать из него ни с чем не сравнимое удовольствие.
С некоторых пор любимое времяпрепровождение дома – в одиночестве. Нарушать которое по собственному хотению, вторгаясь в мой мир безнаказанно, вправе лишь коты. Какое-то время такое же право было у дочери, а потом… Стоп, вываливаюсь из временных рамок повествования, потому возвращаюсь к периоду, когда одной мне было неуютно и тоскливо.
Пришла мысль вернуться к маме и к Фимке, но, поразмыслив, передумала: взять и самой отказаться от взрослой жизни, от самостоятельности – обидно! Опять отчитываться о времени ухода-прихода, звонить, если задерживаюсь, всё время держать руку на пульсе маминой тревоги – нет! К такому повороту я не была готова, у меня всё ещё длился тот период молодости, когда независимость и самостоятельность куда ценнее маминых котлет, тёплого отчего дома и всегда ждущей мамочки, не ложащийся спать, пока дитё не вернётся. Тем более, что мама сама продолжала работать, и дома ей надо было отдыхать, набираться сил, а не дёргаться из-за взрослой дочери. Так я рассуждала. Вроде бы логично и здраво.
Но частично всё вышесказанное лукавство. Привычные перепевы на тему «ты жива ещё моя старушка в старомодном ветхом шушуне» себе в утешение. Маме было всего сорок пять! И она работала, так же, как и я, в радость и в удовольствие. Выглядела хорошо, встречалась с подругами. А по некоторым её оговоркам я догадалась, что кто-то за ней ухаживает. Расспрашивать не решалась, крючило меня от этого.
Так что кто из нас кого ждал бы с котлетами – большой вопрос! Для меня невозможная ситуация, невыносимая – мама и некий кавалер. По многим причинам, одна из которых очевидна – папа. Я строго внушала себе, что мама имеет полное право жить полноценно. А вот я не имею права садиться к ней на холку вместе со своими проблемами и тараканами. Точка.
Кстати, мама терпеть не могла «крутить» котлеты. И она вовсе не приглашала меня вернуться, хотя, говоря откровенно, в глубине души я этого ожидала. Но если у мамы появилась личная жизнь, то… То ничего об этом не хочу знать и видеть тоже не желаю!
Собаку что ли завести? Или у мамы Фимку забрать? Не отдаст ведь.
- Отдай Фимку, - попросила я, позвонив ей как-то вечером.
- Что значит – отдай? – удивилась мама. – Не мебель же.
- Ну, ты много работаешь, устаёшь, а за ним убирать надо.
- И ты много работаешь.
- Ты больше устаёшь. Ты старше, у тебя сердце.
- Ничего, на Фимку моих сил хватает, - засмеялась мама. – Не отдам. Коты плохо переносят перемену места, ты ж знаешь. Зачем его мучить?
Так я и знала. Но попробовать надо было. Завести, что ли, своего собственного Фимку? Надо подумать.
Вот так странно, одиноко и невесело существовала я довольно долго. В пустоте.

Невнятное моё существование!

РАЗГОВОР С ПОЛИНОЙ ПРО ДЕМОНА. И ВЫВОДЫ

В какой-то момент дурного настроения я решила бросить институт. Вот так проснулась утром мрачная и подумала: «Да ну его к чертям! Зачем я на это время трачу!»
Полинка меня отговаривала, ух, как отговаривала!
- Насколько я тебя знаю, ты здравомыслящая и психически устойчивая. С чего вдруг такие радикальные шаги? Ведь твоё «не хочу» пройдёт, а глупость ты успеешь сделать.
Мы вместе шагали к метро по Тверскому бульвару из старенькой усадьбы, где располагался наш институт. Я специально заехала узнать, каков механизм ухода по собственному желанию. В деканате заохали, заахали, да зачем, да как же так, такая хорошая девочка! Возьми академотпуск, но не забирай документы! В итоге дали неделю на размышление.
Сопровождавшая меня Полина аж искрилась от желания продолжить начатое методистами и уговорить «не делать глупостей».
- Глупостью было само поступление в этот институт, - вяло отбрёхивалась я.
- А чем тебе не нравится институт? – удивлённо вылупилась Поля.
- Ничем не нравится. Неинтересно, не моё.
- Как это – не твоё? Ты же знаток и обожатель литературы!
- Правильней сказать - потребитель и получатель от неё удовольствия.
- Ты поэт!
- Поля! – прикрикнула я.
- Прости! Но всё равно глупо: отлично учишься, тебе всё легко даётся…
- Мне скучно, бес.
- А почему мне не скучно?
Я удивлённо посмотрела на подругу:
- Потому что ты – это ты, а я – это я. К тому же для тебя институт – одна из точек приложения политической активности.
- А хочешь со мной в политику? Это на самом деле очень увлекательно!
Я остановилась и заржала в голос.
- Что смешного? – не поняла Поля. – У тебя есть убеждения, твёрдые, ты – наш человек. Что тебя разобрало-то?
- Ой, Полька, русская Полька, - всё смеялась я. – «Пойдём со мной на баррикады, там весело, только не уходи из института» – железная логика!
- Там не весело, - обиженно поджала губы Поля, - а интересно. И почему всё время баррикады-то? Как будто мы постоянно революции устраиваем. У нас много разнообразной, насыщенной партийной работы…
- У меня есть прекрасная работа, настоящая. А от слов «партийная работа» сразу тошнит.
Полина угрюмо умолкла.
- Ладно. Тогда расскажи вот о чём: как у тебя получается, что всё, точно гром с ясного неба? Ничего не происходит, всё ровно и вдруг – бац! – развод. И тебе как с гуся вода. И вот сегодня: «Я иду забирать документы!» Знаешь, я тут читала одну статью… в общем, может, у тебя начинается депрессия? Там один из признаков в точности такой.
- Божечки, тебе интересно, что я чувствую?
- Да!
- Мне лихо.
- Я так и знала! У тебя депрессия, тебе нужна помощь. Там было написано, что маска депрессии…
- Нет, всё не так, - перебила я подругу. - Нет у меня никакой депрессии. Давай сделаем кружок по бульвару, я расскажу. Как близкой подруге, которой доверяю. Ты будешь третьей, кто знает эту историю… ну, не считая папы, конечно.
История оказалась совсем недолгой, мы и половину круга не успели пройти, а я уже всё рассказала. Про Снежную Королеву, медвежонка и Демона.
- Так что у меня не маска депрессии, а совсем другая маска.
- Интересно! – воскликнула Поля. – Знаешь, если бы не политика, я точно занялась бы психологией. Это так любопытно, особенно связь выражения лица с тем, что ты чувствуешь на самом деле. Но… ведь, как я понимаю, главная цель не достигнута! Всё остановилось на половине дела.
- И ты туда же, - вздохнула я. – Все говорят одно и то же.
- Тут и заковыка. Всё равно страдаешь, делаешь глупости – из института уходишь, никакой холодной бесстрастности внутри твоей натуры нет, сплошной раздрай. Вывод: всё напрасно.
- Нет, - заупрямилась я. – Без этого было бы куда хуже.
- А, может, лучше? Прооралась бы, разбила посуду да ещё об чью-нибудь голову, порыдала бы вдоволь – до икоты, глядишь, стало бы легче. Проверенные способы, работают всегда и на всех. Какого чёрта «держать лицо», но при этом страдать?
- Никто почему-то не слышит главное. Это безопасность! Нельзя показывать слабость и уязвимость. Люди – не те существа, среди которых можно расслабиться.
- А, ну да! – Полина с любопытством посмотрела на меня. – Узнаю тебя с новой стороны. Ты никак мизантроп?
Вот это поворот! С такого ракурса я на себя никогда не смотрела. Папа был добрейшей души человеком, мама вообще из породы служителей людям. Да и я отродясь не испытывала к человечеству никаких ужасных чувств, вроде ненависти или неприятия. Но фактически мой страх и «папина школа безопасности» приметы самой настоящей мизантропии.
- Возможно, да, - удивлённо ответила я после длинной паузы. – Это для меня самой открытие, ещё предстоит думать.
- Да ты не переживай! Ты – хороший мизантроп, добрый и человеколюбивый… в смысле, людей терпишь и ладишь с ними.
- Добрый человеколюбивый мизантроп, - развеселилась я. – Оксюморон, то, чего быть не может, но я таки существую.
Расстались мы на платформе метро, нам нужно было в разные стороны. Прощаясь, мы обнялись, и Полинка шепнула мне на ухо:
- Спасибо, что рассказала свой секрет. Ты мой добрый, славный мизантроп! Не наделай глупостей!
С трудом я впихнулась в переполненный вагон, крепко набитый квёлыми после рабочего дня гражданами (догулялись мы с Полей до часа пик!). Мощным мужским плечом крепко вжатая в чью-то мягкую спину, ощущая, как нечто острое впилось в мою ляжку, я подумала, что, возможно, я мизантроп в чистом виде, без всяких противоречий.
Но институт я не бросила. Ведь это и впрямь было бы очень глупо. Вовремя опомнилась, спасибо «неделе на размышление». Со мной случился морок как побочный эффект от перерождения Тимура. Вспомнился фильм ужасов про оборотней, где технически изумительно снят самый момент превращения человека в чудовище. «Американский оборотень в Лондоне» назывался, и как же громко мы, молодые девчонки, верещали от весёлого страха, когда смотрели! Мне тоже впору визжать, ведь самые впечатляющие эпизоды кино до боли напоминают произошедшее с бывшим мужем.
И я продолжала думать, думать, мысленно конструируя совсем недавнее прошлое, в котором «укусили» моего бывшего мужа. Ведь не одномоментно произошло превращение, не вдруг. Как и в киношной истории с оборотнем, понадобилось время, чтобы яд подействовал. В случае с Тимуром постепенным, постоянным воздействием могли быть регулярные беседы с папашей.
Я хотела разобраться и всё понять, мне было необходимо перевести произошедшее с Тимуром из категории фильма ужасов в обыкновенную бытовуху. И я взялась за анализ его жизни вообще и нашей с ним – в частности.
Тимур рос во вполне совковой семье, убеждённой в идеалах строительства коммунизма. Его родителям жилось до такой степени сытно и спокойно, что они не мучили, не терзали единственного сына идеологической промывкой мозга. Оба были свято убеждены, что эту правильную работу выполняет школа, как было в их детстве, волноваться не о чем.
Перестройку они поначалу восприняли как нечто временное, некую кампанейщину, которых на их веку случилось предостаточно. Даже «оттепель» была тридцать лет назад – долгая, тревожная, породившая много опасного. И то справились.
Увлечение сына новомодными идеями сперва не шибко беспокоило: они в молодости тоже бегали в Политехнический – слушать стихи осмелевших молодых поэтов и наслаждаться ощущением маленького хулиганства. И куда что делось, как легко развеялся бунтарский туман, стоило руководству государства чуточку поприжать оборзевших наглецов! Всех шустренько поставили на место, всех! А кто не пожелал вовремя сориентироваться, потом сильно пожалел.
Очевидно, сейчас, в конце 80-х, творится нечто подобное. Переболеем, почистим партийные ряды и обновлёнными вернёмся к правильному большому пути.
Короче говоря, никакой опасности не ощущалось. Но постепенно ситуация заходила всё дальше и дальше, а никто безобразие не прекращал. Что-то пошло не так. А уж после событий августа 9-го всё вообще сделалось непонятным, катастрофическим.
И самое страшное, что упустили сына, которого вражины успели заразить вредными и опасными идеями. Какие же силы были брошены на подрыв великого государства изнутри, подумать только!
Родителям Тимура очень понравилась и показалась убедительной версия о внешнем вмешательстве: всё случившееся – это последний удар противника в холодной войне, но удар «ядерный», погубивший саму основу, суть страны и общества – коммунистическую, ленинскую идеологию. Растоптана сама цель – построение коммунизма. Они просто подкупили руководителей государства, велев им сделать то, что с гарантией разрушило абсолютно всё.
Тимуриному отцу не то чтобы не хотелось, но не получалось думать об абсурдности подобной версии: ведь как можно вот так легко и просто опрокинуть, по его мнению, могучую, сильную, богатую державу со счастливым и всё поддерживающим народом? Нереально же! Но на этой мысли, совсем несложной и очевидной, как будто висел замок, запрет её тревожить и даже близко к ней приближаться. Ведь куда спокойнее рассуждать так: денежные запасы США, накопленные грабежом и бандитизмом, позволяли сделать что угодно и с кем угодно – лишь бы «Вашингтонскому обкому захотелось».
Не ищите логики и здравого смысла там, где их с самого начала даже в гостях не побывало.
Так вот, «враги сожгли родную хату», а сын, как выяснилось, попал, дурачок, под их, врагов, влияние. Несчастный мальчик, не понял, что произошло! И мозги ему промыли некой мифической свободой и – вот оно главное! – «прелестями» рыночной экономики и капиталистического строя. Ишь, как адресно поработали, шельмы! По молодёжи ударили! Но мы тоже хороши: допустили и упустили.
И в какой-то момент (не могу точно придумать, в какой) отец Тимура твёрдо решил вернуть сына на путь истинный. Не при мне, разумеется, потому что в таком случае вряд ли что-то получилось бы.
Тимур часто навещал родителей, они это поощряли и подчёркивали, что очень хотят видеть сына, как минимум, раз, а лучше два раза в неделю. К каждому визиту отец тщательно готовил настоящую лекцию на отдельную тему: то про плановое, народное хозяйство – с объяснением, почему не очень получалось, но скоро всё непременно стало бы замечательно – лишь враги помешали; то про социальные гарантии в СССР, равных которым не было нигде в мире, поэтому по ним ударили сразу – чтобы разрушить основу гуманистического социалистического строя.
Да и сама жизнь помогала отцу Тимура: люди на самом деле теряли работу, рубли и вправду обесценивались, а потому пенсии и пособия стали жалкими… Словом, что я буду рассказывать об известных проблемах, которые реально существовали в 90-е, не могли не быть! Просто о главном, о самом-самом главном, такие певцы социализма, как Тимурин отец, не смели говорить никогда: о том, что всё это – результат семидесяти лет самого бездарного в мире правления, итог презрения к науке экономике и выворачивания наизнанку её основ, на которых строится развитие и процветание любой страны. Можно сколько угодно по-лысенковски игнорировать законы природы и уничтожать таких людей, как Вавилов, но законам-то на всё это глубоко чихать! Они всё равно объективно существуют, останутся неизменными, и ни у кого не получится создать что-то успешное, вопреки им или не учитывая их.
Об этом Тимуру не рассказывали. Его внимание изо всех сил сосредотачивали на «было – стало», и кто в этом виноват – по лживой коммунистической версии.
Тимур любил и уважал родителей. Они в самом деле обеспечили ему счастливое, сытое и беззаботное детство. А ещё он им всегда доверял. Вдруг детство резко кончилось. Тимур никогда никому и под пытками не признался бы, но для него это стало очевидно лишь в тот момент, когда я перевелась на заочку и пошла работать. Я внезапно это осознала, вспоминая все его тогдашние реакции. Мой поступок в точности так же оказался лыком в строку, сильным аргументом в пользу тех убеждений, которыми пичкал Тимура отец.
- Видишь, сыночка! – торжественно и громогласно говорил отец Тимура, стремительно шагая из стороны в сторону по комнате, где в кресле тихонько сидел сын и почтительно слушал отца (так я себе это представляю). – Мы, наконец, пришли ко времени, когда молодёжь может свободно учиться, получать знания и не работать при этом, не отвлекаться на что-то другое! Знания, только знания. И вот приходят эти… забугорные и уничтожают прекрасное достижение. Юноши и девушки снова вынуждены идти вкалывать, дабы прокормиться, ведь мы, родители, не можем им помочь, как было при социализме, ведь из нас прицельно сделали бедняков! Потому-то твоя Белка и устроилась на службу. Причём, она глупа и не понимает, отчего так происходит, её всё устраивает, и она прётся в самое жерло вражеской пропаганды – той самой, из-за которой ей и пришлось оставить учёбу в дневном вузе. Осознаёшь степень промытости мозгов? Но ты-то не поддавайся! Не думаю, что вся эта свистопляска продлится долго. Народ не станет терпеть, слишком многое для него сделалось очевидным. Но Тимур! – отец становился прямо перед сыном и строго смотрел в его глаза. – Мы должны бороться, чтобы как можно скорее всё исправить. Иначе они распродадут всю страну, окончательно развалят экономику и покалечат сознание людей до такой степени, что уже не собрать! Ведь Ччччубайсссссс!
И вот уже в голове Тимура прижились две поганые мыслишки: работать я пошла из-за козней Госдепа, и экономику добивает тоже он.
Раз за разом, капелька за капелькой, и однажды отец и сын жмут друг другу руки, отец смахивает слезу умиления, к ним подбегает счастливая мама, обнимает своих «мальчиков» и осторожно говорит:
- Но нельзя из-за этого рушить молодую семью!
Отец чуть мрачнеет, нахмурившись, Тимур растерянно кусает губу. Наконец, отец произносит:
- Целиком и полностью от неё зависит, от жены его. Если она по-настоящему любит Тимура, то разделит его убеждения. А если нет, то… зачем нашему сыну та, которая его не любит?
Он вовсе не был дураком и прекрасно знал, что делает. И во мне он был уверен – я «не подведу», моя реакция будет «правильной». И они, наконец, избавятся от чужой и отвратительной еврейской родственницы. «Мы откроем сыну глаза на жидов», - думал почти счастливый мужчина. Всё шло по плану. Плановое хозяйство – лучшее, что может быть в мире! Отец Тимура всегда был в этом убеждён на сто процентов.
Мне кажется, что всё происходило примерно так. Причём, чем старше я становлюсь, тем убедительнее представляется именно такая картинка.
А забавно Поля сказала, что я хороший и добрый мизантроп. Всё в этом мире неоднозначно и противоречиво, особенно человек, но не до такой же степени! Да, я не доверяю людям, одинаково боюсь и злости их, и жалости. Врождённое ли это или своим страхом меня «заразил» когда-то папа, решивший выстроить своеобразную линию обороны на случай, если его не будет рядом, а мне сделают больно – иди знай.
Подруги и мама – хором! – правы: главное не достигнуто. Я могу обмануть выражением лица, мою реакцию на что-либо никто не может угадать, а толку чуть. Впрочем, без этого умения я давно взорвалась бы бомбой и улетела на Луну без всякого ядра. Контроль внешней реакции не раз помогал утишить гнев или обиду, попридержать адреналин и, возможно, избежать неприятностей.
Хотя в последнюю встречу с Мариной дров наломала именно я… Долго потом пыталась понять, что на меня нашло, но кроме шока из-за истории с Тимуром никаких объяснений не придумала.
Не шибко-то помогали папина наука и моё умение: было больно и саднило в душе.
- Ма-а-а, - ныла я вечерами по телефону, - отдай Фимку!
- Закроем эту тему! – возмущалась мама. – Ни за что. Заведи своего.
В январе случилось огромное событие, которого мы все ждали: Марина родила сына. В самой лучшей, самой дорогой клинике Москвы.
В первую очередь я аккуратно выстроенными фразами поздравляла по телефону Лёшеньку, потому что сама новоиспечённая мамочка не могла отвечать по мобильному. Маринин муж вежливо и холодно поблагодарил и коротко ответил на мои вопросы. Не более того, ни слова лишнего, никакой необязательной болтовни со мной, совершенно очевидно нежеланным человеком в его жизни.
Вскоре, к счастью, удалось дозвониться до самой Марины.
- Бе-е-елочка! – стонала она в трубку. – Какое это счастье! Видела бы ты моего пупсика, какие у него глазки, ой, это вообще! А бровочки – домиком, такие маленькие, шевелятся! Ой, а ушки, ушки-то! Белочка, они ж игрушечные! И пальчики – страшно прикасаться!
Нет, разговаривать с залитой по маковку окситоцином женщиной решительно невозможно. Кудахчет, сюсюкает, мозг отключен за ненадобностью, изо рта льётся сплошной «курлык-мурлык, сю-сю, мур-мур». В общем, всё было благополучно, теперь перед нами с Людкой стояла сложная задача – навестить Марину, увидеть её и малыша, чтобы не вляпаться в Лёшеньку. А то не дай бог что…
История с «навестить» затянулась аж на полтора месяца. Кормящей маме непросто выбрать время для гостей нон-грата, мы же не сидели ровно на пятой точке в ожидании, у нас с Людой свободного времени было немного. Долго не получалось совпадения возможностей.
И лишь в середине февраля Марина, наконец, сообщила, что весь вторник с утра до четырёх часов будет одна с малышом. Мне удалось отпроситься с работы, посидев накануне в редакции над текстами до одиннадцати часов вечера и оставив бумаги на своём столе с прижатой дыроколом запиской: «Записать сегодня четыре рекламы! Женский голос – Вера Леонова на три ролика, на один – мужской, кто угодно, кто может\хочет\согласится. Музыка расписана, Миша в курсе, всё подобрал. Особое внимание на ролик № 2 – полторы минуты, много текста, заказчик – придурок с манией величия!» И ещё отредактировала большой рекламный текст для получасовой коммерческой передачи про медицинский центр. Ударно потрудилась, освободив день для визита к Марине.
В этот раз мы с Людкой добирались до резиденции на такси: Людку смущала сумма прописью, но я легко могла себе позволить такое роскошество.
- Давай пополам! – строго сказала подруга.
- Иди в пень! – беззлобно послала я её. – Давай между нами не будет цирлих-манирлих!
Людка надулась.
- Я нищебродка, по-твоему?
- Нет. Просто у меня сейчас реально больше денег. Когда я приеду к тебе в гости в Штаты, ты будешь меня содержать всю дорогу – неделю ли, месяц, сколько я решу у тебя пожить. Договорились? – мы засмеялись.
- Ладно, - согласилась Людка.
- Ага! Испугалась, задумалась? – подначивала я подружку.
- До ужаса! Наверное, ни в какие Штаты не поеду, а то уж больно жуткая перспектива вырисовывается.
Весело болтая, мы доехали до рублёвского дома, а когда расплачивались с таксистом, он с большим интересом разглядывал гостей новых русских, очевидно пытаясь разглядеть в нас валютных проституток и недоумевая от несоответствия.
Кстати, большая-пребольшая разница – ехать по зимней дороге к рублёвским дворцам в обогреваемом, мощном Мерседесе или в раздолбанных, холодных, провонявших бензином Жигулях. Поездка показалась намного более долгой и утомительной.
Мы приехали к Марине около двенадцати дня, прекрасно помня, что к четырём должны убраться восвояси. Нормально, куда ж больше-то?
Марина немного поправилась, но и это ей шло! Она как бы помягчела, стала в десять раз более женственной и нежной. Огромная, налитая грудь распирала шёлковый халатик, глаза сияли новым блеском, улыбалась же Маринка, не переставая. В общем, нормальный, чуть придурошный вид молодой счастливой мамочки.
Своего сына Марка она не спускала с рук, даже когда в этом не было ни малейшей необходимости – малыш спокойно спал, и его запросто можно было уложить в кроватку.
- Не могу! – улыбалась Марина. – Хочу постоянно держать на руках, не в силах оторваться.
Она могла себе позволить получать удовольствие от материнства, наслаждаясь самыми приятными его моментами, потому что ей круглосуточно помогали посменные няни – одна из них та самая кухарка в передничке, которую мы однажды уже видели. И вновь застали за работой именно её, уставшей выглядела как раз она. На сей раз пожилая женщина, которую нам не представили ни тогда, ни сейчас, назвав лишь «дневной няней», была одета в милое цветастое платье, испачканное срыгиваниями младенца.
Марина, к счастью, имела возможность отдыхать и высыпаться, поэтому выглядела отлично, а глаза… Глаза нашей Лоллобриджиды, подсвеченные любовью и окситоцином, были достойны, чтобы их писал художник эпохи Ренессанса. Боюсь, мне для рассказа о блеске и выражении взгляда не хватит слов, язык бессилен.
На сей раз мы побывали на втором этаже резиденции – в прелестной голубенькой, ярко украшенной картинками и игрушками комнате малыша, а на спальню супругов Марина разрешила нам взглянуть одним глазком, явно смущаясь. Ещё бы: их с мужем опочивальня была до изнеможения роскошной, совсем не хай-тек, а, скорее, стиль барокко: обитые тканью стены, лепнина на потолке, массивная, монструозная кровать на огромных ногах под балдахином и с причудливо резным изголовьем. Кроме громкого «Ох!» нам с Людкой нечего было больше сказать.
А потом в уже знакомой гостиной на первом этаже мы пили кофе, а Марина – чай с молоком.
- От такого чая прибавляется молочко для Маркуши, - сияя, сообщила она великую тайну.
По счастью, мальчик родился здоровый, активный, Алёшенька счастлив до невозможности, Марина наслаждается материнством, в общем, всё в этом доме идеально. Я, было дело, думала извиниться за своё отвратительное поведение несколько месяцев назад, но, глядя на совершенно безмятежную мордочку подруги, не рискнула: подумалось, может, она всё забыла уже, зачем напоминать плохое и омрачать её райское существование? К великой радости, всё само собой и разрешилось. И Марина не держит на меня зла. Мне бы совсем этого не хотелось!
При этом перспектива дружить с ней крепко и «на долгие года» уже вовсе не казалось такой уж привлекательной: будучи рядом, на расстоянии вытянутой руки, Марина становилась всё более далёкой и чужой. Маркуша ли в этом виноват, Алёшенька ли? Или богатство, которое выпихивало меня из Марининого круга по неумолимому закону жизни? Да, собственно, всё вместе, как неразрывно связанное и растущее из одного корешка – из встречи Марины с Алексеем и возникновения между ними «чувств-с». Вот он – момент разлома. Дальше всё шло по правилам отношений в обществе – не нами установленным, зато веками проверенным. Не только «любовь предпочитает равных», нет! Дружба тоже, и в первую очередь.
Дело было сделано, родившую подругу навестили. Ребёнка посмотрели и оценили на пять с плюсом. Долг исполнен.
Как можно завести даже своего собственного котёнка, ежели я целыми днями на работе допоздна? Взрослому-то коту не страшно, а для маленького пушистика плохо. Ничего не выйдет.
Мой дом перестал быть любимым местом, превратившись в неприветливую, холодную нору, где на меня наваливалась печаль. Сомнительный выход я нашла в том, что сделала работу самой главной частью жизни. Как моя мама, только с другой мотивацией: она ради людей, я – исключительно ради себя.
Нагружалась делами по самую маковку, всё время была на подхвате у журналистов, выручала их с редактированием, помогала на записи, если нужно. Всем предлагала себя в помощь, даже если приходилось задержаться после работы – да хоть до полуночи!  
Завести отношения или животное не могла себе позволить, поскольку радио отнимало всё моё время. И тем не менее, я это сделала. Завела отношения. Совместив личную жизнь и работу.

Запутанная я, растерянная, влюблённая.

КАК ОКАЗАЛОСЬ, ЕДИНСТВЕННЫЙ

Самый позорный вариант выпал на мою долю, дорогие товарищи! Учит нас народная мудрость, учит – а всё не впрок. «Не трахайся, где работаешь!» - писаная слезами истина. «Не связывайся с женатыми!» - а это уже накарябано кровью на житейских скрижалях. Но разве можно себе отказать в удовольствии исполнить собственное танцевальное соло на граблях?
Началось всё осенью 95-го года. Примерно в октябре.
Миша, наш звукорежиссёр, которого знала с первого дня работы на радио, – могла ли я подумать, что это будет он? Мы проводили с ним в студии кучу времени. И почти всегда в весёлом творчестве, в хохоте, получая удовольствие от работы. Очень редко мы из-за чего-то цапались, и то была сущая ерунда, легко забываемая через пять минут. Иногда устраивали перерывы, пили кофе, сидя рядышком перед режиссёрским пультом и болтая.
Мише было тридцать четыре, у него имелись жена и семилетняя дочь. Да, сволочь я, знаю. Потому что прекрасно была осведомлена о Мишином статусе. Однажды даже видела его семью – они заезжали к нему зачем-то на пять минут. Симпатичная чуть полноватая женщина, улыбчивая и тихая. И дивная глазастая девчонка. Вопрос: как я могла? Смогла.
Не заметила, когда обычное расположение к человеку, удовольствие от его присутствия и стремление почаще общаться, переросло в нечто большее. Не усекла момента вовремя, не пресекла безжалостно ситуацию в зародыше. Впрочем, смогла бы? Теперь не уверена.
Как-то раз меня внезапно торкнуло, когда он просто произнёс обычную фразу «Белочка, давай перезапишем дубль, не возражаешь?» - и посмотрел на меня немного исподлобья, чуть сощурив левый глаз, улыбнулся краешком губ. Что это было? Просится банальное – «меня, как громом, поразило». Ужас! Так нельзя писать, это пошло и бездарно.
Но именно так и случилось.
Потом, после, вспоминая, я догадалась, что громом-то была крохотная последняя капля… нет, соломинка, которая переломила хребет. Месяцами копились женский интерес и понимание того, что Миша мне удивительно приятен. В роли соломинки выступили рядовая фраза и обычный взгляд. Соломинка-детонатор.
Показалось, что некий садист вылил на меня из ведра кипяток. Кровь бросилась в лицо, на лбу выступила испарина, сердце понеслось в чисто поле, а я и понятия не имела, как в таких случаях берут себя в руки. Меня охватила настоящая, сумасшедшая страсть.
- Пе-перезапишем, – пролепетала я, не зная, куда девать глаза, чтобы не смотреть на Мишку. – Водички только выпью…
Выхлестала целый стакан холодной воды, постукивая об него зубами. Мокрые гадкие ладони, на висках пот, дрожащие коленки… Мерзкая мокрая клуша, у которой давно не было мужчины – грубостями я пыталась надавать себе моральных пощёчин. Но чувствовала, что лукавлю: не просто страсть, не просто желание вспыхнуло во мне. К Мишке я чувствовала нечто особенное, куда большее, чем банальную похоть.
В тот день работать было трудно, ничего не ладилось. Мы опять сделали перерыв и стали болтать ни о чём. То есть, о жизни. И вдруг зацепились взглядами и не отвели глаз. И тема разговора в ту же секунду стала серьёзной и лирической (хотя суть её, убейте, не помню).
Мы сидели в полуметре друг от друга. До моего носа долетал лёгкий аромат мужского одеколона и чуть-чуть сигарет (он курил, но мало), а Миша вдруг задел рукой моё колено, и оно… загорелось. Я почувствовала пылающий на джинсах огонь аж до настоящей боли.
- Белка… - произнёс Мишка. И от того, как он произнёс моё имя, сердце ухнуло вниз. Я замерла. А Мишины руки тем временем крепко обхватили меня хваткой боксёра-любителя. И не было никаких сил, и совершенно не хотелось сопротивляться.
- Кто-нибудь войдёт… - успела прошептать я, закрывая глаза.
- Нет, - он на секунду отвлёкся и нажал кнопку «ЗАПИСЬ». Значит, снаружи зажглась предупреждающая красная лампочка. Никто не войдёт.
Не подумайте дурного. Мы только целовались. Но как мы целовались, боже мой!
Смех – главный враг секса, известная истина. До сего дня отношения между нами были лёгкие, весёлые, даром, что рабочие. Нас связывала самая творческая часть нашей работы, от которой мы оба кайфовали.
С Мишей по сменам работал более взрослый Сергей Ильич, и он терпеть не мог записывать рекламные ролики. Вовсе не для каждого это дело было любимым и желанным. И «голосом» поработать мало кто рвался из радийщиков, несмотря на гонорары. Хотя, откровенно говоря, мало кто умел.
А мы с Мишей получали удовольствие от процесса и очень много смеялись.
Всё изменилось. Теперь, когда мы веселились, то смотрели друг на друга по-новому – с нежностью. Часто, оставаясь только вдвоём, не выдерживали и бросались обниматься-целоваться. Он подходил и, обняв ладонями моё лицо, касался губами моего рта…
- Гад, не выбивай из рабочего процесса, - бормотала я, жмурясь и немедленно улетая в небеса.
Или сама не выдерживала, подскакивала к нему и прижималась щекой к его ладони. И сразу затихал смех, оставалась лишь искрящаяся страсть и сбивающееся от желания дыхание, желваки на его лице, моя закушенная губа, его жадная рука на моей груди… Очень трудно было вовремя остановиться, честно говоря.
Сам грех происходил, конечно, у меня дома. Не у него же… Я стала реже задерживаться на работе, а Миша, наоборот, чаще – как будто бы на работе. Мы по-шпионски уходили из редакции по очереди.
Мишкины смены заканчивались по-разному – в пять или в шесть, изредка в четыре часа. И вот мы оба, с разницей в пару минут, движемся к метро разными путями. Намеренно не выглядывали друг друга в толпе и встречались только на моей станции, у последнего вагона.
«Мы могли бы служить в разведке, мы могли бы играть в кино! Мы, как птицы, садимся на разные ветки и засыпаем в метро». Эта песня появилась позже, в начале нулевых, и сразу стала моей любимой. До боли сердечной от воспоминаний, до спазма в горле. Мы с Мишей точно могли бы служить в разведке.
Примерно через полгода Мишка купил свою первую машину - «Нексию» и отныне ждал меня в ней. «За углом».
Как часто мы грешили? Ну, раза два в неделю – точно. Готова кровью подписаться – на работе никто ничего не знал, ни о чём не догадывался. Что же касается Мишиной жены… Понятия не имею. Я не задавала вопросов, потому что это была слишком болезненная для меня тема. Беда в том, что влюбилась я по-настоящему.
Мне было удивительно хорошо с этим человеком – и не только в постели. У нас будто некие невидимые антенны работали на одной частоте: мы увлечённо болтали про одинаковое, вспоминали и любили одни и те же книги и фильмы. У обоих был похожий юмор, который мы секли с полуслова, и если уж начинали хохотать, то до полной обессиленности, до стона и икоты.
Когда мы садились, полуголые, на кухне пить чай или кофе, то могли для прикола губами булькать напитком в чашке, как детсадовцы. А потом сразу заговорить очень серьёзно о том, что происходит у нас на работе, кто совсем дурак, кто безумно талантливый и вообще, «как нам реорганизовать рабкрин»: мы обожали «улучшать работу радиостанции», потому что, разумеется, лучше всех знали, как этого добиться.
После врубали музыку и танцевали. И «медляки», и быстрые – бесясь и кривляясь. А потом снова – любовь. И жуткий момент расставания, когда это невозможно, невыносимо, немыслимо!
Моя страсть была сильной и изматывающей. Если мы не виделись больше одного дня (выходные, Мишина ночная смена), у меня начиналась настоящая ломка, я болезненно тосковала по его запаху, по губам и объятиям. Он снился мне ночью, и я просыпалась от собственного стона то ли наслаждения, то ли рыдания.
Начались адовы муки ревности. К жене, разумеется. Я возненавидела эту милую женщину всей силой чувств, на которые была способна. Мне приходилось предпринимать уйму усилий, чтобы держать себя в руках. Чтобы никто ничего не заметил и не заподозрил, я вынуждена была постоянно помнить про Демона и обязательность его присутствия, но, понимая, что слабею, пользоваться зеркалом, контролируя мимику и даже выражение глаз. Ещё, пожалуй, никогда я не чувствовала себя настолько зависимой от физиологии. Чем была моя сумасшедшая страсть? Просто гормональным бунтом?
Только тогда я для себя открыла понятие «любовь». Если быть откровенной, то моё чувство к Мише оказалось в сто раз сильнее того, что когда-то я испытывала по отношению к Тимуру. Невозможно никакое сравнение! И больше такое в моей жизни не повторилось никогда.
Даже сейчас, когда я вспоминаю Мишино лицо, руки, тело, голос, у меня кружится голова, ёкает сердце и перехватывает дыхание. А прошло уже двадцать пять лет. Как так? Тот самый «след удивлённой любви, вспыхнувшей, неутолённой»? По Окуджаве. Но разве можно назвать неутолённой грешную любовь в моей спальне? Ведь в основном там и разворачивался весь наш роман. У нас в запасе всегда было очень мало времени, поэтому прочая жизнь проходила помимо и мимо нашей любви. Лишь несколько раз нам удалось погулять в парке, в кафе были всего три раза – вот и вся наша внешняя жизнь!
Если мы куда-то выходили вдвоём, то исключительно на кухню. Делали себе кофе или заваривали чай. Включали маленький кухонный телевизор, смотрели последние новости или какое-нибудь ток-шоу, хохотали и обсуждали увиденное, ужасались пугающим вестям (других тогда, если помните, почти не было – такова, неизвестно зачем, была тупая политика СМИ, плохо кончившаяся, что естественно). Так мы хотя бы полностью не выпадали из реальности.
Разве эта любовь – не утолённая? Что есть «неутолённая любовь», сладкая боль которой преследует меня по сей день? Любовь, не закончившаяся семейной жизнью, совместным бытом, не омрачившаяся взаимной усталостью друг от друга, раздражением и тягостью, пришедшими взамен страсти? Любовь, прерванная на высокой ноте, в полёте, на пике своего расцвета? Потому и неутолённая. Оставшаяся в памяти лишь сладостью и счастьем.
Выходит, любовь утолённая – это чувство, убитое разочарованием и обыденностью. Чтобы жить и остаться в памяти прекрасной, любовь не должна быть утолена и «испоганена» соединением любовников навсегда. Как-то печально это, безнадёжно. Но для меня убедительно. Доказано моей историей.
В любви должна быть незавершённость, тогда она ею, любовью, и останется, не превратившись в «отношения» с последующим отрезвлением. Любовь, как хорошая вечеринка, должна вовремя прерваться. Не закончиться, а именно прерваться! И в этом случае она никогда не завершится, оставшись в памяти настоящей любовью. В том числе, в памяти тела, когда при воспоминании про возлюбленного сладостное томление будет всякий раз мучить уже даже совсем не юную тушку.
И тут самое время завести вечный спор об умении отличать страсть (похоть) от настоящего чувства истинной любви, которой никто так и не может дать определения. Потому что в длительные отношения всегда вмешиваются, например, привязанность и доверие… или, напротив, раздражение с досадой.
Как отделить от любви нежность и привычку в хорошем смысле слова? Безусловно, любовь может вбирать в себя все эти ощущения, но они с тем же успехом способны существовать сами по себе, правда? Без страсти, плотского наслаждения друг другом. И тогда это уже не любовь, но такое случается с каждым, кто счастливо соединился с возлюбленным. Долгое время, проведённое вместе, враг любви. Разубедите меня, мне не нравится этот вывод!
Никто не разубедит и не расскажет, уж сколько великих умов пытались, даже Лев Николаевич «опускался» до этой темы в «Крейцеровой сонате». Яснее не стало. Никому и ничего.
Неумолимый опыт свидетельствует, что, подстреленная в самый пик своей силы, любовь навсегда остаётся в памяти именно ею, любовью – без всяких уточнений про привязанность и привычку. Любовь в первозданном варианте – это страсть, нежность, необходимость быть рядом, тоска в отсутствии, интерес ко всему тому, что интересно возлюбленному, желание делиться всем -  мыслями, мечтами и глупостями. Главное, вовремя выйти на минутку и не вернуться.
Рассуждаю и теоретизирую, хожу вокруг да около, видимо, по той простой причине, что страшно написать простые слова: по сей день я люблю Мишку. Что и так стало очевидно, правда? Люблю, но живу без него, не умираю, всё у меня в порядке. Так не бывает? Чёрта с два. Ещё как бывает. Жизнь – она огромная, хотя и короткая, как я теперь знаю. Такой парадокс.
Однажды случилось то, чего я ждала всей душой, вместе с тем, холодея от тревоги, что оно может случиться. А потом-то что делать? Это либо конечная станция, либо пересадка в другой поезд, следующий по пути «совсем серьёзные отношения». До станции «принятие решения».
Сидели мы с Мишей в студии, как бы записывали рекламу, на самом же деле обнимались под охраной красного стоп-сигнала для тех, кто снаружи. И вдруг он говорит – тихо-тихо, почти шёпотом:
- Как всё становится непросто! Никогда не думал, что вляпаюсь в такую банальность, даже пошлость, но… я боюсь назвать жену твоим именем… откуда эта фраза?
Я тоже шептала:
- «Москва слезам не верит», Миша. На самом деле банально.  
- Прости! Но это так. Дома на автомате, стараюсь лишних слов не говорить, не смотреть ей в глаза, чтобы себя не выдать.
- А она ни о чём не догадывается?
- Нет.
- Почему ты уверен?
- Я не уверен… я же не смотрю ей в лицо.
- Значит, она догадывается.
- Почему?
- Потому что ты не смотришь ей в лицо.
- И что мне делать?
- Не знаю.
- Я люблю тебя!
Он тогда сказал это впервые, и я то ли взлетела, то ли рухнула. Где верх, где низ? Вот оно – счастье! Вот она – беда!
- Люблю тебя, люблю, не могу без тебя совсем! А ты?
- Мишка, дурак! Ты же знаешь…
И мы, прижавшись друг к другу так крепко, что бляшка его ремня больно впилась мне в живот, по-новому целовались. Теперь наши поцелуи имели чуть солоноватый привкус слёз, как бывает при прощании. Но мы не прощались, просто не знали, что и как дальше будет.
С тех пор пошло по-другому. Будто до этого звучала красивая, но игривая, мелодия а ля Штраус, а теперь постоянно рыдали скрипки из «Шербургских зонтиков». Мы стали нежнее и тревожнее, я часто плакала, когда Мишка уходил, а у него под глазами пролегли тени.
- Надо что-то решать, - повторял он часто, произнося в сторону, точно сам с собой разговаривал. И я вся сжималась в комок, будто предполагала, что решение в этом случае синоним расставания.
Я продолжала делать свою работу с неизменным «знаком качества», не срывая сроков и, как говорилось при совке, выполняя все обязательства, в том числе повышенные. Была непроницаема и бесстрастна. Все штормы и ураганы происходили внутри, не выплёскиваясь наружу. Даже Вера, не говоря уж о Полине и Малюдках, даже она, не знала ничего, не догадывалась. Вы умеете хранить сердечные тайны от самых близких и дорогих подруг? Я – да. Отважный партизан. Могла бы служить в разведке и ничего не сказать врагу под пытками. И лучшему другу тоже.
Вот только…
- Белка, какой у тебя секрет похудения? – ревниво интересовались женщины радиостанции. – И без того была стройняшкой, а теперь так классно торчат ключицы, ручки-веточки и глазищи какие! Колись, как это делаешь? Неужели не жрёшь ничего вообще?
- Ещё как жру, - пожимала я плечами, демонстративно доставая из сумки калорийную булочку и вгрызаясь в ароматную мякоть. – А потом ещё в кафе пойду – обедать.
- Да ты не больна ли? – испугалась одна из самых взрослых ведущих – ей было аж сорок два года.
- Здорова, как слон. Можно в космос, - улыбалась я, жуя.
- Ты в самом деле себя нормально чувствуешь? – с тревогой вглядываясь в моё лицо, хмурилась Вера. Она не знала! Подруга не догадывалась! Человек, близко видевший меня каждый день, относившийся ко мне по-доброму и внимательно, не замечал ничего. Если люди по-настоящему хотят сохранить свою тайну, у них это получается, не верьте иному.
- Всё в порядке, Верочка! – улыбалась я. – Просто, видимо, у меня был лишний вес.
- Да не было же, - пожимала плечами та. – Ты часто стала раньше уходить, я даже испугалась – не по врачам ли бегаешь?
- Просто к маме заезжаю, у неё всё-таки сердце не очень и в последнее время шалит, - вдохновенно врала я, а Демон не давал моим щекам краснеть. – Думаю, не переехать ли к ней насовсем, - ой, вот это зря ляпнула!
Вера кивала:
- Возможно, так было бы правильно.
Ох!
Зато легко и просто, без никаких усилий и желания, с прежним аппетитом, я худела, сгорая от любви, тайной, грешной, постыдной и преступной. Вулканическая лава выжигала меня изнутри. А Мишка… он мужчина, ему было легко скрывать, тем более, его место за пультом, половину рабочего времени он в наушниках, перерывов почти нет, эфир или запись идут нон-стоп. У него и времени лишнего не было с кем-то по душам болтать. Всё «лишнее» время уходило на меня. Только вот курить стал много. А я таяла, как Снегурочка Островского, познавшая любовь.
Всё должно было закончиться плохо? Да, всё обязано было закончиться плохо. Оставалось лишь ждать.
В один прекрасный день в конце весны, когда лето пьянит мечтами о грядущем отпуске и романтике (бог создал лето для сладких отпускных романов, измен, грехов и блуда, острил Олег), работая над текстом, я услышала позади себя будничный разговор двух эфирных ведущих, столкнувшихся в нашем муравейнике между сменами, мужчины и женщины:
- Лето приближается, надо куда-то детей вывозить, - говорила она.
- Дети во множественном числе приводят меня в священный ужас, - отвечал он. - Я одного не знаю, куда приткнуть, а у тебя аж двое. Катастрофа!
- И не говори, - смеялась она. – Бабушки наши, заразы, соглашаются сидеть с ним на даче не больше двух недель каждая – как сговорились! Нам с Пашкой придётся лето делить и брать отпуска опять порознь, - она погрустнела. – Вот тебе и семейная жизнь. Скажи: на кой ляд рожали двоих? Одного нам было мало? Да шучу, конечно, - видимо собеседник сделал большие глаза. – Люблю обоих, младшую обожаю, но если рассуждать чисто теоретически?
- А чисто теоретически это нонче актуально для Михаила нашего, - сказал он, а я почувствовала, как в мою спину мощно впился ледяными щупальцами громадный осьминог. В редакции был только один Михаил…
- Что ты говоришь? Они второго ждут?
- Ага! Он недавно говорил, что к концу лета будут рожать. Так и сказал: будем рожать! И улыбался умильно, придурок. А я ему: Миш, времена-то непростые! А он: а когда они были простые, я тебя умоляю! С другой стороны, прав: сейчас нужно просто деньги заколачивать, хотя бы дефицита никакого, памперсы-шмамперсы всякие, детское питание импортное – всё есть. Но я его пытался напугать: вот победят на грядущих выборах коммунисты, опять ничего не будет, нашего радио не станет, хорошо, если не расстреляют на заднем дворе. А он: с моей квалификацией пойду на госрадио обратно, если сын родится, на всякий случай назову Геннадием, скажу, что в честь папы Зю, меня новая власть станет любить и нежить, - оба заржали.
- А дочку-то? Если дочка?
- Мы обсудили и придумали новое женское имя: Геннадия, - собеседников ещё пуще разобрало веселье.
Тем временем я медленно подыхала, пронзённая острыми, как кинжалы, щупальцами осьминога-монстра. И не потому, что, моментально отсчитав девять месяцев назад от августа, вспомнила, как в ноябре-декабре у нас уже вовсю были сумасшедше страстные отношения. Ладно, тогда, видимо, с его стороны был только сексуальный интерес, а чувства пришли позже. Допустим. Но «будем рожать»… и радостная улыбка… и планы на случаи необходимости спасения и прокорма семьи – семьи! Меня в этих планах и близко нет.
А чего я, собственно, ожидала? Что он всякому станет рассказывать, как с ним приключилась огромная любовь? И потому семья побоку, новорожденный пусть сам как-нибудь, старшая дочка тоже обойдётся… так, что ли? Я этого хотела?
Конечно, нет! Безусловно, тысячу раз нет. Но… беременность жены, о которой я вообще не знала ничего, о которой уже судачат в редакции, а я, как последняя идиотка, сижу и спиной выслушиваю приговор нашим отношениям – это перебор. Так не делается. Миша, любимый, ведь так не делается!
Я смотрела в окно на радостное летнее небо, не мигая и не дыша. Моя спина была ровной и ни разу не дрогнула. Белла Кондратьева просто размышляет над очередным текстом, поэтому замерла статуей. Кажется, люди рядом стали чуть тише говорить, проникнувшись моей напряжённой задумчивостью – видимо, непростой случай Белке попался! Деликатные коллеги аж на шёпот перешли.
А я не то чтобы замерла. Я немножко умерла.
Время для записи рекламы в студии проходило абсолютно непродуктивно. Я окончательно измяла и исчеркала лист с текстом, опустив голову и монотонно бубня:
- Миша, как же так? Миша… Почему ты со мной так?
Мишка торчал за своим пультом, отчаянно обхватив голову руками и глядя на меня несчастными глазами, тщетно стараясь поймать мой взгляд.
- Белка, любимая, прости! – он рванулся было ко мне, но я остановила поднятой рукой и криком:
- Не подходи!
- Да что ж такое-то! Что я мог поделать? Погнать Ленку на аборт? Так она скрывала до четвёртого месяца!
- А если б не скрывала, погнал бы?
- Не знаю…
С минуту в студии висела прекрасная, звукоизолированная тишина.
- Ты старался на неё не смотреть… в глаза не смотреть… я помню, как ты говорил об этом.
- Так и было! – крикнул Миша. – И что в итоге: она забеременела и боялась мне говорить! Сказала: «Я видела, что-то не так, заметила в тебе перемену. Боялась хоть чем-то нарушить хрупкое равновесие в доме, чувствовала, что ты на грани. Поэтому молчала». И ещё она сказала… что очень любит меня и хочет этого ребёнка.
Мои руки непроизвольно стиснули несчастный листок в комочек. А сердце, залитое адреналином и ещё бог знает какой гадостью, начало сбиваться с ритма и мешать мне дышать.
- А ты, как погляжу, большой сластолюбец: сразу с двумя женщинами спал. Интересно, в один и тот же день? Какая мужская сила и какая ненасытность! – я с ужасом услышала свой дико злобный тон: если бы змея-гадюка или гюрза какая-нибудь могла говорить, то у неё был бы именно такой голос с этими же интонациями.
- Белка, ты что? Ты с ума сошла, как ты можешь? – в эфирной студии горел только дежурный свет, поэтому, возможно, мне показалось, что я увидела Мишины слёзы. И сразу два чувства скорыми поездами столкнулись на сердце: с одной стороны, огромная любовь и жалость к самому дорогому человеку. С другой – адская ревность в дружественной связке с плохо контролируемой злобой. Больно, очень больно! Я сделала глубокий вдох и прикрыла глаза – только сердечного приступа сейчас не хватало для завершения пошлой сцены объяснения с женатым любовником.
- А что – разве не права?
- Она моя жена.
- А я просто любовница. Ну, ты прав. Какие у меня могут быть претензии. Кроме одной, Миш: не надо было говорить о любви, понимаешь! Не надо было поднимать градус наших отношений, тем более, когда ты знал, что Лена ждёт ребёнка! Ты ведь знал! Зачем, зачем? Это же гадство! Ты меня этим привязал к себе, приковал, приварил, у меня шансов не осталось вырваться! А ты – знал!! – к сожалению, я уже кричала и не могла сдерживаться, не могла взять себя в руки и притормозить бурю. Мне было так худо, я даже не пыталась делать вид, что ничего не происходит, я забыла про Демона и была полностью открыта и беззащитна, слаба и адски несчастна. – Это всё, Миш, понимаешь? Всё!
- Да, я понимаю, - вдруг глухо сказал он. Я опешила. Не ожидала, что так быстро он сдастся и… И – что? Мы продолжим невозможные теперь уже отношения? К примеру, для него они вполне возможны и впредь (правда, тогда я должна принять, что Миша – не совсем тот человек, которого мне хотелось бы любить). Но для меня-то категорически нет!
В семье появится младенец. И если моё сознание с огромным трудом, хоть как-то, пусть мучительно, но всё же мирилось с наличием восьмилетней девочки, то рождение ребёнка – непреодолимое препятствие. Потому что, во-первых, нельзя блудить (о, господи!), когда у тебя только что родился сын… или дочка. А во-вторых, появление малыша об очень многом говорит. И о том, что между мужчиной и женщиной далеко не всё кончено, и о том, что для женщины сохранение беременности – это принятие осознанного решения… «чтобы мужа удержать!» - угодливо подсказывала память досужее бабское объяснение. «Пузом семью сохраняет!» - откуда в моей голове взялась такая мерзость?
- Нет! – я зажмурилась и затрясла башкой.
- Что – нет? – тихо спросил Миша. – Я понимаю. Понимаю, что всё… Я был готов, знал, что ты так скажешь. Поэтому выжидал. Да, малодушничал, боялся. Прости. Или не прощай, теперь уже неважно.
Не помню, как мы тогда записали ту клятую рекламу. Как-то записали.
Всё было будто в тумане. Прежде чем выйти из полумрака эфирной, я привела себя в порядок. Сделала лицо.
Подойдя к своему столу, достала из сумки лекарство, которое с некоторых пор всегда таскала с собой, и незаметно приняла его, налив чаю. Хорошо, что Веры в тот день не было на работе, она заметила бы непорядок: несмотря на нормальный внешний вид, меня всю трясло, будто температура поднималась. О, хороший повод, однако!
- Олег, я уйду домой, меня лихорадит, похоже, грипп, - зашла я к начальству отпроситься.
- Не, вот гриппа нам точно не надо, - встревожился тот. – Иди, не дыши тут, отлежись, если что – мы по телефону тебя достанем, окей?
- Конечно! Я всегда на связи, - и помахала рукой, улыбнувшись. При гриппе ведь люди вполне способны улыбаться, правда?

Невменяемая я.

БЕСКОНЕЧНЫЙ ВИСОКОСНЫЙ

Дома я слегла. Конечно, никакой то был не грипп, а что-то вроде нервной горячки. Температура поднялась до 39, сердце сбоило. К счастью, у меня в аптечке всегда водились транквилизаторы и снотворные. Просыпалась я лишь для того, чтобы в состоянии зомби выползти на кухню, выпить чаю с куском хлеба, принять очередную дозу транков и снова завалиться в кровать – спать, спать, чтобы не думать, не чувствовать, не испытывать мучений! Сон – лучшая анестезия для душевной боли.
Телефон надрывался и визжал, но я не реагировала. Таблетки работали на совесть, их было много.
Естественно, что к концу второго дня, ближе к ночи, меня разбудил звонок в дверь, звучащий как сирена: на кнопку нажали и не отпускали, звонок бесновался, как не прихлопнутый будильник.
С трудом оторвавшись от подушки, я поднялась, не сумела продрать глаза, не нашла ногами тапки, в длинной футболке и босая поплелась открывать, вообще не думая, кто там может быть и зачем. А за дверью стояла Вера с бешеными глазами, поддерживая под руку мою бедную, совершенно белую маму, у которой дрожали губы.
- Доченька! – вскрикнула мама и, как раненая птица, рухнула ко мне в объятия – мне ничего не оставалось делать, как попытаться её подхватить, потому что ноги её почти не держали.
- Ты с ума сошла, дура, идиотка! – орала Вера. Вера орёт? От удивления у меня даже полностью открылся один глаз.
- А что случилось? – сипло проскрежетала я. – Господи, что у меня с голосом?
- Это ты объясни, кретинка чёртова, что случилось! – продолжала орать Вера, тыкая больно пальцем мне в плечо. Мама плакала у меня на груди. – Какого чёрта ты пропала? Какого чёрта трубку не берёшь? Я до сегодняшнего утра от мамы твоей скрывала, что тебя вообще нигде нет, всё думала, объявишься, загуляла… Но ведь что-то говорить надо!
- Что говорить? Кому? Почему ты что-то говорила маме? Вы же не знакомы!
- Ты пьяная? – Вера принюхалась. – Вроде нет. Что с тобой, Кондратьева? И вообще – дай войти, маму свою пожалей, посади её куда-нибудь или положи, она ж едва держится!
Мы неуклюжей маленькой толпой прошли в гостиную. Мама едва передвигала ноги, поэтому в комнате сразу бессильно опустилась на диван и закрыла лицо руками.
- Не, ты посмотри, какая ж сука! – сквозь зубы процедила Вера и вдруг крепко схватила меня за плечи и тряхнула так, что мои челюсти стукнулись одна о другую. – А ну быстро иди умываться! Морду сполосни и выкладывай, что случилось с тобой, дрянь такая! Полгорода на уши поставила…
Через четверть часа я, разумеется, врубилась во всё происходящее и пришла в ужас. Из-за мамы. Из-за того, что с ней могло случиться.
- Почти случилось, - мрачно комментировала Вера мои извинения. – Сегодня я её отпаивала зверской смесью лекарств, хотела «скорую» вызывать.
- Я уже в полном порядке, всё хорошо, - бледная мамочка, белая, с чёрными подглазьями, улыбалась дрожащими губами и всё гладила и гладила меня по спине, по затылку. – Это всё високосный год, високосный год… Трудный год… - Какая же я сволочь, какая скотина! Нет мне оправдания.
- Так что случилось? – Вера смотрела на меня, как самый злой следователь на свете. Хм, а я даже не подумала соорудить какую-нибудь версию. Я вообще ни о чём не думала, кроме как о необходимости анестезировать боль. Правду сказать нельзя. А злой следователь вот-вот начнёт мне руки ломать и печень отбивать, судя по взгляду.
- Можно я потом расскажу? – жалобно спросила я, виновато глядя то на маму, то на подругу.
- Нет, ты сейчас скажешь главное: что у тебя случилось? Давай, мы ждём.
- Доченька, что бы там ни было, ты только скажи! – мама обняла меня и нежно зашептала на ухо: - Я в любом случае с тобой, на твоей стороне, ты ни в чём не виновата, и я тебя спасу!
Всё, это был нокаут. Внутри меня разорвалась атомная бомба, и дальше помню только свои рыдания, всхлипывания, подвывания, стакан с водой, раздражённо пихаемый Верой прямо мне в зубы, мамины поцелуи в щёки и лоб, мокрое полотенце, которое подруга приволокла из ванной, а мама нежно обтирала моё мокрое, в слезах и соплях, лицо.
Тяжёлый выдался вечерок. Закончился он часа в три ночи, когда мы все улеглись поспать, распределившись по комнатам и кроватям, успев до этого посидеть на кухне и выпить совершенно пустого чаю. Почему-то у меня в доме ничего не оказалось, кроме окаменевших пряников, засохшего сыра и пары яблок. Последний раз Миша здесь был неделю назад. С тех пор я, видимо, ни разу ничего не покупала. Питалась перекусами на работе.
- Ты вообще жрёшь? – спросила Вера, безуспешно пошарив по шкафчикам и холодильнику.
- Не помню, когда последний раз в магазине была, - честно призналась я.
Мы уже все успокоились, обнялись, поцеловались. Я рассказала почти всю правду: рассталась с любимым, психанула, потеряла мозги, прошу прощения, виновата, больше так не буду. Мама опять расплакалась – от жалости ко мне, но я ей строго велела прекратить, ибо оно того не стоит. Просто всё сразу сошлось в одной точке: усталость от работы, весенний авитаминоз, расставание с парнем… Словом, дурь, и в отпуск пора.
- От тебя половинка осталась! – причитала мама. – Знаешь, что? Завтра же переедешь ко мне! Будем жить вместе.
- Нет!
- Да! Не спорь.
- Мама! У тебя своя жизнь…
- Нет у меня никакой своей жизни! - воскликнула мама. И что-то было в её тоне, заставившее нас с Верой опустить глаза: мы услышали вскрик умирающей надежды на прекрасное, которое никогда не случится. Или мне всё привиделось-прислышалось, потому что сама я плыла по волнам горечи. – В смысле, если ты про личную жизнь… - мама вздохнула. – Ничего нет. И уже не будет. Давай начистоту. У меня только работа и ты с Фимкой.
Ясно. Мама тоже пережила какую-то драму. Но, между прочим, не заставила меня или кого-то ещё из-за этого психовать и подыхать от ужаса. Я вообще ничего не знала. Так ведь и не хотела знать! Думала только о себе. Но мне-то двадцать три, и я прекрасно понимаю, что ещё всякое будет, а моя мама в сорок шесть, кажется, решила себя похоронить! Из-за меня?
- Знаешь, мамуся! Если я к тебе перееду, то у тебя и в самом деле ничего и никогда больше не сложится. Да и мне будет непросто. Давай сохраним статус-кво.
- Твоя квартира никуда не убежит: появится молодой человек, будете жить здесь. И встречаться ты можешь… тут… с кем-то… - мама покраснела. – А про моё… не будем, хорошо? Умоляю, прошу, не надо. Пожалей меня! – умирать буду, не смогу забыть тот мамин взгляд – умоляющий взгляд женщины, которая больше не надеется на любовь и мечтает только об одном: забыть, отринуть навсегда саму возможность попытки полюбить и быть любимой. Как же больно ей сделали! Убила бы гада, если б знала, о ком речь – что бы там ни было, потому что моя мама не может быть ни в чём виновата. Но я и прежде не интересовалась, а теперь тем более нельзя.
Я вздохнула:
- Хорошо, мам. Подумаю. На свежую голову надо решать, не так.
- Ага, и ещё подумай, что Олегу будешь говорить, - скроила вредную мордочку Вера. – Слышала бы ты, какими словами он тебя нарекал вчера и сегодня. Мне даже хотелось вызвать его на дуэль, потому что перебор. Но ты подвела людей, Белла.
- Разберусь, - пообещала я. Значит, Мишка знал, что я «пропала». И ему было всё равно? Вот так, да?
В те минуты я для себя всё решила.
Решила уволиться. Да, я в своём обычном стиле – принимать быстрые, резкие, спонтанные решения, исходя из чувств, а не здравого смысла. Хотя в этом конкретном случае – как посмотреть. Если рассуждать логически... А давайте рассуждать логически!
У меня хорошее воображение, и мне стало очевидно, что если я буду регулярно видеть Мишку, то натурально сойду с ума. Я на пике любви, у меня ничего не прошло, мне везде мерещится его запах, слышится его голос, я адски тоскую по его сильным рукам! Как скоро я окажусь в психушке, встречаясь с ним каждый день и не позволяя себе даже притронуться к нему?
Можно ли излечиться от аллергии, не устраняя причину – аллерген? Можно, если постоянно принимать лекарства. Тут та же история: мне придётся жить на транках, всё время увеличивая их количество, чтобы спокойно реагировать на Мишу. Вернее, не реагировать. На «колёсах» невозможно ни работать, ни вообще нормально функционировать. Мозги выключаются. Значит, моё спасение только в устранении «аллергена». Ну, нет другого выхода!
Увольняйся или сойди с ума.
К тому же фортель с исчезновением на два дня при несделанной работе и с взбесившимся отделом рекламы сыграл хреновую службу для моего, так сказать, реноме. Казалось бы – ну, впервые же такое отчебучила, никогда прежде ничего подобного! Но Олег орал, как потерпевший в авиакатастрофе, а Елена, гордость и краса рекламы, не преминула удовлетворённо фыркнуть:
- Вообразила о себе, да? Великая? Можно на клиентов с высокой горки плевать?
Наконец-то ей представилась возможность меня укусить, раньше это было моей привилегией – покусывать рекламщиков.
Впрочем, отпускать Олег меня вовсе не собирался.
- Бел, я ж всё понимаю, мужик, к примеру, может сорваться и в запой уйти… у женщин свои заморочки. Я вынужден тебя наказать на деньги, но чо ты сразу увольняться? Обиделась? Маленькая, что ли?
- Да не из-за этого, Олег, - поморщилась я.
- А из-за чего?
- Ну, скажем так: личные причины. Нет? Не канает? Тогда вот: другая работа подвернулась.
- Какая? – сощурился тот. – Не придумала ещё? Ведь врёшь!
- Ну, вру – и дальше что? – я усмехнулась. - Можно подумать, что без веской причины ты меня не отпустишь, а я не уйду. В чём смысл колебания воздуха?
Олег вздохнул.
- Просто жалко. И нам тебя терять жаль, и ты сейчас, сдаётся мне, делаешь по дури большую глупость, потом будешь дико жалеть. Вот крест тебе и святая икона! Не боишься?
- Не буду жалеть, - твёрдо стояла я на своём. Да, обожаемая работа. Да, отличный заработок. Да! Да! Да!
И Мишка перед глазами. Следующая остановка – дурдом, безусловно.
Моя первая любимая, самая лучшая в мире работа! Прощай.
Можно было по-другому? А как?
Конечно, с Верой у нас случился большой разговор. Она переживала, что я ухожу, и требовала объяснений.  Я молчала. Конечно, Вера обиделась и мне пришлось умолять её не делать этого, потому что настоящую причину я не могу открыть никому. Вообще никому. И никогда. Хотя Вере можно было довериться, как себе самой. Но ведь ей с Мишкой ещё работать! Кто знает, как могут сложиться их отношения из-за того, что они оба небезразличны ко мне.
Зато Вера, наконец, доверила мне историю своей любви.
- Ты всё-таки подумай, стоит ли из-за мужчины бросаться в крайности. Я тебе расскажу о себе. Мой случай слишком болезненный и поучительный, чтобы разрешить любви управлять моей головой… и даже вообще появиться в моей жизни.
- Несчастная любовь? – спросила я чуток насмешливо. Мол, подумаешь, эка невидаль.
Вера смотрела на меня снисходительно.
- Несчастная любовь? Если бы. Любовь-катастрофа, любовь, калечащая и убивающая! Я не любила, а сошла с ума, потеряла не только голову, но всю себя.
- Разве это так плохо?
- Бельчик, а разве не важно, кто объект? Разве не важно, что я рисковала сгинуть, погибнуть? Или ты слишком ещё молода, чтобы знать, в каких подонков и негодяев влюбляются по уши и что из этого выходит?
- Он был негодяй?
- Хуже, - Вера вздохнула. – Он был преступник.
- Ой!
- Вот именно. Мне было двадцать, я влюбилась по уши в красавчика в самых модных в то время джинсах и с золотой цепочкой на сильной шее. Идиотка... западное кино сыграло роковую роль, - она горько усмехнулась. – Но он так выделялся на фоне задрипанных мальчишек в моём дурацком институте! Я вообще не понимала, что он там делает, да ещё на режиссёрском факультете? Только потом узнала, что для него Институт Культуры был отличным прикрытием. Ему в доступе всегда нужны были Химки, где была база, нора…
- База чего?
- Ты слушай. Он был наркодилером. В то время ещё большая экзотика, я вообще, наивная душа, про такое понятия не имела. Но у него всегда были деньги. Говорил, что его папа академик, что живут они на Садовом кольце. Ты представить себе не можешь, как я влюбилась – до потери мозгов! Стала абсолютной дурой, невменяемой! Притащила его домой, познакомила с мамой. Божечки, какой она подняла крик, как только он ушёл. «Идиотка! Ты что не видишь морду жулика! Хорошо, если жулика, а не что похуже! Чтоб ноги его не было! Чтоб ты забыла, как его зовут!»
- Алла Андреевна? Вот прям так? – поразилась я.
- Ха, она и сейчас бравый солдат, а тогда – ты представить себе не можешь, какая была авторитарная! Штука в том, что она оказалась права на тысячу процентов. Но я-то была не в себе, без мозгов! Поэтому ночью – заметь! – по-тихому собрала вещички и оставила записку, я, мол, поселюсь в общаге института и чтобы мама меня не искала и ноги её там не было. Степень дурости осознаёшь?
- Ну… просто влюблённая по уши девчонка, что уж сразу дурость-то?
- Общага! Для москвички! Где такое видано? Я вообще не соображала ничего. В общем, отвёз меня мой драгоценный в какую –то конуру недалеко от института, в Химках – однушку с минимальным количеством мебели, обшарпанную и довольно убогую, грязную. Это была его «точка». Версия для меня: «Я снимаю эту хату, чтобы не ездить из центра Москвы каждый день». И стала я там жить – хозяйкой, любовницей. Слепо-глухо-немой капитан дальнего плавания – это я. Два с лишним года прожила, Бел! И не врубилась! Только лишь догадалась, мол, что-то не так, какие-то странные дела: приходят люди, всё время разные, стучат, а не звонят в дверь, да ещё и стуком причудливым.
- А он сам наркоман?
- Нет, что ты! Даже не курил никогда! Такой чистенький, здоровенький, лощёный… убийца. Вернее, распространитель смерти. Замуж не звал, к родителям-«академикам» не возил. А я и не просила! Просто молилась на своего бога, готовила ему, стирала, обожала, служила. Нет, мне не на что пожаловаться: он меня тоже любил, всегда был нежен, дарил дорогие шмотки и иногда даже украшения, цену которым я не знала, не понимала. Вот только однажды… - Вера даже вздрогнула слегка.
- Что? – я слушала, затаив дыхание.
- В самом начале, в первый же день в той квартире он крепко обнял меня за шею, но сжал чуть сильнее обычного. И говорит: «Если твоя мать узнает, где ты, если придёт сюда, я её убью, клянусь! Задушу. Поняла?»
- Господи… и даже тогда ты не опомнилась?
- Нет! Я всё поняла не так, неправильно! Решила, что это страсть-любовь у него такая сильная, что он готов убить даже мою мать, если она против нас. Жутко испугалась, но смирилась. Помню, позвонила маме из автомата и поклялась, что у меня всё в порядке, чтобы она даже не думала меня искать. А если припрётся в институт, то я его тут же брошу. Мама кричала по телефону, рыдала, но ничего поделать не могла. Тогда она просто взяла с меня честное слово, что я буду три раза в неделю звонить и отчитываться – жива-здорова, ей этого довольно. На том и порешили.
- И ты два с половиной года жила с этим… уголовником?
- Ага! И, представляешь, была даже счастлива. Но потом вдруг что-то ужасное начало происходить. Однажды он пришёл жестоко избитый. Я хотела вызвать милицию, он запретил, я настаивала, так он мне дал сильную пощёчину. Он изменился… Стал дёрганым, злым, агрессивным. Ну, и в скором времени посреди ночи к нам ввалились милиционеры, и произошёл, как у них говорят, жёсткий захват. Его и меня на пол, руки за голову – вот это всё…
- Какой ужас… - меня даже затрясло.
- Его в наручники, увели… Меня, помню, начали грубо толкать в плечо, что-то орать в ухо, я от страха онемела, у меня дико закружилась голова. Потом я почувствовала тошноту и под крики ментов «…б твою мать!» меня буквально вывернуло наизнанку. И я отключилась, - Вера перевела дух и на минутку замолчала.
- Фух! Ничего себе… - пробормотала я, вытирая ладонью выступивший на лбу пот.
- Ну вот… очнулась в больнице, дальше, как в плохом кино… Оказалось, что я беременна. В больнице меня нашла мама и заняла круговую оборону от милиции. Менты рвались меня допрашивать и вообще всячески привлекать, но надо знать мою маму… - улыбнулась Вера. – В общем, для меня эта история тогда закончилась. Надо ли говорить, что у моего драгоценного не было никаких пап-академиков и жилья на Садовом кольце? Обыкновенный уголовник. Только очень красивый, - Вера грустно улыбнулась. – А я – молодая клиническая идиотка.
- Его посадили?
- Разумеется. И потом я узнала, что в лагере он погиб.
- И про сына он так и не узнал?
Вера отрицательно покачала головой.
- Как мама это всё выдержала – не представляю. Но я с тех пор… В общем, никто мне с тех пор не нужен, кроме мамы и Виталика. Возможно, я навсегда получила сильнейшую прививку от любви.
Что ж, если б Мишка оказался наркодельцом, то была бы, наверное, совершенно другая история. Но мой Мишка был… просто Мишкой! Единственной моей настоящей любовью, между прочим. Кто-то называет это счастьем? Любовь – счастье, ха. Нет, в моём мозгу такая цепочка не закрепилась. Любовь – это боль.
Больше я так никогда не любила, не кидалась ни в какой омут. И, видимо, уже не светит. То ли Мишка оказался тем единственным, кто подходил мне по всем параметрам, и лишь с ним я могла быть счастлива, то ли болезненный опыт отвратил от падений в варево страстей, когда без мозгов и не рассуждая. Впредь и до сегодняшнего дня эта сторона жизни всегда под жёстким контролем, и я научилась мудрости Дианы из «Собаки на сене»:
«Пока хотела, я любила. А захочу, и разлюблю».
«Кому дана такая сила, тот небывалый человек», - ответили Диане и спели ей песню для убедительности:

«О, если б можно, если б можно было,
Чтоб самовольно сердце разлюбило!
Зачем, зачем того не может быть,
Чтоб самовольно взять и разлюбить!»

Не стоит преувеличивать, сеньор де Вега! И быть такое может, и нет ничего небывалого в умении остановить усилием воли разгорающийся пожар чувств. Чай не подросток с взбесившимися гормонами!
Взрослая графиня де Бельфлор не справилась, кстати. А я умею, у меня получается. Всё-таки есть кое-какой опыт с Демоном, он поможет. Начнём с лица, уберём с него страдание, вернём бесстрастность, глядишь, и можно будет продолжать жить и дышать, зализывая раны, но этого никто не увидит.
Страсти-мордасти должны знать своё место! А если начинают наглеть, то на колени их, не давать им управлять собой! И, соответственно, не влюбляться в того, в кого тянет влюбиться, кто невероятно привлекает, но по каким-то параметрам не подходит и опасен для душевного равновесия и психического здоровья. Например, женат. Или слишком красив. Или хронически беден – никакая любовь не стоит страданий в удавке нищеты. Исключение допустимы только для непризнанных своим временем гениев, но я не способна на такие подвиги во имя искусства или науки. Вот как-то так, таким путём…
С тех пор так и живу, никогда не давая разгораться чувствам с помощью силы воли. Если невыносимо к кому-то тянет, я по-быстрому свожу начинающиеся отношения к лёгкому флирту, к одноразовой любви и не более того. Умею и могу. Не исключено, что лишь из страха перед возможным страданием я заранее держусь подальше от огня, чтобы не обжечься, ведь старый ожог отлично напоминает о себе тянущей болью.
Ну, а лучше всего, почуяв опасность, быстро проходить мимо, не допуская даже намёка на возможность сближения.
Тем временем (возвращаюсь в високосный 96-й год, который во всём виноват, как утверждала мама), буквально через неделю после моего увольнения с радио Людка пригласила на проводы. Она уезжала в Америку, и это никак не могло улучшить моего настроения. Одно к одному, чёрная полоса, надо уже дойти по ней до конца. Надеюсь, я иду не вдоль…
Можно месяцами не видеться с подругой. Даже созваниваться раз в две недели в лучшем случае, но знать, что она у тебя есть. Всегда в доступе – стоит снять трубку или не полениться проехать полчаса в метро. Осознание этого делает жизнь спокойной, гармоничной, правильной, помогает существовать в режиме «процесс идёт штатно».
«Мне было довольно того, что твой плащ висел на гвозде».
В те годы у нас не было социальных сетей, поэтому реальное общение случалось только лично или по телефону, а отъезд в далёкие края означал, что видеться мы не сможем, да и с телефонной связью всё не просто, хотя бы потому что безумно дорого. Поэтому проводы – слёзы.
Всё рушилось к чертям собачьим. Людка улетает на другую планету. «Мне было довольно того, что гвоздь остался после плаща». Нет! Не довольно! Понимание, что на метро теперь до Людки не добраться, по телефону не позвонить, вытворяло мерзкие штуки с моим организмом, отказывающимся принимать такую реальность: сердце ныло, желудок болел, подташнивало, но самое паршивое, что всё время хотелось плакать. Даже не плакать, а рыдать, кричать, отчаянно орать. Чего я не могла себе позволить в Людкином доме, полном разных людей – родни, друзей, коллег.
Кто-то приходил и уходил, непременно произнося «не теряйся, пиши!». Людкины родители, шмыгая носами и с дрожащими губами метались из кухни в комнату, принося смену для заканчивающихся закусок и вина. Было шумно, шум был странный – в нём смешивались смех и слёзы, оптимистические тосты с пожеланиями новой, прекрасной жизни, и плачущие голоса женщин, всхлипывающих «когда ж теперь увидимся… навсегда… мне визу не дадут никогда… когда теперь приедешь…» Никогда-навсегда, когда-навсегда – царапающий душу рефрен звучал постоянно. И тут же: «Давайте выпьем за новый этап прекрасной жизни, скоро все там будем! В Америке!» - «Ур-р-р-а-а-а!» - чокаются и хохочут.
«Все – не будем», - тихонько произносит печальная немолодая женщина недалеко от нас с Малюдками. Конечно, Маринка тоже приехала, мы с ней по праву самых главных подруг сидели с двух сторон от Людки. Обе с повисшими носами и подрагивая от сдерживаемых слёз. Людка была растерянная, но одновременно радостно-возбуждённая.
- Ну, девчонки, ну, вы чего? – обнимала она нас за плечи, привлекая к себе поближе. – Прекратите немедленно, а то я расклеюсь, а мне нельзя. Мне ещё родителей склеивать.
- Им совсем тяжело, - тихо заметила я.
- Они приедут зимой к нам в гости. И там будем думать, как их насовсем оставить.
- Ты сама ещё не насовсем, а уже такие планы! – сердито удивилась Маринка.
- Да брось! – вмешалась я. – Всё всем понятно, Людка проговорилась. Не вернётся она, поэтому родителей нужно перетаскивать, - героически спокойно я произнесла все слова при том, что в носу щипало. Что за время сплошных потерь? Кончится это когда-нибудь? Если б я тогда знала, что потери только начинаются и не заканчиваются уже никогда после того, как окончательно становишься взрослым!
- Девчонки! Знаете, как я по вам буду скучать? – вдруг запричитала Людка. – Ведь ни с кем больше я так не дружила, как с вами! Всегда всех сравнивала с моими Белкой и Маринкой. И никто даже близко не стоял! – мало того, что в носу щиплет, ещё и горло перехватило, будто кто-то взялся меня душить. – Белка, не реви! – плачущим тоном приказала Люда. – Потом будешь реветь. Вот не хотела же… нет, всё-таки скажу: вы – самые любимые мои подруги на всю жизнь. Где бы я ни была, вы – мои девчонки во веки веков. Понимаете, девочки?
Всё-таки взорвалось – Маринка разрыдалась, тоненько заскулила и уткнулась в ладони. Ладно, ей простительно, она на гормонах, не в себе. Но я-то удержу себя в руках, сдержусь. Только зачем Люда сказала эти слова? Чтобы что? Теперь мне хочется вцепиться в подругу и никуда от себя не отпускать! А нужно прощаться.
- Ты где будешь жить? – шмыгая и икая, спросила Маринка.
- В Бостоне, а что?
- Мы осенью едем в Америку. На месяц. В Калифорнию. Это далеко?
- Ой… Разные концы страны.
Маринка ещё пуще заревела.
- Я умолю Лёшку к тебе съездить!
- Лететь придётся, не ехать. Пять часов.
- Да что ж она такая огромная тварь, эта твоя Америка!
Високосный год – большая гадость.
«Мне было довольно того, что след гвоздя был виден вчера. Ля-ля-ля-ляля…» А кто тебя спрашивал, девушка из таверны, придуманная Новеллой Матвеевой, довольно тебе, не довольно, нравится, не нравится? Тебя просто ставили перед фактом, а ты беспомощно пищала своё «ля-ля». Людка улетела – и это случилось, хоть смиряйся, хоть нет.

Я умираю…

РАХАТ-ЛУКУМ

Переехала я в отчий дом – мы с мамой и Фимкой снова были вместе. Не передать словами, какое блаженство я испытала, вновь оказавшись в своей маленькой, заставленной старой мебелью, комнате! Мама не трогала там ничего, только поддерживала порядок. И я, будто на машине времени, въехала в детство, в те ощущения и запахи, от которых стало так мирно и спокойно на душе, будто меня погрузили в тёплую, нежную желейную массу, где я расслабилась всеми мышцами, каждым сосудиком, каждым нервом. Ночью, перед тем как уснуть, всплакнула от нахлынувших воспоминаний, но то были сладостные слёзы. Когда засыпала, в полудрёме привиделось, что папа шепчет «Спокойной ночи, медвежонок!» и на цыпочках выходит из комнаты. С мокрыми глазами уснула крепко-крепко.
Утром сообщила маме, что прямо сейчас займусь активным поиском работы, но мама, теперь на правах главной в доме, заявила строго и безапелляционно:
- Сначала надо отдохнуть! Насколько я помню, в прошлом году ты всего две недели отпуска брала и никуда не ездила, так?
- Не совсем. Я у Людки на даче два дня была. У Поли… тоже два дня.
- И всё, не скрипи мозгами, я помню, это не считается. Поезжай на море, бледная немочь, хоть загоришь немного. Если надо, дам денег.
- Деньги у меня самой есть, - сердито сказала я, на мгновение пожалев о возвращении в отчий дом – вот оно, начинается, из меня опять будут лепить маленькую девочку, не способную к самостоятельной жизни. Это такой мамский инстинкт, с ним, видимо, ничего не поделать. – Но я должна найти работу.
- Сначала отдохни! Ты синяя, тощая, плохо выглядишь, Белочка, ну, что это такое? – мама всплеснула руками. – У меня достаточно денег, чтобы ты могла отдохнуть. В крайнем случае – сдадим твою квартиру, правда? Или ты не хочешь?
- Надо подумать, - ответила я. – Такой геморрой – сдавать! А, с другой стороны, чего она пустая будет стоять? Посоветуюсь с кем-нибудь, кто сдаёт и…
- Но сначала ты отдохнёшь! – повысила голос мама. Стало ясно, что лучше согласиться. Ведь и впрямь чувствовала себя разбитой, выглядела соответственно – не очень удачный момент для поиска работы. Сама себя такую я не наняла бы – на кой чёрт нужен дышащий на ладан кадр?
Море, море… Тогда уж Средиземное! Турция, Кемер, 5 звёзд, две недели – годится, заверните!
Хотела поехать вместе с мамой, чтобы и она отдохнула, и мы вместе гуляли бы, плавали, ездили на экскурсии!
- Будет здорово, мама! – уговаривала я её.
Мама покачала головой.
- Не хочу. Никуда не хочу. Да и с кем Фимку-то оставить?
- Как это не хочу? – горячилась я. – Ты молодая женщина, не строй из себя бабушку-старушку! С Фимкой придумаем – соседей попросим заходить, не проблема это!
Так я и не поняла, почему мама не захотела, и, в итоге, вообще никуда не съездила. А, нет – один раз в Прагу и вернулась потрясённая, восхищённая, умилённая, взволнованная! Потом полгода только и было разговоров, что про тот город – про замки, музеи, улицы, красоты, рестораны… И всё, и больше ей не нужно. Будто отпущенное количество впечатлений на жизнь лимитировано, и они почти израсходованы. Нужно экономить и вообще не стоит частить, чтобы не привыкать. Это я свела к сухому остатку мамины доводы, приводившиеся в разговорах на тему «съездить». Как ослица упиралась! Мне в этом виделась жестокая и гадкая отрыжка совка: непривычка к тому, что ездить – это нормально, страх привыкать к хорошему, а вдруг завтра всё это «закроют».
- Так успей посмотреть, пока не закрыли!
- Ещё обидней станет, когда закроют!
- А если никто ничего не закроет? Вот представь!
- Значит, у меня могут кончиться деньги. Или я стану болеть, состарюсь, не смогу ездить и буду без этого страдать. Нет-нет, не стоит привыкать, раз уж смолоду не сложилось.
Ничего невозможно поделать с катастрофическим мышлением человека, рождённого в 50-м году двадцатого века в СССР. Лоб я разбила о святую веру во всё плохое, но победить не смогла. Впрочем, одно разумное объяснение находилось: мама опасалась далеко летать и ездить из-за сердца. Видимо, оно её всё больше беспокоило, но меня она этим не дёргала. Потом, задним числом, я догадалась.
Средиземное море мама так и не увидела. Со мной в Турцию не поехала – ни в тот, первый, раз, ни в следующий в Испанию, ни в Италию. Впрочем, третий раз я уже даже не пыталась звать её с собой.
В ближайшие полтора года я успела увидеть немало прекрасного. Ездила в полном одиночестве и, в конце концов, мне это понравилось. Заранее изучив, что надо посмотреть, я исследовала Париж, Рим, Мадрид и Барселону с помощью карты и путеводителей. С группой, в зависимости, было бы куда хуже: одной я могла наслаждаться тем, что мне нравится, столько, сколько хочется.
Например, на Эйфелеву башню забиралась четырежды, хотя в городе была всего восемь дней. Я обалдевала от открывающегося вида, там, наверху, со мной происходил какой-то странный катарсис! Почти галлюцинации: мне слышалась Пиаф, поющая «Па-дам», рядом мерещился Ив Монтан, подпевающий несущемуся над городом голосу Эдит и попыхивающий Голуазом. Одной рукой он держался за поручень, на нём были кожаные чёрные перчатки… Его левая рука совсем рядом с моей правой. Я отчётливо вижу его боковым зрением. Не поворачивая головы, тихонько говорю: «Месье Монтан, как-то нехорошо у вас вышло с Симоной!», а он, негодяй, хихикает. Тем временем голос Эдит утихает, зато Ив начинает прямо мне в ухо напевать «Опавшие листья»… Вот так я медитировала, как под веществами, на башне, потому и возвращалась туда снова и снова.
Шоу в Мулен Руж… Удивительное чувство: после всего прочитанного о Париже, после виденных фильмов об этом городе, мне казалось, что я здесь уже бывала и зашла в очередной раз, поскольку выдалось свободное время. Всё знакомое и родное: танцы, музыка, наряды танцовщиц, мелькающие лица… да я их всех знаю!
На Елисейских полях, знакомых, будто вчера расстались, обсидела все тамошние кафе.
После был прекрасный Рим, величественный Мадрид… Но мой первый Париж не затмится никогда и ничем. И хорошо, что я была там одна: боюсь, что с кем-то не получилось бы подобного кайфа, мне не дали бы помедитировать на Эйфелевой башне и встретиться с Монтаном.
А самой первой заграницей была Турция. Кемер. Перебирая фотки из той поездки, сделанные отельным фотографом (я выкупила их почти все), думаю, к лучшему, что мама со мной не поехала. Если бы я при ней позволила себе хотя бы десятую часть того, что вытворяла… Впрочем, при ней ничего и не происходило бы. Я не «оторвалась» бы настолько, насколько мне оказалось необходимо.
Мой большой турецкий загул! С собой у меня была фото-«мыльница», делавшая совершенно безобразные снимки. Пришлось грохнуть приличную сумму на отельного фотографа, но, к счастью, деньги не были проблемой.
Оттянулась я в полный рост – с кошельком, полным долларов. Учуяв это, фотограф преследовал меня везде – на пляже, в столовой, у бассейна. И очень старался делать красивые, эффектные снимки. Я оценила его труд и выкупила штук пятьдесят примерно из шестидесяти.
Глядя на них, вспоминаю те две недели не без стыдливого румянца. Я не отказывала себе ни в чём. Пила много местного вина (от него побаливала голова) и ракии, этой жуткой анисовой микстуры; бесилась на ночных дискотеках, напропалую флиртовала со всеми мужчинами, попадавшимися на пути. Только семейных не трогала – табу.
Забыть Мишку! Забыть Мишку! Уйди, боль!
Днём, несмотря на бурные ночи, устраивала далёкие заплывы в море, не боясь солнца, бешено носилась на скутере по волнам, в бассейне усердно занималась аквааэробикой.
И вот… Завела роман с красавцем аниматором. Ох, хорош был чёрт! Высокий, яркий брюнет из турков-мачо, с огромными зелёными глазищами. Мы объяснялись на английском языке, который знали примерно на одинаковом уровне – этого хватало для комплиментов и любовных ласк.
Боль, убирайся! Мишка, пошёл прочь из моей головы!
- Твои глаза так идут моим волосам, - шептала я ему, нежась в смуглых, сильных руках двадцатилетнего парня.
- Ты очень красивая. Тебе всё идёт, ты самая прекрасная женщина в отеле, - он по-восточному умело ласков и нежен.
Как его звали? Как же его звали? Не помню. У него какое-то красивое восточное имя плюс аниматорское англоязычное прозвище. Напрочь забыла. На фотографию, где мы с ним обнимаемся, смотрю с улыбкой, но смущаясь даже в одиночестве. Щёки пылают! Я тогда, конечно, немножко была не собой, выступив в несвойственной мне роли испорченной и многоопытной девицы. В чистом виде отпускной блуд, вела себя, как тысячи женщин, срывающихся на курортный Восток, чтобы утешиться рахат-лукумной любовью местных бич-боев.
Я забуду твой запах, Мишка, перебью его запахом других красивых мужских тел! Прочь из моего сердца!
Не влюбилась, нет, и цели такой не было. Для меня действовала чёткая установка: мне хорошо, сладко, но объект для серьёзных отношений никуда не годный, насладись и выбрось из головы. Получилось.
Мы оба плакали накануне моего отъезда, он стоял на коленях, обнимая мои ноги, умоляя не уезжать, рассказывая о своей любви, а я смотрела на эту киношную сцену как бы со стороны и с иронией, хотя из моих глаз эффектно катились крупные слёзы. Ах, как картинно-красиво мы прощались с… нет, имени не вспомнить ни за что.
Мои слёзы полностью высохли в аэропорту, а его, думаю, ещё раньше. В тот день ожидался следующий массовый заезд, и мой лечебный рахат-лукум вечерком на отельном шоу острым зелёным глазом наверняка присматривал себе следующую «самую красивую» из новеньких.
И что – Мишка забыт? Чёрта с два. Зато я поняла, что могу жить дальше. С дыркой в сердце, но смогу. Зеленоглазый аниматор будто вдохнул в меня силу и волю, здорово потоптанные банальной, но от того не менее печальной историей моей любви.
Любопытно, что было бы, если бы мы поехали вместе с Полиной, которую я звала с собой… или с Верой? Обе отказались. Вера с мамой сняли дачу в ближнем Подмосковье ради их главного мужчины. Месяц Вериного отпуска они жили там все вместе, а оставшееся лето – с Виталиком была Алла Андреевна, которая всё же вышла на пенсию, решив полностью посвятить себя внуку. Вера ездила к ним по четыре раза в неделю. Она не могла себе позволить оставить семью даже на десять дней:
- Я должна забивать им холодильник, чтобы маме не таскаться в сельпо. И я ж с ума сойду от нервов, как они там… Может, в следующие годы вывезу их на моря, пока побаиваюсь.
Полинку же лучше бы вообще не приглашала. Как я нарвалась!
- Куда ехать? Когда? Сбрендила? Выборы же!
Ёлки-палки, я напрочь забыла про политическую бурю, творящуюся вокруг. Неправа, конечно, но...
- 16 июня, Белка! Ты когда намылилась?
- Ох… тут удачный тур с десятого июня… я тебя хотела с собой позвать… - виновато пролепетала я с ужасом, ибо понимала, что сейчас последует буря, ураган, торнадо.
- И ещё меня зовёшь? – расшумелась трубка Полиным гневом. – У нас самая агитационная работа, последний рывок!
- У вас? – робко переспросила я.
- Да, у нас! – орала трубка. – У нормальных людей! Белка, я тебя не узнаю, ты превратилась в обывательницу, обычную сытую обывательницу. Ну как так? Почему за тебя кто-то должен?
Надо сворачивать разговор. Мне только не хватало политической канонады по моим полубезумным мозгам. Конечно, так нельзя. Конечно, судьба страны. Полина на сто процентов права, я обыватель-предатель. А что делать, если сил моих нет на страну и на её вечно несчастную судьбу? Мне бы с собой разобраться, себя починить, чтобы жить дальше – какой я сейчас к чёрту борец?
Но всё оказалось к лучшему. Из своего безбашенного отрыва я вернулась в Москву бодрая и красивая – загоревшая до черноты, со сверкающими глазами, с чуть выгоревшими и от того поблёскивающими золотом волосами, полная сил и готовая к свершениям.
- А у нас как раз второй тур выборов будет! – торжественно объявила Полина, позвонившая точно в день моего возвращения. – Так что твой голос ещё пригодится. Не отвертишься!
- И не собираюсь вертеться, - засмеялась я. – Мне бы только работу найти.
- Послушай, у меня полно журналистов в приятелях… в нашей компании, - неожиданно сказала подруга. – Хочешь, узнаю, поговорю?
- Конечно!
- Ты у нас реклама? Сочинитель невероятных историй?
- Нынче это называется копирайтер, - уточнила я. – Да, умею, могу. И как редактор могу.
- Окей! Но ты обязана проголосовать! – строго наказала Поля.
- Слушаюсь, ваше благородие! Об исполнении доложу.

Порочная я!

НОВЫЙ ПОВОРОТ

Полина уже год работала в одной из знаменитых газет – непримиримой, боевой, стоящей на страже интересов демократии и свободы. Без иронии – это была хорошая газета, через несколько лет её уничтожили одной из первых, при авторитаризме таких СМИ быть не может. Полинка слыла «золотым пером», ей отлично платили, а её хорошенькая мордашка часто мелькала на фото, предваряя огромные «кирпичи» аналитических материалов о текущей политической ситуации.
Однажды в телефонном разговоре моя «Полина-на баррикадах», как когда-то обозвала её Людка, сообщила забавную новость, что мой бывший муж Тимур ныне немаленькая фигура в пропагандистском отделе Московского комитета КПРФ. Он сменил на посту своего папаню, который пошёл на повышение и нынче рулит всеми подконтрольными коммунистам СМИ, обитая где-то совсем рядышком с Зюгановым.
- Удивительно, как место меняет человека, - смеялась Поля. – Закабанел твой Тимурчик, волос стало меньше вдвое, морда важная, губа оттопырена, щёки повисли…
- Щёки? У Тимура? – не верила я своим ушам.
- Да! Он с космической скоростью превращается в номенклатурное кэпээсэсное мурло! Когда мы пересекаемся на мероприятиях, я не сразу его узнаю! Боров! Пиджак трещит по швам!
- Но ведь они оппозиция. Их, вроде, не должны хорошо кормить, - усмехнулась я.
- Ой, не будь наивной!
Да ну его! Не хочу про Тимура. Куда интереснее, есть ли хоть какая-то личная жизнь у красотки Поли. Почему-то об этом никогда не заходило речи, она так и продолжала жить с родителями и ни разу не упоминала никакого парня.
- Поля, а у тебя есть парень? – однажды в телефонном разговоре я решилась перебить её речи о политике.
- Чего? – опешила подруга.
- Ты с кем-нибудь встречаешься?
Не стоило смешивать темы, я готова была откусить себе язык.
- А какое это имеет… тебе-то что?
- Просто интересно. Обычно подружки делятся друг с другом.
- Вон ты о чём. Тоже будешь намекать, что я недотраханная, а потому бешусь «за политику»? – тон её стал агрессивным. Ну, что ж, я сама виновата – спровоцировала.
- Почему «тоже»? И как мне могло прийти в голову про недотраханность? Я просто имела в виду отношения…
- Давай раз и навсегда. У меня полно парней, спать есть с кем, не обделена, - вызывающе цинично процедила Поля. – Но вот «строить отношения» не хочу и не собираюсь. Мне неинтересно. Или ты за традиционные ценности и начнёшь мне выносить мозг?
- Боже упаси! Нет, так нет, твоё полное право! Только не злись, пожалуйста, и… прости! Не сердись, а?
- Ладно, проехали. Меня и родители достали, как ты понимаешь, а уж противники и недоброжелатели – у-у-у! Любимая тема – баба одна вот и бесится.
- Полинка… правда, прости! Я идиотка.
Поля, как и обещала, помогла найти работу. На днях я должна была выйти на новую службу, а она собиралась уезжать. Я захотела отблагодарить её и за пару дней до этого пригласила Полину в кафе отметить победу Ельцина и заодно мою новую работу – за мой счёт в качестве благодарности.
- Будто мы не друзья, - разворчалась подруга по телефону. – Ты мне ничего не должна!
- Знаю! Но позволь мне доставить себе такое удовольствие, - выкрутилась я.
Мы сидим за столиком новёхонького кафе с тёмными стенами и сумеречным освещением. То самое время 90-х, когда кафешки, рестораны и бистро открывались повсюду, особенно в Москве, с дикой скоростью: в день по заведению примерно, если не больше.
Там, на улице, вовсю звенел и плавил асфальт жаркий день, здесь же было прохладно от кондиционера, по вечернему темновато. На любителя обстановка, но мне нравилось.
Заказали пару салатов, по бокалу сухого вина, кофе и пирожные. Нам принесли всё сразу. Тарелочки, чашки и бокалы теснились на столе, а мы с грустью поняли, что кофе скоро остынет, но нельзя же начинать с кофе и начали с вина.
- Полинка! Ты настоящий друг! – торжественно произнесла я, поднимая бокал. – Спасибо тебе, дорогая, никогда не забуду и вообще! – мы чокнулись.
- Да на здоровье, родная, всегда обращайся! – улыбнулась Поля. – А за Ельцина, значит, вторым разом будем?
Захохотали. Было легко и спокойно. Наконец, в полной мере я почувствовала, что меня отпустило. Нет, не закончилось, но – отпустило. Могу жить, дышать, аккуратно обращаясь с оставшимся от раны шрамом, стараясь по возможности его не беспокоить.
Скоро мы заказали по второму бокалу вина. Наверное, это было излишним. Когда усидели и второй, нечто в моей башке щёлкнуло и отключилось. Вылетел нужный предохранитель. Подмывало поделиться с подругой подробностями того, что случилось в моей жизни, ох, как подмывало! Но я сумела усилием воли перенаправить желание трепаться о личном в русло рассуждений вообще, не конкретизируя. И понесло меня бурным потоком, хотя речь я держала неторопливо, важно и убийственно серьёзно:
- Смотри, Поль! Ведь счастья никому никто не обещал, не гарантировал, его вообще не существует в ассортименте судьбы – ни как основного ингредиента, ни опцией. Человеки сами себе придумали, что созданы для счастья, как птицы для полёта, что каждый обязан стремиться быть счастливым. «Я этого достойна» и прочая ересь, которая не просто испортила жизнь миллиардам людей, но испортила их самих, превратив в завистливых и озлобленных людишек.
- Красиво говоришь! – восхитилась Полина. – Продолжай, мне нравится.
- Да? Хорошо. Что такое счастье? Подарок в коробке, счёт в банке? А, может, воспитание ребёнка, а потом ещё одного ребёнка? Или: рядышком всегда мокрые собачьи носы и щенячий писк? Какое оно – счастье, в чём, о чём? Понятно же, что для каждого – своё, - я театрально развела руками, многозначительно покивав. - Люди более-менее сошлись лишь в одном: нельзя быть бедным, надо быть богатым, тогда и о счастье можно продолжать разговор. Нашли «волшебную формулу». А ведь тоже не работает! «Богатые тоже плачут» и ещё как!
- Бедные в это не верят, - подметила Полина, подняв указательный палец. - Но потому они чаще всего и бедные, что глупые. Умные из бедных не просто верят и понимают, а ещё пуще ценят то счастье, которое у них есть, и сочувствуют богатым, но несчастным, которых хоть половником жри – их легион.
- О! Именно! Так в чём же счастье, Поль? Вот скажи!
- Моя мама говорит, что счастье в здоровье. Твоём собственном и твоих близких. Но кому как, кому что. Она говорит: чаще всего человек оценивает бесценность здоровья лишь тогда, когда его всерьёз прищучит болячкой. И однажды прищу… чивает всех, каждого, кроме тех счастливцев, кто умирает быстро, сразу – кирпич на голову, поезд по позвоночнику, сердце мгновенно взорвалось… Они даже понять не успели, что умерли, что это конец. Но не всем же так везёт!
- Здоровье? Если только про близких говорим. Чтоб мама моя была жива и здорова – да, это условие счастья. Но не только это! Я хочу жить хорошо, бал… бла..го…по…луч…но, поэтому если мама будет здорова, а я в заднице… пардон… то какое может быть счастье?
- Ты так говоришь, что можно подумать, тебе кто-то предлагает выбирать. Или сатана с предложением сделки заходил? - Полька хихикнула. - Никто ничего не выбирает, всё происходит, как происходит. Здоровье на богатство не меняют … и наоборот… вот!
- Поль, это немного другая тема. Я хотела сказать, что… нет чёткого понимания, что такое счастье, по очень простой причине – никто не представляет, о чём, собственно, речь. Если, как для большинства, счастье тире деньги, то становись в самую длинную в мире очередь, может, до тебя когда-нибудь и дойдёт раздача сокровищ. Но приготовься к тому, что – не-а, никогда твой номер не выиграет. Ты поставил на лошадь, на которую ставят все, вот вообще – все! Вот и вычисляй свой выигрыш. Да что тут вычислять? Он близок к нулю. Вот.
Сначала голова кружилась приятно, и чувствовался прилив сил и бодрости. Но с каждой минутой делалось хуже. Не то чтобы меня совсем развезло, но силы улетучивались, и хотелось прилечь отдохнуть. С каких-то двух жалких бокалов!
- Польк, ты как?
- Что-то меня плющит.
- И меня. Давай закажем кофе и воды. Надо как-то прийти в норму.
Пока нам несли новый заказ, мы сходили в туалет и ополоснули физиономии холодной водой. Вернувшись, жадно приникли к горячему кофе. Быстрый хмель так же быстро, к счастью, выветривался из башки.
- А что мы пили?
- Не знаю.
- Смотреть надо было.
- Можно подумать, ты разбираешься!
- Разбираться надо! В нашем-то возрасте! Стыд какой – чуть не надрались, - мы хихикали, как дуры.
- А моя мама говорит, - вдруг вспомнила я, - что счастье – это отсутствие несчастья. Как-то не очень мотивирующе звучит, правда?
- Да уж, - вздохнула Поля. – Хотелось бы большего.
- Заметь! Мы вообще не касались любви как необходимого элемента счастья! О чём это свидетельствует?
- О том, что у нас с тобой есть фиговый опыт, - улыбнулась подруга. – И на уровне инстинкта мы отвергаем в качестве счастья любовь к…  мужчине и любовь мужчи…ны. Ты это имела в виду?
- Бинго! Именно так. Я тебя люблю, ты всё понимаешь. И очень тебе благодарна! Спасибо! Сейчас рассчитаюсь и пойдём отсюда… Тут вино отравленное.
- Белка! Мы нажрали и выпили больше, чем собирались! Давай пополам!
- Никаких пополам! Я тебя пригласила – всё, закрыли тему.
Наступил прохладный вечер, удушливое солнце, к счастью, скрылось за высокими домами. Поля и я вышли из кафе почти нормальные, по крайней мере, держались ровно и мыслили, кажется, чётко. Тепло простившись, обнявшись, мы разошлись в разные стороны – она к автобусной остановке, я к станции метро.
В организме ещё бултыхалось неприятное чувство, которое по дороге превратилось в сильную головную боль. Что же за гадость мы пили под видом сухого вина? В меню было название, было. Но я его не запомнила. Никогда больше не буду заказывать спиртное без консультации со знатоками! Мне двадцать три года, а я в винах ни бум-бум.
И опять пришёл сентябрь – солнечный, яркий, тёплый. Хотя по-прежнему длился високосный год. Но всё изменилось и оказалось, что не в годе дело. К осени «високосность» унялась и перестала пакостить. Жизнь вошла в нормальную колею, год расколдовался в обычный, даже благополучный. Ну, дырка у меня в сердце осталась, навеки и болючая, но с ней можно жить. Вполне!
В очередной раз проскочили мимо моего дня рождения без остановки. 28 июля – очень хреновый день для рождения, скажу я вам. Вернее, для его празднования – эдакое ни туда, ни сюда и с самого детства. Представьте (соратники по несчастью поймут): разгар лета, все друзья в разъездах – кто у бабушки в деревне, кто на даче, кто на море. Да мало ли. Лето же.
Мой папа обычно снимал пару комнаток в Подмосковье ровно на месяц – на время их с мамой отпусков. Часто там мы и справляли праздник (подарки родители привозили из Москвы в первый же день заезда и надёжно припрятывали).
Пару раз всей семьёй ездили в пансионаты на двадцать четыре дня, где по заказу родителей в пансионатской кухне мне пекли маленький индивидуальный тортик на 28 июля.
Всё оставшееся лето я торчала в Москве, правда, жила у бабули с дедулей, которые изо всех сил старались обеспечить мне весёлые каникулы: водили в зоопарк, в кино, в парк Горького на аттракционы – куда моя душенька пожелает. Мне не на что жаловаться, было замечательно!
Если день рождения приходился на этот период, то бабуля с утра пекла вкусные пироги с капустой и яблоками, а дедуля вёл меня в магазин игрушек и разрешал выбрать самой себе любой подарок. Я никогда не наглела и не выбирала что-то дорогое, типа большой коляски для кукол или железной дороги. Как правило, меня радовал очередной пупсик в младенческой одёжке или «набор доктора» с красным крестом.
Вечером приезжали мама и папа с подарком, тортом, конфетами, и мы вместе пировали, пели песни и танцевали под пластинки. Прекрасные мои детские дни рождения!
Но привычки отмечать с друзьями, приглашая к себе одноклассников, у меня не выработалось. Ведь 28 июля никуда не сдвинешь. В институте история повторилась заново: пойди найди в Москве хоть кого-то из студентов в середине лета. Да и у взрослых этот месяц самый отпускной.
До сих пор никак не праздную, между прочим, хотя ничто не мешает, есть все условия. Привычки нет. Кроме того, в эпоху интернета началось непереносимое для меня - электронные поздравления с сердечками, идиотскими смайликами, приторно-сладкими пожеланиями, приправленными гадкими словечками типа «обнимашки-целовашки», «день варенья» и прочим тошнотворным новоязом. А чего стоят поздравительные стихи! Поубивала бы всех сочинителей-«поэтов»! Одна из причин, почему я быстро убрала из сетей дату своего рождения – страстное нежелание получать этот мусор от кого попало. Знают и помнят самые близкие. Самые.
Впрочем, это не имеет никакого отношения к нынешнему повествованию. Суть в том, что в далёком 96-м году мой очередной, двадцать третий, день рождения, как обычно, проскочил незаметно для всех, потому что в столице никого не было. Вера с мамой и сыном дышали дачным кислородом, Марина… какая теперь могла быть Марина, по полгода проводящая с наследником капитала в забугорных кущах? Даже не позвонила. Полинка, притомившись от политических баталий, уехала со своими соратниками-демократами праздновать победу Ельцина где-то в курортной Прибалтике.
Только Людка позвонила из Штатов, и мы с ней очень долго трепались – разорилась она тогда на этом разговоре, наверное.
28 июля мы с мамой посидели с бутылочкой сухого, поздравили друг друга. И, ей-богу, этого было довольно.

Я на новом витке.

ДЕНЬ ЗА ДНЁМ

Всё-таки мы сдали мою квартиру юным счастливым супругам, на глупо-блаженные улыбки которых я смотрела снисходительно, с высоты своего печального опыта.
Что важно: теперь мы с мамой могли позволить себе жить-поживать по «правилу правой руки» в ресторане: столбик с ценами закрывается рукой, чтобы не видеть цифры, блюдо выбирается, исходя только из желания его съесть, а не стоимости. Конечно, мы не приобретали бриллианты и не ездили в Австралию, не покупали одежду в бутиках, где каждый карман отделан стразами Сваровски… Не в состоянии были прикупить ещё одну квартиру (ипотеки пока что в России «не изобрели») и даже на машину не разорились – ни мама, ни я не водили.
Но в обычной, рутинной, каждодневной жизни мы позволяли себе всё, на что падал глаз, что привлекало – недешёвые деликатесы, хорошую одежду из приличных магазинов, а не с рынка; дорогие билеты на модные спектакли в первые ряды. За границей я всегда жила в отличных отелях, хотя летала туда по возможности чартерными рейсами.
Маленькие и большие радости нарождавшегося среднего класса. С десяток лет он всё же просуществовал, хоть и не успел осознать себя в полной мере, как его расстреляли. По-большевистски, из маузера, как водится. А он-то, средний класс наивный, надеялся, что теперь заживёт по-людски в собственной стране, никто ему не станет мешать спокойно и честно работать, зарабатывать, тратить и потихоньку богатеть.
Мы с мамой успели немного побыть средним классом и вкусить радости честного и хорошо оплачиваемого труда с прибавкой от сдачи в наём жилья. Но это был настолько недолгий период в России, настолько незаметный в исторических масштабах, что можно считать, его и не было вовсе.
Однако вернёмся в тот краткий миг… Теперь я работала копирайтером в богатом глянцевом журнале, принадлежащем известному холдингу. Писала заказные материалы, придумывала, когда требовалось, эффектные слоганы для рекламных модулей. С девяти до шести присутствовала, как штык, на рабочем месте – в красивом офисе, где сотрудники были рассажены в большом зале и разделены стеклянными перегородками, каждый в своём закутке. Рабочее место состояло из стильной чёрной офисной пары стол-кресло и самого современного компьютера.
Внутренний распорядок требовал обязательного присутствия на службе «от и до» без всяких попыток заикнуться о творческой работе и необходимости «подумать дома, писать в ночи за чашечкой кофе». А вот фиг! За такие зарплаты будьте любезны быть пред очами начальства в любой рабочий час. «Такие зарплаты» соответствовали предъявляемым требованиям, не поспоришь. К тому же нередко перепадали солидные гонорары за особо важную работу, приносившую изданию очень приличный доход. Тех, кто имел отношение к удачной сделке, никогда не обижали. А я умела писать хорошие рекламные тексты любых размеров, сочиняла складные «слоганы», придумывала быстро и с вариантами – клиенты имели возможность выбрать. Такой у меня… дар. Во всяком случае, коллеги и начальство называли это «даром». А я каждый раз вздрагивала от подобных похвал. Мне хотелось крикнуть: «Да вы понятия не имеете, что такое дар! Вот это всё – подарочек из галантереи. Дар – это счастье и ярко раскрашенный мир, вечная гуашевая красота вокруг и весёлая щекотка в животе! Бедняги, восхищаетесь фантиком от жвачки». Разумеется, я молчала, вежливо улыбалась и благодарила за высокую оценку моего скромного труда.
Ровно, гладко, устроенно, даже скучновато, до того благополучно – так можно кратко описать тогдашнюю мою жизнь. «Речистые былинники», рассказывая про «страшные 90-е», всегда возмущаются подобной крамолой: как можно говорить о покое и устроенности, когда народ голодал, старушки замертво падали в центре Москвы, а дети криком кричали «хотим кушать»! На то они и былинники, чтобы бесконечно придумывать, фантазировать, услаждая слух тех, кому по какой-то причине жизненно необходимо слышать именно это.
Даже знаю, почему это работает: слишком многим надо оправдываться за тогдашнюю свою убогую жизнь, когда они не смогли ничего. Плохое образование ли, бесталанность или лень – не знаю, не хочу быть судьёй! Но голову готова дать на отсечение, что в то время можно было очень многое – и начать, и сделать, и преуспеть.
Да, было весьма непростое и жёсткое время – а когда и где ломка общества происходила мягко и с «уверенностью в завтрашнем дне»? Покажите мне такое место? Без крови – уже подарок судьбы, потрясающий шанс, один из миллиона! Чтобы его упустить целиком и полностью, надо быть… Россией.
Одни сидели ровненько на ягодицах и ждали, когда им преподнесут Время на жостовском подносе – правильное, удобное, комфортное и с подогревом. Другие делали это Время сами, создавали его, работали, «творили, выдумывали, пробовали». С рисками и без страховки.
Голодающие, падающие в обмороки старушки существуют лишь в воображении былинников. Никакого голода-холода и близко не было – как, кстати, и в последние десятилетия советской власти. Терпеть не могу, когда лгут «ради высокой цели» - с любой стороны. От лжи только хуже в итоге всем и всегда.
В середине 90-х для предприимчивых людей на дворе стояло непростое, но перспективное время. А для таких, как я и моя мама, для нанятых, которым хорошо платили, чей труд ценили, то были вполне спокойные, сытые годы. И нас было очень много! Никто из тех, кого я знала, не прозябал. Да хотя бы в нашем холдинге работали сотни людей, которые вовсе не походили на несчастных чаплинских персонажей – забитых, испуганных, измученных капитализмом. Отнюдь!
Ещё былинники любят рассказывать о сплошных перестрелках и убийствах прямо на улицах городов, особенно Москвы. Градус творящегося тогда ужаса в «воспоминаниях» повышается прямо пропорционально историческому удалению от тех лет. Нынешние малыши наверняка уверены, что, скажем, в столице отовсюду трещала пулемётная стрельба, «на поле танки грохотали», стояли баррикады, из-за которых бандиты обстреливали друг друга, а мирные граждане старались проскочить между пулями, но не всегда удавалось.
90-е – самые активные годы моей жизни и работы в Москве. Ничего подобного ни разу – ни канонады, ни даже выстрела рядом. Узнавала о подобном только из новостей.
Ни один знакомый парень не оказался в банде. Все нашли себя, прости господи, в созидательном труде. Как так получается? Или зависит от страты, к которой принадлежишь? Так надо с умом выбирать страту, если ты взрослый человек.
Только с одним соглашусь: рэкет, который адски мешал бизнесу, на самом деле существовал, что было, то было. Но какое отношение он мог иметь к былинникам и тем, кто сладострастно им внимает? Где был рэкет, и где они? Эти люди одинаково ненавидят и бизнес, и рэкет, не видя между ними разницы (до сих пор, кстати). Есть у тебя деньги – неважно, заработал ты их честно или отобрал у кого-то - по-любому ты сволочь.
Хитромудренькое государство же тогда приглядывалось к рэкету, прищурившись и размышляя: а вот ведь как можно легко стричь бабло – без вложений, не тратясь, всего лишь имея силу. «Ну, так это у меня есть, чего я жду, почему не по рангу всякая шелупонь деньги отжимает, это ж всё моё!» - возмущённо подытожило государство.
С тех пор в стране есть единственный, многоголовый самый главный, безжалостный и непобедимый рэкетир. И его наличие вполне устраивает былинников и внимающих. Не смущает ничем. Такова наша печальная реальность.
Почему так много приходится говорить об экономике и политике, почему? Да потому что не удаётся жить в России, не получая регулярно по морде политикой и, соответственно, экономикой! Особенно если ты пытаешься что-то сделать, предприимчив и «высовываешься». Нигде больше в цивилизованном мире нет такой адской зависимости! Жизнь всех поколений, каждого человека в эрэфии на сто процентов зависит от того, какая нынче сволочь у власти – побольше или поменьше? Ну, последние двадцать лет (это с двухтысячного) без выбора…
Впрочем, и такое уже бывало! В этих случаях всегда начинает тяжело хворать экономика – железная зависимость. Какую эпоху, какие годы ни возьми! Крохотное окошечко в несколько лет в 90-е не считается – несерьёзно по времени. Хотя на судьбы многих успело оказать огромное влияние, изменить, повернуть, перевернуть. Например, мою.
Как всё у меня сложилось бы, если бы не то, что происходило в 90-е? Уверена, что в итоге получилась бы принципиально другая Белла. Возможно, её судьба мне не понравилась бы. Белла, которую воспитал маразматический застой или Белла, сформировавшаяся при реваншизме? И то, и другое - катастрофа.
Вторая половина девяностых… Жизнь постепенно входила в цивилизованные и стабильные берега. Казалось, что стабильность навсегда. Ошиблись. Но впереди была ещё парочка спокойных лет.
Даже особенно рассказывать не о чем. Пять дней работы до шести, потом домой с заскоком в магазин. Ужин с мамой и телевизором, почитать и баиньки.
В пятницу и выходные встречались с подругами, Поля таскала меня в ночные клубы, где мы танцевали, пили какую-то сладкую гадость и заигрывали с парнями. Ни в какие серьёзные знакомства с продолжением я не вступала, а вот Полинка… Не раз она уходила из клуба с обнимку с каким-нибудь юношей, виновато сказав мне на прощание:
- Ну, мы пойдём, ага? Ты не обидишься?
Да, господи! На здоровье.
Я редко позволяла себя кому-то провожать, но, если видела, что парень безопасен, не возражала. Главная задача – успеть до закрытия метро. И вот бредём мы по ночной улице, приближаясь к моему дому.
- Ты дашь свой телефон? – спрашивал парень, тщетно пытаясь схватить меня за руку или приобнять. Я всё время ловко уворачивалась.
- Давай лучше ты мне свой.
- А ты позвонишь?
- Конечно, Серёжа! Прямо завтра!
- Я же Саша…
Клубы мне нужны были только для танцев и встречи с Полей.
Но чаще мы с ней никуда не ходили, а вели бесконечные разговоры у кого-то из нас дома. О мироздании, о человеке и его предназначении, о цивилизации и дикарстве, о религии и науке. Болтая, забывали про время, уютно сидя или у меня на кухне и литрами глуша кофе, либо у неё – в красивой комнате, уставленной уникальной мебелью. В такой обстановке особенно приятно болтать о вечном, уверяю!
Полинина политическая активность немного поутихла после выборов, хотя она вступила в партию «Яблоко», точнее, в «Молодёжное Московское Яблоко», поэтому часто ходила на собрания, сходки, митинги и пикеты. И как журналист работала теперь на партию. Но в свободное от политработы время…
- Смотри, - задумчиво и напевно рассуждала Поля, угнездившись в небольшом старинном кресле на гнутых ножках и причудливо сплетя длинные ноги в облегающих лосинах, – насколько же всё противоречиво. Человек – сборище противоречий!
- «Я – царь – я – раб – я червь – я бог», - напомнила я, сидя напротив подруги на банкетке, жутко неудобной, жёсткой, но такой красивой, что само сознание, куда пристроена моя попа, наполняло чувством собственного достоинства и заставляло держать спину прямо.
- Вот именно! Поэтому связать свою жизнь с кем-то навсегда – это, на мой взгляд, экстрим! Во-первых, человек может меняться, и кто знает, во что он превратится через пару лет.
- А уж через десяток…
- Именно! Хотя твой опыт, - она многозначительно посмотрела на меня, подняв брови, - доказывает, что даже пяти лет может не понадобиться.
- Мой опыт патологический, - усмехнулась я.
- Да нет же. Патологично превращение в чудище, а не то, что вы так скоро друг в друге разочаровались. Не политика, так что-то иное развело бы.
- Совсем в этом не уверена, - я покачала головой. – В том режиме, в каком мы жили тогда, можно было ещё хоть десять лет промариноваться. И не дай бог родить ребёнка.
- О! – Поля подняла палец. – Молодец! В точку. Не дай бог при таких условиях родить ребёнка. И через два года узнать, что вы – не пара. Это ж какая безответственность!
- А сколько надо времени, чтобы узнать, по-твоему?
- Шут его знает. Может, как раз десять. Может, больше… Помнишь «Назад в будущее»?
- А как же!
- Я часто думаю, куда б двинулась на такой машине, в какой год, если назад?
- Ты только после фильма об этом стала думать? Я лет эдак с десяти, после первых прочитанных книжек о перемещении во времени.
- А я отсталая в этом смысле, не любила фантастику, предпочитала детективы. Ну, неважно. В общем, подумала так: приезжаю я на Делориане в 1917 год и не допускаю революции…
- Ай! – я закатила глаза. – Кто про что!
- Не перебивай! Значит, не допускаю я революции и, знаешь, что получается?
- Как что? Процветающая Россия, изо всех сил догоняющая Запад по технологиям и вылезающая с помощью капитализма в развитый мир. Я правильно рассуждаю? – улыбалась я. Но Поля оставалась серьёзной.
- Нет. Получается кое-что другое. Я тогда просто не родилась бы.
- Почему?
- Потому что мои родители не встретились бы никогда. Папин дед был кузнецом в деревне, у него – пятеро ртов, о каком высшем образовании могла идти речь? Тем более – в столице, а они жили почти на Урале! А мама из московских мещан. Вероятность знакомства мамы и папы была бы сведена к нулю.
- Если бы ты вовремя интересовалась фантастикой, то давно знала бы про эффект бабочки, - съязвила я.
- Да знаю я про этот эффект! – махнула рукой Поля. – Очень красиво и слишком метафорично, чтобы применить к чьей-то конкретной жизни. А вот тебе конкретика: я. Меня бы не было. Значит, не в моих интересах отменять революцию, - печально закончила подруга.
- Хм. А перед тобой реально встал такой выбор? Ты сконструировала Делориан и поэтому так убийственно серьёзно отказываешься отменять октябрь семнадцатого года и оставить Ленина с носом? – мы обе заржали.
Нам было хорошо вместе.
- Надо чаще встречаться! – говорили мы друг другу всякий раз, прощаясь и обнимаясь.
Регулярно виделась с Верой. Мы либо гуляли с посиделками в кафе, либо ходили на выставки и в музеи, куда она нередко брала Виталика, уже заканчивающего младшую школу. Мальчишка сильно вытянулся и стал ужасно похож на мать!
- Я бы не узнала его нынешнего, потому что помню прежнего! – ахнула я, когда на нашу «музейную» вылазку подруга впервые привела смущающегося Виталика. Вера нежно обняла сына:
- Представляешь? То вылитый папенька его, то бабуля, теперь настал мой черёд. Интересно, что будет дальше.
- Ну, варианты-то ограничены.
Болтая, мы зашли в музей имени Пушкина: Вера сочла, что для начала он самый подходящий для ребёнка.
- Это и мой первый музей. Память на всю жизнь! – улыбалась Вера.
- И мой тоже. Потом Третьяковка.
- Вот в следующий раз поведу туда! Ты с нами?
- А как же!
Вера продолжала писать, хотя говорила об этом неохотно. Я тормошила её, меня разрывало любопытство и хотелось почитать!
- Уже почти роман по объёму.
- Ого! Скоро закончишь?
- Не знаю, - она насупилась.
- Есть хоть малейшие шансы, что дашь почитать? – я умоляюще сложила руки и сделала жалобное личико, но Вера не поддавалась.
- Пока никаких – твёрдо и жёстко, как отрезала. – Вижу, что-то не так. Сыро! Не нравится пока. Когда пишу, нравится, перечитываю – не то!
- Может, ты чересчур к себе придираешься? Работаешь, как встарь, колдуешь над каждым словом. Вон у нас в журнале тётки пишут по рассказику в день – чаще всего всё идёт в печать, потому что читателя надо развлекать. Даже, как говорится, левой задней у них получается удобоваримо и вполне читаемо.
- Да читаю я эти опусы, - насмешливо заметила Вера. – Для журнала-однодневки сгодится. Но ведь это не литература!
-  Конечно, - согласилась я. – В таком случае, от тебя ожидается шедевр, - в моих словах не было никакого подвоха, я верила в то, что Вера пишет нечто эпохальное. – Ты так тщательно и медленно работаешь, а писать умеешь, я знаю. Значит… Вер, я хочу быть первой… ну, в крайнем случае, второй, кто прочитает, когда ты закончишь. Хочу этим городиться и хвастаться!
- Ты будешь первой, - пообещала Вера. – Твоему вкусу я доверяю. Кроме того, в сюжете немало про твоих сверстников… ты поправишь, в случае чего.
- Сегодня март девяносто седьмого года! – торжественно как бы объявила я несуществующей толпе – мы прогуливались в центре по скверу, март был ещё прохладный и зябкий, вечерело, и никого вокруг не было. – Запомните эту дату, товарищи! Именно мне обещали дать на чтение первый гениальный роман великой писательницы конца второго тысячелетия Веры Леоновой! Запомните это имя – после прочтения её произведения вы забудете все остальные имена, даже такие, как Лев Николаевич Толстой.
Вера засмеялась.
- Прекрати, ненормальная!
Однажды я осторожно, очень осторожно (памятуя свой бездарный разговор с Полей, когда пришлось извиняться) поинтересовалась, почему у неё нет отношений, неужели она не скучает по любви?
- Не скучаю. Наелась – во, - ребром ладони Вера провела себе по горлу. – У меня есть Виталик, мама, есть работа и моя писанина. И куда я впишу болвана в штанах, его вставить некуда, временная сетка забита под завязку.
- Почему сразу «болвана»? – пожала я плечами. – Будто прям все болваны.
- В большинстве своём, - убеждённо произнесла подруга. Ничтожества… Знаешь, что я поняла к середине жизни? Когда много чего есть замечательного, нужного, интересного, потребность в этих самых отношениях как-то отпадает, что ли.
- Отпадает потребность в любви?
- Почему же в любви? Я наполнена любовью по макушечку: к сыну, к маме, к нашему дому… к тебе, к своему роману. Мне любви хватает, да я просто купаюсь в ней!
- Ты прекрасно понимаешь разницу.
Вера покачала головой и усмехнулась.
- Если ты про физиологию, то это никакая не проблема – ты тоже понимаешь, о чём я. Если про чувства, пойми ты, услышь: в моей жизни огромное количество чувств, мыслей и ощущений. Мне совершенно не требуется допинг в виде интрижки, которая неизвестно какой бедой может закончиться. Вот, к примеру, твоя история… - я вздрогнула. Надо помнить, что Вера понятия не имела, кто был героем моего романа. Вера, не подозревая, общалась с ним почти каждый день. - Думаешь, я смогу когда-нибудь забыть твой вид, чёрное лицо, твоё исчезновение? Ты сильно была счастлива? Много тебе дал тот роман для души, для ума или чего ещё? Сколько лет жизни у тебя тогда отнял твой любимый болван – уверена, что болван! Ну, скажи честно!
Что я могла сказать? Конечно, кое-что могла. Например, о том, что меня тоже в данный момент жизни мало интересуют мужчины, у меня градус флирта на нуле, но лишь потому, что из головы никак не уходит паразит Мишка. Если речь заходит о любви, если я читаю про неё в книге или вижу в кино, то всё моё нутро орёт дурниной «Мишка! Мишка! Мишка!!!».
И это не проходит. Поутихло немножко, если не бередить. И ведь подпитывается, сука, тем, что орёт: «Это у нас взаимно!» Откуда я знаю? Да от Веры, бесхитростно выкладывающей новости с радиостанции, в том числе про него:
- С Михаилом фигня творится! Началось примерно тогда, когда ты ушла. Злой, как собака! То орёт на всех не по делу, то вдруг сидит у себя жутко понурый, будто у него горе какое-то случилось. Как подменили! Когда Ленка, жена его, родила дочку, у него даже ни грамма радости не было, представляешь? Его поздравляют, тащат подарки, шарики, шампусик открыли, а он, как деревяшка с глазами механически буркает «Спасибо. Спасибо. Спасибо». И всё-то из него клещами тянем – как назвали, как растёт, как зубки… Думаю, у него с женой что-то сильно не ладно. Но уйти он не может – как теперь уйдёшь? Вот и живёт с видом приговорённого к пожизненному. Ещё хуже, если он болен чем-то.
Стиснув зубы так, что у меня аж в ушах зазвенело, я слушала рассказ про то, как живётся моему любимому. Плохо живётся! Болен, разумеется, болен и страдает. Он всё ещё тоскует обо мне. Мы оба больные и приговорённые.
Я не смотрела на Веру, делая вид, что слушаю её и рассматриваю свои ногти – а цел ли маникюр, не надо ли заново нанести лак? Конечно, Демон со мной, вернее, на лице, но уж больно трудная ситуация, как бы не выдали меня глаза.
- А как назвали девочку?
- Галей.
- Неожиданно.
- Немодное имя. Так Миша сказал, что это жена решила – в честь своей мамы. И брякнул: «А мне всё равно – Галя так Галя». Представляешь? Ему всё равно!
- Ну, он не в этом смысле, наверное. А в том, что как бы её ни звали, она его любимая дочь.
- Ты оптимистка. Я увидела равнодушие и ужаснулась. Что с ним происходит? Никто не понимает, одному богу известно.
И мне. Мы с богом в курсе, ага.
Моя любовь не могла умереть, я не в состоянии была её убить, зная, что Миша тоже любит. Лучше бы всё у него складывалось не так, лучше бы он меня забыл и был бы счастлив со своей Леной и детьми! Тогда он отпустил бы меня, у меня появился бы шанс, а при том, что творилось, – нет, никак.
- Скажи честно, - спросила я Веру. – А ты прям сразу тогда разлюбила своего… красавца? Как только узнала про него правду? И тут же всё прошло?
Кажется, я опять попала человеку в болевую точку. Что ж за способность у меня поганая такая? Вера опустила голову, плечи её поникли.
- Боюсь, что… боюсь, что я до сих пор окончательно его не разлюбила, - почти прошептала она.
Вот именно. Вот именно!
Звонила Людка из прекрасного далёка. У неё всё отлично складывалось, ей было так интересно, что она не могла говорить спокойно, почти верещала:
- Такие возможности, такие лаборатории! Не могу-у-у! Праздник какой-то, не ожидала!
А потом от неё пришло письмо. И вот, что было в нём, помимо рассказа об американском житье-бытье и очередного восторга от учёбы: «Милая моя Белла, Белочка! У меня тут настолько всё хорошо, что даже неловко хоть на что-то жаловаться. А есть, на что. По телефону я стесняюсь это сказать, писать легче. Ужасно скучаю по тебе! И по Марине, и по родителям – конечно, но, как показали разделяющие нас тысячи километров, оказывается, самым близким другом для меня всегда была ты. И мне страшно не хватает тебя! Нет никакой ностальгии, если только по тебе, представляешь? Придумала свой мир абсолютного счастья: всё то же самое, что есть здесь и сейчас, только ещё ты живёшь next door. Прости за сопли с сахаром, больше не буду».
Надо ли говорить, что последующие полчаса я ревела белугой, обнимая письмо. Меня никто не видел и не слышал, могла себе позволить. А ведь она, Людка моя, не вернётся уже никогда, это очевидно. Там благополучно устроен её брат, милая невестка, с которой они нашли общий язык, обожаемая племяшка Рут и огромные перспективы. Родители скоро к ним переберутся. Это – всё.
Ведь и с Маринкой тоже всё. Мы изредка с ней созванивались, а виделись всего однажды. Именно последняя встреча оказалась драматической и роковой. Сейчас, через годы, мне думается, что я тогда была слишком непримиримо крута и беспощадна, что неправильно. То есть, по сути всё верно, но… Впрочем, по порядку.
Уже вовсю бушевала весна, апрель слепил и дразнил, его звуки и запахи возвращали к детскому восторгу предчувствия лета.
Мы не виделись почти год. Марина, Лёшенька и Марк всей семьёй ездили по глобусу, а когда жили на Рублёвке, то устраивали у себя светские рауты для высокопоставленных во всех смыслах господ. Меня не приглашали. Я узнавала о званых ужинах в особняке лишь из жёлтой прессы, где разглядывала фотки: Маринка хорошела – объективно говоря, но лично мне нравилась меньше. Из её лица уходила изюминка, индивидуальность, хотя сногсшибательной красотой блистала сильнее прежнего. Впрочем, фарфоровый блеск зубов американской улыбки мог быть доработан редакционным ретушёром (не было ещё потрясающих программ в компьютерах, которые нынче в любом телефоне используют девочки, превращая себя в неузнаваемых див), пышность причёски тоже явно увеличена (не понимаю, зачем в Маринкином-то случае?), глаза замазаны косметикой так, что не видно ни их формы, ни выражения, ни взгляда в целом (или Марина сама теперь так красится?).
Внезапно она позвонила и пригласила встретиться в знаменитом кафе для богатых – с видом на Кремль. Там одна чашечка кофе с пироженкой по стоимости равнялись плотному обеду из трёх блюд обычной недурной харчевни. Имелось в виду, что Марина заплатит, я догадалась. Только она не знала, что теперь я могу сама себе многое позволить. Иначе ни за что не пошла бы в такое место.
Пришлось продумать свой внешний вид, идя на свидание к Марине да в такое место. Дожили. Когда-то ближайшая подруга видела меня даже сидящей на унитазе, не говоря уж о драных шортах на мне во время игры в бадминтон, грязных майках и чавкающих кедах – в каком только виде мы ни носились в детстве, изображая из себя, к примеру, Виннету и злых ковбоев.
Что ж, кое-что в моём гардеробе с некоторых пор имеется. Не от кутюр, конечно, но приобретённое в дорогом магазине для торжественных мероприятий в нашем холдинге. Брючный костюм зелёного цвета из итальянского бутика, сшитый, будто с меня мерки снимали. Разорилась, помнится, именно по причине грядущей корпоративной вечеринки. Под костюм ажурная белая блузка. Сумка Эрме, подаренная Полиной (у неё их внезапно оказалось две – мама перестаралась с покупками на Миланской распродаже, поэтому мне перепало сокровище, принимая которое с большой благодарностью, я не представляла стоимость обычной по виду сумочки: знала бы, вряд ли взяла бы). С причёской всё просто – я давно носила короткую мальчишескую стрижку для удобства и скорости. Как выяснилось, мне чертовски шло. На затылке топорщился ёжик, а чёлка небрежной рыжей волной прикрывала левый глаз. А в ушах золотые серёжки, пара колечек на пальцы и… Я удовлетворённо смотрела в зеркало: молодая дама в отражении вполне соответствовала месту, куда её пригласила очень богатая подруга.
Кафе старательно давило на психику своим роскошеством, блеском золота повсюду и прочим купеческим шиком. Глазу не на чем было отдохнуть, его везде преследовало богачество, кричащее о себе громко: «Я – богачество!» При этом не ресторан же, а кафе. Пахло, как во французской кондитерской, а персонал улыбался так, что хотелось плакать от такой огромной любви к себе совершенно незнакомых людей: судя по встрече, они были готовы отдать за нас, посетителей, жизнь.
Маринка разглядывала меня удивлённо и радостно: сдаётся мне, она испытала облегчение, ей стало очевидно, что я своим видом не опозорю ни её, ни гламурное место для особых людей.
- Потрясающе выглядишь! – она была искренна и видно, что довольна. Я тоже внимательно разглядывала подругу. Конечно, как и предполагала, фоторедактор в жёлтом журнальчике перестарался, превратив мою Марину в примитивную рублёвскую диву, а она всё так же прекрасна и удивительна своей экзотической красотой, зачем было её замазывать и штукатурить? Глупость и безвкусица!
- Как живёшь? – приветливым светским тоном поинтересовалась Марина, когда мы сделали скромный заказ – два кофе, минеральную воду, два пирожных.
- Прекрасно, - в тон ей ответила я, глядя во все глаза на такую родную и такую чужую Маринку. Внешне я была бесстрастна, сама сдержанная аристократичность, а в душе кипели противоборствующие чувства: с одной стороны, хотелось броситься подруге на шею, крикнуть «хватить церемониться, расслабься, а ещё лучше поедем ко мне, в мою комнату, засядем с ногами на кровать и будем трепаться до полуночи!». С другой – я ужасно злилась на неё за то, что она теперь такая – чужая, далёкая, богатая, неприступная. И меня вынуждает соответствовать. Будто мы не с первого класса в обычной школе десять лет вместе колбасились, а лишь накануне впервые встретились на правительственном приёме и сейчас решили закрепить знакомство «кофейными» посиделками в стиле персонажей Оскара Уайлда.
- Что слышно от Люды? Она мне звонила где-то в октябре.
- И мне в октябре. А потом ещё несколько раз. Получила от неё письмо.
- Правда? Вот это да. А мне почему-то не звонит и не пишет.
- Дорогая, а ты часто живёшь дома? Кстати, я сама ей дважды звонила. Почему, когда ты бываешь в Америке, не наберёшь её номер, не заедешь к ней?
Марина опустила глаза:
- Да там всегда такая суета бешеная! Не отдых, а сплошные выходы и приёмы.
- Я тебе очень, очень сочувствую! – с большим трудом я пыталась загнать иронию куда подальше.
- А что рассказывает?
- В восторге, учится, живёт в доме брата, английский уже совсем родной. У неё всё хорошо!
- Ну, и слава богу! – улыбнулась Марина. – И у тебя, как мне кажется, тоже.
- Абсолютно. А Маркуша как?
- Ой, солнышко моё! Бегает, ужасно активный, улыбка с лица не сходит – чудо какое-то! И здоровенький – тьфу-тьфу-тьфу! Все няньки его обожают, говорят, что лучше мальчика у них никогда не было.
«А ты веришь», - подумалось мне. Впрочем, Марина просто любящая мамочка с нормальными гиперреакциями на своё дитятко.
- И много у вас нянек?
- Три. Дневная, ночная и выходная.
- Ого! Ну, а сама ты как?
- Лучше всех! – засмеялась подруга. – Хотела сказать… я ведь читаю тот журнал, где ты работаешь.
- О, большая честь.
- Ну, Белка, слушай! Вижу твою фамилию, горжусь, перед мужем хвастаюсь. И вот как раз в связи с этим, - Марина покусывала губы, улыбалась, взволнованно теребила салфетку, явно собираясь сообщить нечто эпохальное. - Знаешь, что мы решили? – какой торжественный тон! - Мы решили… Вот скоро у нас будет одно большое мероприятие, приедут важные дядьки, ты себе не представляешь, какой уровень! Это всё Лёшины дела по бизнесу, мы обязаны их регулярно принимать. Они приезжают с жёнами, мы приглашаем артистов, роскошный стол… В общем, уже отработанный алгоритм.
- Читала. И видела фото.
- Ой, кошмарные фотки, - кокетливо засмеялась Марина. – На самом деле всё куда лучше, красивее и интереснее. Люди потрясающие! Можно завести прекрасные знакомства, в твоём деле тоже пригодится.
- Не поняла: я тут при чём?
- Лёша разрешил… мы решили тебя пригласить, - эх, Маринка, оговорка сразу выдала все твои секретики! – Пригласить официально – и как мою подругу, и как одного из руководителей рекламной службы вашего холдинга.
- Я не руководитель и работаю на конкретное издание, а не на холдинг в целом.
- Ой, да какая разница! – махнула рукой Марина.
- Огромная.
- Ну, хорошо, руководитель журнала…
- Тоже мимо.
- Ну, договоримся, не это главное! Главное, что ты к нам приедешь. Такси я оплачу. Ты рада? Ты приедешь?
Мне пришлось собираться с силами, чтобы начать отвечать ей. Было тяжело и больно. Говорила я медленно, взвешивая каждое слово, а они, слова, были безумно тяжёлыми – их так сложно произносить! Но я должна была это сказать.
- Приглашать меня или нет, по договорённости с мужем, ты решала прямо здесь, посмотрев, как я выгляжу, в каком виде позволила себе прийти в дорогое место, до сих пор ли я лохушка нищебродская или на человека стала похожа. Без проверки Алёша никакого разрешения не давал. Потому что, по правилам, таких, как я, нельзя пускать к вам на рауты. Молчи, не перебивай, дай договорить! – пришлось предупреждающе поднять руку, чтобы остановить Маринку, открывшую рот. – Ты ему всю маковку исклевала, что хочешь видеть свою подружку у себя дома, я тебя понимаю. И ты его достала, рассказывая, какая я молодец, в каком шикарном глянце работаю. Он, скрепя сердце, велел тебе съездить на разведку, проверить моё свиное рыло. Фотик не дал? Можно было бы меня пощёлкать – профиль, анфас, в полный рост, потом показать ему – акцептует или нет. Ты решилась взять на себя положительное принятие решения, значит, я убедительна. Здорово! Марина, спасибо. Честно, я тебе очень благодарна и тронута, что ты всеми способами пытаешься сохранить нашу дружбу, нашу близость, ради этого идёшь даже на обострение с мужем – он ведь знать не хочет никаких нищенок из твоей прошлой жизни, правильно? А ты стараешься и нарываешься. Не надо, Мариночка! Живи свою прекрасную жизнь, не оглядываясь. Пойми, есть то, что невозможно. Я никогда не впишусь… как ты сказала? А… в ваш «алгоритм». Я не просто не могу к вам поехать, хотя у меня, кстати, достаточно денег, чтобы самой себе оплатить такси в оба конца, но я не хочу! Понимаешь? Не хочу в ваш особняк, не хочу важных дядек и высоких знакомств. Не хочу думать над вечерним нарядом с перьями в заднице – ничего этого я ни капли не хочу. Если ты способна в это поверить, конечно.
Вдруг из динамиков тихонько полилась приятная скрипичная музыка: прямо под конец моей речи, получилось эффектно. Музыка дала нам возможность просто помолчать. Глядя в разные стороны, избегая смотреть глаза в глаза. Я чувствовала себя опустошённой, больше всего на свете мне хотелось прилечь, закрыть глаза и уснуть. Этот монолог, не такой уж длинный, выпотрошил все силы. И сердце немного заболело, во как! Давно этого не повторялось. Но как бы фигово мне ни было, выражение моего лица, как обычно, демонически непроницаемо.
В конце концов, я решилась посмотреть на Марину. А вот у той был печальный вид, глаза предательски поблёскивали.
- Сначала я хотела сказать, что ты наговорила чуши, - тихонько начала она, увидев, что я смотрю на неё. – А потом подумала – какого чёрта? Ты описала всё настолько точно, будто у нас под обеденным столом всё время сидела и наблюдала. Ты очень умная.
Я усмехнулась.
- Тут не надо быть семи пядей во лбу. Это настолько очевидно, Марина.
- Но послушай, - оживилась она. – Неужели ты на самом деле не хочешь приобрести такие связи, которые могут дать тебе потрясающие возможности для карьеры! Это же Клондайк!
- Марина! Я ж чётко сказала: не хо-чу. Не карьеры не хочу, а вот этого вашего раута. Пусть я трижды дура, но мне и неинтересно, и времени жаль. Сюда, в кафе это дурацкое, я с трудом себя заставила пойти, мне пафос с помпезностью поперёк нутра. Кстати, имей в виду: за себя плачу сама, у меня есть деньги, это не проблема. Другое дело, что мне немного обидно их тратить таким бездарным образом, понимаешь? Здесь ни кофе не лучше, чем где-то ещё, ни пирожные. Я ради тебя сюда пришла, думала, просто поболтаем. Эх… Марина, не выйдет ничего. И никогда. Забудь и не напрягайся так, не порти свою семейную жизнь. Хочешь видеться, приезжай ко мне, давай встречаться в городе. Но я к вам – никогда. Успокой Алёшеньку на сей счёт.
- А когда… а если его не будет в Москве? – господи, она всё-таки, кажется, ревёт! И рвёт мне сердце…
Друзей теряют всевозможными путями. Иногда вот так. Довольно экзотический и своеобразный способ, правда?
С тех пор мы не созванивались с Мариной никогда.
Малюдок больше не было в моей жизни – обе самые дорогие подруги оказались страшно, непреодолимо далеко, хотя и по-разному.

Подруги мои, мои потери.

      

ТЁТЯ МОТЯ

Редакция, где отныне я работала, была похожа на эдакий иллюзион - обманывала зрение. Заходишь и видишь просторный зал, в котором столы стоят попарно, как в самолёте или, точнее, как в школьном классе, только «парты» расставлены не в два, а в четыре ряда. Люди работают практически бок о бок, а значит, всегда могут перекинуться словом или даже поговорить. При этом тихо, как опять же в школьном классе во время контрольной. Никто не болтает, лишь иногда скрежещет принтер или негромко гудит факс.
Приглядевшись, понимаешь, что «совы – совсем не то…». Каждое рабочее место отделено от внешнего мира прозрачными перегородками. Фактически у всех сотрудников есть собственный миникабинет с невидимыми стенами. Внутри этого небольшого аквариума иллюзия становилась почти сюрреалистической: прочные и прозрачные пластиковые стенки здорово искажали звуки, доносившиеся «снаружи», что вызывало ощущение нереальности происходящего вне стеклянной банки. Чувствуешь себя рыбкой в чистом аквариуме. Духоты, несмотря на выгородки выше человеческого роста, никогда не ощущалось, помещение прекрасно кондиционировано. И попадая на своё рабочее место, ты сразу понимаешь, что возможность общения с соседом – иллюзия.
Тот, кто придумал так организовать работу, посчитал, что это повысит производительность труда. И оказался прав! Поболтать с коллегами удавалось только в перерывах на обед, в курилках – и всё. Посещение коллеги в выгородке видно начальству, которое всегда и обо всём делает выводы. Никто особо не рисковал, ведь грустные прецеденты случались.
Но это вовсе не значило, что я, не поднимая головы, восемь часов трудилась над текстами. Никакому рекламному отделу невозможно было набрать столько заказов, чтобы они съели всё моё время. Нередко я нагло играла на компе в игрушки-ходилки-убивалки. До тех пор, пока в скором времени лавочку не прикрыли и не очистили все компьютеры от безобразия. Пришлось перейти на кроссворды.
И ещё я любила наблюдать за людьми. Не всегда это оказывалось увлекательным занятием – ну, сидят, работают, иногда в носу кто-то поковыряет, другой зевнёт или с мечтательной физиономией в окно уставится надолго, будто впав в транс. Но кое-кто забавлял.
Например, совсем юные девочки, только окончившие школу и принятые на должности секретарш и курьеров. Они старались выглядеть «офисно-сексуально», как в американском кино. Тогда в моде был фильм «Деловая женщина» с Мелани Гриффит – ах, как кружили юные головы те офисы и наряды! Ну, и Харрисон Форд, разумеется.
Узкие юбки-карандаш, высокие каблуки, облегающие полупрозрачные блузочки. Боевой раскрас на лице – непременно. Тяжёлый макияж делал юные мордашки старше и хуже, но поди им объясни, докажи!
Коллектив нашего глянца был в основном женский, но по технической части мужчины имелись, а уж весь сисадминский отдел полностью состоял из мужчин до сорока лет! И отдел был большой, располагался по соседству, обслуживая весь холдинг. Правда, ни одного Харрисона там не наблюдалось, увы.
Тем не менее, стоило любому компьютерщику появиться в нашем многоячеистом аквариуме, как девчонки начинали изо всех сил корчить из себя Мелани Гриффит или Сигурни Уивер: красиво виляли бёдрами, фланируя от факса к принтеру и обратно, что-то сканировали и распечатывали, настолько громко переговариваясь «взрослыми» голосами, что даже в «аквариуме» было слышно:
- Маша, а что там со второй полосой?
- Правка уже сдана?
- Кто вычитывал гранки?
От смеха я удерживалась с большим трудом: это всё было не их ума дело, я даже не уверена, что они до конца понимали, о чём говорят – просто слышали фразы в редакции и, как малышки, играли во взрослых тёть, чтобы на них обратили внимание и заметили, их неописуемую красоту.
Я пишу об этом без раздражения, наоборот – девчонки-молодцы, работали, не балбесничали, просто ещё не стали взрослыми. Некоторые из них учились вечером или заочно. Удивительно, какими глупенькими детьми они мне казались, а ведь я старше них всего лет на семь. Значит, семь лет назад такой же смешной для кого-то была я сама. Вспомнила, как Вера смеялась: «Дети твоего года рождения уже научились разговаривать?». Теперь я её, кажется, поняла.
Большинство в редакции составляли женщины прекрасного бальзаковского возраста, от тридцати до сорока – удивительно разные, будто случайно занесённые неразборчивым вихрем в одну команду из абсолютно несхожих миров. Если всех женщин, от корреспонденток до редакторов отделов, взять и обобщить, то они, как масло с водой, разделятся на два основных типа: «дамы» и «мымры».
«Дамы» – ухоженные, следящие за каждым своим наманикюренным ноготком, элегантные и модные леди. Стиль и лоск. Тяжкий уход за собой, тренажёрные залы и утренние пробежки. В салоны красоты записаны на три месяца вперёд на все необходимые процедуры – маникюр, педикюр, стрижка. Практически у всех высоченные каблуки и неудобные узкие юбки.
«Мымры» - женщины, ни капли не озабоченные имиджем, небрежно забирающие волосы в хвост или пучок, ни за что не встающие с утра на полчаса раньше ради макияжа, всем одеждам предпочитающие джинсы и рубашки или просто длинные, до колен, свитера-хламиды зимой и платья-футболки летом. И никаких шпилек, ни боже мой! Только удобные кроссовки или балетки.
«Дамы», разумеется, свысока поглядывали на «мымр», и напрасно. Потому что одна отличительная особенность «мымр» оказалась настолько показательно очевидной, хоть диссертацию на эту тему пиши.
Джинсовые и ненакрашенные кадры профессионально были на голову выше их дышашими духами и туманами коллег. Не хочу сказать, что «дамы» никуда не годились. Нет, вполне себе средней руки авторы и редакторы, на три с плюсом или даже на четыре с минусом. Но именно «мымры», образованные и талантливые, делали журнал лидером среди подобных изданий, благодаря отличным материалам и высокопрофессиональной редактуре. Красотки же в основном работали на подхвате, а заодно украшали собой повседневность. Наверное, это тоже важно.
Я брала пример именно с «мымр». А они вовсе не были уродливыми или запущенными, просто на работе не придавали глупостям внешности никакого значения. Я видела их в иных ситуациях, они умели и могли выглядеть привлекательно, одеться красиво, потому что всему есть время и место.
После радийного демократизма ужасно не хотелось влезать в неудобную одежду и поднимать себя на каблуки. Но когда я устраивалась в журнал и увидела редакцию, количество эффектных женщин меня шокировало. Обалдев от высоты шпилек, безупречных причёсок и узких юбочек, я просто не заметила «серых мышек», прилежно работавших в своих закутках, не привлекая внимания.
Начальники в журнале были большими молодцами, потому что сумели найти сразу несколько талантливых и умных «мымр». А рядом с ними работали красавицы – те, кого лично я посчитала бы балластом, потому что подобрать суперпрофи на все вакансии – задачка невыполнимая при лимитированном бюджете. К тому же кто-то должен писать и такие репортажи: «В Доме Моды Вячеслава Зайцева прошёл показ весенней коллекции. Известный модельер снова порадовал публику незаурядной фантазией и разнообразием, новизной форм и свежестью стиля». Зачем нужен талант для подобных подводок к фоторепортажу? Достаточно минимальной грамотности.
Итак, я радостно влезла в кроссовки, джинсы и свитер. Иногда в руководстве холдинга поговаривали о введении дресс-кода, но «мымры» тут же заявляли, что уволятся сразу, как только его введут. Поэтому нам обещали, что в любом случае нашей редакции эта зараза не коснётся.
Надеюсь, что меня считали во всех смыслах «мымрой». Это было бы здорово!
А ещё работала у нас одна всем «мымрам мымра». Звали её Нина Сергеевна. Да, по имени-отчеству, потому что она была ровесницей моей мамы. Нина Сергеевна прилежно трудилась как раз рядом со мной, справа за перегородкой. Она была настоящей отличницей и даже головой не вертела «за партой», поэтому я преотлично изучила её профиль.
Моя мама выглядела тогда куда моложе, лучше! У Н.С. были небольшие глаза, слишком глубоко посаженные, чтобы совсем пренебрегать косметикой, высокие, так часто встречающиеся в России почти азиатские скулы, крупный нос, бледные губы, которые, вполне возможно, когда-то имели правильную форму, но теперь поблекли, потеряли контур, а внешние уголки рта некрасиво опустились, прибавив лицу и возраст, и печаль. Коротковатая шея выглядела старческой – вся в морщинках и с обвисшей кожей. Жидковатые каштановые волосы, обильно тронутые ничем не закрашенной сединой, были коротко острижены.
Одевалась Нина Сергеевна «мымристее» всех: поскольку у неё была коренастая, полноватая фигура, она, наверное, стеснялась джинсов и носила жуткие трикотажные юбки до колена, открывавшие полные ноги, а сверху надевала невнятные блузки или пуловеры, абсолютно точно купленные на вещевом рынке по самой сходной цене.
Нина Сергеевна была отличным спецом. Корректором и редактором одновременно, хотя изначально, давным-давно, ещё до меня, её взяли именно на должность корректора. Но со временем выяснилось, что она блестяще может редактировать, а потому правит даже то, что уже прошло через редактора отдела.
- Танюша, извините, но, мне кажется, здесь нужно поправить. Смотрите – на три строчки дважды одно и то же заметное слово, а абзацем ниже – смотрите! – это же канцеляризм.
Нина Сергеевна произносила всё это тихонько, как бы смущаясь и понимая, что вроде лезет не в своё дело, но смолчать не может – ей режет глаз.
И какая-нибудь Танюша, будучи редактором отдела, горячо благодарила Нину Сергеевну и давала добро на исправление косяков. Поэтому женщину держали на должности корректора, но использовали, скажем честно, в хвост и гриву, доверяя ей окончательную проверку текстов. И она не роптала, а прилежно и добросовестно выполняла свою работу.
- Чумовая баба, грамотная, аки бог! – обсуждали её наши бабоньки в столовой или курилке (изредка я захаживала туда выкурить одну сигаретку за день – безо всякого удовольствия, исключительно ради общения и чтобы размять ноги). – Без неё уже сколько раз опозорились бы.
- Да, безупречное чувство языка и стиля, - кивали курящие «мымры».
- Но, господи, почему она так себя запустила? Ну, совок же в самом кошмарном варианте! – это кто-то из «дам».
- А вам-то что? – вступали в бой «мымры», таким образом заступаясь за своё право не быть «дамами».
- Да ничего, - пожимали плечами «дамы». – Просто странно. Она же не старая совсем, а вылитая тётя Мотя. Ещё немножечко и будет баба Мотя.
Тётя Мотя. Пожалуй, прозвище подходило, хотя и было грубоватым для скромной Н.С. Однако с тех пор я мысленно её так и называла. И наблюдала за ней больше, чем за кем-то ещё, и узнала о ней очень многое.
Вся жизнь и беда Нины Сергеевны была образцовым кусочком мозаики, сложенной из самых серых и беспросветных судьбин наших женщин, так и не сумевших вырваться из цепких щупалец совка, которые проникли в каждый момент и в каждый фрагмент их существования, начиная с детства и по сей день. Что нового и не совкового появилось в жизни Нины Сергеевны? Только эта редакция и современный офис. А после работы, как и прежде, стандартная квартирка в девятиэтажной хрущёвке, муж и двое взрослых сыновей. Супруг, хмурый и неласковый, когда-то работал инженером в конструкторском бюро, а теперь влачил унизительное существование, трудясь охранником на автостоянке какого-то богатого дома. Двое взрослых сыновей тоже были не шибко благополучны: вроде бы окончили вузы, но никому в качестве специалистов оказались не нужны. Поэтому старший работал в гараже механиком, делая этим одолжение всему свету, а младший вообще устроился курьером и принципиально не желал что-нибудь делать для перемены своей участи. «Я пять лет отучился в институте, с какой стати должен колотиться? Почему это для меня нет работы по специальности?» Почему для него нет работы по специальности? – ну-ка, ответьте, а то парень уже извёлся ждать, когда вы, наконец, пошевелитесь!
Дома три обиженных на жизнь мужика, чаще всего срывающих своё раздражение на жене и матери – той единственной в семье, которая оказалась востребована и зарабатывает нестыдные деньги. Вечно она им что-то должна, чем-то обязана. А эта несчастная курица терпит. Она их любит, понимает и жалеет. Твою богу душу бабушку!
Обо всём этом про Нину Сергеевну я узнавала очень постепенно: что-то кто-то рассказал о ней, иногда от неё самой, когда мы пересекались в столовой и садились за один столик или пару раз вместе шли к метро. Вот я и соединяла мелкие камушки мозаики в единую целую картинку жизни и бытия тёти Моти.
Скоро у меня к ней накопился миллион вопросов, ни один из которых я не решилась задать. И, слава богу, я не спросила у ничего тебе плохого не сделавшей женщины: «Зачем ты продолжаешь жить с беспомощным мудаком, когда с ним давным-давно всё ясно?» Или: «Как же так ты, такая трудолюбивая, добросовестная и хорошая, сумела вырастить двух недорослей в вечной претензии к миру, но только не к самим себе?»
Нина Сергеевна была ценным, даже бесценным специалистом, но, похоже, не осознавала этого. Её самооценка болталась где-то между нулём и нулём с одной десятой. Это проявлялось во всём – в походке (краешком, по стеночке), привычкой всех пропускать вперёд, даже мужчин и молодых девчонок. Такое впечатление, что ей внушили с детства, что она, маленькая, должна быть почтительной к старшим – отходить в сторону, уступать место и не рассказали, что однажды совсем взрослой станет она сама. А она почему-то или не заметила, или не догадалась, или забыла. Поэтому так и продолжала пропускать и уступать с видом послушного ребёнка.
Когда она общалась с людьми, то очень торопилась говорить, иногда у неё даже сбивалось дыхание: будто опасалась, что её перебьют, не дослушают или вообще не услышат. Если во время беседы с ней кто-нибудь случайно отводил взгляд, пока она говорила, то Нина Сергеевна повышала голос и отчаянно жестикулировала, привлекая к себе внимание и тараторила ещё быстрее. Если ей казалось, что всё напрасно и её не слушают, то через слово спрашивала: «Ты слышишь меня?». Из-за всего этого беседовать с ней было невыносимо трудно – она раздражала. Вот с ней почти никто и не общался.
Поначалу она и меня раздражала. Но чем больше я узнавала её, тем настойчивее раздражение сменялось жалостью. Нина Сергеевна была классической несчастливой женщиной. Не несчастной, а именно несчастливой, давно похоронившей мечтания и стремления, не знающей любви близких, забывшей или никогда не знавшей ласку и нежность.
- Ой, мама никогда меня не любила, - однажды, когда мы хлебали столовский суп, она вдруг случайно, быстро и скороговоркой, поведала мне о своём детстве.
Мы обсуждали сильную статью из последнего номера нашего журнала, в которой психолог писала, как важно, чтобы ребёнок ощущал себя любимым.
– Она любила сестру, а я была будто падчерица из сказки, - Нина Сергеевна убедилась, что я её слушаю, и заторопилась продолжить.
-– До сих пор не знаю, почему. Отец, как мне кажется, не любил вообще никого, а сестра пользовалась положением любимицы и обижала меня. Она на пять лет старше, поэтому ей это легко удавалось, - я замерла, чтобы не спугнуть Нину Сергеевну. Хотелось, чтобы она побольше о себе рассказала.
- Я очень старалась быть хорошей, но что-то делала не так – меня всегда ругали, как бы я себя ни вела, - она смущённо улыбнулась, взяла салфетку и очень старательно вытерла губы. - Училась хорошо, но за это не хвалили, все похвалы доставались сестре. Когда я окончила школу, родители стали всячески намекать, что хорошо бы мне выйти замуж и отделиться. А старшую сестру при этом никто не гнал… Я так и не поняла ничего по сей день. Вышла замуж за первого, кто за мной стал ухаживать… если это можно так назвать… кто обратил внимание. И переехала к нему. Мне едва исполнилось восемнадцать. Вот и думаю до сих пор, что всё это было? Я имею в виду – в родительском доме, - закончила она совсем негромко и скороговоркой, будто пожалев о сказанном.
Почему она вдруг разоткровенничалась со мной? Может, именно потому, что к тому моменту, поняв её комплексы и страхи, я слушала внимательно, не отводя взгляда, всем своим видом показывая, что мне интересно и я сочувствую.
- А как теперь ваши отношения с сестрой? – поинтересовалась я, когда Нина Сергеевна умолкла и перевела дух. Показалось или на самом деле в её взгляде мелькнуло что-то вроде благодарности?
- Никак. Мы не общаемся много лет. Она не звонит, и я не могу себя заставить. Я боюсь, - почти шёпотом добавила она. – Знаете, так и не поняв, что со мной не так, я не решаюсь… может, я чего-то не знала?
«А что происходит в её собственной семье, прямо сейчас, не беспокоит?» – подумалось мне. Похоже, она «застряла» в прошлом, пытаясь разобраться, почему, за что её не любили самые родные. Поэтому нелюбовь и раздражение мужа и сыновей были, во-первых, естественны и привычны, а во-вторых, вторичны. Она ещё про ту часть жизни не поняла, про эту некогда думать. Её и прежде никто не любил, и для неё ничего нового в такой ситуации не было. Ей просто хотелось понять, почему, но не изменить это.  Ведь такова данность.
Нелепое, несчастное существо! Очень способный человек во всём, кроме понимания самой себя. Зато на отвлечённые темы с ней было интересно разговаривать, она много читала, интересовалась современной литературой, обожала русскую классику и советских писательниц, особенно Токареву и Петрушевскую. С ума сходила по советскому кино и бесконечно могла говорить про фильмы Авербаха, Данелии, Рязанова. Только обсуждать что-либо с ней или просто слушать её рассуждения оказалось непросто: она слишком нервничала, что её мнение проигнорируют, лопотала быстро, глотая слоги, иногда повышая голос – опять ей казалось, что её не очень слушают, а ей так хотелось быть услышанной.
Получался замкнутый круг: тёте Моте нужно было общение хоть для какой-то уверенности в себе, но общаться она не умела, её зажатость и страх быть отвергнутой делали из неё никудышную собеседницу.
- Вот ведь совок ходячий, - фыркала какая-нибудь юная девица вслед прошедшей мимо Нины Сергеевны. – Смотреть противно!
С некоторых пор мне хотелось за подобную реакцию заехать сказавшей в морду и посильнее. Скрипнув зубами, я замечала:
- Зато у неё мозги есть в отличие от...
Хотя, надо признаться, и сама я не стремилась общаться с тётей Мотей – уж больно утомительное мероприятие. А она ко мне потянулась. То ли я была самой терпеливой, то ли во мне она углядела сочувствие, жалость.
Я не смогла её оттолкнуть, не стала этого делать. И была вознаграждена: общаясь со мной, она всё меньше нервничала, говорила медленнее и спокойнее, не тараторила и не махала руками. Вот тогда-то я и поняла в полной мере, какой Нина Сергеевна неглупый и интересный человек. Только несчастливый. Типичный представитель затурканной совковой женщины, живущей без любви и сжираемой бытом и тремя совковыми мужиками-вампирами.

Доля ты! - русская, долюшка женская!
Вряд ли труднее сыскать.
Не мудрено, что ты вянешь до времени,
Многострадальная мать!

Господи, разве можно быть до такой степени наглядным примером!
Однажды я заглянула к Нине Сергеевне в её закуток уточнить корректность формулировки (ведь как она говорила, так и было совершенно правильно в русском языке, можно не перепроверять). Только не заметила, что её там нет. Компьютер светился программой Word, в которой мы работаем. Моё внимание привлёк «висящий» на экране не обычный текст журнального формата, а столбик, выглядящий, как стихи. В нашем издании стихи не публиковались, что это? Я подошла ближе:

Я прошу: приснись мне ночью прошлое.
Не такое, что я помню, а хорошее,
Мама ласковая, любит, улыбается,
Друг-сестра не бьёт, не издевается.
Мне не страшно, у меня всё получается.

Меня прошиб пот от неловкости, будто я прочитала чужое письмо или ворвалась к человеку в уборную. Что за любопытство моё дурацкое – как вижу столбик слов, так не могу пройти мимо!
Как раз в эту минуту, по всем законам всемирной подлости, вернулась хозяйка закутка и ойкнула, увидев меня рядом со своим компьютером. Мы обе смутились, только я-то умела «держать лицо», а она вся пошла пятнами свекольного цвета и отвела взгляд. Потом тихонько произнесла, не глядя на меня:
- Я знаю, что не умею сочинять стихи. Простите. Вдруг почему-то само написалось. Свободная минута… вот…
- За что вы-то извиняетесь? Это вы простите меня, - я рванула на выход, забыв начисто, зачем приходила, но притормозила, обернулась и твёрдо сказала:
- А у вас всё получается, между прочим. Вы – лучший сотрудник этой редакции. Да, наверное, во всём холдинге.
Нина Сергеевна, не поворачиваясь ко мне, вздрогнула плечами и тихо произнесла:
- Спасибо, Белла!
Неужели так трудно почаще говорить друг другу добрые слова? Видимо, трудно, мешает сидящая в нас какая-то гадость. А ведь насколько счастливее были бы многие рядом с нами! Разве это не выгодно каждому из нас в отдельности и всем вместе в целом? Вопрос риторический и глупый.
«Дари-и-ите радость людям, чтоб стать самим бога-а-аче…» - тянули мы нестройным хором в младших классах на уроке пения. Не от того зверя произошёл человек, чтобы просто так хорошее говорить, не для того вообще говорить научился наш далёкий предок кроманьонец. Думаю, скорее, он хотел пугать, ругать, отгонять и вообще всячески обижать не только кулаками и дубиной, но и словесно, так сказать, давить морально. Вот и застревают у нас в глотке хорошие слова, зато плохие, злобные, легко и непринуждённо выливаются на головы окружающих и по делу, и вообще без повода. Безусловно, чувствуется многотысячелетняя практика, глубокие традиции и заветы предков.
Почему я так много пишу про тётю Мотю - Нину Сергеевну? В скором времени она сыграет важную роль в моём понимании жизни и людей. В чём-то решающую. Это случится не в 97-м, позже. Но познакомились и немного подружились мы тогда, вскоре после моего прихода в редакцию.
Я рассказала маме про свою новую знакомую. Мама выслушала и заметила:
- Бедная женщина. Только имя таким легион.
- Не сказала бы. Впервые подобную встретила.
- Да ты просто не обращала внимания на людей нашего поколения, что естественно. Все твои друзья и интересы находятся в другом периоде. Уж поверь мне, я знаю, о чём говорю. Это же мои сослуживицы, одноклассницы, однокурсницы… Из них большая часть – именно такие, как ты описала, тёти Моти.
- Ты-то другая.
- Так вышло. Может потому, что мне достался твой папа. А он особенный… был.
Конечно, папа был особенный. Поэтому у него была особенная жена и родилась особенная дочь. Правда, со временем дочь перестала быть такой. Не потянула родительской особенности, не удалась. Я вздохнула из-за такой мысли, но мама подумала, что из-за Нины Сергеевны:
- Да, грустная история про тётю Мотю. В основном эти тёти не виноваты.
- Не знаю, виноваты или нет. Но Нину Сергеевну жалко. Когда я увидела то стихотворение… прям ой.
- Вот в этом суть! Я всегда жила в любви, в родительской в том числе. Когда любви в жизни нет, люди чаще всего становятся чудовищами. Твоя Нина Сергеевна – исключение. Поэтому её особенно жаль, - мама потрепала меня по затылку. - И ты у меня, похоже, исключение из правил, не такая, как большинство, не равнодушная и очень внимательная к людям. Как твой папа.
Ну вот, здрасьте!
Мамины слова погрузили меня в размышления, захотелось подвести какие-то итоги. Какие? Ну, например, к чему я пришла в свои почти двадцать четыре. Замужество и развод прошла достойно, как мне кажется. Потеряла двух ближайших подруг и выдержала, хотя, честно признаюсь, это побольнее развода. И, наконец, самое прекрасное и жуткое одновременно: по-настоящему полюбила и потеряла любовь, не разлюбив. И тоже выстояла… почти.
На этом фоне успехи в работе и карьере, пожалуй, меркнут. Хотя они тоже важны, значимы, но школа человеческих отношений куда сложнее, чем учёба в институте и освоение профессии. В тот период жизни я начала понимать эту банальную истину, до которой всегда надо дорасти, довзрослеть. Начала понимать пока не в полной мере, ведь ещё столько всего предстояло пережить! Но первое озарение, что сложнее всего на свете, пришло именно тогда.

Я всё ещё взрослею.

ЗАТИШЬЕ ПЕРЕД БУРЕЙ

Не помню, какая стояла погода летом 98-го года. Вроде бы, нормальная, обычная, ничем не примечательная – ни аномальной жары, ни дождливого пронизывающего холода. Лето как лето.
Первая половина года лично для меня стала примечательной из-за интернета, который я открыла для себя в полной мере. И на работе, и дома. Купила нам с мамой новый, самый современный компьютер, обратившись за помощью к редакционным сисадминам (без них не сумела бы выбрать, так как абсолютный ноль в теме). Мой старенький фактически играл роль пишущей машинки – не более того.
Новому электронному красавцу был выделен в большой комнате целый угол, куплены специальный столик и модем. Интернет мне установил и наладил тоже один из наших компьютерщиков, приехавший в выходной день, за что я его щедро отблагодарила. И я начала свой большой поход в виртуальность.
Кто помнит интернет по телефонным карточкам? Ах, какой он был медленный и тупой! И всё равно чудо.
На работе это чудо работало в тысячу раз быстрее, и у меня разбежались глаза. Никакие компьютерные игрушки не были больше нужны. Информация! Самый сильный наркотик, от которого стремительно развивается тяжелейшая в мире зависимость. Куда там водке или марихуане! Интернет в рабочих паузах заменил всё – и кроссворды, и наблюдения за людьми, и общение с Ниной Сергеевной. В любую свободную минуту я бросалась туда, в чёртов омут любой информации, засосавший в себя всю нашу прежнюю жизнь и выплюнувший обратно что-то совершенно новое, другое. Но мы этого ещё не понимали, не осознавали, а просто получали удовольствие.
Первые чаты, первые случайные общения с незнакомыми людьми, находящимися за тысячи километров – и от восторга с грохотом уезжала крыша.
«Как мы жили без этого?» - придёт в голову вопрос пару лет спустя. А ведь жили и не скучали. Но его величество интернет будто обесценил всё прежнее времяпрепровождение и любые развлечения, заявив гордо и уверенно: «До меня вы не жили! Разве ж то была жизнь?»
Нам с Людкой больше не нужен был телефон – у нас обеих появились электронные почты. Разумеется, в письме я подробно рассказала Людке о грустном – про последнюю встречу с Мариной.
Вот что ответила Люда:
«Что-то невообразимое… я в шоке. Но мне хочется верить, это какое-то временное помутнение рассудка, и оно пройдёт. Это ж наша Маринка! А ты бываешь нетерпима, подружка, ты знаешь. Может, вы как-то неверно друг друга поняли. Я верю, хочу верить, что всё изменится и вернётся к норме. Маринка опомнится, а ты перестанешь злиться. Нет-нет, я тебя не сужу ни в коем случае! И не осуждаю! Просто очень хочется оставить Марине шанс. Не верю, что это навсегда».
Я немного обиделась и написала даже не письмо, а записку:
«Ты слишком давно её не видела и не общалась с ней. Она очень изменилась. Впрочем, если хочешь верить в лучшее, то я «за». Только скажи мне: почему ты сама за последние года полтора ни разу ей не звонила?»
Люда: «Белка! Честно? Боюсь. Боюсь, что разговор не так пойдёт. Что на Лёшеньку нарвусь. Непоняток между нами боюсь».
Я: «Вот видишь. Ты сама всё сказала».
В начале весны мы с Полинкой сговорились съездить вместе на майские в Париж. Я во второй раз, она в первый. Для подруги я выступала в роли гида, поскольку уже знала, куда и в какой последовательности лучше идти, как распланировать дни и маршрут, и дико радовалась её аханьям и восхищению.
Всего семь дней, но какая феерическая выдалась неделя! Поселились мы в самом центре города в маленькой гостинице с крохотными, но дорогими номерами только лишь за своё расположение – девятый квартал, из окна мы видели Фоли-Бержер и до любой достопримечательности на своих ногах доходили пешком и довольно быстро.
Спали часов по пять-шесть, не больше, потому что вскакивали с утра в семь, скоренько принимали душ и, съев континентальный завтрак в маленьком лобби на три столика, неслись смотреть, смотреть, смотреть. Возвращались обратно за полночь. Поэтому, наверное, не совру, если скажу, что посмотрели всё, что хотели. И побывали на шоу в Мулен Руж, куда я снова пришла, как в старое, знакомое место.
Несколько раз мы удирали от весьма галантных, но ужасно навязчивых молодых французов, желавших познакомиться.
- Почему мы убегаем? – запыхавшись, удивлённо спрашивала я Полину при очередном побеге. – Как-то не в твоём стиле.
- Тебе приспичило? Мне даже минутки жалко здесь потратить на мужиков!
- Так я только рада, просто тебя не узнаю. Париж на тебя действует благотворно, вопреки его репутации, - и мы хохотали, в очередной раз оторвавшись от, чего греха таить, очень симпатичного «хвоста».
И опять Париж вызывал у меня ощущения дежа вю – в тех местах, где я в прошлый раз не бывала! Но… бывала раньше. Я точно была вот тут и прекрасно знаю этот ничем не приметный дом! Да-да, ура, совершенно точно, что мы живём не один раз! Со смертью мозг – средоточие нашей личности, безусловно умирает. Но что-то, чему нет ни объяснения, ни описания остаётся и продолжает свой путь. Может, какая-то электрическая, магнитная, электронная… биофизическая… не знаю, какая волна выходит из умирающего тела, а в ней, в волне этой, остаётся отпечаток сущности уходящей личности. Не вся она, не полностью, но слепок того, что было самым главным в человеке. И потом эта волна попадает в новорожденного…
Потом читала, что именно в Париже подобные ощущения – дежа вю и про прошлые жизни – возникали у множества людей и до меня. Такой волшебный город, этот Париж. А, может, только он по какому-то странному закону мироздания открывает самые сокровенные его тайны. Так ему назначено, такой выпал жребий столице Франции. Впрочем, если честно, то что-то подобное я испытывала и в Риме, и в Мадриде, и в Барселоне, и даже в совсем другом по духу Лондоне. Особенно в Лондоне! В него я попаду, когда буду уже куда старше и опытнее, а ощущения испытаю те же, что в Париже.
Так что не в городах дело, а в моём воображении, в огромной увлечённости с самого детства европейским искусством и литературой. Я «видела» это всё, читая Диккенса и Стендаля, Памелу Джонсон и Франсуазу Саган, а уж если смотрела кино, где показывали европейские города, то боялась моргнуть, чтобы ничего не пропустить.
Интернет, общение с Людкой, поездка с Полиной меня так увлекли, что я не сразу обратила внимания, как Вера дважды отказалась от наших встреч и прогулок, ссылаясь то на усталость, то на простуду.
Вернувшись из Парижа в середине мая, следующим же вечером после работы я позвонила Вере узнать, когда она планирует выезд на дачу, чтобы помочь им при переезде. Уже дважды я принимала участие в «эвакуации», как, смеясь, называла переезд Алла Андреевна, потому что перевезти весь скарб и малыша впридачу двум женщинам адски тяжело. Подруга собиралась снимать ту же избушку на курьих ножках, что и в прошлом году – они ещё в том августе договорились с хозяйкой насчёт следующего лета, потому что взаимно друг другу понравились.
Прошлым летом почти каждые выходные я проводила у Веры, в их уютном мирке, который они умело создавали даже на чужой территории, состоявшей из двух крохотных комнаток и веранды. Это была задняя часть большого хозяйского дома, но со своим собственным входом, высоким крыльцом и двориком. Во дворе росли рябины, молодой дубок, кусты смородины, стоял вкопанный в землю небольшой деревянный столик с двумя скамеечками. Вот там-то тёплыми июльскими вечерами мы устраивали чаепитие под открытым небом. Алла Андреевна пекла яблочный пирог, мы с Верой привозили из Москвы всякие вкусности. Виталик постоянно мельтешил – бегал туда-сюда, то к нам, то к друзьям с соседских дач. Детский гомон звучал постоянно, и от него становилось спокойно и умиротворённо, что ли.
Пахло родным летним Подмосковьем, где-то слышался перестук колёс электричек: наша неизменная, вечная российская летняя жизнь, описанная Чеховым, Горьким, прозаическая донельзя и одновременно романтическая до умиления.

Мои летние радости.

БУРЯ КРОЕТ

- Вера уже спит, - глухо сказала Алла Андреевна. – Позвоните, Белочка, завтра, пожалуйста.
Я с удивлением посмотрела на часы – всего без пяти восемь. И голос у Вериной мамы странный. Вдруг с Виталиком что?
- Алла Андреевна, у вас всё в порядке? Все здоровы?
Несколько секунд она молчала, и за эти мгновения я успела подумать о детских болезнях, о несчастных случаях, о том, что сама Алла Андреевна, возможно, сдаёт – возраст же.
- Нет… Вера болеет.
- Простудилась? Грипп?
- Нет. Всё серьёзней, - я услышала, что она плачет. Меня накрыло волной такой сильной паники, что болезненно свело желудок и прошиб пот.
- Что? Что? – только и могла бездарно «чтокать» я, боясь услышать ответ.
- Лейкоз… - прошептала сквозь слёзы Алла Андреевна.
Оказывается, с некоторых пор (с каких и почему я не знала, как посмела не знать?) Вера неважно себя чувствовала и списывала своё самочувствие на усталость и весенний авитаминоз, уповала на лето, тепло и целительность свежего подмосковного воздуха. Отпуск планировала в этом году взять пораньше.
Заканчивался апрель, тепло уверенно вытесняло весеннюю промозглость, солнышко светило всё ярче, но в тот день, когда нужно было ехать на ту самую дачу и окончательно договариваться с хозяйкой, Вера поняла, что никуда поехать не сможет. От слабости у неё дрожали колени.
- Мам, я просто не доеду, - испуганно призналась она Алле Андреевне. Вера была бледна, и её знобило. Безо всяких признаков простуды или гриппа. В тот день они поняли, что происходит что-то куда более серьёзное, чем авитаминоз.
Дальше началась муторная катавасия: походы по врачам, бесконечные сдачи анализов, проверки и перепроверки. Пока что полная неясность, всё под вопросом. «Под вопросом» - это когда в истории болезни написан страшный диагноз, но после него спасительной надеждой красуется большой вопросительный знак. Обо всём этом Алла Андреевна поведала мне по телефону тихим, иногда срывающимся на всхлипы голосом.
- И что теперь?
- Теперь мы записаны в очень хорошую клинику к лучшему специалисту… так говорят. Но к нему очередь, хотя это и дорого, поэтому ждём.
- И когда?
- Через три недели.
- Вера ходит на работу?
- Что ты… она на больничном. У неё совсем нет сил. Плохо ест. Я так надеюсь на ошибку! А Виталик ничего не понимает, каждый день спрашивает, почему мама никак не выздоравливает, я должна держать лицо и успокаивать его, врать, – она совсем расклеилась и беззвучно зарыдала в трубку.
О, про «держать лицо» я отлично понимаю! Но для этого нужна многолетняя сноровка и тренировка, чтобы получалось само собой.
- Ошибка, - твёрдо сказала я в трубку. – Это, безусловно, ошибка. Вот увидите, всё образуется, я уверена.
- Белочка… - Алла Андреевна, сильная, добрая, весёлая женщина плакала отчаянно и безнадёжно, но изо всех сил сдерживая голос, тихонько, чтобы её не услышали ни Виталик, ни уснувшая Вера. – Это, видимо, от папы у неё. Он ведь умер от того же.
- Алла Андреевна, у меня теперь есть мобильный телефон, запишите номер! И звоните всегда, когда нужно. Умоляю, держите меня в курсе. Эм… ну, вообще-то я теперь буду звонить постоянно.
- Да-да, сейчас запишу… У Верочки тоже есть, я тебе дам номер. Как раз с него она в последний раз позвонила домой, когда ей стало нехорошо около метро. Она шла с работы и вдруг… Сейчас возьму ручку, погоди.
Пока Алла Андреевна ходила за ручкой и бумагой, я стояла, прижавшись лбом к стене и закусив до крови нижнюю губу. Где я была последние два месяца? Интернет, Париж… Почему так выходит? Почему мы умудряемся исчезать из жизни дорогих нам людей именно тогда, когда они нуждаются в помощи? Как мы смеем не реагировать на что-то явно не то – они, близкие наши, уходят в «подполье», отказываются от встреч, не звонят. А мы беспечно продолжаем делать вид, что ничего не происходит, наслаждаемся общением с Америкой, едем в Париж кайфовать.
Почему я пишу «мы»? Какие такие «мы»? Пытаюсь, обобщая, разделить ответственность со всем миром? Не выйдет, голубушка. Не «мы», а «ты». Я. Это я «забила» на милую мою подругу, вдруг ставшую часто хворать и кукситься, я нашла утешение в иных удовольствиях. Хреновый я друг. Очень хреновый.
На следующий день, сразу после работы, я рванула к Вере.
Она лежала в кровати, обложенная книжками, исхудавшая, в лице ни кровинки. Вера ужасно мне обрадовалась, мы крепко обнялись.
- Ты чего удумала? – делано весёлым голосом спросила я. Лицо моё не выдало все те чувства, которые я испытывала, глядя на тяжело больную подругу. Вера всматривалась в меня, явно пытаясь найти, как в зеркале, отражение того, как она нынче выглядит.
- Да вот, представляешь…
Вера вопросительно посмотрела на Аллу Андреевну, стоявшую рядом и не сводившую глаз со своей дочечки, улыбаясь и приговаривая: «А кто к нам пришёл, а кто Верочку навестил!» Будто Вера совсем маленький ребёнок.
- Мамуль, можно мы с Белкой пошепчемся?
- Конечно-конечно! – спохватилась Алла Андреевна. – Я пока чайник поставлю, вкусняшки организую. Ой, Белочка, мы-то ужинали, а ты, небось, голодная?
- Упаси бог! Только чай с сахаром, больше ничего не хочу!
- Хорошо, будет сделано! - и, странно семеня, будто совсем старушка, Алла Андреевна быстро вышла из комнаты. Вообще-то и мама Веры здорово сдала – постарела, плечи повисли, вокруг глаз появилось жуткое количество морщин… видимо, она много плакала.
- Умираю, - буднично сказала Вера, когда за мамой закрылась дверь.
- Офигела? – зашипела я с неподдельным гневом. – Ещё и диагноза толком нет, и лечиться даже не начала, а уже умирает она!
- Тихо ты. Это я только тебе говорю. И диагноз будет, и лечение – всё будет. Но я чувствую, понимаешь?
- Тебе просто плохо. Помню, я траванулась какой-то дрянью в кафе, сутки блевала, так тоже была уверена, что это всё, конец, из меня уже, пардон кишки через рот выходят. Когда хреново, всегда так кажется.
- Нет… ну, ладно… пусть так. Скоро пойдём к какому-то светиле, он всё подтвердит, вот увидишь.
- Хорошо, допустим. Подтвердит. Но это лечится! Понимаешь ты – лечится! Не ты первая, не ты последняя. Я уже изучила энциклопедию – пара-тройка химиотерапий и будешь, как новенькая.
- А некоторые не выдерживают химиотерапий, - заметила Вера.
- Да? А некоторые от гриппа умирают, слыхала про такое? Или от аппендицита. А у нас в доме лет десять назад один мужик в столовой подавился супом и умер. Какой вывод сделаем?
- Больше никогда не будем есть суп на всякий случай, - улыбнулась Вера.
- Вот именно. Давай прекращай киснуть, лечение будет не самое приятное, но ты всё преодолеешь, а мы все будем держать тебя за руку. За две руки.
- За три – если считать маму, Виталика и тебя, - совсем развеселилась Вера.
На пороге возникла Алла Андреевна и просияла, увидев смеющуюся дочь.
- Белочка, солнышко, развеселила царевну-несмеяну! Вам чай сюда подать или…
- Ну, ещё чего! – возмутилась Вера. – Я встану и пойдём на кухню, - она решительно откинула одеяло. Из-за спины бабушки выглянул Виталик:
- Ура! Мама встанет и будет с нами чай пить! – закричал он.
Выходит, она уже давно не вставала? Почему я не пришла к ней раньше? Кто-нибудь её навещал?
За чаем с пряниками я спросила про её нынешних и моих бывших коллег с радио.
- Да я ж особенно ни с кем, кроме тебя, не сблизилась там, - вздохнула Вера. – Они знают, что болею, но я не уточняла…
- Ты уже почти месяц болеешь.
- И что? – Вера подняла на меня глаза, казавшиеся теперь огромными на худющем лице. Её всегда будто бы чуть припухшая, выдающаяся вперёд верхняя губа стала ещё заметнее из-за впавших щёк, а потому вид сделался совсем детский и беззащитный. У меня зашлось сердце от жалости и одновременно обуял гнев на бездушных козлов: я поняла, что никто с радио даже не поинтересовался, что случилось с тихой и скромной журналисткой, без которой они вполне могли обойтись, она погоды не делала и не была «звездой» эфира. Ну, болеет – и что? Ну, месяц. Бывает, мало ли! Им есть, чем закрыть эфир. Поганцы!
Вера смотрела на меня всё понимающим и всех прощающим взглядом. Она не сердилась и не обижалась. Ни на кого, кроме своей болезни.
- Как так, Белка? Мне Виталика надо вырастить, не могу же я бросить его на маму, она не молодеет… - выпив чаю, мы с ней опять уединились в её комнате.
- Что за разговоры-то, а? – я так жахнула ладонью по собственной ноге, что мне стало больно. – Ой, мать твою… Никто не умирает, это всего лишь болезнь, которую мы вылечим. Верка, кончай!
Три недели тягостного ожидания. Я жила и просто считала дни. Вторник, среда… суббота… Опять вторник, среда… суббота. Старалась приезжать к Вере почти каждый день, через день уж точно. Она на глазах будто бы становилась прозрачной. Как так может быть? Худела, бледнела, хотя, казалось бы, куда дальше?
Через три недели светило всё подтвердил. «Что здесь было неясного?» - с печальной досадой, понимая, что в очередной раз выступил в роли гонца смерти, спросил он у Аллы Андреевны, которую я поддерживала за дрожащую руку. Профессор был хорошим человеком, ему, при всём его опыте и стаже, трудно сообщать такие новости близким, смотрящим на него с отчаянной надеждой и с готовностью к любому аду одновременно.
- Химиотерапия. Это путь, спасение. Не падаем духом, начинаем лечение.
Ага. Начинаем лечение. Ещё скажите – срочно. Доктор сразу сообщил, что можно бесплатно, по квоте получать «химию», но придётся ждать, встав в очередь. А очередь – это бесценное время, работающее против.
Верина мама не собиралась ставить жизнь своей дочери в пока что живую очередь.
- Сколько нужно курсов?
- Два, может, три. С перерывами, разумеется.
- Сколько стоит каждый курс?
Доктор назвал цифру. Она была внушительная, но не убийственная.
- Кое-что у меня отложено, - порывисто дыша, говорила мне Алла Андреевна, когда мы, не торопясь шли из больницы, где оставили Веру на дополнительные обследования. Больница платная, условия отличные, палата отдельная и каждый день эта палата «сжирала» часть из отложенного. Но Алла Андреевна уверяла, что всё уже прикинула – должно хватить и на условия, и на лечение – на все три курса.
«Мама ухнула на эту квартиру все-превсе свои накопления», - вдруг всплыло в моей памяти сказанное Верой несколько лет назад, когда я впервые пришла к ним в гости. Значит, не «всё-превсё», что-то, к счастью, осталось. По чьему-то глупому, как потом выяснилось, зловредному совету – в рублях.
- В случае чего, займу, есть, у кого, - задумчиво рассуждала Алла Андреевна в унисон моим мыслям. Вот как… Всё-таки на пределе. Плохо. – Оплачивать буду прямо перед каждым курсом, - продолжала она размышлять вслух. – Первый планируют начать в середине июля, потом перерыв, вроде, три недели, она будет дома… второй курс в середине или в конце августа.
Ах, планы, наши планы! Боги на небесах обхохотались. Смешно им, гадам.
Лето катилось незаметно, катилось к чёрту. Я не видела его – природы, погоды, забыла про план в июле съездить на недельку к морю – какое теперь море? Работала, кстати, тоже плохо: впервые в жизни меня вызвали «на ковёр» и сделали втык за грубую небрежность, обернувшуюся срывом сроков.
- Кондратьева, что с вами? Будто и не вы вовсе! – недоумевала наша главред. Безупречно сидящий костюм, очки от Шанель, намертво залакированная суперкороткая, практически мужская стрижка, немаленькие бриллианты в ушах – это всё, что я могу сказать о той незаурядной женщине. – Может, вы устали или нездоровы?
- Извините. Больше не буду. Исправлюсь. Спасибо за беспокойство, я здорова.
Я-то здорова. Как корова. Все мысли о Вере, страх, как ржавчина, разъедал меня изнутри, делая рассеянной и глупой.
- Белла, что-то случилось?
Оказывается, у кабинета главреда меня ждала Нина Сергеевна. Я удивилась:
- Что вы тут делаете?
- Вас жду, - смущённо ответила та. – Я слышала про… вашу ошибку, там скандалили. Настолько на вас непохоже, и я подумала, что-то случилось.
- Да. С моей подругой плохо, - и я вкратце рассказала тёте Моте про Веру. Нина Сергеевна взяла меня под руку, мы медленно пошли по коридору к своим рабочим местам, а она тихонько сжимала мою ладонь как бы поддерживая и сочувствуя.
Наконец, мы дождались первой химии. Мы с Аллой Андреевной отвезли совсем уже слабенькую Верочку в больницу. И началось лечение.
Удивительное дело: как только за Веру взялись по-настоящему, мы обе, я и Алла Андреевна, воспряли духом. Надежда вдруг стала такой мощной и всепобеждающей, что мы опять смеялись, шутили, потому что пришла уверенность: теперь всё повернётся вспять, победа близка.
В больнице не очень разрешали навещать «химиков», но, когда удавалось пробиться, я летела к ней в палату.
Вера-веточка. Веточка-Верочка. Худенькая, хрупкая, лежала она на больничной койке, полностью закрытая одеялом, потому что всё время мёрзла, хотя на дворе уже начинался тёплый август. Маленькая  головушка… без волос.
- А они говорили, что, может, и не выпадут, это необязательно, - смущённо сказала Вера, ладонями будто пытаясь прикрыть голову. – Очень противно, да?
«А на челе его высоком…»
- Ой, какая прелесть! Такой клёвый Фантомасик! – радостно воскликнула я, всей волей давя ком боли в груди. – А у тебя качанчик-то какой формы хорошей!
- Я оставлю вас девочки, поболтайте, пока пойду кофе выпью, - сказала Алла Андреевна, которая оказывается, была уже здесь, а я её даже не заметила, сразу впившись взглядом в подругу.
- Ой, здравствуйте!
- Всё нормально! – Верина мама обняла меня за плечи и поцеловала в щёку. – Секретничайте! – и ушла, оставив нас в прекрасной очень дорогой палате.
- А здесь такой прям Хилтон, - сказала я, оглядываясь и оценивая картинки на стенах, телевизор на кронштейне, удобное кресло и столик с журналами.
- Просто супер, пять звёзд, - вяло улыбнулась Вера. – Но я всё равно рада, что завтра домой.
- Правда? – от радости я хлопнула в ладоши.
- Ага. До следующего курса «химии» через три недели.
- Ну, и здорово! Я помогу тебя транспортировать.
- Я что – недвижимость, что ли? – засмеялась Вера. – У меня и вещей тут нет, и ходить я могу. А поедем домой мы днём, ты будешь на работе. Приезжай лучше вечером, если сможешь, прямо к нам.
- Обязательно! Ещё бы я не приехала.
И я старалась приезжать к ним каждый день. Казалось, Вере дома стало лучше, она часто вставала, сидела со всеми за столом, смеялась анекдотам, смотрела телевизор. К сожалению, быстро уставала, и мы дружным хором гнали её прилечь.
Мне казалось, что в ней росла уверенность в хорошем исходе. В Вере появилась вера (прошу прощения за неуместный каламбур). В медицину, в «химию», в успех. Но однажды, когда её мама пошла загонять Виталика в кровать, что летом весьма непросто, Вера вдруг взяла меня за руку и попросила придвинуться ближе, чтобы она смогла говорить тихо. Напрасная предосторожность: с некоторых пор её голос и без того был едва слышным.
- Меня это мучает, я должна кому-то сказать. Маме, естественно, не могу. Знаешь, чего я боюсь больше всего?
- Догадываюсь. Но мы вроде уже прошли этот этап?
- Ты подумала о смерти? Не угадала! Больше всего на свете я боюсь остаться жить.
Я в испуге отпрянула от подруги – что с ней? Помешательство? Последствие «химии»?
- Да не дёргайся! Дослушай. Теперь я знаю, что такое немощь и невозможность быть полноценным человеком. И представила: вот я выжила, меня спасли от смерти, но я всё равно не здорова, больна, слаба и надолго, на много лет. Именно этого я боюсь до дрожи! – Вера говорила шёпотом, но очень горячо. – Самое ужасное, что может случиться в жизни – немощь, болезнь. Ты виснешь на родных, как гиря, верига, тяжеленный каменюка! Невыносимое чувство, Белка! Висеть на пожилой маме, на маленьком сыне…
- Что ты несёшь? – так же горячо зашептала я, стиснув Верину руку. – Они обожают тебя, ты им нужна, они не могут без тебя жить! И я тебя люблю, и мне ты нужна! Какие вериги, камни, как ты можешь?
- Могу, Белка, могу! Я понимаю, что ты хочешь сказать, понимаю их и твои чувства. А кто поймёт мои? – из её глаз покатились капли, такие огромные! Может, потому что её личико стало очень худеньким, они и казались такими большими. – Мне-то от этого плохо, я – я! – не хочу!
- А с чего ты вообще взяла, что будет именно так? – возмущалась я. – Ты вылечишься, станешь такой же, как прежде, всё вернётся на круги своя.
- А если нет?
- Да почему же нет?
- А вдруг?
- Вера, это не разговор. Ты сейчас должна быть настроена на победу. Лечение начато, начато успешно, с чего вдруг упадничество?
- Не знаю. Просто подумала, что если выбирать – жить так, как сейчас, или умереть, то лучше второе.
- А будет третье! – твёрдо сказала я. – Ты выздоровеешь и тебе станет невыразимо стыдно за… - в это мгновение открылась дверь и вошла Алла Андреевна:
- Фух, угомонился, бандит! Как вы тут, хорошие мои? Что случилось? – она смотрела на зарёванную дочь, по моему лицу ей всё равно не удалось бы ничего понять. – Что с тобой, Верочка? Тебе плохо?
- Мы просто ударились в воспоминания, в ностальгию, - поспешила я на помощь подруге. – Вот её и расквасило.
- А… понимаю, - с облегчением кивнула Алла Андреевна. – Только рано вам ещё ностальгировать до слёз. Обычно это случается, как правило, сильно после сорока.
- Ну, конечно, у всех одинаково, - проворчала Вера, шмыгая носом и вытирая ладонями лицо.
- Как правило! Это чувство накатывает, когда уже большая часть жизни позади. А если впереди ещё столько всего, какая такая ностальгия по прошлому? Сплошные мечты о будущем.
Да уж. Мечты…
- Когда второй курс начинается? – спросила я.
- Ну, вот числа двадцать пятого оплачу и через пару дней ложимся, - улыбаясь, ответила Алла Андреевна. Она была настроена только на хорошее.
На пути к двадцать пятому в порядке очереди вооружённым бандитом, жестоким и безжалостным, встало семнадцатое.
17 августа 1998 года. Дефолт. Кризис. Падение рубля в четыре раза за пару недель. Проще говоря – всё рухнуло.
Почти моментально почти все стали в четыре раза беднее. До этого и моя зарплата, и мамина, неофициально были зафиксированы в долларах, хотя на руки мы получали рубли. Но в первые же дни кризиса руководство, начальники, хозяева, собственники бизнесов – абсолютно все! – объявили, что фиксируют сотрудникам зарплаты в рублях по курсу до 17 августа и повышать их не намерены. Если ты зарабатывал тысячу долларов ещё десятого числа, то к концу месяца твоя зарплата превратилась в двести пятьдесят баксов. При том, что цены на всё выросли в соответствии с падением родной валюты. Такой краткий экскурс в прошлое для совсем молодых и для вдруг подзабывших историю России новейшего времени. Хотя разве можно забыть…
Рушились судьбы. Хрен с ними – с разрушенными планами и прощанием с благополучной жизнью! Вот ей-богу – фигня абсолютная по сравнению со сломанной жизнью. С отобранной жизнью. И попробуй не увязывать политико-экономические события с нашей повседневностью, если порой именно и только от них зависит абсолютно всё. Если это вопросы жизни и смерти – без преувеличения.
В городе (да и во всей стране) творилась суета, паника, опустошались магазины, люди бегали по улицам с перевёрнутыми лицами и только что не кричали в голос. Впрочем, иногда кричали.
У нас на работе, разумеется, народ гудел ульем, ошарашенный решением руководства про «фиксацию в рублях».
Мама пришла домой с работы в слезах – её тоже убила «фиксация».
- Как же теперь будет? Как мы выживем? – в ужасе спрашивала она. Что я могла ответить? Сама пребывала в полной растерянности.
Потом позвонили съёмщики моей квартиры, и молодая жена дрожащим голосом сообщила, что они не смогут теперь осилить аренду – они ведь платили нам в рублях, но по курсу… Выгонять их? А кого мы можем найти взамен во время кризиса, шторма, катастрофы? Какие варианты?
- Фиксируем в рублях по прежнему курсу, - тоскливо сказала я арендаторше, и та воспряла:
- Ой, спасибо, спасибо, а то я прям уже рыдала, так не хотелось отсюда уезжать, да и, собственно, некуда, ведь наши родители так и не… - но я не слушала историю драмы семей Монтекки и Капулетти, просто подумала, что хоть кто-то в эти дни чему-то обрадовался. Хоть кому-то стало немного легче и не так страшно.
Идиотка я. Не сообразила про самое главное. Лишь телефонный звонок Аллы Андреевны двадцать первого августа научил меня отличать главное от фигни и прекратить переживать из-за пустяков, да-да, пустяков! Ведь никакой катастрофы для большинства не произошло. Не случилось голода, холода, войны и прочих страшных лишений, ведь выжили и постепенно, медленно, но верно, всё стало налаживаться. У нас. У многих. У большинства.
- Белочка! – Верина мама рыдала в трубку. – У нас беда. Теперь они называют другую сумму, в три раза большую. У меня нет таких денег, я всё выскребла и ещё в долги влезла…
Вот оно и выстрелило: деньги на кой-то чёрт хранились в рублях! Найти бы того советчика-доброжелателя – убила бы!
- Кто называет? Какую сумму? – от событий последних дней я слегка отупела.
- Ну, больница, медицинский центр. В рублях же. У меня нет столько рублей и долларов совсем чуть-чуть! А медлить с курсом нельзя, они сами сказали! Срочно, надо срочно!
- То есть, они не будут делать Вере «химию»? Они отказываются её лечить? – адский холод медленно заползал в моё сердце и не давал сделать нормальный вдох.
- Будут, только если я заплачу нужную сумму. Белочка, где я возьму эти деньги?
- Сколько?
Когда она назвала цифру, у меня подкосились ноги.
- А по квоте, бесплатно?
- Очередь! Я узнавала! Полгода, как минимум, ждать! Нельзя, невозможно! – она кричала.
- Надо собрать денег, надо как-то собрать, - пробормотала я онемевшими губами.
Найти, собрать, наскрести, выпросить, вымолить деньги в те дни и даже месяцы – утопия, фантазия, напрасная надежда. К кому бы я ни кидалась… Все переживали свой собственный кризис или даже крах. Кто-то умирает от рака? Да мало ли кто от чего умирает? Всегда, постоянно кто-то умирает. И Вера в тот момент не была одинока в том жутком положении, увы. С протянутой рукой бегали по знакомым, друзьям, родне и соседям многие, и некоторые из этих многих молили о спасении жизни – себя или своих близких.
В большинстве своём мы были в состоянии пережить катаклизм, подождать, пока всё немного восстановится, выправится – мы могли продолжать жить и ждать, а тяжелобольные – нет. Их нужно было спасать прямо сейчас. Но всё решали деньги, только деньги, ничего, кроме денег, и вот их как раз и не стало. После семнадцатого августа – ни у кого. Разумеется, я имею в виду тот круг людей, который был нам доступен.
Звонила Полина.
- Ну, сейчас рванёт! Ты смотри, что они учудили! – в её голосе слышалось возбуждение, какое бывает, наверное, у любителей экстрима перед прыжком в пропасть – на страховке, конечно.
- Полина, прости! Мне не до этого.
- Что случилось?
У меня уже не было сил на политес.
- Можешь денег одолжить? Много.
- С ума сошла? Откуда сейчас. Ну никак!
- Всё, дальше неинтересно. Извини, потом объясню…
Я обошла с конвертиком всех, кого могла – соседей, знакомых. Вообще-то ненавижу просить и никогда не прошу. Но, оказалось, что просить для кого-то другого совсем не унизительно. Я даже позволила себе быть в иных случаях настойчивой, что вообще противно моей натуре. Но вот…
В конвертик собирались купюры достоинством пятьдесят, сто рублей. Методично, будто выполняя необходимую работу, без предварительного звонка, я обошла бывших одноклассников, хороших приятелей и просто соседей. Сам по себе подобный сбор выглядел смехотворно: такие большие суммы, прося подаяние, не набирают. Но что-то надо было делать, делать, делать! Не сидеть, покорно и бессильно сложа руки, а действовать. Потому что время работало против, потому что очередной «курс» химии уже отложился, потому что дни утекали сквозь пальцы вместе с силами Веры.
Наплевав на свою гордость, я каждый день звонила Марине: для них с Лёшенькой, безусловно, подобная сумма не проблема. Я бы на коленях стояла, вылизала бы Лёшенькины ботинки, если нужно, в крайнем случае украла бы у них деньги! Но Марины не было. Конечно, летом они не в России, а где-то в прекрасном далёко. В течение нескольких дней я набирала заветный номер каждый час. Без толку.
Мы с мамой положили в конверт восемь тысяч – максимум, что могли в тот непонятный момент жизни, когда совершенно неочевидно было, хватит ли бумажек под названием рубли на самое необходимое – и завтра, и послезавтра. И будет ли у нас работа вообще.
Чаще всего никто ничего не давал: люди смотрели с ужасом на меня и конверт, распахнув глаза, слушали моё бормотание про смертельную болезнь подруги и, понимающе качая головой, грустно говорили:
- Ну, ты ж понимаешь!
Я понимала. Но превратилась в упрямый и тупой танк, потому что не желала смириться с надвигающейся катастрофой.
И я позвонила Олегу на «2FM». Не знаю, не понимаю, почему этого не сделала Алла Андреевна! Подозреваю, что Вера ей запретила ещё на стадии самой идеи. Но зачем мама послушалась? Ладно, неважно, я делаю, что считаю нужным.
- Привет, дружище! – услышала я бодрый голос бывшего начальника. - Проявилась, наконец, пропащая. Смотри, чё делается-то! Стремительно идём ко дну! Ты-то как?
- Олег. Ты знаешь, что Вера Леонова больна?
- Да, вроде… Насколько помню, сначала она долго сидела на больничном, теперь, вроде, лечится в клинике. Как она, ты в курсе?
- Я-то в курсе, - чего мне стоило сдержаться, кто бы знал! – Она вообще-то умирает. И, знаешь, почему? Потому что денег нет… - вкратце я обрисовала ситуацию.
- Кошмар, - глухо заметил Олег. – Катастрофа, да?
- Ага, - согласилась я. – Но ведь можно кое-что сделать, правда?
- Что ты имеешь в виду?
- Не включай идиота, - держать себя в руках уже было почти невмоготу.
- Не хами, - коротко бросил Олег. – Ты намекаешь, что радиостанция могла бы оплатить лечение? Так вот: не могла бы. Не по силам сейчас, пойми! Тем более сейчас!! Мы сами в жопе.
- Работаете же, сидя в жопе! – крикнула я. – Существуете! Не голодаете, небось. Ты даже не спрашиваешь, сколько! Неужели трудно…
- Легко только чужие деньги считать и тратить по своему разумению, - резко прервал меня Олег. – Это все умеют. Ведь ты лучше знаешь, как нам сейчас тратить, правда? Конечно, надо всё отдать на спасение Веры – по твоему мнению. Мне очень, очень жалко Веру, но ты должна понять, что невозможно просто так взять и вытащить из треснувшего по всем швам бюджета сумму для лечения одного рядового сотрудника.
За слово «рядового», за подчёркивание Вериного незаметного статуса в работе радиостанции, очень хотелось дать Олегу в морду. Скотина! Видимо, скрип моих зубов был услышан.
- Бесишься? Напрасно. Я подумаю, что можно сделать. Правда, подумаю. Позвони мне дня через три.
- Каждый день на счету!
- Ох ты ж… позвони послезавтра.
А на работе я получила скандал и последнее предупреждение.
- Может, вам лучше отпуск взять или больничный? – мадам Костюм-стрижка-бриллианты говорила со мной неприязненным тоном, ведь на сей раз я накосячила основательно, и снова предстала пред очи руководства. Удивительное чувство: мне было всё равно.
- Если вам теперь всё равно, - будто услышав мои мысли, сказала мадам Костюм, - то примите во внимание, что в ближайшее время зарплаты не изменятся, эта ситуация надолго. Вы, как я теперь догадываюсь, трудились с отдачей только за те деньги, которых больше нет. Ну, и, кроме того, грядут серьёзные сокращения. Никогда раньше не подумала бы, что речь может пойти о вас.
О чём она? Она решила, что мне просто западло работать из-за потери в жалованье? Это так смешно, что я не сдержалась и хихикнула.
- Смеётесь? – залакированная стрижка раздражалась всё сильнее.
- Нет, - сказала я, - но вы совершенно не так поняли. Я вас понимаю, со стороны всё выглядит погано.
- О чём вы говорите? Что поняли-не поняли и что выглядит?
- Не обращайте внимания. Я постигла – это было последнее предупреждение. Могу идти?
- Ступайте, - тон железный и холодный, ничего хорошего не предвещающий.
Каково было моё удивление, когда, выйдя из «высокого» кабинета, я снова увидела ожидавшую меня Нину Сергеевну.
- Белла, всё настолько плохо?
- Последнее предупреждение, - кивнула я.
- Нет. Я про вашу подругу.
А вот тётя Мотя почему-то всё понимает. Мне захотелось уткнуться в неё и поплакать, но я, конечно, сдержалась и коротко обрисовала сложившуюся ситуацию.
- Боже мой, какой ужас! – разохалась Нина Сергеевна.
Ах, как мы умеем ужасаться, охать, воздевать очи, цокать языком, качать горестно головой… Что мы ещё умеем выражать и изображать? Ой, много! Кроме одного: реально помогать тем, кто в беде. Чёрт, неправа я, неправа! Во-первых, никто не обязан спасать чужих людей – у каждого свои есть, родные. Во-вторых, если денег нет, то это объективная реальность, как можно пытаться стрясти с каждого встречного круглую сумму на чужого ему человека? Это и глупо, и даже непорядочно.
Вера слабела с каждым днём, ей становилось хуже. Об этом я регулярно узнавала по телефону от Аллы Андреевны, не успевая в эти дни заехать к ним. Да и прийти мне хотелось не с пустыми руками, а со спасением. Или хотя бы с частью спасения. Но становилось всё очевиднее, что и треть «спасения» я вряд ли наскребу.
Через день позвонила Олегу.
- Подъезжай, - коротко бросил он, и у меня тут же выросли крылья надежды! Наверное, ему удалось выбить из руководителей-учредителей хотя бы половину… а вдруг всё? Наверное, люди прониклись и, конечно, теперь всё будет хорошо!
На радио я ехала со своей работы по последефолтной вечерней Москве, которая постепенно приходила в себя, продолжала сверкать огнями и звучать автомобильными сигналами, музыкой из палаток и людским гомоном. Столица не собиралась сдаваться бедности, по крайней мере, внешне оставаясь всё такой же яркой, как все последние годы, будто девчонка-провинциалка, неумело накрашенная, надевшая на себя всё блестящее сразу, понятия не имеющая ни о вкусе, ни о мере, но задорная, сильная и нахальная. Чем и брала, чем и восхищала. И ужасала одновременно. Её обманули, ограбили, оставили с носом, но она вам ещё покажет! Ещё станцует чечётку на ваших похоронах. Чьих похоронах? А неважно! На любых, да хоть на своих собственных.
Ничего, прорвёмся! – думалось мне с надеждой на встречу с Олегом, и вид не сдающегося моего города тоже прибавлял сил. Мы ещё повоюем!
На радиостанции мне обрадовались те, кто меня знал, но я заметила много новых людей, разглядывавших меня с кислым интересом: ничего любопытного, одна из бывших зашла навестить прежнюю работу.
Знакомые же наперебой спрашивали, как я, где тружусь, что и как на работе в связи с дефолтом… говорили, как хорошо я выгляжу, что изменилась в лучшую сторону.
Миши среди них не было. Он крайне редко выбирался из студии в редакцию.
- Ребят, Вера Леонова – вот, что сейчас главное, - не очень вежливо прервала я дружелюбный поток. И случилось чудо – через три секунды вся толпа рассосалась. Люди исчезали, отходили, отползали, бормоча себе под нос «да-да, такая беда, ой-ой». Не хочется об этом говорить и думать, никому не хочется, понятное дело. К тому же, будем откровенны, Вера Леонова не звезда эфира, никто по ней плач не устраивает – ни коллеги, ни слушатели.
Ну, и чёрт с вами! Я пошла к Олегу.
- Садись, - он показал на стул напротив себя: сам демократично сидел не за начальственным столом с компьютером, а на месте гипотетического посетителя. Я уселась как второй посетитель.
- Вот, на, - Олег протянул мне… конверт, только большой, не такой, как у меня.
- Это что?
- Посмотри.
В конверте лежали деньги.
- Это что? – думаю, у меня был взгляд дракона.
- Это вместо «спасибо»? Пятнадцать тысяч. Собирал по всей редакции, у многих сейчас швах с деньгами, они вообще не могли…
- Олег! Разве это имелось в виду? Это я хожу с конвертиком, клянчу и умоляю! От тебя требовалось совершенно другое! Неужели ты думаешь, что эти тысячи спасут Верку?
- Не ори! – прикрикнул Олег. – Не смей на меня орать! Я тебе ничего такого не обещал и сделал всё, что мог. Не та ситуация, чтобы всерьёз обсуждать такое там, - он потыкал указательным пальцем вверх.
- Так ты и не пытался? – ахнула я. – Ты банально струсил даже попробовать поставить там, - я, как и он, потыкала пальчиком вверх, - этот вопрос? Боишься вызвать гнев несвоевременной просьбой о человеке, который оказался никому не нужен?
- Не смей! – он стукнул кулаком по столу. Правда, не сильно. Судя по побагровевшей физиономии, я попала в точку: струсил. Ему показалось проще выступить в благородной роли сборщика средств внутри коллектива: «Ребята, кто сколько может для лечения Веры Леоновой! Покажем, что мы – команда, и своих не бросаем!» Как-то так, наверное. Но бухнуть кулаком по столу (только посильнее) там, наверху, и сказать, что раз мы – дикари и у нас так и не заработала нормальная страховая медицина, а работодатели тоже не шевелятся по этому поводу, мы обязаны спасти молодую умирающую женщину, у которой пожилая мама и маленький сын. Нет! Язык присох к нёбу, челюсти сомкнулись намертво, как у бультерьера при укусе. А вдруг бы Они ответили: «Мы думали, ты в курсе, что мы не благотворительная организация. Зарабатывать надо было себе и своим сотрудникам на лечение! - Так ведь дефолт! – Что ты говоришь? А то мы не знали. У нас, между прочим, тоже дефолт. И мы решаем, как спасать радиостанцию, а у тебя в башке что?» Нет, такого он не мог допустить! Он лучше свои пять тысяч в конверт положит (вон они, видимо, купюрами по пятьсот рублей), а остальное наскребёт по всем сотрудникам. Так и сделал, и доволен собой. Ждал от меня благодарных слёз, видимо.
Я с трудом взяла себя в руки и, несмотря на злость, «вернула на лицо выражение» - чай не привыкать. Нечего демонстрировать своё отчаяние даже в виде гнева. Тем более, бессмысленного, бесполезного гнева, не способного ничего изменить.
- Спасибо, Олег. Ты и впрямь сделал всё, что мог. Прощай.
Я встала и быстро зашагала из комнаты.
- Ты не права! – крикнул вслед Олег. И в голосе его слышались обида, досада и отчаяние. Не моя проблема, пусть обижается и отчаивается. Хотя любопытно: в чём я не права-то?
Да пошёл ты!
Конечно, я хлопнула дверью, а как же.
Сделав два шага по коридору, увидела третью дверь моей бывшей радиостанции. В студию. С зелёным огоньком сверху, означавшим, что ни прямого эфира не происходит, ни записи. Можно войти и увидеть Мишку.
Давненько с такой силой у меня не ухало моё не очень мощное сердце. Оно сбило дыхание и вело себя совершенно неподобающе для моих двадцати пяти лет. Даже голова закружилось, пришлось схватиться рукой за стену.
- Вам плохо? – спросил участливо кто-то, чьё лицо я видела будто сквозь молочного цвета пластик – только пятно без чёткого абриса. Меня даже пытались подхватить под руку, ещё не хватало! Соберись, тряпка!
Глубоко вдохнув и выдохнув, я выпрямилась и заставила себя улыбнуться.
- Не, всё нормально, спасибо! – и нелюбезно выдернула руку из чьей-то ладони. Так и не разобрала даже – мужчина то был или женщина.
Меня тянуло адским магнитом в студию, там Миша! Миша… Господи, ничего не прошло, не кончилось, я с ума схожу от мысли, что он здесь, близко, через одну дверь!
Но я не тряпка. Я смогу этого не сделать, смогу. Я пройду мимо магнитящей двери, решительно и окончательно не позволив нам обоим снова свалиться в безумие и безысходность. Да, нам обоим! Уверена, что он по сей день чувствует то же самое. Я знаю это. И ещё знаю про малышку Галю.
У меня хватило силы воли побывать на радио и не увидеть Мишку. Впрочем, не могу поручиться, что хватило бы в иной ситуации, когда бы мне руки не обжигал конверт с деньгами,  собранными неравнодушными людьми малыми рублями, такими бессмысленными в Вериной ситуации!
На следующий день я пришла на работу с двумя конвертами – один мой собственный, в который я насобирала в целом двенадцать тысяч, и с большим редакционным. После работы нужно ехать к Вере и отдавать её маме всё это. И половины не набралось! У Аллы Андреевны осталось немного денег, ну, до шестидесяти процентов стоимости может быть дотянем. И что дальше? Дальше-то как?
Несомненно, меня уволят и очень скоро. Я тупо сижу перед компьютером и ни хрена не делаю. Самое главное, что мне всё равно. Пофиг. Фиолетово. Что в корне неправильно, потому что остаться сейчас без работы – катастрофа ничуть не меньшая, чем сам дефолт.
- Беллочка! – раздался тихий голос Нины Сергеевны. Для надёжности она ещё тихонько постучала по пластику. – Извините! Можно к вам?
Я крутанулась на кресле.
- Конечно. Чем-то могу помочь? – кисло спросила я без радости глядя на тётю Мотю. Что ей вдруг так не вовремя понадобилось?
- Вот, - Нина Сергеевна протянула мне… конверт.
- Это что? – спросила я, почему-то догадываясь.
- Для вашей подруги. Пусть она поправится!
Пять тысяч! Большая, очень большая сумма, особенно для таких, как тётя Мотя. Главред радио пожертвовал столько же.
- Нина Сергеевна… это же много! У вас семья, вы сами говорили, что…
- Это мои личные накопления за… какое-то время, - разумеется, она собиралась сказать «за годы»! – Эдакий тайный женский НЗ на булавочки, - она смущённо хихикнула и покраснела. А я смотрела на тётю Мотю и, наверное, впервые в жизни понятия не имела, что сказать и как реагировать. Внутри меня творилось торнадо из непонятных, странных, впервые испытываемых чувств. Может, именно это называют катарсисом? При катарсисе больно? Хочется плакать? Ты понимаешь, что ничего прежде не знал, не понимал о людях и вообще?
Теперь-то, из далёкого будущего, знаю, что да – то было прозрение, озарение, даже катарсис, если хотите. Я перелистнула некую страницу, закрывшую главу под названием «Я уже взрослая и всё понимаю», и начинаю изучать часть под длинным названием «Я ни хрена не разбираюсь в людях, я – новорожденное существо, не имеющее ни о чём понятия, несите мне подгузники и соску!»
Возможно, в тот момент моё лицо ничего такого не выражало. Но я продолжала молчать и смотреть на женщину, устроившую мне внутренний переворот с революцией, и, возможно, стало очевидно, что со мной что-то не так.
- Девочка моя, всё будет хорошо! – быстро заговорила тётя Мотя. - Потом расскажите мне обязательно, как там ваша подруга, - она потрепала меня по плечу и быстро ушла в свой закуток. А я так и осталась сидеть, глядя в то место, где только что стояла женщина, но думала уже про какие-то глупости: у меня теперь три конверта – нерационально. Наверное, все деньги нужно сложить в один большой, который вероятнее всего выдержит такое количество этих паскудных бумажек…
Почему так отчаянно хочется плакать именно сейчас? Очень хочется плакать! Но я не стану. Я – Снежная Королева, медвежонок, Демон.
И ведь даже не сказала Нине Сергеевне «спасибо»!
В тот вечер, когда я приехала к Леоновым, Вере было особенно худо. Ей дали лекарство, чтобы она заснула. Виталик не вылезал из своей комнаты и был тих, как никогда.
- Жутко переживает, боится, - тихонько рассказывала мне Алла Андреевна на кухне, где мы вдвоём печально чаёвничали. – Я на днях застала его на коленях: он стоял перед окном и просил боженьку спасти его маму, - она беззвучно заплакала, прикрывая платком рот, чтобы даже всхлипываний не было слышно.
Тупая, деревянная кукла! – думала я про себя. Не умею утешать, никогда не могу найти правильных слов. А как утешать женщину, у которой умирает дочь? Ну, в самом-то деле? С годами я научилась пытаться отвлекать людей от страшного горя, переводить разговор на бытовые мелочи, чтобы человек хотя бы приподнял голову вверх из своего чёрного ледяного колодца и услышал обращённые к нему слова. А по молодости – куда там! Вообще не представляла, как? Поэтому сидела застывшей куклой, сдерживая себя, чтобы случайно не брякнуть «всё будет хорошо».
Не стану размазывать эту историю, мучить и себя, и читателя. Через две недели Веры не стало. Мы как раз успели только-только собрать всю сумму, откуда только можно было. Но опоздали. Вера скончалась дома у мамы на руках. Я примчалась через полчаса… Не успела последний раз повидать её, не успела!
Никто не знает, помогла бы Вере вторая «химия», или нет, как оно пошло бы дальше – никто. И никогда не узнает. Но мы даже не попробовали, потому что не успели. Потому что семнадцатое августа отобрало у Веры шанс на то, чтобы сделать всё возможное.
Это были страшные похороны, не могу, не могу, не могу их вспоминать! Постоянно теряющая сознание Алла Андреевна, кричащий Виталик – если есть ад на свете, то он был именно там и тогда.
Потом, естественно, поминки, какие-то суетящиеся женщины в чёрных платках, салаты (боже, почему, зачем салаты?), блины, селёдка… Отчего я это помню? Может, потому что сидела, опустив голову, и видела только стол с неуместными яствами. Тосты, кто-то что-то говорил… Вдруг меня ткнули в бок и шепнули, что моя очередь говорить. Я даже не пошевелилась. Кажется, беззвучно произнесла «не могу». Меня оставили в покое.
На похоронах и поминках мелькали знакомые лица. Кто это? А, с радио! Коллеги. Припоминаю. Они кивали мне, здоровались… по-моему, я не ответила никому. Будто мне вкололи общий наркоз, но он плохо подействовал, и из своего полусознания я эхом слышала голоса, нечётко видела очертания людей, но каким-то образом сама двигалась. Мало что соображала и была совершенно не в состоянии ни говорить, ни активно действовать. Хоть бы меня на слёзы пробило, может, тогда я выплеснула бы мёртвый холодный ком, что изнутри сковал всю меня! Но нет. Даже плакать не получалось.
Я не верила! Вот главное чувство, одолевавшее меня. Нереальность происходящего, потому что этого не может быть! Неправда. Дурной сон. Мне кажется, мнится. Или я сошла с ума.
К концу тяжёлого, страшного дня, когда многие ушли, а женщины в чёрных платках суетились с уборкой (меня отогнали после того, как я сходу выронила две тарелки – мои руки были слабые, не держали никакой вес), Алла Андреевна подсела ко мне, обняла за плечи и сказала:
- Белочка, родная! Верочка… Верочка просила тебе кое-что передать. Велела распечатать с дискеты своё произведение. И тебе отдать. Возьмёшь?
- Конечно!
- Потом принесу… там, в папочке лежит… Мы ведь с Виталиком уедем отсюда. Продаю я эту квартиру, и мы в Латвию, к родне.
- Как уедете, почему? К какой родне?
- Да только там и осталась. Теперь вот зовут… Не смогу здесь, а там всё же родные, они помогут.
- Я бы вам тут помогла, никогда бы вас не бросила! Не уезжайте! Я буду к вам часто-часто ездить и помогать во всём… С Виталиком гулять, по выходным водить его в театр, с магазинами помогу…
- Белочка! – Алла Андреевна обняла меня и положила голову на моё плечо. Какое горячее у неё лицо, оно жгло мне кожу через свитер! Я уткнулась носом в её волосы. Волосы пахли горем. Не спрашивайте, как это. Не знаю. Никогда не смогу объяснить. Но волосы пахли горем. – Ты родная! Так случилось, что у Верочки самой близкой подругой оказалась ты. Она тебя очень любила. Но неужто думаешь, что я позволила бы тебе возиться с нами? Знаю, как ты любила Веру, знаю, но так нельзя. И мне было бы от этого тяжко, понимаешь? Лучше уж к своим, туда, где мои двоюродные и троюродные, мы все примерно ровесники, будем держаться друг друга, это же нормально! А тебе заботиться о чужой тётке и чужом ребёнке – не нормально, тебе свою семью надо заводить. И о своей маме беспокоиться.
- Вы мне не чужие! – шёпотом кричала я в её волосы.
- Тсс, тихо-тихо, я знаю, дорогая, знаю… Ещё важное. Все собранные деньги я хочу вернуть людям. Поклонись им за меня, - она встала и пошла в свою комнату, откуда вынесла тот самый большой конверт.  – Всё до копейки на месте.
Господи, разве ж я помню, кто сколько давал?
Я решительно вытащила из конверта восемь тысяч.
- Наши с мамой деньги не возьму назад. Это для Виталика.
И ведь все, к кому я обратилась с предложением возврата денег, отказались. Все! Мотивировав тем же самым: деньги нужны для Вериного сына. Вот так.
На девять дней, когда вновь собралась небольшая компания помянуть Верочку, и я как раз разглядывала сестёр Аллы Андреевны из Прибалтики – очень немолодых, ничем не примечательных женщин, совершенно не похожих ни на Веру, ни на её маму – Алла Андреевна вынесла из Вериной комнаты пухлую красную папку с распечатанным текстом. Я бережно взяла её, обняла двумя руками, прижала, будто живую.
- Я прочитаю. Быстро прочитаю. А вы-то читали?
- Нет… не могу пока. Ты мне потом расскажи, хорошо? Посоветуй, что с этим можно сделать.
Читать я начала в ту же ночь – всё равно спать не могла. Через пять страниц отложила рукопись и обхватила голову руками, съёжившись и до крови закусив губу.
Роман был плох, очень плох. Верочка над этим работала много лет. Что за ерунда? Где её лёгкий слог, сверкавший в радиопередачах, где остроумие и умение не лезть за словом в карман, кто писал такой тяжеловесный и вязкий текст? Вера? Не может быть.
Да, она сама часто говорила, что не готово, что недовольна, надо ещё работать. Но вот же, доработала, на последней странице красуется слово «КОНЕЦ», на машинописных страничках ни единой правки. Значит, она считала этот вариант окончательным. Вера, милая, это же невозможно читать! Что происходило с твоим острым умом, отличным языком, когда ты писала? Ты же вымучивала из себя каждое слово, притягивала за уши ненужные образы, высасывала из пальца метафоры, придумывала натужные диалоги и ситуации! Вера, твоя фантазия была мертва! Мертва… Кому я это мысленно кричу? А разве решилась бы я сказать всё подруге, будь она жива?
Кровь бросилась мне в щёки от кошмарной мысли: как хорошо, что не придётся разговаривать с ней об этом. Я чуть ни закричала – как посмела позволить себе подобную мысль?
Каким образом сказать близкому человеку, что он – бездарен, а его труд нескольких лет годится только для растопки буржуйки в случае катаклизма?
Надо почитать дальше, вдруг что-то изменится? Вдруг «распишется»…
Полночи я провела над романом, заставляя себя осилить ещё одну страничку… ну, ещё одну… ну, а вдруг…
Надежды оказались напрасными. Нечитабельно. Я так распереживалась, что из памяти стёрлась часть разговора с Аллой Андреевной про их отъезд. У меня, как гвоздь в голове, засела мысль, что сказать Вериной маме, как быть с пухлой папкой – почти триста распечатанных на принтере страниц! Почти триста страниц никуда не годного текста.
Алле Андреевне я позвонила через пару дней – узнать, как они там, нужно ли что. Она пригласила заехать, что я в тот же день и сделала.
Верина мама, очень бледная, исхудавшая, но всё же держащаяся молодцом, встретила меня, как родного человека. Мы с ней стояли обнявшись, наверное, целую минуту.
- Всё ничего, Белочка, спасибо. Рядом со мной кто-то постоянно, сёстры же тут. Не дают окончательно расклеиться. Сейчас вот они пошли по магазинам. Идём на кухню, я там готовлю. Скажи, ты прочла Верочкин роман? – спросила она, идя впереди меня по коридору, а потому не видя моей реакции.
Я вздрогнула. Вот он – момент ужаса.
- А… д-а-а-а… - я старательно прятала глаза. – Если хотите, отнесу в какое-нибудь издательство.
- Нет, ты скажи своё мнение – как у неё получилось?
Да разрази меня гром! Как быть? В каком учебнике написано, что делать в подобных случаях?
- Ну… надо бы отредактировать. Если хотите, я могу это сделать, а потом отдать в издательство, - никогда в жизни ни одно издательство не станет читать написанное Верой дальше второй страницы! Вся пухлая папка пойдёт в мусорное ведро, я-то это знала наверняка.
Воцарилась звенящая тишина. Мы обе молчали, но будто продолжали вести некий болезненный диалог. Понимая друг друга.
- Ясно, - наконец-то сказала Алла Андреевна изменившимся тоном. Я поймала её взгляд и увидела в нём неприязнь. Да, она всё правильно поняла. И что с этим делать?
- Скорее бы нам отсюда уехать, - вдруг засуетилась Алла Андреевна, будто прямо сейчас у подъезда стоит такси до аэропорта. – Нечего нам с Виталиком тут делать. А… ты верни, пожалуйста, Верочкину папку, не потеряй и не забудь, - никогда прежде Верина мама не говорила со мной таким тоном.
Конечно, она ждала восхищения работой своей бедной девочки. Она была уверена, что я ахну и расскажу ей о гениальности Верочки. И о том, что её имя будет жить вечно, благодаря её таланту. Что делать в таких случаях? Когда нельзя говорить «нет», потому что этим ставишь точку в отношениях и наносишь человеку страшную рану; в то же время нельзя говорить «да» и вовсе не потому, что лгать нехорошо (в данном случае, было бы хорошо!), а по той простой причине, что это «да» может иметь серьёзные последствия. Оно внушило бы Алле Андреевне ложную надежду, несчастная женщина стала бы пытаться пристроить Верину работу в серьёзные издательства, и там ей бы сказали такое, что… или ничего не сказали бы, а сразу же выкинули бы роман в мусор через пару часов после её ухода. Что лучше? То есть, господи – что хуже? Как правильно, а как нет?
Я выбрала первый вариант и потеряла хорошее отношение Аллы Андреевны. Сделала ей больно. Вот я уже и не «родная», вот она уже на меня смотреть не хочет, суетится по хозяйству, делая вид, что меня вообще нет рядом.
- Чем-то помочь, Алла Андреевна? – робко поинтересовалась я. – Или… я пойду?
- Иди, иди с богом, - глядя не на меня, а в кастрюлю, где варился суп, бросила та. – Только, будь любезна, не забудь вернуть папку. В ближайшее время.
- Непременно. До свидания.
В ближайший выходной прямо с самого утра, едва продрав глаза, я, по-прежнему прижимая к себе папку, точно живое существо, поехала к Алле Андреевне. Позвонила в дверь. Мне открыла одна из сестёр.
- Что вы хотели? – неприязненно спросила она. Ясно. Алла Андреевна уже настроила против меня всю свою родню. А я ведь хотела как-то разрядить ситуацию, приготовила слова, которые тут же показались жалкими и неубедительными. Когда на тебя смотрят таким пустым и одновременно недоброжелательным взглядом, все приготовленные слова становятся никчёмными.
- Я хотела отдать Алле Андреевне Верину папку, - тихим, виноватым голосом первоклассницы пролепетала я.
- Алла Андреевна сейчас занята, отдайте мне, я передам, - она протянула руку и цепко выхватила у меня то последнее, что связывало меня с Верой. Живое существо. У меня было дикое ощущение, что я возвращаю взятого мною крохотного котёнка, тёплого и беспомощного, потому что я сука и «он мне не подошёл».
Меня даже не пригласили в дом.
- Спасибо, до свидания, - дверь захлопнулась.
И я ушла. Вернее, уковыляла. Медленно, приволакивая ноги, будто паралитик, ушла из дома, который за последние несколько лет стал мне почти родным. Где я провела много чудесных часов с прекрасной семьёй. Теперь – всё. Нет больше Веры. И нет больше хорошего отношения ко мне. И дом этот для меня совершенно чужой, он не любит меня, отталкивает. А скоро вообще опустеет.
К Новому году они уехали. Как я ни караулила их телефонными звонками (в гости меня больше не приглашали, лишь по телефону вежливо и сухо отвечали на вопросы), но отъезд таки проворонила. Алла Андреевна не позвонила, чтобы попрощаться. Однажды их телефон просто перестал отвечать. День, два. Я догадалась, что произошло, но должна была убедиться. Поехала туда после работы. Позвонила в дверь. Тишина. Стукнула к соседям.
- Так уехали они. Совсем. Квартиру продали, а новые жильцы ещё не въехали, ремонт делать собираются. А что?
- Ничего. Спасибо!
Вот так и живу с тех пор с огромным чувством вины. Адской вины! Но и сегодня не знаю, как правильно было поступить.

Я растеряна, раздавлена.

ПЕЙЗАЖ ПОСЛЕ БУРИ

Сколько времени мне понадобилось, чтобы очухаться от ужаса? Месяца два, наверное. Помню, как каждое долбаное утро я просыпалась будто от бесплотного голоса вместо будильника, без всякого выражения произносившего два слова: Вера умерла. Умом можно тронуться! По этой причине много недель у меня не было никакого «доброго утра». Поднималась с кровати я в мрачнейшем расположении духа, в котором и пребывала весь день. На работе была угрюма, ни с кем не общалась, свои обязанности выполняла кое-как.
- Думаю, тебе стоит подумать о том, чтобы всё-таки уехать, - сказала однажды за ужином мама, печально глядя в окно. Я чуть не подавилась едой:
- Опа! Я тебе мешаю? Мне выгнать съёмщиков и сваливать отсюда?
- Дурочка! – мама посмотрела на меня с нежностью. Не обычной, не каждодневной. Настораживающей. – Я имею в виду – из России. Ты должна уехать в Израиль. Это проще всего, получится моментально.
- А, - успокоилась я. – Это да. Прям завтра и займусь.
- Дочь, я серьёзно, - мама взяла меня за руку. – Я не думала, что до этого дойдёт, но после всего… Слушай, не будет здесь толку. Поезжай, строй жизнь в нормальной стране!
Я отодвинула тарелку с жарким. Аппетит пропал, даже тот небольшой, который изредка появлялся к вечеру.
- Хорошо. Допустим, ты права и, как в анекдоте - «хоть тушкой, хоть чучелом, но ехать надо». Почему только я? Почему не мы? Мы вместе!
У мамы скривились губы, как у девочки, которая хочет заплакать, но изо всех сил сдерживается.
- Ну, куда мне? Возраст уже не тот - пятьдесят скоро. Сердце больное. Уже не освоюсь, не адаптируюсь. Язык не выучу. Честно – боюсь. И сил нет. Мне здесь лучше доживать.
- Так. Тебе скоро пятьдесят. У тебя больное сердце. Там уже не освоишься и боишься. У тебя нет сил. Ты перечислила все причины, по которым я не поеду… без тебя.
- Это глупо! – мама почти крикнула и легонько шлёпнула ладонью по столу. – Ты заставляешь меня чувствовать себя якорем, камнем на твоей шее! Заставляешь жалеть, что я всё ещё живая!
- Не дури, пожалуйста! – что ж, я тоже умею повышать голос, коли так. – У нас с тобой остались только мы с тобой! Подумай! Как мы можем расстаться? А? А?
- Только не плачь! – испугалась мама. Я и не заметила, что по щекам потекли слёзы. Ничего себе! Изменила обычная выдержка, Демон подвёл. Видимо, он здорово поизносился за последнее время, прохудился и больше никуда не годится.
Я неряшливо утёрлась рукавом и заметила, что мои ладони мелко дрожат. Как всё плохо-то. К сожалению, мама заметила тоже:
- Доча…
Сжавшись, как пружина, сцепив челюсти, закрыв глаза, я дала себе команду «А ну соберись, тряпка!», глубоко вздохнула, расслабилась и… перестала дрожать и реветь. Открыв глаза, твёрдо произнесла:
- Никуда без тебя не поеду. И давай это будет наш последний разговор на тему эмиграции, хорошо?
Мама опустила голову.
- Ты очень меня расстроила, Белочка.
- Уж прости. Ты меня тоже.
По утрам никакая, пустоголовая, вялая и ни на что не годящаяся я топала на работу и уже была морально готова к увольнению, потому что два серьёзных косяка – это и так много. Так теперь я раз за разом не выдерживала сроки. Никогда прежде не было, чтобы ко мне каждые четверть часа врывался кто-то с криком «Ну как? Готово? Давай в темпе, не успеем – всех убьют!»
Дело в том, что часто я часами сидела за компьютером, тупо глядя в экран и играя с кнопочками: А. ББ. ВВВ. ДДДД. Потом Delete и снова: Я. ЮЮ.ЭЭЭ… Весьма интеллектуальное занятие, правда? Но в моей голове было пусто и гулко. И вообще всё равно. «Что воля, что неволя…»
Наконец, случился третий вызов в высочайший кабинет. Бредя туда, слова «Вы уволены!» я повторила сама себе много-много раз, чтобы привыкнуть к ним, распробовать, получить прививку и отреагировать достойно. Всё справедливо: работник из меня никакой. И пока что я с собой справиться не в состоянии. Никто не обязан ждать, когда я «склеюсь» обратно.
- Кондратьева, я в курсе, что у вас приключилось в последние месяцы, давайте так: вы берёте неделю в счёт отпуска, приходите в себя, возвращаетесь и работаете, как прежде. Мне очень не хочется вас увольнять, но я бы это сделала, если б мне не объяснили, что происходит.
- Кто объяснил? – ошарашенно спросила я.
- Неужели непонятно? – бриллианты в ушах сверкнули особенно выразительно – с возмущением. – Нина Сергеевна, кто ж ещё! Такую мне тут цыганочку с выходом устроила, разъясняя, когда можно увольнять человека, когда нельзя, когда это оправданно, а когда аморально. Пришла вдруг, кричала… Аж проняло до костей! – мадам Костюм колыхнулась, хихикнув. – Впрочем, простите… ничего смешного. Вы измотаны, даю неделю отпуска. Ступайте и отоспитесь, придите в себя.
Шоки бывают разных видов и сортов. В тот раз я испытала очередной новый, доселе мне незнакомый.
Когда я зашла к Нине Сергеевне – без стука, просто зашла, она развернулась ко мне на стуле, глядя испуганно, и почему-то шёпотом спросила:
- Ну что, как?
- Нина Сергеевна. Спасибо. Всё в порядке. Вот большое спасибо. Большое. Вот спасибо… - неожиданно для себя я наклонилась к ней, маленькой толстушке, обняла её и заплакала, стараясь это делать как можно тише, тыкаясь лбом в её плечо. От неё почему-то пахло розовым маслом.
- Ну-ну, деточка, всё будет хорошо, всё образуется, - тётя Мотя гладила меня по волосам и ласково говорила банальные, ничего не значащие, но такие нужные в тот момент слова.
Кажется, со слезами прорвалось, как волдырь, и вышло громадное моё напряжение. Всю неделю отпуска я отсыпалась. Без помощи всяких препаратов. Просыпалась, пила кофе, что-то читала, что-то смотрела по телеку и снова спала. Вечером приходила мама и готовила ужин. Стыд какой! Она с работы приходила и готовила! Но я не могла себя заставить ничего делать.
Мы ужинали, и я, сытая зомби, опять топала в свою комнату и бухалась в неубранную ни разу за семь дней постель.
И, как оказалось, мне действительно надо было просто отдохнуть. Отоспаться и отлежать бока. К концу недели я почувствовала, как что-то меняется в моей голове, проясняется, что ли. Моему телу захотелось движения, разуму – работы. Я соскучилась по свежему воздуху, по людям и даже по уличному шуму. Я пришла в себя.
И когда закончился мой неожиданный отпуск, то с энтузиазмом вышла на работу и полностью в неё погрузилась – на радость коллегам и начальству. Всё-таки им меня не хватало.
Только вот зарплата теперь стала обидной – у всех, разумеется. Каждый раз, получая в бухгалтерии деньги, я грустно вздыхала, вспоминая былое.
- Всё-таки, думаю, тебе надо уезжать, - мама не прекращала доставать меня темой отъезда. Особенно в дни зарплаты.
- Только с тобой.
- Ты заставишь меня жалеть, что я живу, - угрожающе произносила мама.
- Я это сто раз уже слышала. Когда тебе надоест?
- Здесь ненадёжно, всё зыбко, - мама меняла тон на жалобный. – Мне очень тревожно за тебя, из-за этого болит сердце.
Опять шантаж.
Я стремительно уходила в свою комнату, хлопнув дверью.
Утро сурка, день сурка, вечер сурка.

Я – сурок.

НАКАНУНЕ МИЛЛЕНИУМА

Вот и наступил 1999 год.
Когда я получила по «мылу» весёлое поздравление с Новым годом от Люды, то коротко поблагодарила её и сообщила про Веру. В тот же вечер от подруги пришло письмо: «Белочка, родная! Я всё понимаю и хочу тебя обнять! Ужасно сожалею о Вере! Это так печально… Когда захочешь, когда сможешь, напиши. Я каждый день проверяю почту.
Люда»
Девяносто девятый год. Последний уходящего века. Вокруг яростно спорили – последний или предпоследний? Когда начинается следующий – в нулевом году или в первом? И вообще – что случится, когда во всех компьютерах обнулится дата – ошибка 2000? О-о-о, нас ждёт катастрофа, коллапс, нечто невообразимое – ошибка 2000! Готовимся, ждём, старательно пугаем друг друга. Смешные люди!
И мама, и я продолжали трудиться там же, где и раньше, только совсем с другим «вознаграждением». Разница с «раньше» существенная, раза в четыре. Конечно, мы не голодали, но ресторанное «правило правой руки» при покупках чего бы то ни было пришлось заменить на «правило левой руки»: теперь мы жили с оглядкой на день завтрашний и, если строили планы, то неуверенно и робко.
Вообще-то я старалась свести любые «денежные» разговоры на нет, потому что они всегда заканчивались одинаково:
- Тебе нужно уезжать отсюда.
О, боже-боже!
На работе всё устаканилось, пришло в норму. Вернее, я пришла в норму. Конечно, если бы не тётя Мотя, меня успели бы уволить. Не те времена стояли на дворе, чтобы вникать в душевные муки сотрудников.
Мы здорово сблизились с Ниной Сергеевной. Отныне всегда ходили вместе обедать, с работы до метро шли вдвоём и много-много разговаривали. В сущности, это было единственное время, когда она могла отвести душу, поболтать и расслабиться. Дома не получалось, как я поняла из её рассказов про хмурого мужа и ленивых сыновей. Понятно, что пенять на детей – последнее дело, ведь они продукт твоего воспитания, значит, ты сам и накосячил. Нина ни разу не сказала дурного слова про своих лоботрясов. Только вздыхала и отводила глаза. Три обиженных на жизнь мужчины в одном доме – что может быть тяжелее и противнее? Это я так грубо о них говорю, Н. С. ничего подобного себе не позволяла.
- Что-то я делала неправильно. Думаю об этом постоянно, вспоминаю, ищу, где ошиблась, в чём?
- Вообще-то вы не в одиночку их растили, был ещё отец.
- Ну, он всегда был недоволен жизнью, сколько я его помню. С молодости это «мне недодали, а вот у других…».
- Зачем же замуж за такого?
- Я ж рассказывала: мне необходимо было убежать от нелюбящих меня людей, которых я раздражала. Задыхалась я от этой нелюбви, умирала! Он, наверное, был первым, кто мне какое-то нежное слово сказал, типа «А ты симпатичная и милая!». Всё! Этого хватило.
Вскоре мы с Ниной по её просьбе перешли на «ты»:
- Неуютно ощущать себя дамой преклонных лет, - смеялась она. – Достаточно рядом с тобой находиться, чтобы об этом помнить. Давай без отчеств!
Надо сказать, мне это не сразу далось. Всё же она была на двадцать с лишним лет старше меня.
Дружба у нас завязалась чисто служебная, потому что Нина, разумеется, не могла позволить себе просто прогуляться, сходить в кино или приехать ко мне в гости: в режиме 7/24 она обслуживала капризных мужиков. Конечно, мне безумно хотелось высказать своё бесценное мнение, даже требование – перестань, брось, пошли их на…, прекрати это обслуживание! Но я не смела – с какой стати? Кто я такая, чтобы давать советы немолодой женщине с незаладившейся судьбой? И что я предложу ей взамен? То-то. Я и помалкивала, иногда поскрипывая зубами от злости, когда она в очередной раз между делом упоминала, как накануне эти три придурка (моё слово, не её!) скривили морды на приготовленные ею голубцы. Видите ли, слишком много риса.
- Напутала я чего-то при готовке, - озабоченно качала головой Нина, размышляя, что ей купить по дороге домой и угодить своим трутням. И ведь двое из них уже наверняка торчали перед телевизором, ожидая, когда мать примчится с работы и накормит. Гр-р-р! Но я держала рот на замке – не моё дело.
А с каким удивлением на меня поглядывали редакционные девы и девицы! Мол, нашла себе компанию и общение, зачем ей эта тётя Мотя? Но вот на это мне уж точно было плевать с самой высокой горы. Даже не надо было следить за лицом, чтобы иметь правильное выражение – оно само непринуждённо и естественно было именно таким: да пошли вы все.
Придя в себя, я сообщила Люде по электронной почте, что уже в состоянии переписываться, извинившись за последний сумбур. В тот же день она прислала подробные инструкции, как установить некое ICQ, чтобы общаться в чате в режиме реального времени.
Это оказалось настоящим чудом, прорывом! Теперь мы с Людой общались очень много, а в выходные ещё и долго, сообразуясь лишь с разницей во времени и иногда прерываясь из-за моего слабенького наборно-телефонного интернета. Снова наступило счастье для нас обеих, мы опять сблизились и трепались обо всём на свете – и о пустяках, и о важном, будто мы снова рядом.
Часто было начхать на разницу во времени: то я не спала полночи, то она, но мы взахлёб трепались и не могли никак насладиться новой возможностью. Тем, кто вырос в эпоху скайпа, вацапа и социальных сетей, не понять того щенячьего восторга – для них все эти современные программы, как для нас, например, утюг – был всегда. Ну, с какой стати восхищаться утюгом? Ой, ребята, вы даже не представляете!..
«Ку-ку» - слышу я призыв около полуночи и бросаюсь к компьютеру, к кукующей «аське» - на связь выходит Людка, у которой день в самом разгаре. И мы переписываемся, причём, на огромной скорости, почти на той же, с какой говорим:

- Привет, родная! Ты ещё не идёшь спать? Есть пять минут?
- Привет! Конечно! А ты на работе?
- Да. Просто хотела пожелать тебе спокойной ночи!
- А тебе удачного дня! У вас там всё окей?
- Абсолютно! Мама здорова?
- ТТТ! А твои родаки адаптировались?
- Более-менее.

Людины родители приехали в Штаты к детям около года назад и остались там. Всё получилось, как и планировалось.
Людка рассказывала о своём житье-бытье, это было увлекательно. Однажды она сообщила, что живёт теперь вместе с «самым лучшим парнем на свете», они снимают квартиру. И скоро поженятся! Рассказала про жениха: он из наших, зовут Алекс, его родители эмигрировали двадцать лет назад, он такой же, как Людка, умница-ботаник. В первый раз они встретились в лаборатории – в белых халатах, защитных очках и в перчатках. И, похоже, именно в таком виде ужасно друг другу понравились, потому что чувства, как я поняла, вспыхнули сразу. Но ребята решили себя проверить и пока просто вместе живут, хотя их родители уже знакомы и всё одобряют.
- А вы на русском общаетесь? Он его ещё помнит?
- Плохо помнит! Но старается. Я его русскому обучаю, а он мой инглиш подтягивает.
Скоро влюблённые заканчивают учёбу, оба приглашены на работу в какой-то научный центр – там же, в Бостоне. В общем, всё супергениально!
- Не мучает тебя ностальгия? Ты опасалась, помнишь?
- Мучает иногда. Скучаю по тебе, по детству. Кстати, с Мариной больше совсем не общаешься?
- Совсем. А ты?
- Тут вышла история… Ты как раз была в ауте, поэтому я тебя не дёргала. Не так давно она позвонила и сообщила, что они едут в Штаты, собираются там провести всё Рождество и зимние каникулы. А будут жить недалеко, полчаса на машине от меня. Я сказала, чтобы сразу объявилась, дала ей все телефоны, даже моего парня. Сказала, что обязательно встретимся, я подъеду, заберу её, или они могут с мужем приехать к нам, если захотят. Она горячо обещала и восторженно пищала. Вылетали они на следующий день. С тех пор три месяца прошло, никто так и не позвонил: ни слуху, ни духу. Я проверяла: самолёты по этому маршруту крушения не потерпели. Ха-ха, чёрный юмор.
- Муж не разрешил. Зуб даю! Вы же не приближённые к губернатору штата. И Хилтоны вам не друзья.
- О да. Вполне возможная причина. Грустно это всё.
Считала ли я, что Люда, благодаря техническому прогрессу, вновь появилась в моей жизни, как и прежде? Конечно, нет. Но, в сравнении с недавним прошлым, казалось, что мир резко уменьшился, сделался совсем небольшим, и поэтому мы будто бы были не так уж далеко друг от друга. Практически по соседству. И это здорово меняло настроение!
Постепенно я совсем приходила в себя, оживала вместе с природой. И однажды в весенний денёк из-за журчания ручьёв, особенного запаха талого снега, пения расшумевшихся птиц, когда взрослый человек невольно мысленно возвращается в юность и даже в детство, до меня дошло, что очень-очень давно я не видела, не слышала Полину! Куда она подевалась?
Сначала умерла Вера, потом у меня была долгая апатия, но она-то, сама Полина, почему вообще не звонила ни единого раза? Апрель на дворе, а мы последний раз коротко поздравили друг друга с наступающим Новым годом – и всё. В феврале Поля не пригласила меня на свой день рождения – впервые! А я… у меня вылетело из дырявой на тот момент головы. Забыла! Не поздравила подругу, свинья. Но ведь она и не приглашала меня. А, может, не отмечала никак? Одним словом (то есть двумя), надо позвонить!
- Полинка? Привет! Сто лет в обед! – услышав знакомый милый голос я по-настоящему обрадовалась.
- Ой, Белочка! Дорогая! Какая молодец, что ты объявилась! Как ты там?
Или я параноик, или в тоне подруги мне послышались два борющихся друг с другом чувства: как здорово, что она звонит и лучше бы она и дальше не звонила. Я параноик.
- Всё вернулось в свои берега. Работаю. Мама тоже работает. Ничего нового.
- А как там Фимка? – с большим интересом поинтересовалась Поля.
Что, чёрт возьми, происходит? Сроду Полю Фимка не интересовал.
- Стареет котяра. Но ничего ещё, иногда буянит.
Я решилась:
- Не хочешь встретиться? На свежем воздухе или где-нибудь посидим.
Несколько секунд длилось молчание, заставившее меня снова параноить.
- А давай! – воскликнула Поля. – Назначай время и место. Я не очень привязана к часам по работе, тебе сложнее… Только не в выходные, они у меня под завязку забиты.
- Никак личной жизнью?
- Не-а. Работой.
- Ой!
- Такие нынче времена, Белочка.
Мы встретились на Твербуле в пятницу вечером в конце апреля. Дивный выдался денёк – ясный, солнечный, заканчивающийся упоительным вечером. Самый кайф тёплой весны, когда от ароматов начинающейся жизни трав, деревьев и прочих зеленеющих насаждений, голова идёт кругом, и радость жизни сама собой появляется из ниоткуда. А уж если идёшь навстречу подруге, которую давно не видела, то чуть не взлетаешь от восторга, будто наполнившись веселящим газом, как мистер Паррик из сказки «Мэри Поппинс».
И вот мы уже обнимаемся, целуемся, хохочем, разглядываем друг друга. Полинка изменилась – посолиднела. На ней идеально сидит элегантный деловой костюм, у неё высокие каблуки, причёска вроде та же, но аккуратно уложена, волосок к волоску, и намертво залачена.
- Ты прямо с международных переговоров? – спросила я её, чувствуя себя рядом с такой дамой бедной провинциалкой в своих узких джинсах и весенней короткой курточке. Мы не смотрелись ровесницами, Полина выглядела, безусловно, старше, но и в этом случае в миллион раз лучше меня, юной оборванки.
- Чурка ты, это мой обычный рабочий вид, дресс-код, - немножко хвастливо сообщила Поля. – После тебя у меня назначен деловой ужин, - она выразительно посмотрела на часы. Похоже, Полина лимитирует нашу встречу, чтобы вовремя свалить. Или взаправду у неё дела, а я параноик.
Мы, не торопясь, двинулись по бульвару к Никитским воротам.
- Рабочий вид? То есть, ты в политике по-настоящему трудишься, за зарплату?
- Ну да… - кивнула Поля. – Всё-таки это стало моей работой. Я работаю в пресс-центре партии, руковожу отделом.
- И как? У вас сейчас разве бурно?
- Ты даже представить себе не можешь, - задумчиво произнесла подруга, чуть нахмурившись. – Всякое намечается… грядут события.
- Опять? – охнула я. – И к чему готовиться? Какой кабздец на сей раз?
Поля пожала плечами:
- Да фиг его знает, пока не очень понятно. Но дефолт сделал своё дело, здорово изменил ситуацию.
- Изменил… Мы все стали беднее, это я знаю. А ещё как?
- Неясно, поэтому тревожно. Но мы готовимся.
- Да к чему?
Полина посмотрела на меня, как на навязчивую дуру.
- Давай сменим тему. Расскажи лучше о себе, как твои дела, что нового?
Мне не о чем было рассказывать, кроме как про Веру. Возможно, впервые за прошедшие с её смерти месяцы у меня получилось говорить об этом кратко, сухо, не срываясь в гнев и слёзы. Поля слушала и печально кивала.
- Вот ведь что натворили, гады. Вот до чего довели…
- Правительство? Президент? Ты их имеешь в виду?
- Ну, а кого ещё, - вздохнула та. – Это даром не пройдёт. Никому.
Я с любопытством посмотрела на подругу:
- У меня такое ощущение, что ты что-то знаешь про будущее, но скрываешь. Как Мальчиш-Кибальчиш свою великую тайну.
- Белка! - улыбнулась подруга. – Если кто-то что-то и знает наверняка, то не я и не моё окружение. Мы лишь в курсе, что что-то будет. А, кстати! – будто вспомнила она, не глядя на меня. – Недавно на одном мероприятии, знаешь, кого встретила? Тимура Кондратьева!
- Да ладно! А у вас что – общие мероприятия? Вы ж с комми как кошки с собаками!
- Ну… всякие брифинги, конференции и встречи бывают общие, для всех. Вот и пересеклись.
- И как он? – из вежливости спросила я, хотя мне было абсолютно всё равно.
- Да так, ничего, вполне. Привёл себя в порядок, опять похудел, костюм хороший. Он в КПРФ неплохую карьеру делает.
- Кто б сомневался, - фыркнула я.
- Ой, пожалеешь ещё, что перспективного мужика бросила, - рассмеялась Поля.
- Перспективного? А что – комми снова к власти придут?
- Ну, в каком-то смысле… - Поля хихикнула, - они из неё и не уходили. Знаешь про системную и внесистемную оппозицию?
- Немного. Первая – официальная и не шибко опасная для власти, вторая – куда хуже для неё.
- Примерно так, - кивнула Полина. – Для системной существует Дума, в которую очень даже неплохо попасть.
- Тимур метит?
- Очевидно.
- А ты?
- Да куда уж мне! Наша партия теряет… впрочем, ещё раз – давай о другом! Неужели тебе интересно?
- Не очень, - призналась я. – Тогда о чём? О снах, о книгах? И чёрт меня попутал крикнуть «Привет!» - негромко напела я одну из любимых песен нашей ранней юности. Полинка подхватила:
- Как жизнь? Не то, чтоб очень гладко, но, в общем, знаешь, всё в порядке, без бед.
И дальше мы дуэтом негромко, но ладно и музыкально:
- Дела отлично, как обычно. А с личным… ну вот только с личным – привет.
Какие-то парни, шедшие навстречу зааплодировали:
- Бис, девчонки!
Мы расхохотались и пошли в ближайшее кафе, где поболтали о всяком неважном и необязательном, не касаясь больше болючих тем – политики, Веры, Тимура…
Странно. Но, когда в скором времени Поля, бросив взгляд на часы, озабоченно произнесла «всё, уже опаздываю», и мы расстались, у меня не осталось ощущения, что я встретилась с близким человеком и мне от этого хорошо и приятно на душе, что я буду теперь мечтать о следующей встрече. Скорее, подумалось прямо противоположное: можно поставить галочку – повидались. Я честно пыталась понять, что между нами не так? Ну, не взрослый же вид Полины, не её солидность, в самом деле, смутили и оттолкнули меня?
Мы были близки много лет, с самого первого курса института. Я видела в ней такую же подругу, как в моих Малюдках. Нам бывало удивительно хорошо вместе, и всегда находилось, о чём поговорить без всякого напряга. После окончания института мы не потерялись, встречались, вместе развлекались, и уж точно я всегда бывала у неё на дне рождения. И мы обе обожали пьесу «Странная миссис Сэвидж».
Могли ли большие перерывы в общении сказаться на отношениях? Мне кажется, что зависимость бывает обратной: у людей что-то ломается в отношениях, и они перестают встречаться.
А можно просто жить, не заморачиваясь из-за всего на свете? Можно принимать реальность, как данность, не анализируя её? Почему-то у меня не выходит. Мне совершенно не нравится терять друзей, которых остаётся всё меньше. Людка за тридевять земель, Марина вообще в другом измерении нынче находится, Вера умерла. Я обязана разобраться, что не так, чтобы не потерять Полину.
Не так с ней или со мной?
Позже стало понятно, что я просто мало знала, а Полина не была со мной откровенна. А вот моя интуиция работала на самых мощных оборотах, и я вовсе не параноик. Выяснится это довольно скоро, но пока я оставалась в неприятном недоумении, которым поделилась с Людой.
- Скажу откровенно, Белочка. Меня настораживают люди, которые идут в политику. Мне кажется, им нельзя ни верить, ни доверять. Это такой особый тип личности. Поэтому я не очень удивлена.
- А что плохого в политике? Она же у нас прогрессивная девушка, борется за демократию. То есть, за наши интересы.
- Не могу внятно объяснить, но инстинктивно держусь от сильно политизированных граждан подальше. Слава богу, тут у нас совсем немного чокнутых, а те, которые есть, на самом деле идут в политику и отдаляются от нас в свой мир. Может, это и правильно.
- Она мой друг! Мне не хочется её терять!
- Понимаю ещё как. Думаю, скоро всё разрешится и станет понятно.
Кто-то ещё станет спорить, что Людка – самая умная девушка на свете? Оказалась права на сто процентов.
Потом было лето, отпуск, сначала у меня, потом у мамы. Мы обе провели его дома, потому что не до жиру, я решила в этом году сэкономить и никуда не ездить. Не то чтобы средств не хватило бы, но испуг из-за прошлогоднего августа всё ещё не прошёл. Жизнь устаканилась, мы приспособились, а страх внезапной потери денег, ужас перед вплотную подступившей ни с того, ни с сего бедностью навсегда поселились в душе и хватали за сердце, стоило подумать о «лишних» тратах. В конце концов, можно годик никуда далеко не ездить, подумаешь!
- Ну вот, - огорчилась мама, узнав о моём решении. – Начинается. Талдычу же – уезжай в нормальную страну, здесь так и будет всегда, уверяю тебя! Только начнёшь жить по-человечески, так они обязательно что-нибудь устроят – войну, революцию, дефолт, ещё какую гадость. Не будет тут жизни, уезжай!
Я демонстративно встала и вышла из комнаты.
- Ты знаешь моё условие.
- У меня нет сил на это, - крикнула мама вслед. А я красноречиво молчала, не произнесла больше ни слова, показывая, что разговор окончен.
Весь свой отпуск мама просидела дома, перечитывая книги, в основном классику, и получала от этого огромное удовольствие. Когда я приходила с работы, то заставала её довольную и умиротворённую.
- Перечитываю Тургенева, Гончарова, Гоголя. Кое-что аж со школы в руки не брала. А зря. Давно надо было перечитать не по необходимости, как тогда, а просто так. Совсем другое дело! Например, ты не поверишь! «Отцы и дети».
- Ты серьёзно, что ли? – удивлялась я, ещё помнившая тошнотворный разбор Тургенева на уроках литературы.
- Да! Когда-нибудь ты перечитаешь и увидишь, как это здорово! Советские учителя литературы были вредителями! Из-за них только под старость проникаешься…
- Хм.
- Поверь. Белка, не повторяй моей ошибки: читай, перечитывай школьную программу, найди на это время.
Не нашла и не очень искала. Но всё же повторила мамин путь – наслаждаюсь теперь, почти в том же возрасте, какой была мама тогда. Не считаю это ошибкой: всему своё время.
В конце августа, в тот самый день, мы вдвоём помянули папу. Девять лет.
- Уже девять лет без него, - сказала мама. - Думала, не выдержу и года.
Мамин отпуск закончился, наступил сентябрь. И маму как-то сразу закрутила работа – жёстко, безжалостно. В начале учебного года дети массово взялись простужаться, болеть, плюс навалились дела в руководстве страховой компании – нагрузка оказалась чересчур. Мама каждый день возвращалась с работы всё более вымотанная, будто и не было у неё никакого отпуска.
- Эпидемия, что ли? – тревожилась я, глядя на начавшую сдавать маму. Вокруг глаз резко обозначилась густая сеточка морщин, появились тёмные круги, уголки губ непривычно опустились – мамино выражение лица никогда не было горестным, скорее, наоборот – всегда готовым к улыбке. – Почему вдруг так много работы?
Мама пожала плечами.
- Да нет… как обычно. Во мне дело, я что-то не тяну.
- Сердце?
- Устаю очень. Может, и сердце. Но я принимаю все лекарства, ты не беспокойся.
Помню тот вечер. Мы сидели в большой комнате, что-то смотрели по телевизору. К дивану подошёл Фимка и очень грузно на него запрыгнул. В последнее время он стал менее шустрым, чем прежде, перестал играть, а спал по двадцать три часа в сутки.
Мама положила его себе на колени и начала чесать за ушком. Фимка зажмурился и заурчал.
- Старенький совсем. Шестнадцать лет…
- Но он здоров, с ним всё в порядке, - меня пугала эта тема, не хотелось вообще о таком говорить.
- Здоровый. Старичок, - мама потёрлась носом о Фимкин затылок. – Не представляю, что будет, когда он…
- Не надо! – взмолилась я. – Думаешь, я про это не думаю? Он меня, можно сказать, вырастил. Но… всегда можно взять рыжего котёнка. Похожего на Фимку, ведь так уже было.
- Ну нет! – воскликнула мама как-то даже испуганно, крепко обняв котяру. – Ни за что! Никогда. Нет.
Сморозила я, конечно. Протянув руку, погладила Фимку по спинке. Он благодарно боднул мою ладонь лбом.
- Будь здоров, малыш! Живи подольше! – произнесла я виновато.
За окном шумел дождь, бабье лето уже закончилось, наступала обычная московская осень. Последняя осень двадцатого века и целого тысячелетия. Или предпоследняя? Это как считать.
Мама, продолжая обнимать Фимку, осторожно спросила:
- Белочка, а что всё-таки насчёт Израиля?
- О, боже! – я схватилась за голову. – Сто тысяч первый раз говорю: без тебя – нет.
И вдруг громом небесным прозвучал тихий мамин голос:
- Хорошо, я подумаю. Ради тебя… Подумаю.
- Тогда будет другой разговор, - спокойно ответила я, хотя была абсолютно ошеломлена и растеряна подобным поворотом. Мама готова ехать? То есть, мы таки уедем в Израиль? Так… а готова ли я сама?
В сметённых чувствах ложилась я в тот вечер спать. Долго не могла уснуть, часов до трёх точно. Хорошо, что это была ночь на субботу, выходной. Но мама запустила мне такую вошь в голову, что я мучительно ворочалась с боку на бок, обдумывая создавшуюся ситуацию.
И напрасно. Можно было вообще не думать об этом, не брать в голову, не обращать внимания. Потому что утром мама не проснулась. Во сне у неё остановилось сердце. Только в декабре ей должно было исполниться пятьдесят, она «побила рекорд» своих родителей. Как же так, мама? Мы ещё накануне начали строить планы, я полночи про них думала. Как же так? Или ты до такой степени не хотела ехать сама, но мечтала, чтобы уехала я, и освободила меня от себя? Эх, мама!

Горе…

ТАК ВОТ ТЫ КАКОЙ, КОНЕЦ СВЕТА

Совершенно не знала, что делать. Как быть. Кому звонить. Быстро поняла, что звонить некому. Раньше я бросилась бы к Малюдкам или уж точно к Вере. Полина? Не то.
Нет, я не дебилка, конечно, «скорую» вызвала, но было понятно, что «скорая» уже ничему не поможет, поэтому нужно действовать. А как?
Удивительно, но у меня не было слёз. Я не кричала, не рыдала. И снова в ситуации кошмара на меня напал морок, в котором трудно двигаться, почти невозможно соображать, а видится и слышится всё происходящее, как в тумане.
Тётя Мотя! Наверное, правильнее всего обратиться к опытной и мудрой Нине. К счастью, была суббота, и я застала её дома. Не вовремя, конечно, сегодня день служения её мужчинам. Но я услышала в трубке твёрдое:
- Я моментально приеду.
Любопытно, что Нина приехала раньше «скорой». А я ведь так и сидела около телефона, не шевелясь. Она, в самом деле, приехала моментально или я вообще не заметила хода времени?
Нина прошла в мамину комнату, потом вышла ко мне и крепко обняла.
- Тебе холодно? Ты ледяная! Хочешь горячего чаю? Сделать?
Я лишь помотала головой.
- Кому позвонить? Кому сообщить?
- Маме на работу. Её подругам…
- Давай я сделаю. Где её телефонная книжка?
Я молча показала на столик, где стоял телефонный аппарат. Там же лежала мамина книжечка, бордовая, немного обтрёпанная по углам, такая знакомая за долгие годы. Родная книжечка. Я не могу никому звонить, не могу никому ничего сообщать. Я вообще существую условно. Всё делает Нина.
Потом была «скорая», какие-то формальности, которые я выполнила, управляемая Ниной – почти как марионетка, послушно подчиняющаяся дёрганию за верёвочки.
Нина договорилась с медиками, и «Скорая» увезла маму. Я тупо сидела на диване в пижаме и халате, глядя перед собой. И вдруг почувствовала ужасное: мои веки отяжелели, в голове зашумело, руки и ноги стали ватными.
- Нина, я сейчас усну. Не понимаю, что происходит, - заплетающимся языком пролепетала я.
- Идём!
Нина подхватила меня за талию и повела в мою комнату к постели. Я тяжело опиралась на её руки и шаркала ногами, точно старенькая бабушка.
- Ложись, детка, - шептала Нина, укрывая меня одеялом. – Поспи. Я всё сделаю.
Всё, что было потом – подготовка к похоронам, сами похороны, поминки – сделала и организовала Нина. В доме появлялись какие-то чужие люди, но я на это не реагировала. Если честно, помню всё весьма смутно. Меня постоянно тянуло в сон, и я очень много спала. Потом, с годами, это стало моей проклятой особенностью, которую психиатр назвал «убеганием». Я не виновата, так реагирует мой организм: пытается сбежать от беды и горести в сон. И у него получается, я никогда не могу перебороть эту напасть. Поэтому все последовавшие после маминой тихой кончины события остались в памяти обрывочно. Очень плохо помню похороны. Потом мне сказали, что я дважды падала в обморок. Нет! То были не обмороки – я просто засыпала.
Странность в том, что я так и не заплакала ни разу. Или не странность? Ведь я была абсолютно отмороженная, какие могут быть слёзы? В виде льдинок? Нина постоянно щупала мои ладони, цокала языком и отпаивала горячим чаем, от которого у меня тут же случался очередной приступ непобедимой сонливости. Как мне рассказали, ложилась спать я каждые три часа и, как минимум, на час. Потом выходила из своей комнаты белым, холодным привидением.
Слёзы прорвались с адской силой в одну минуту. Это случилось спустя пару недель, когда я была дома одна, бродила по квартире из угла в угол, ожидая пришествия спасительного сонного морока, и обнаружила, что Фимка лежит на маминой кровати и… не дышит. В точности так же, как лежала мама в то утро, когда я к ней вошла: на боку, спокойно, с закрытыми глазами, будто спит. Старый котик не смог пережить, что его любимой хозяйки больше нет.
И вот тогда я закричала и превратилась в истерический комок плача. Рыдала над Фимочкой часа два. В сущности, я рыдала над ними обоими. Ушедшими, оставившими меня совсем одну.
Но жизнь-то продолжалась. Через два дня после похорон мамы я вышла на работу, хотя мадам Костюм выражала соболезнования и предлагала внеочередной отпуск. Я отказалась, потому что дома мне было не просто тяжело, а невыносимо. Тишина, лишь тикают всё те же проклятые ходики. И будто бы никого кроме меня во всей вселенной нет. Никто не шуршит страницами книги, никто не звякает чашками на кухне, никто не кричит мне «Приходи пить чай!». Зато мамина записная книжечка, маленькая, бордовая, так и лежит возле телефона. Я подходила и гладила её, как… Фимку.
Прибавилось ещё и это: на диване нет тёплого пушистого живого клубочка, никто требовательно не мяукает, выпрашивая вкусненькое, не встречает, когда я прихожу, стремительно бросаясь тереться об ноги и тыкаться лбом в ладони с громогласным мурчанием. Никто… не… не… и теперь уже никогда?
В один из таких вечеров я поняла, как остро не хватает рядом кого-то близкого, чтобы взять его за рукав и говорить, болтать, трепать языком, выговариваться, и чтобы мне отвечали что-то важное и нужное или пустяшное, глупое, банальное. Мне до зарезу необходим друг, подруга. Нина? Нина – прекрасный, близкий человек отныне и навеки, но, к сожалению, она из другого поколения. А мне до зарезу нужна подружка примерно моего возраста! Где вы, девчонки мои? Почему Людка так далеко? Почему Марина исчезла из моей жизни? Почему Вера умерла?
Я стучалась, билась в «аську» к Людке, а она не отвечала. Потом выяснилось, что они с женихом как раз именно тогда поехали в Калифорнию «погреть косточки» и не были на связи целых три недели. Но когда Людка не откликнулась в «аське», я не решилась звонить по телефону. Испугалась чего-то. Не могу объяснить, чего конкретно, но будто побоялась узнать что-то страшное. В одиночестве мои нервы натянулись до предела, я реагировала на всё неправильно, истерически.
Подумала про Полину. Какая бы она там ни была теперь важная и политически занятая, она мой друг. Последний раз Поля дала мне номер своего мобильного и разрешила звонить по нему, когда мне вздумается. «Фирма платит!» - гордо заявила Поля.
Сначала я набрала домашний номер, Полин папа сказал, что её нет. И тогда я позвонила на мобильный.
- Аллоу! – радостным, звонким, родным Полинкиным голосом отозвалась телефонная трубка.
- Полечка, - у меня перехватило горло. – Это я, Белла.
- Ой, - Поля будто испугалась. Или мне показалось? – А… ты… привет! – она будто взяла себя в руки. Или опять показалось? Потом послышалось какое-то шуршание, будто чей-то шёпот и опять шуршание.
- Поль, я не вовремя? – очевидно, подруга закрыла трубку ладонью и что-то кому-то говорила.
- Не-не, всё нормально, - защебетала Поля, по-моему, слишком ненатурально. Показалось? – Я тебя слушаю, Белочка!
Она меня слушает. Что значит – «я тебя слушаю?». Мне расхотелось разговаривать.
- Ну, как дела? – вяло спросила я, лишь бы хоть что-нибудь сказать.
- Так ты ничего не знаешь?
- А что я должна знать?
- А… да нет, ничего. У меня всё в полном порядке, работаю, аж пар из ушей валит, - она рассмеялась собственной шутке. – А ты как, что?
- А я… у меня ма… Да ничего, всё по-старому, работаю там же, благодаря тебе, ещё раз спасибо, - я передумала сообщать ей о маме и брать её за рукав. Не верю я в идиотскую эзотерику, но в тот момент мне, ей-богу, померещилось, что из телефонной трубки дохнуло холодом. Морозом равнодушия и лицемерия. Может быть, даже лжи. Какой лжи? В чём Полина могла меня обмануть? Чушь.
- Да ладно тебе! Слушай… я сейчас немножко занята… у нас тут… круглый стол… Я тебе в ближайшее время звякну, хорошо?
- Конечно, - и я нажала отбой.
Отбой. Не получилось. Что-то не так. Наверное, это я «не так». Мне всё мерещится, всё кажется, я напряжена, взвинчена и поэтому слышу «не тот тон». Не в Поле дело, разумеется, нет.
Буквально через два дня объявилась, наконец, Людка. Она ворвалась в «аську»:
- Белочка, родная, что случилось???
Я коротко ответила:
- Умерла мама.
- Сейчас позвоню! Мне нужен твой голос.
Через минуту раздался звонок.
Невозможно было подержать Людочку за рукав, она была очень далеко, но стоило мне услышать её нежное «Белочка моя, родная!», как я тут же разнюнилась прямо в трубку. А потом долго слушала те самые банальные, простые, слова, произносимые любимым голосом, выплакивала свои жалобные, накопившиеся чувства, обмусолив и намочив всю трубку, но насколько же мне стало легче от Людкиных банальностей: «Дорогая! Я с тобой, обнимаю тебя! Очень люблю тебя, держись, я всё время думаю про тебя, Алексу рассказываю, фотки твои показываю… Знаешь, он сказал, что ты – клёвая! По фоткам и по моим рассказам. Хочет с тобой познакомиться, я уже ревную. Только не пойму, кого к кому. Когда же мы увидимся? Приезжай к нам, приезжай, когда хочешь, когда сможешь! Могу помочь с деньгами, ты только визу получи! Так хочу тебя увидеть, ужасно соскучилась!»
Хорошо, что она позвонила и всё это было сказано голосом прямо мне в ухо! Наконец я почувствовала, что не одна во всей вселенной, есть ещё, как минимум, один человек, который меня помнит и любит. А, значит, можно найти силы, чтобы жить дальше. Жить, а не существовать, непонятно, зачем.
Тем временем наступил октябрь.
Октябрь как октябрь. Я медленно, но верно приходила в себя в первую очередь, с помощью работы, в которую погрузилась по самую макушку, будто это последнее дело в моей жизни, во-вторых, с помощью Нины и Люды. На службе я вгрызалась в задания, отрешаясь от всего мира, выверяла всё до последней буковки, на полную мощность врубала примитивную рекламную фантазию и, в качестве побочного эффекта моего желания забыться в работе, вновь стала незаменимым и любимым «кадром». По справедливости.
К метро после работы меня «конвоировала» Нина, болтая о всяком необязательном, лёгком и приятном, а дома, наскоро перекусив, я бежала к компьютеру, чтобы либо общаться с Людой в «аське», либо найти в почте её письмо и ответить на него – обстоятельно, подробно, возможно, нудно. Потом немного читала что-нибудь из женской прозы, каковой стало чересчур много на книжных лотках у метро. Периодически я покупала книжонку, что легко читается, никак не отпечатывается в памяти, ни на что не влияет, забывается через полчаса после прочтения, но отлично убивает время.
Так и не заметила, как почти закончился, прошелестев дождями, октябрь.
Однажды вернулась домой, поужинала, села за компьютер и удивилась, увидев, что Людка уже раз десять стучалась в мою «аську» и буквально «кричала»:
- Да где тебя носит? Чёрт! Ну, давай уже, выходи на связь!
Только, не дай боже, что-нибудь случилось! Во мне шевельнулся страх получить очередную порцию боли. Заныл живот, неровно заторопилось сердце.
- Я тут! Что случилось?
- Ты вообще телевизор смотришь? В политику втыкаешься?
- Не-а. Давно уже. А что?
- Я так и думала! У вас там дела творятся! Здесь, в Америке, все наши следят!
- Да пошло оно.
- Понимаю. Так и думала. Но дело не в этом. Ты знаешь, что у вас там проправительственное движение затеялось с вполне определёнными целями и задачами под выборы? «Единство» называется. Ты хоть про выборы знаешь?
  - Знаю. И про движение слыхала. Вот вообще неинтересно. Игрища.
  - Да, конечно. Но слушай, то есть, читай внимательно. Недавно показывали по вашему телевидению какой-то круглый предвыборный стол. Там сидели и гавкались между собой клоуны из всех партий, идущих на выборы. И там была твоя Полина!
  - Ну и что? Растёт, значит. Делает партийную карьеру.
  - Карьеру в какой партии, Белочка?
  - В «Яблоке».
  - А вот и хренушки! В этом самом «Единстве» она! С провластной, державной, патриотической риторикой! Она выступала, как представитель молодёжного «Единства». Как тебе?
Я онемела. И пальцы тоже, потому что не могла печатать. Просто пялилась в экран, пытаясь осмыслить написанное Людкой. Как-как? Где-где? Этого не может быть, Людка ошиблась и спутала другую женщину с Полиной.
- Эй! Ты там в шоке? Откликнись, а то подумаю, что тебя инфаркт хватил!
Пришлось размять задубевшие холодные пальцы. Ничего себе у меня соматические реакции!
- Пытаюсь врубиться. Не получается.
- Во-о-от! И это ещё не всё. От КПРФ выступал – кто? Правильно, твой Тимурчик! КрасавЕц! Весь такой пылкий и страстный, готов умереть за дело Ленина-Сталина! Но и это ещё не всё!
- Господи, да что ж ещё-то может быть? Маринку, что ли, в ЛДПР узрела?
- А-ха-ха! Нет, хотя было бы круто, согласись! А узрела я – не поверишь! – отношения между этими двумя голубками – Полькой твоей и Тимурчиком.
- Отношения? Прямо там, в студии?
- А-ха-ха! Не в этом смысле. А как они друг с другом разговаривали, якобы дискутируя, а по сути дули в одну державную дуду, как смотрели друг на друга. Жаль, что ты не видела, ты б сразу всё поняла. Представляешь?
- Представляю…
И в этот момент у меня сложился паззл, разрозненные элементы мозаики, непонятные прежде, соединились в целостную, ясную картинку. Вот, в чём причина Полинкиного пропадания и не особенного желания со мной видеться. Вот, что означал тот шёпот над закрытой ладонью трубкой – и кому предназначался этот шёпот. Вот почему как бы случайно упомянув при нашей последней встрече Тимура, Полина смотрела куда-то в сторону, избегая моего взгляда. Но это глупо! Мне же совершенно по фигу, ни капли не волнует то, что Тимур с кем-то крутит любовь! Впрочем, нет. Именно Полина – самый невероятный и невозможный вариант, в который трудно поверить.
- Вот ты прям, Людка, сразу всё поняла про их отношения, как же!
- Белочка! Поверь моей наблюдательности. Там ещё какие отношения и уже давно! Ты б это видела! Какая-то вербально-мимическая порнография, честное слово! Эти взгляды, эти глазки, покусывание губок – тьфу! Они будто бы спорили между собой, кто больше родину любит – коммунисты или нынешняя власть и новорожденная партия. Если звук выключить и только смотреть – любовники обсуждают своё последнее соитие, если не смотреть, а только слушать – какой-то пленум цэка капээсэс…
  - Знаешь, а плевать! Ради бога, на здоровье! Меня больше шокирует, что Полина изменила мировоззрение на прямо противоположное. Это под влиянием отношений с Тимуром? Но тогда почему не КПРФ? Или она сама? Или что?..
- Помнишь, я писала тебе: политики – это не люди, а говно. Ещё одно доказательство.
- Не торопись с выводами. Я с ней поговорю. Может, её в заложниках держат.
  - Ну, если только…
Да, я с ней непременно поговорю и не по телефону. Глаза в глаза.
- Что случилось, Белочка? – испуганно спросила Полина, когда я, после звонка, сделанного из телефонной будки прямо у её подъезда, выманила подругу на улицу для «очень важного разговора». С непроницаемым лицом я выждала необходимую паузу, чтобы как следует напрячь Полину, а добившись своего (та изъёрзалась, будто ей срочно нужно по-маленькому), спокойным тоном произнесла:
- И давно это у вас, Ивашкевич?
Кровь бросилась ей в лицо. Странно, она не могла не ожидать вопроса. Всё-таки чего-то боится. Вот дура! Не того боится. И не ту.
- Белка! Виновата я, конечно. Давно у нас, давно. И давно надо было тебе сказать. Почему-то я не решалась.
- Неужели тебе могло в голову прийти, что я буду ревновать или протестовать?
- Не знаю… а вдруг… ведь так бывает? Боялась тебя рассердить.
- Ну, да, я ведь такая страшная.
Мы стояли перед её подъездом, не сказать, что было уютно и приятно в этот ноябрьский вечер. Правда, я подготовилась и оделась тепло, а Полина всего лишь накинула пальто на домашний костюм.
- Бел… может, всё-таки в дом пойдём? Холодно тут, - поёжилась Поля.
- А его там нет?
- Нет, что ты. Мы пока вместе не живём… хотя планируем. Скоро поженимся.
- Ясно. Всё равно не хочу идти к тебе. Давай зайдём в подъезд, раз тебе холодно, - великодушно согласилась я.
Теперь мы стояли возле почтовых ящиков в чистеньком и отремонтированном подъезде старого, но ухоженного дома. Пришлось отойти на максимальное расстояние от зорко глядящей на нас из надёжно сколоченной будки пожилой консьержки. Естественно, на её беду, говорили очень тихо.
- Понимаешь, Поля. На Тимура мне, ты даже не представляешь, до какой степени, плевать. Убивает другое.
- Что? – Ивашкевич тревожно вглядывалась в моё лицо. Напрасный труд, Поленька!
- Во-первых, враньё. Я считала тебя близким другом. Зачем же врать?
- Так и я тебя считаю, - торопливо заговорила Полина, - боюсь тебя потерять, потому боялась сказать!
Я поцокала языком, отрицательно мотая головой:
– Не бьётся. Ты избегала меня почти год, не звонила, будто пряталась, не рвалась встречаться. В итоге даже не знаешь, что у меня мама умерла.
- Что? – вскрикнула та. – Когда, Белочка, родная, господи!
- Хорош причитать. Если бы мы общались, друг мой, - последние два слова я особенно подчеркнула голосом, - ты бы уже сто лет как знала об этом.
- Почему ты мне не…
- Я пыталась. Но у тебя был «круглый стол».
Поля отвернулась, чтобы не смотреть на меня.
- Так что, по поводу дружбы – давай не будем. Думаю, дело в другом. В том, что и есть «во-вторых»
- Знаю, что ты имеешь в виду, знаю, - буркнула Полина.
- Неужели?
- Значит, так, - она решилась, собралась с духом и посмотрела прямо мне в глаза. Сейчас, наконец, скажет. И всё встанет на свои места. – Ты считаешь меня предателем, да?  
Я удивлённо подняла брови. Молча.
– Предателем идеи? Но, скажи мне, почему за эту идею все годы боролась в кровь только я? За нашу общую идею, которую разделяли и ты, и Маринка, которая вообще уехала, и… все остальные.
- В кровь? – уточнила я.
- Образно, - чуть-чуть смутилась Поля. – Да, вы были у Белого дома тогда, в августе, но на этом ваша борьба закончилась, правда?
- Мы тут при чём?
- Погоди. Ты ж не идиотка, понимаешь, куда ветры дуют. Они дуют на мороз. И партии новые создаются не просто так, и риторика меняется.
- Не слежу за вашей риторикой.
- Вот именно! – Поля повысила голос, консьержка тут же навострила уши и подалась вперёд. – Вот именно, - сбавила тон Ивашкевич. – И всем стало начхать на всё и уже давно. Сунули в зубы колбасу с йогуртом – и довольны!
- Это ты обо мне?
- Это я вообще. Где они – все эти сторонники демократии, которые были десять лет назад? Таким, как ты, всё пофиг, люди попроще вызверились из-за того, что кто-то богатый, а у них на водку не хватает. Кроме того, эта ваша власть напортачила столько, что…
- Наша? – становилось совсем интересно.
- Ну, а чья? Демократическая, либеральная! Не ваша, что ли?
- Прости, у меня память что-то… не ты ли три года назад агитировала за Ельцина так, что убить могла? Нет?
-  Да! – яростно прошипела Полина. – Я. Потому что ещё верила им, ещё надеялась на… на вас, на других… на народ, в конце концов. Но теперь игра проиграна, всё, приплыли. Грядёт реставрация, ну, или что-то вроде того. Те, кто вхож, уже всё знают. Началась большая подготовка. И, знаешь, что? Я не хочу в одиночестве за всех висеть на столбе или сидеть в тюряге.
- Ого, вопрос даже так стоит?
- А как бывает при реванше – ты историю учила?
- Так, я всё поняла, можешь не продолжать. Ты сделала практический выбор, думала головой, а не сердцем, как нас призывала три года назад.
- Представь, я тоже хочу нормально жить, не бояться завтрашнего дня, завести семью и чтобы мы жили благополучно и безопасно.
- Абсолютно поняла! Но ты мне другое объясни: как тебя, завзятую демократку, вообще близко подпустили к будущей прошлой власти?
- Хорошо сказала, - улыбнулась Поля, - надо запомнить: «будущей прошлой». Сразу видно, насколько ты далека от политики. Я ведь стала заметной фигурой в молодёжном «Яблоке», много где засветилась, выступала – меня заметили…
- И перевербовали! – торжественно закончила я.
- Ну да. Сделали предложение, очень даже заманчивое, с перспективой. Объяснив, что «Яблоко» съедят, даже огрызка не останется. Прочих – тоже.
- И ты вот так сразу и легко согласилась?
- Нет. Я поговорила с Тимуром. У нас уже были подобные разговоры, он предлагал мне работать с ним в КПРФ. Ну и вот… Когда я ему рассказала про предложение, он сказал, что всегда знал, что скоро всё изменится и в правильную сторону. Я говорю: тогда я иду к тебе в КПРФ, зачем мне это непонятное «Единство»? Но Тимур же умный, - ей-богу, она произнесла эти слова с удивительной нежностью! – Он сказал так: глупо складывать все яйца в одну корзину. Понимаешь?
- Класс! – восхитилась я. – Теперь у вас будет семья, где на всякий случай есть оба варианта власти – основной и сервильный! Да вы, ребята, гении! Яйца в полном порядке!
- Судя по всему, ты меня презираешь.
Я промолчала.
- Но ты не ответила, почему я одна должна была бороться за что-то там высокое, пока вы строили семьи, делали карьеры, уезжали в Америки и пальцем не шевелили для того, чтобы ваши идеи победили?
- Ох, ты ж сиротинушка моя! Боролась в одиночестве! Не перетрудилась?
- Зачем ты так? Разве я не права?
- Поля. Знаешь, в чём ужас всей этой ситуации?
- В чём?
- В том, что ты абсолютно права. Мне нечего тебе возразить по существу. Вот вообще слов нет. Тошно до ужаса! От того, насколько ты права! От Тимура, от ваших яиц и от тебя тошно, Полина, - я повернулась и, спокойно, не торопясь, пошла к выходу. Думала, она выпалит мне в спину что-нибудь едкое, но нет. Полина молчала. Взявшись за ручку двери, я обернулась: она стояла столбом и смотрела мне вслед. И тогда я спросила:
- Помнишь нашу любимую «Странную миссис Сэвидж»?
Поля кивнула.
- А такой персонаж миссис Пэдди – помнишь?
Она неуверенно пожала плечами.
- Это та, которая «терпеть не могу всё на свете». «Терпеть не могу всё на свете, а больше всего не могу терпеть плевательницы, драки, лягушек и… политических деятелей». Ох, как же я её понимаю!  
Я не отказала себе в удовольствии хлопнуть дверью изо всех сил.
Вот всё и прояснилось. Я шла домой под мерзкой ноябрьской моросью, сощурив глаза, которым было больно от колючих крохотных ледяных капель, и чувствовала дикую злость. На всех этих… и на себя тоже. Потому что Полина права. И всё равно её больше нет в моей жизни. Мне больно? Мне тошно.
С того дня я, конечно, вовсю следила за политическими событиями – опомнилась! И ужаснулась происходящему. Понеслась на декабрьские выборы, как ужаленная, без всякой агитации, чтобы правильно проголосовать. Толку-то. Поздно и бессмысленно.
И снова, как в истории с превращением Тимура, я пыталась разобраться, что же произошло с Полиной. Ведь случилось колдунство не менее, а, может, и более мощное, чем с моим бывшим. Она-то как попала под этот летящий вперёд паровоз?
И чем больше я размышляла на эту тему, тем яснее понимала, что с самого начала и очень долго не видела в упор очевидного. То есть, видела, но отбрасывала от себя, от своего сознания, потому что оно могло мне помешать наслаждаться жизнью, любовью и дружбой.
Помните, я писала про самое начало моей студенческой жизни, когда Полина пригляделась ко мне потому, что моя персона заинтересовала Тимура? Так я думала когда-то и в тогдашней ситуации остановилась на этой мысли, дальше не пошла. Теперь же до меня дошло, что я оказалась немного третьей лишней. Хотя сам Тимур об этом понятия не имел, но, очевидно, Полине он нравился, очень нравился! Она постоянно была рядом с ним и не думаю, что только в качестве второго лидера. Но, к её горести и удивлению, выяснилось, что Кондратьев по никому неведомой причине положил глаз на меня.
Полина – умная и гордая. Она сроду не показала бы всему миру своих горечи и растерянности. Зато сделала невероятное для обычного человека: подружилась со мной. Вовсе не для каких-то далеко идущих подлых целей, а… чтобы себя переломить, чтобы принять обидную ситуацию лицом к лицу, стать ещё сильнее и не позволить бабскому взять верх над её достоинством. И ведь у неё получилось!
Она не вмешивалась в наши отношения, никогда не интриговала и не пользовалась моментом. Она просто с нами дружила и была рядом. Искренне полюбила меня в точности так же, как и я её.
Напоминаю, что всё это моя личная реконструкция событий, но, как мне кажется, довольно убедительная и логичная.
Думаю, когда Тимур обратился в чудище, а я ещё ничего не знала, она тяжело переживала эту историю. И именно поэтому в тот период вдруг пропала с моих радаров. А ведь у неё был великолепный шанс разбить нашу пару: просто всё мне рассказать. Но Поля, повторяю, гордая девушка и на гадкие бабские уловки не шла. Кроме того, случившееся с Тимуром её тоже испугало и расстроило. Поэтому она просто отошла в сторону – и от меня, и от него.
Что же случилось потом? Вот дальше мне понять намного сложнее, ситуация непостижимая какая-то! Хотя… возможно, всё просто, как дважды два: Полина начала уставать от своей вечной борьбы, не приносящей лично ей никаких заметных дивидендов. Её партия явно теряла силу и отходила на второй-третий-десятый план – что одна, первая партия, что другая. Хорошо, если их вообще не запретят в условиях начинающегося реванша! А Поле уже двадцать шесть лет – ни семьи, ни любимого человека. Я вспомнила, как однажды она рассказывала мне про Тимура: щёки висят, пиджак трещит, облысел… Были ли в её голосе сожаление и горечь? Вроде, нет. А насмешка? Не помню. Может, она вообще это выдумала зачем-то?
Ведь через некоторое время та же Поля вдруг сообщила, что Тимур похудел, хорошо выглядит, «ты упустила перспективного мужика – не пожалеешь?». Может, как раз тогда в её сознании происходил переломный момент? Полина медленно и мучительно принимала решение? А какое?
Вот такое, к примеру: остаться в политике, но перестать быть среди лузеров, влиться в «ряды», которые побеждают. Тогда и на Тимура она посмотрела другими глазами – взглядом заинтересованной женщины: он ей приятен – как был, так и остался, у них очень много общего (для обоих политика – дело жизни), он разведён и свободен (видит бог, она тут ни при чём). Ну, и понеслось.
Единственное, что она не учла – это мою реакцию, причём, не на её связь с Тимуром, а на отступничество от убеждений, на, в каком-то смысле, предательство. Может, Полина думала, что я к этому отнесусь куда проще? А нет… она ведь до последнего скрывала, пряталась, опасалась. Прекрасно зная, что Тимур мне не нужен. Значит, боялась реакции именно на «смену платформы», на её идейное перерождение.
И ведь права. Мне не в чем её упрекнуть из-за Тимура, их союз не взволновал бы меня никак. Кроме одного: я не смогла бы с ним оставаться в дружеских отношениях после произошедшего, тут у нас появилась бы большая трудность с общением. Но просто так «сглотнуть» высшей степени отступничество – это слишком.
Хотя, кто знает, может, скажи мне Полька такие слова: «Белка, мне так надоело бегать по митингам и пикетам, я хочу нормальной работы, размеренной жизни, семью хочу и покоя, наконец. Сына хочу!» - глядишь, я и поняла бы её чисто по-женски, даже пожалела бы и… Простила? А какое право я имею прощать или не прощать чьи-то убеждения? Я могу только принять или повернуться и уйти.
Стоп! Но ведь нечто в этом роде она мне и говорила! Только при этом наскакивала с претензиями, делая из меня виноватую, это всё и погубило. Да и две лжи сразу – про Тимура и политику – оказались слишком болезненны, чтобы во мне не вспыхнули обида и злость.
И всё же можно было по-другому. Но она не захотела или не сумела. Могли бы мы остаться подругами? Наверное, да, но при таком количестве условий, что проще уже разойтись в разные стороны. Навеки.
Тем временем, в стране всё катилось явно по написанному сценарию и к чертям. Что произошло в Новый год, прямо в праздник, все знают. Я, сидя дома в одиночестве, пялилась в телевизор. В Штатах ещё был белый день, но после наших курантов раздался звонок по телефону от Людки.
- С Новым годом, Белочка! Ну, ты всё видела, в курсе?
- А то.
- И что?
- Откуда я знаю?
- А разве не всё ясно?
- Будем посмотреть…
Ждать пришлось не так уж долго, к концу марта всё на самом деле стало яснее ясного. Началась новая старая эра. Надо признать, что у большинства очередной руководитель страны и его, так сказать, потенциал, вызывали энтузиазм и всплеск надежд на лучшее. Я чувствовала себя растерянной и одинокой. Ведь по моим ощущениям адски засквозило холодом и плесенью из старого погреба, откуда кряхтя выбиралось некрасивое, недоброе, страшно озлобившееся за последние годы прошлое. Оно ощетинилось, изображая улыбку, я не верила этой улыбке. Мне было зябко. А другие видели улыбку, а не гнилозубый оскал. Со мной что-то не так?
Впрочем, мои опасения целиком и полностью разделяла Людка, которая вместо мамы теперь долбила мне мозг. «Ку-ку!» - пищала «аська» и начиналось.
- Белка, надо ехать! В смысле – уезжать. Давай в гости приезжай, повидаемся и всё обсудим. Пока ещё можно ехать.
- Я теперь на билет с трудом наскребу, Люд.
- Да купим мы тебе билет!»
После этих слов я специально «замолчала» минут на двадцать, пока Людка «куковала», как полоумная, спрашивая, куда я исчезла и что случилось.
- Люд. Если ещё раз будет вот это «мы тебе купим», то поссоримся, гарантирую. Не будет такого. Я ясно выражаюсь?
- Ты дура. Но извини. Хорошо. Не будет. Но что ты дальше намерена делать? Неужели ничего?
- Почему же? Я всегда могу рвануть в Израиль. Теперь меня здесь ничего не держит. И никто.

Я одна.

КОГДА НИЧТО НЕ ДЕРЖИТ

Ничто? Никто? А русский язык, с которым связана любая моя работа? Что я ещё умею? Ладно, мне скоро всего двадцать семь, иврит выучу, но кем стану, учитывая мои умения и склонности? Няней? Сиделкой? Уборщицей? Или освою новую профессию? А какую? О, программиста! Ещё лучше бухгалтера. Смешно.
Несколько раз я бывала в Сохнуте  (Еврейском агентстве) и беседовала с тамошними тётеньками, которые заверили, что в Израиле в моём возрасте многие ещё только получают высшее образование, а я, мол, девушка способная, всё преодолею. Может, и так.
Идя домой после таких разговоров, я прикидывала, на какие шиши буду там жить – рассчитывать только на пособие было бы глупо. У меня в Москве две квартиры, это капитал. Одну можно сдавать, другую продать… Нет! Сама мысль о продаже так обожгла, что я охнула вслух. Ничего не продам, ни за что! А вдруг в Израиле не срастётся? Я тогда вернусь. Не говоря уже о том, что я буду, буду сюда приезжать, не могу не приезжать, ведь это мой город, моё детство, юность, любовь, вся жизнь! Нет, никуда не поеду. Да куда ж я поеду?
А что мне делать здесь? Никого не осталось. Вообще никого.
Поеду?
Не поеду.
Поеду. Уеду временно! Ничего продавать не буду, пусть сдаётся моя двушка от бабушки с дедушкой, где живёт молодая семья – пусть живут дальше, детей рожают, а за отчим домом попрошу присматривать соседку, знакомую с детства. Да и что там присматривать-то? И в любой момент вернусь, в любой! Но попробовать нужно.
Уеду в неведомую пустоту, но ведь из пустоты. Уеду почти бедной, зато абсолютно свободной. Я молода, и у меня много сил. Когда ж пробовать и рисковать, если не сейчас?
Хотя ни случись вся эта политическая катавасия, не обещавшая в перспективе ничего хорошего и путного, никуда я не дёрнулась бы, конечно. А зачем?
Как раз в то время волна эмиграции из России в Израиль заметно пошла на спад, поэтому я почти без проблем попала в консульство, спокойно получила визу на ПМЖ, и мне оставалось лишь дождаться специального российского паспорта. Обещали через месяц.
А пока что я улаживала всё то, что нужно уладить до отъезда. Договаривалась со съёмщиками о переводе денег, продумывала, как оплачивать коммуналку в остающейся квартире, договорилась с соседкой, что она будет забирать всё из почтового ящика и хранить на всякий случай запасные ключи. Соседке я полностью доверяла – они с мамой были добрые приятельницы. Она расплакалась, когда я сказала ей, что уезжаю.
- Не навсегда, вернусь же! – горячо уверила я.
- Это хорошо, другое дело, - моментально успокоилась женщина.
На работе подала заявление об уходе, обязавшись, как положено, отработать две недели.
- Вы нашли новую работу? – удивлённо и немного обиженно спросил Костюм.
- Я нашла новое местожительство.
- Уезжаете? Куда?
- В Израиль.
Начальница внезапно сняла очки, и я впервые увидела её глаза: внимательные, уставшие глаза женщины, которая всегда в строю, сильная, ответственная, независимая… и очень утомлённая.
- Уезжаете? – грустно спросила она.
- Да.
- Жаль, - она помедлила минуту. – Хотя теперь что хорошо: всегда можно вернуться. Раньше было совсем по-другому.
- Знаю. В советское время и уезжали не так, и вернуться не рассчитывали.
- Если уезжали, то навсегда, необратимо, - возможно, она говорила о чём-то своём. – Ну, что ж, - очки водрузились на место, глаз опять не видно, - удачи на новом месте, не поминайте лихом, если что – возвращайтесь!
- А вы сохраните для меня место? – улыбнулась я.
- Что-нибудь найдём, придумаем!
Почему бы нет? Ещё одно маленькое успокоение: если что пойдёт не так, и я вернусь, то всегда могу ткнуться сюда за работой.
С Ниной получилось очень неожиданно. Болезненно, печально. И даже театрально, но уж как есть…
Накануне моего последнего дня на работе, мы пошли обедать. До этого я ничего Нине не рассказывала, возможно, немного из суеверия. Теперь всё было очевидно, и в непринуждённой обстановке столовой я сообщила:
- Покидаю родину, между прочим, - Нина замерла и вопросительно уставилась на меня. Я весело напела: - «И недаром люди-одесситы очень популярны на земле. Уважают их антисемиты, любят в Вашингтоне и Кремле…»
- Не поняла, - пролепетала Нина. – Ты уезжаешь совсем? На ПМЖ? В Америку?
- Почти совсем. На ПМЖ. В Израиль.
- Почти?
- Ну, теперь никто не уезжает навсегда. Даже наша начальственная мадам намекнула, что, если передумаю и вернусь, могу рассчитывать на место и жалованье.
- И когда?
- Через три недели…
Тут и случилось: Нина так дёрнулась, что опрокинула на пол чашку с чаем.
- Ой! Нет! – воскликнула она и расплакалась. Что происходит?
Нина, хлюпая носом, как провинившаяся девчонка, села на корточки и стала собирать осколки. Я бросилась ей на помощь. А она всё всхлипывала и бормотала:
- Беллочка, как же так? Это неожиданно и… ну, почему?
Мы быстро всё собрали, чудом не порезавшись, и отнесли в мусорное ведро. Нина вытащила платок, высморкалась, ладонью вытерла глаза и глубоко вздохнула:
- Прости меня, я сейчас приведу себя в порядок, сейчас… - мы вернулись к нашему столику. Всё это время я смотрела на неё с изумлением, не зная, что предпринять, что говорить и вообще – почему она так? По большому счёту мы всего лишь коллеги, при этом я младше её на сто тысяч лет…
Она молчала, глядя в сторону, прикрыв ладонью рот и подшмыгивая носом. Мне оставалось только ждать. Наконец, Нина откашлялась, убирая из горла комок, и перевела на меня печальный взгляд.
- Понимаешь… не знаю, сможешь ли понять. Помнишь, я рассказывала, что в семье родительской было не ахти, мягко говоря? Одним из ужасных результатов этого стало то, что я не научилась дружить. С детства. У меня никогда не было подруг, представляешь? – она горько усмехнулась. – Ещё я всегда была толстой… И всё делала не так, не то, не вовремя и ни к месту. Зная, что я неприятная, никому не нравлюсь, я очень старалась быть хорошей, нужной, говорить те слова, которые люди хотят слышать. В итоге становилась навязчивой, раздражала всех, отталкивала от себя, и много-много лет не могла понять, в чём дело? Почему от меня шарахаются? Почему со мной не дружат, не приглашают в гости, не зовут в компании? Так жизнь и прошла. Дурацкая моя, бездарная жизнь…
- Нина! – воспротивилась я.
- Не надо, погоди, дай сказать, пожалуйста! Не стоит меня утешать и разубеждать, ты же знаешь, что я не идиотка, зачем? И ты всё понимаешь, и я всё понимаю. В общем, смирилась и жила себе в таком странном одиночестве: с семьёй, всегда в коллективе, но совершенно одна. Лет в тридцать была мысль покончить со всем разом, так тошно вдруг стало! Но мальчишки мои удержали. Думала, вырастут, будут меня любить… хотя бы они. Что я не так сделала? Не знаю, честное слово – не знаю! Почему и они меня не любят, проклятая я, что ли, клеймо на мне, или выгляжу как прокажённая? Белла, я нюхала себя по сто раз в день, думала, может, от меня плохо пахнет? Но нет. Почему я всех раздражаю?
- Понятия не имею, о чём ты говоришь! – от всего сердца солгала я. – А пахнет от тебя розовым маслом.
- Не лицемерь, Беллочка. Розовое масло… с юности его обожаю вместо всех духов… Мне кажется, я поняла, в конце концов, и поняла правильно: я сама себя не люблю. Даже ненавижу. Нет, хуже. Я сама себе отвратительна! Бывает, что до омерзения. С детства. С того самого времени, когда осознала, что меня никто не любит. Ребёнок не должен такое чувствовать ни в коем случае! Потому что тогда вырастет… такое, как я. И будет жить дурацкую жизнь, - Нина перевела дух и шмыгнула носом. Её глаза были красные, нос распухший, на щеках выступили неровные пятна. Кажется, все вокруг косились на неё, но ей было абсолютно всё равно. – Мужа я никогда не любила, но мальчишек своих люблю… какие бы они ни были. А им от меня будто навозом несёт. Только подай-принеси. Я ведь их обожала до полусмерти, почему так? Впрочем, не об этом сейчас… Белла, ты не поверишь: только с тобой у меня начали получаться какие-то правильные отношения, понимаешь? Ты мне очень дорога! Знаешь, я иногда мечтаю, что если бы у меня была дочка, то я хотела бы именно такую, как ты. То есть, чтобы ты была моей дочкой… то есть… прости, я такую чушь несу! Но ты для меня стала близким человеком. Совсем родным. Я понимаю, что совершаю сейчас ужасное – сама разрушаю то хорошее, что было, потому что вешаю на тебя свои проблемы, потому что снова навязчива и отвратительна, и ты уже не чаешь, как от меня отделаться. Молчи, я всё понимаю! – она замахала руками, заметив, что я собираюсь возразить. – Молчи! Просто… это удар – твой отъезд. Ну и пусть ты теперь меня будешь обходить по кривой, пусть я тебя разозлила. Так даже проще. Прости. Всё, - она вдруг неожиданно резво для своей комплекции вскочила и убежала из столовой. А я так и осталась сидеть над нетронутым обедом. Вот уже не первый раз тётя Мотя заставляет меня заново всё переоценить и понять, что я ни фига не разбираюсь в людях. И вообще чего-то важного в жизни не понимаю. Может, мне пока простительно? Или уже нет?
Зато теперь знала: конечно же я вернусь! Если только снова не опустится железный занавес и не случится какая-нибудь диктатура, то непременно вернусь. Буду жить на две страны. Не знаю, как, не знаю, на что, но цель у меня нынче именно такая.
И вот настал предпоследний день, завтра уже лететь. Как всё удивительно быстро сложилось! И полгода не успело пройти после тех политических событий, от которых меня заштормило настолько сильно, что созрело решение об отъезде. В совокупности с моими личными переживаниями случился маленький ад, выпихнувший- таки меня с родины.
Мама порадовалась бы отъезду. Эх, мама! Не за лучшей долей едет твоя дочь, а от тошноты, опустошённости и непонимания, зачем, как и для кого (чего) жить. Чему тут радоваться? На душе тяжело, нет никакого предчувствия обновления, радости от предстоящих новых впечатлений и прочего предотъездного приятного мандража.
Накануне к ночи на связь по «аське» вышла Люда. Весёлая, радующаяся за меня подруга.
- Ну, ты как?
- Собралась. Два больших чемодана. Только летнее, но его оказалось много.
- Молодец! А настроение?
- Никакого. Лучше не спрашивай.
- Да ты что, Белочка! Приключение же, новая жизнь, впечатления! Что с тобой?
- Будто забыла, как сама про ностальгию мне рассказывала. Про взгляд остающегося и взгляд уезжающего. Вот у меня сейчас второго типа, и я тебя, ту, поняла.
- Это пройдёт! Мне-то уж поверь. Пройдёт, как и не было.
- Сейчас не верится. Пройдёт – это значит, что станет всё равно, и не буду скучать по прошлому, по дому?
- Новая жизнь засосёт, станет не до рефлексий. Это случится сразу, как только прилетишь. Тебе вообще будет трудно – ты одна. Я за тебя немного волнуюсь. С другой стороны – это же Израиль, не Штаты! Там с тобой будут возиться, помогать всячески, холить и лелеять. Всё сложится отлично!
- Возможно.
- Ты сильно киснешь?
- Кисну я, да.
- Белочка, родная, чем тебе помочь?
- Дай покиснуть, пожалуйста.
Всю мебель в квартире я накрыла целлофановой плёнкой – так мне посоветовали. Оставила островки – кровать, чтобы последний раз поспать несколько часов, половину кухонного стола со стулом, чтобы в оставшееся время было, где выпить кофе. Ходики я остановила. Сердце болезненно ёкнуло в то мгновение, когда они замолчали.
Мне не с кем прощаться, не для кого устраивать «отвальную». Да и не хотелось вовсе. Ждала только Нину.
Последние дни мы часто перезванивались и болтали… ни о чём. Нина просто изо всех сил старалась показать, что она в порядке, никакой трагедии не происходит, и вообще она за меня очень рада. Видимо, решила, что в данном случае именно такое поведение «правильное». Милая Нина!
Самолёт вылетает в шесть утра, такси приедет в три ночи. Нина обещала подъехать вечерком, часам к восьми – попрощаться. Зря, напрасно, не надо бы этого! Но я не смогла ей отказать.
- Я не буду плакать, обещаю, что очень постараюсь, - вместо приветствия затараторила Нина сразу, как вошла.
- Постарайся, пожалуйста, - вяло попросила я. – А то и так очень тяжко вот тут, - я постучала ладонью по груди.
- Сердце? А твои таблетки близко, наготове, если что?
- Близко. В сумочке, рядом с паспортом. Не волнуйся, я регулярно принимаю.
- Ты такая юная! А сердце нездоровое – ну как так?
- Дурная наследственность. Всё в нас дурное – это наследственность. Хорошее тоже, всегда предки виноваты, - пошутила я, забыв про Нинину больную тему «предков». – Прости…
- Пустяки. Всё так, - она вздохнула.
- Будешь кофе? Мне как раз надо «добить» банку растворимого.
- Раз надо «добить», сделаем, конечно, - улыбнулась Нина чуть-чуть, почти незаметно, но всё же дрожащими губами.
Пришлось немного подвинуть плёнку, чтобы увеличить пространство на столе и вытащить из-под клеёнки ещё один стул. Включила чайник, поставила на стол банку с остатками кофе, сахар, достала две чашки и ложки. Всё это время мы молчали.
- Извини, больше нет вообще ничего. Я холодильник разморозила. И всё выбросила сдуру, даже остатки печенья.
- Ничего-ничего! Это я, балда, не сообразила что-нибудь тебе привезти поесть.
- У меня никакого аппетита, - поморщилась я.
- Сколько ж ты будешь, не евши? – забеспокоилась Нина. Да, именно так беспокоилась бы мама. – В самолёте неизвестно, когда покормят, нельзя так!
- Ниночка, ей-богу, честно: хорошо, если меня не вытошнит ни разу за полёт! Какая может быть еда?
Нина сыпанула себе кофе и чуть-чуть промахнулась мимо чашки.
- Ой! Извини…
А руки-то дрожали заметно.
- Тебе насыпать?
- Я сама, - хотя мне вовсе не хотелось.
Мы в тишине пили невкусный, горький напиток. Ведь я положила две ложки сахара, какого чёрта он горький?
- Ты не хочешь ехать, - то ли спросила, то ли констатировала Нина, глядя на меня.
- Понятия не имею, чего я хочу… вернее, хочу или не хочу.
- Зачем ты уезжаешь?
У меня аж зубы заныли.
- Ниночка, милая, за последнее время мы раз сто, кажется, обговорили этот вопрос! Сколько можно?
- А я так и не поняла, - с закипающими слезами и дрогнувшим голосом сказала та.
- Ты обещала!
- Всё-всё, не буду! – она шумно шмыгнула носом, быстро поморгала, чтобы прогнать слёзы, откашлялась и спокойным тоном повторила: - Зачем?
- Не зачем, а почему, - привычным уставшим голосом ответила я, черпая ложечкой остатки кофе в чашке и сливая их обратно. Черпала и сливала – так дети часто играют. – Потому что здесь становится мрачно.
- Ты о политике?
- Ага. Потому что здесь всё ненадёжно. Потому что у меня никого не осталось…
- Никого?
- Прости. Я имела в виду родных. И прежних подруг. Не обижайся, но…
- Я понимаю. И всё же ты должна знать, что у тебя здесь есть я.
- Нина! – я взяла её за руку. – Именно благодаря тебе я поняла, что уезжаю не навсегда. Что обязательно вернусь! Может, даже намного быстрее, чем ты думаешь. Благодаря тебе!
- Правда? – она порозовела и заулыбалась. Как же мало ей надо для радости! Какой-то ужас. Чувствуешь себя одновременно чудовищем и всемогущим волшебником Изумрудного города. От моего слова зависит душевное состояние и даже, может, здоровье человека. Маразм! Кто я ей, что я ей? А вот поди ж ты, как повернулось!
- И ты ко мне сможешь приехать в гости, - вдохновенно продолжила я, а Нина тут же помрачнела.
- Вот это вряд ли. Вряд ли.
- Ладно, - вздохнула я. – В любом случае, я буду тебе писать…
- По имейлу! – уточнила она. – И почаще!
- Конечно. А ты заведи «аську», помнишь я тебе говорила?
- Может не получиться – дома за компьютером всегда кто-то… а на работе нельзя.
Ох, ты ж!
- Ну, и ладно, электронной почты нам будет довольно, - улыбнулась я. И впрямь, как трудно дружить с несчастным человеком, абсолютно неуважаемым в своей семье и ограниченным со всех сторон нелюбовью, запретами и бесправием. Настоящий русский «маленький человек».
Меня опять охватила жалость, поэтому я стиснула её ладони. Она поняла это по-своему и тихонько запричитала:
- Бедная ты моя деточка! Тебе сейчас так трудно, я прямо чувствую! Ты обязана помнить, что у тебя есть я.
В том-то и дело, тётя Мотя моя дорогая. У меня, как оказалось, есть ещё ты, и это разрывает сердце.
Вот тебе и «ничто не держит».

Не знаю я, ничего не знаю!

КОНЕЦ ЭПОХИ ПРОЗЫ

Разве могла я знать, садясь в такси, едва живая от желания спать, настроенная на грусть, что сегодня случится нечто особенное? И оно в очередной раз разделит жизнь на «до» и «после», закроет целую эпоху моей судьбы и откроет новую, длящуюся по сей день с пока что открытым финалом. И если кто подумал, что речь о факте отъезда, эмиграции, смены страны проживания, то ошибся на сто процентов. Никакое это отношение к случившемуся чуду не имеет. Ну… если только не считать, что местом действия стал самолёт, в котором я летела.
Авиакомпания «Эль-Аль» израильских авиалиний предоставила маленький и не на сто процентов заполненный лайнер. В салоне оставалось несколько свободных мест. Но как ни молилась я богам авиации, чтобы рядом со мной так никто и не сел, в самом конце посадки на кресло справа всё-таки приземлилась тётенька преклонных лет, с короткой седой стрижкой, в джинсах и футболке. Мне досталось коронное место возле окна в середине салона. Обидно – в соседнем ряду с двумя креслами тоже оставалось свободное место. Но у того окна сидел толстый-толстый одышливый дядя.
Бросив на него быстрый взгляд, дама облегчённо вздохнула:
- Как хорошо, что я рядом с вами.
Я понимающе кивнула: ещё бы!  
Когда мы взлетели, моя соседка, отстегнув ремень безопасности и пробормотав «Барух ашем!» (слава богу!), широко улыбнулась и сказала:
- Вот теперь можно познакомиться. Я – Роза, а вас как зовут?
Придётся общаться. Жаль.
- Белла, очень приятно.
- Прекрасное имя! Я гостила в Москве, а так уже десять лет живу в Ашдоде. А вы?
- А я репатриируюсь.
- Правда? – воодушевилась Роза. – Это прекрасно, деточка! Где будете жить? По программе едете? Кто у вас там есть? В каком городе?
Ох, попала! С тоской переведя взгляд в иллюминатор и набирая воздух в грудь, чтобы начать послушно отвечать на посыпавшиеся вопросы, я замерла в удивлении: небо, обычное голубое небо, вдруг на глазах начало становиться ярче, насыщаясь синим-пресиним цветом, будто кто-то туда лил краску. А солнце-то что выделывало! Оно отражалось в голубизне то ли всполохами, то ли блёстками, будто туда-сюда метались огромные светлячки. Я открыла рот и распахнула глаза. Происходило что-то странное.
Облака… Они сверкали, как снег, каким он виделся нами детьми – помните? Будто весь состоял из крохотных искрящихся бриллиантиков, а белая краска была добавлена лишь для того, чтобы сверкание стало ещё заметнее. Облака – словно россыпи, как мы говорили в детском саду, «золотца», добавленного в бело-жёлтый крем, вкусный крем с торта.
- Вы видите? – воскликнула я, тыча пальцем в стекло.
- Что? – испуганно спросила Роза, подаваясь вперёд.
- Да вот это всё?
Женщина достала из сумки очки, нацепила на нос и внимательно вгляделась в небо.
- Не понимаю, о чём вы. Небо, облака… И что? Вы первый раз в самолёте, что ли? – удивилась Роза.
Не видит. Странно.
Я огляделась вокруг себя. Ого, здесь, в салоне, тоже что-то творится! Все предметы делаются ярче, грязно-синие кресла превращаются в такие же яркие, как небо снаружи, седина Розы сверкает переливчатым серебром. Все звуки становятся глубже и сильнее: Розин голос, к примеру, обрёл богатый диапазон – до этого мне слышался обычный монотонный голос немолодой женщины. А она очень интересно говорит в смысле голосовых модуляций!
- С вами что-то не так? – о, прямо всю гамму от «до» до «до» будто спела любезная Роза!
- Да, - улыбнулась я. – Не так. Или, наоборот, очень даже так.
В этот миг я ощутила такую знакомую, хотя уже сто лет как забытую и довольно сильную щекотку в солнечном сплетении. Я рассмеялась, схватившись за живот.
Роза отпрянула:
- Позвать стюардессу?
- Нет-нет, - смеялась я, - не пугайтесь! Всё хорошо, сейчас пройдёт!
Как же – пройдёт! Я узнавала эти чувства, вспоминала их и догадалась, что случится дальше. Поэтому достала ручку и записную книжку из сумки (с нужными телефонами, адресами и указаниями Сохнута) и приготовилась…
- Да что с вами? – тревожилась Роза. Надо её успокоить.
- Вы любите стихи?
- Ну… да.
- Сейчас я прочитаю вам… - на секунду зажмурилась и… началось:

Я отрастила крылья, улетаю.
Но не прощаюсь, не прощаюсь!
Не думайте, что с вами ангел говорит.
Тот, кто не птичка, а парит,
Под небом кувыркаясь,
Не богом послан, уверяю…

Умолкнув, я быстро записывала сочинённое в книжечку.
- Ух ты. На ходу сочиняете? – удивилась соседка.
- Угу, - буркнула я.
Описать, что чувствовалось в тот момент, наверное, у меня не получится. Если только двумя словами, которые всяк толкует по-разному: абсолютное счастье. Мне сделалось так хорошо, как последний раз было в далёком детстве – защищённом, уютном, рядом с мамой и папой, большими, добрыми и надёжными. Все краски и звуки мира сделались прекрасными, приглашая любоваться и восхищаться ими.
Мир вокруг снова становился таким же, как когда-то – ярким, гуашевым, звонким и вкусно пахнущим.
- Судя по запаху, нам подадут очень вкусные булочки, - доверительно сообщила я Розе, растерянно хлопавшей глазами, а я продолжила без всякого перехода. –

Я думаю, видимо, ради спасенья
Себя, испугавшись конца, не шутя,
Решили мозги для ума сохраненья:
Пусть тешится рифмами наше дитя.

Обрушился дождь на саднящий нарыв,
Пролились целебные с неба потоки,
И боль от молчанья прошла, не убив.
Ей шанса не дали поэзии строки.

Снова понадобилось записать. Роза больше ничего не говорила, она молчала, превратившись в изваяние. Бедняжка!
- Куда я лечу, зачем лечу? – со смехом говорила я, обращаясь к Розе. – Мне никуда не надо. Надо домой. Хоть самолёт обратно разворачивай! – ой, очень плохая шутка в израильском самолёте, это я зря. Роза вздрогнула, и её рука потянулась к кнопке вызова бортпроводника. – Да шутка же, что вы! – засмеялась я. – Они просто лезут и лезут в голову!
- Кто… лезет?
- Да стихи! – заливалась я. – Вот опять:

Отмените же расставанья!
Пусть начальник издаст указ,
запретив навсегда страданье
и мольбу воспалённых глаз.

– Как вам?
- Красиво. Это вы прямо сейчас сочинили?
- Да! Погодите мне надо записать, - я снова уткнулась в книжечку.
- А дальше? – через пару минут робко спросила Роза.
Я закрыла глаза и подумала о Нине:

Я в кровавых ожогах, саднящих,
И примочками не спасти.
О, ковёр-самолёт блестящий,
Развернись, верни и... прости,

Что ругала тебя. Понимаешь,
Боль меняет и сущность, и суть.
Возвращаешь — ты друг, забираешь -
Ненавижу. И не обессудь.
- Здорово, - прошептала женщина. – Только грустно. А вы почему-то улыбаетесь. У вас вообще такой довольный вид. Вы какая-то другая, не такая, какой были до взлёта. На вас высота подействовала?
- Интересная версия, - продолжала улыбаться я. – Но не думаю. Со мной уже так было… когда-то давно. А потом сплыло. Я думала, что навсегда. И вот… вернулось.
- Сейчас? Прямо здесь?
- Выходит, что так, - кивнула я. – И, выходит, я зря лечу.
- Почему?
- Очень долго рассказывать. Длинная история. Но лечу напрасно. Впрочем, может, без этого полёта ничего так и не вернулось бы. Может, мне нужен был удар, встряска.
- Вы про что? Вы же репатриируетесь?
- Да. А вот надо ли – теперь совсем не уверена.
- Слушайте, ну как это? – пожала плечами Роза. – Взрослые люди как следует всё продумывают, взвешенно принимают такие решения, а не «мэй би ес, мэй бы ноу, мэй бы рэйн, мэй би сноу». Это ж не в киношку сходить!
- Вы абсолютно правы! – горячо уверила я соседку. – Так и было. Заковыка в том, что решение принимал один человек, а сейчас в самолёте летит другой, - и я совсем развеселилась, хохоча. Роза слегка от меня отодвинулась. – Да не пугайтесь вы, не сумасшедшая я! Хотя…

Пока наслаждаюсь
Свободой полёта.
Без страха, без муки
Над жизнью паря.

Когда непосильным
Окажется что-то,
Полёт будет прерван -
Здесь воля моя.

- Что это значит?
- К самолёту не имеет никакого отношения, успокойтесь, - у меня не получалось перестать улыбаться ну никак. – Запишу…
Пока я записывала, Роза, крепко прижав к себе сумочку и достав из кармана переднего сиденья приготовленные книжку и очешник, очень резво перебралась на свободное место рядом со спящим и похрапывающим толстяком. Вот ведь напугала человека! Впрочем, теперь это всё не имело никакого значения.
Как дверь самолёта, с грохотом, плотно и герметично захлопнулась дверка в огромный кусок моей прошлой жизни, в целую Эпоху прозы, где не было стихов, мир был не слишком красив и ярок, будто кино на пересохшей старой киноплёнке. Вернулось то драгоценное, потерянное почти пятнадцать лет назад, оно вернулось! И есть надежда, что уже никуда не денется от меня.
Почему это случилось сейчас, в самолёте? Ведь именно там, куда я лечу, в Израиле, это совершенно не нужно!
А нужно ли оно в России хоть кому-нибудь? Тоже сомнительно.
Бог с ними – с Израилем, с Россией! Следует понять, что надо мне самой и как правильно поступить.
Очевидно, случись это всего несколько часов назад, до того, как я села в такси или даже в самолёт, то никуда я не полетела бы. Стопудово! Теперь я – другая, не та, которая решила ехать. Надо возвращаться?
Если прямо сейчас наскоро, вчерне, подвести итоги Эпохи прозы, то не так уж она была и плоха, хотя разочарований и потерь предостаточно. Сложилось бы всё так же, были бы те же потери, если б я оставалось все годы такой, какой была давным-давно и какой стала только что снова? Нужен ли мне теперь, к примеру, Демон, надо ли прятать от мира свои чувства?
Разве не умерли бы мама и Вера только лишь потому, что я могла бы сочинять стихи? Разве не исчезла бы из жизни Марина и не превратилась бы в чужую Полина? Какое это всё имеет отношение к поэзии?
А кто знает? Может, вся моя, и не только моя, жизнь сложилась бы по-другому. Как? Кто сказал, что было бы непременно лучше, а не хуже?
Ещё окончательно не взлетев, не долетев, на середине пути, я крепко задумалась о возвращении. Может, прямо сразу, не покидая аэропорта?

Каждой ночью снова в путешествие,
В прошлое, Морфеем изменённое.
Там людей, что нет уже, нашествие,
И опять мы вместе, удивлённые.

Сна реальность - хрупкая и зыбкая,
Странно там, чуть дымно и обманчиво.
Спрятав будущего знанье за улыбкою,
Перестраивать судьбу весьма заманчиво.

В блёклое, прозрачно-акварельное
Возвратившись в давнее минувшее,
Зная будущее, странное, похмельное,
Размалюю снова жизнь, как тушью я.

Сверху положу мазки тяжёлые,
Яркие, скрывающие прежнее,
Удивляя тени те ожившие
И решимостью своей, и безмятежностью.

«И безмятежностью», - записала я в блокноте.
Объявили о снижении и заходе на посадку.
«Точка принятия решения», как говорят лётчики.

Как же быть?

      

САМОЕ ГИГАНТСКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ.
КОРОТКО О ДОЛГОМ

Вот я и рассказала про мою личную Эпоху прозы после того, как ушёл дар и не только к поэзии, но и к умению видеть мир через волшебный фильтр, делающий всё вокруг прекрасным и ярким, удивляющим, сохраняющий детское восприятие, когда каждый день радовал, потому что ежеминутно случалось чудо познания.
С малых лет я выражала ощущаемую мной полноту жизни с помощью стихов. В Эпоху прозы, лишившись такой возможности, стала немного другим человеком, существом с одной перегоревшей, но важной лампочкой в том месте, которое мы называем душой… или психикой… или личностью.
Или, может, наоборот? Кто кого увёл за собой: дар сбежал, забрав умение восхищаться миром, или восхищение исчезло, прихватив с собой дар? Никогда я этого не узнаю.
Пока писала, смотрела будто со стороны на те события, превращая в слова картинки из памяти, и оценивала прошлое, смею надеяться, объективно. Случилось то, на что я рассчитывала: смущавшее стало яснее, раздражавшее перестало сердить, для тревожащих воспоминаний нашлось успокоение, страхи о прошлом улеглись. Целительная сила творения прозы! А стихи… это совсем другое.
Когда-то у меня не получилось стихотворение, в котором я пыталась сравнить прозу и поэзию. Пришлось оставить, не то выходило, не то… Там были такие слова:

Роман - длинный вдох, не спеша разговор.
Стихи - тихий крик, даже шёпотом громкий.

Долгий, неспешный разговор располагает к рассуждениям, к анализу. А поэзия – эмоция, яркая краска, чистый, пронзительный звук. Сродни музыке. Не очень-то получится что-то осмыслить и проанализировать с помощью музыки Шопена, симфоний Моцарта или хоралов Баха. Прочувствовать – да, безусловно! До катарсиса, до слёз, до умирания.
Но мне было нужно разобраться умом, а не чувствами, с прошлым, которое в уже нынешней, яркой жизни я чуть было однажды не посчитала зря потерянными годами, убитыми, потраченными на ерунду. Это мучило, я жалела себя и «потерянное» время.
Теперь точно знаю – жалеть не о чем: у меня была полная жизнь, давшая бесценный опыт и многому научившая. Всё не зря, не напрасно!
Начиная с того полёта в Израиль и по сей день мой мир навсегда прекрасный, даже когда происходит что-то не очень хорошее, когда находит грусть или появляется повод для большой печали. Но необыкновенная лампочка не гаснет и не даёт ни впасть в депрессию, ни отчаяться, ни разочароваться. Я счастлива! Пишу стихи, каждый день сочиняю. И живу так, как мне нравится, как я хочу.
Надо заметить очень важную вещь. Если я счастлива и жизнь моя прекрасна и гармонична, это не означает, что стихи – сплошь розовые сопли с сиропом. Другие эмоции – переживание, душевная боль, печаль, страх – никуда не делись, я вовсе не стала вечно хохочущим Арлекином.
Мои стихи разные. О папе и маме, о моей единственной любви – Мишке. Грустные стихи. Про Веру… почти поэма получилась, многое рвалось наружу, в том числе моё чувство вины – разве про такое может быть сказано «по-арлекински»?
Но суть моей личности – радость, благодарность, гармония с миром и любовь к любым проявлениям жизни, к природе, как говорится, ко всему сущему. Именно по этой причине моя грусть – не депрессия, горечь – не тоска, злость – не ненависть, тревога – не ужас и паника. Я могу плакать над воспоминаниями, скучать по родителям и Вере, одновременно с радостью и печалью вспоминать Мишу. Чувства проживаются глубоко и со всеми положенными эмоциями и реакциями. На твёрдом фундаменте гармонии. И мир для меня, чтобы там ни было, прекрасен, жизнь – подарок.
Поэтому выходит парадокс: мне нечего писать про новый этап в моей судьбе – в ней нет конфликтов и трагедий, больших недоразумений и непониманий. Вот уже двадцать лет я счастливо живу. Пока вижу мир ярким и гуашевым, пока слышу его музыку, ничто меня не заставит быть несчастной.
Проза без конфликта не может быть интересна. О чём мне писать? В моей жизни нет конфликтов.
В то же время нет точки у повествования, оно в прямом смысле повисло в воздухе, ведь остановилась я на том, что снова обрела свой дар во время перелёта. Так, и что дальше? – спросит дочитавший до этого места.
- До сих пор пишу стихи!
Шутка!
По большому счёту Эпоха прозы не закончилась, она пришла на нашу планету, возможно, навсегда.
Стихи не нужны, ими почти никто не увлечён, поэты не в чести, «не в моде». Стихи остались чем-то значимым и важным, каким были в прошлом, только для очень узкого круга людей, но, возможно, самых счастливых на свете. Такими счастливыми бывают художники, рисующие «немодное», не на продажу, композиторы, не сочиняющие шлягеры… Я это точно знаю, потому что… ещё расскажу, почему. По-настоящему увлечённые творцы счастливы, как никто, вне зависимости от признания публикой.
Горячая и спорная тема, сколько об этом пришлось дискутировать! На сей счёт есть две противоположные точки зрения, которые известны и абсолютно непримиримы. Даже не буду углубляться, так как ничего нового не скажу.
Но поэзию, по моему мнению, постигла поистине самая печальная участь: она вся, полностью, «не в моде». Маятник, что ли? Столько веков поэзия владела умами людей больше, чем какой-либо другой вид искусства, а нынче без неё легко обходятся даже страстно влюблённые. Вы заметили?
Поэтому мои стихи – исключительно для меня и близких. И я счастлива этим.
Так что рассказать о жизни счастливого человека? Для читателя нет никакого драйва. Я-то его испытываю нон-стоп, поэтому пишу, и пишу стихи. Для себя. Для друзей. Для близких.
И как же мне поставить точку?
Пожалуй, имеет смысл просто перечислить события, произошедшие за двадцать лет, кратко, насколько это возможно, написать о том, что случилось с героями-персонажами, о которых я рассказала. Опишу, не забегая вперёд, событие за событием. Обзор прошедших двадцати лет в виде последовательного рассказа.
Итак, я прилетела тем волшебным для меня рейсом в Тель-Авив, и первым порывом было бежать за билетом обратно, домой. Но мне удалось взять в руки себя – новую, бурную, активную, со сверкающими глазами, счастливую и неуёмную. Не самая простая задачка – взять в руки такую!
Но я сказала себе: чем плохо посмотреть ещё одну прекрасную страну? Чем плохо получить ещё одно гражданство? Что дурного в том, чтобы выучить язык своих предков? А потом непременно вернуться в Москву. Словом, мне удалось не наделать эмоциональных глупостей.
- Как приятно, вы всё время улыбаетесь, у вас так горят глаза! – приветливо сказала мне представительница иммиграционной службы, оформлявшая самые первые документы нам, олимам (репатриантам), в аэропорту. О, да, я больше не «следила за лицом», не думала об этом, отбросила одномоментно и, надеюсь, навсегда. – Вы счастливы?
- Даже представить себе не можете как! – честно ответила я, оглядываясь вокруг и любуясь, какое всё яркое и красивое! Женщина – красотка, а голос у неё – настоящая флейта!
- Здорово, когда прилетают с таким настроением!
- Ещё бы! – не буду же я объяснять, что моя лёгкая маниакальность не совсем по той причине, о которой думала милая служащая.
Почти десять месяцев я жила в небольшом городке, в квартире, предоставленной мне Министерством абсорбции. В маленькой квартирке в стареньком доме. Меня абсолютно всё устраивало и радовало!
Иврит изучала нон-стоп, хоть и понимала, что он мне вряд ли понадобится, но знания ведь никогда не бывают лишними, правда? Объехала с экскурсиями всю страну и полюбила её. Прониклась причудливой, казалось бы, противоестественной, смесью Востока и Запада, влюбилась в особенных людей – израильтян – тёплых, шумных, приветливых, эмоциональных и неравнодушных. Накупалась во всех четырех израильских морях, загорела, исходила все ноги по достопримечательностям. Средств на жизнь хватало, мне ведь нужно было совсем немного – «да почти что ничего». Государство помогало, а у меня и своё было. В общем, если честно, то тратилась только на еду, и тут я себе ни в чём не отказывала – ах, какое же в Израиле всё вкусное! Боялась, что начну толстеть, пухнуть – но нет, я очень много двигалась, и всё с урчанием съеденное сгорало без остатка.
Получала миллионы образов для вдохновения и стихов, поэтому писала, писала, писала…
Израильская медицина досконально изучила моё сердце, назначила с помощью великолепных препаратов схему терапии, которая оказалась настолько эффективной, что небольшая корректировка понадобилась только через пятнадцать лет! Тогда, когда я начала потихоньку, но стариться. А так на долгие годы, всегда имея под рукой правильные лекарства в правильном сочетании, я забыла и про боли, и про перебои, и про невозможность дышать в моменты стресса. Всего три таблетки, подобранные верно и в нужной дозировке. И будто абсолютно здорова!
Видите, как скучно, когда о житье-бытье пишет счастливый человек, у которого не происходит ничего плохого?
Продолжу.
Через десять месяцев я решила, что самый момент возвращаться. В России как раз бурлила весна!
Новые израильские знакомые меня не поняли, осудили, некоторые даже разгневались. Кто-то решил, что мне не приглянулся Израиль. Каждого переубеждать – зачем? Мне это не интересно и не нужно. Тем более, что причина возвращения такая странная, сложная и мало кому понятная. Я ж не рассказывала про щекотку, про гуашевый мир, музыку бытия и про стихи. Только Людка в Америке всё знала, так и от неё по «аське» я получила страшный нагоняй.
- Окей, к тебе вернулся талант, это прекрасно, я за тебя так радовалась, что заставила всю семью пить со мной шампанское в честь этого, мы чуть не ухрюкались. Читаю всё, что ты присылаешь и признаю: ты – настоящий поэт! Но чем провинился Израиль? Почему надо уезжать? Даже не получив даркона (загранпаспорт), толком не завершив процесс абсорбции?
- Людочек, не сердись! Не знаю, как объяснить, чтобы ты поняла, но мне ЭТО нужно там, где меня поймут, где слышат и знают тот же язык. Где мои стихи могут понадобиться и понравиться.
- Ты рассчитываешь на публикации?
- Ну, а почему бы и нет?
- Вряд ли нынче можно заработать стихами, даже такими прекрасными, как у тебя.
- Вот вообще не о заработке речь! Не будет публикаций, размещу… в интернете! Не для заработка, какой может быть заработок поэзией в наше время?
- Так почему нельзя разместить в интернете, живя в Израиле, я в толк никак не возьму?
- Мне нужна Москва. Нужен мой дом. Чувствую, что хочу быть там, мне этого не хватает. Русского языка не хватает, что ли.
- В Израиле такая огромная русская община – ты найдёшь своего читателя!
- Извини, но нет. Всё-таки нет. И за эти месяцы я это поняла. Израиль прекрасный! Но мне надо в Москву.
- Прям вот надо?
- Ага.
- Мы даже не успели с тобой повидаться, я надеялась, что ты приедешь… или я приеду к тебе.
- Ты можешь приехать в Москву – всегда! И я могу к тебе оттуда.
- Не факт, что в России ты получишь американскую визу. А в Израиле гарантированно.
- Родная, не расстраивайся! Пусть всё идёт, как я чувствую и хочу. Ладно? Мне хорошо и пусть так и будет.
- Окей. Конечно, делай, как лучше тебе. Но ты давно не присылала новых стихов. Я соскучилась, мне их не хватает.
- Давно-о-о? А те, что я выслал на прошлой неделе?
- Мы давно уже съели и ждём – не дождёмся к ужину дюжину новых прекрасных стихов.
- Ну и плагиаторши мы с тобой! Ладно, пришлю сегодня.
- Я греюсь о твои стихи! Выучила наизусть – не нарочно, они сами! Кажется, я ревную: если их опубликуют в книге или в интернете… Там есть те, которые только для меня, ты же говорила!
- Даю честное пионерское: те, которые для тебя, останутся только для тебя, твоими. Их никто больше не прочтёт.
Тепло простившись с Израилем, я улетела обратно в Москву, где меня с нетерпением ждала Нина, а соседка к моему приезду навела в отчем доме чистоту и порядок – я её об этом ни в коем случае не просила! Но она сама захотела. Когда я вошла в квартиру, меня встретили не пыльная плёнка на мебели, а сверкающая чистота, запах пирога с капустой и букет нарциссов в хрустальной вазе посреди стола в гостиной. Мы вошли в мой дом втроём – Нина, соседка и я. На глаза навернулись слёзы.
- Мои вы хорошие! – выдохнула я.
- Цветы – это Нина, а пирог на кухне – это я, - улыбалась соседка.
- Ещё она драила квартиру, - заметила Нина, не отпускавшая мою руку с самого аэропорта.
- Ты мне помогала! – запротестовала соседка.
Боже, как хорошо!
- Белочка, ты какая-то другая, новая, я тебя с трудом узнаю, - шепнула мне в ухо Нина. – Светишься вся.
- Объясню всё потом, - шепнула я ей.
И когда соседка ушла, горячо мною отблагодарённая и задаренная израильскими сувенирами, я рассказала Нине, наконец, обо всём: про детство, про стихи («Я знаю, я помню тебя маленькой!» - воскликнула Нина, всплеснув руками), про Эпоху прозы, про Демона и чудесный полёт в Израиль.
- Всегда видела в тебе что-то особенное, - Нина смотрела на меня, как на пришельца, но симпатичного, милого пришельца. – Не ошиблась. Дай мне, пожалуйста, почитать все твои стихи!
Я вернулась в яркую, сумасшедшую Москву. И чудеса продолжились.
Меня действительно ждало моё старое место в журнале! Ну, не то чтобы ждало, но девушка, которую наняли вместо меня, как раз собралась в декретный отпуск, и шёл лихорадочный поиск нового копирайтера. И тут прихожу я – здрасьте вам! Мадам Костюм была довольна:
- Как ты вовремя! Угодила! Через неделю приступаешь.
- Спасибо!
- Что, Израиль – не очень?
- Израиль – очень! Великолепная страна, просто сказка.
- Так в чём же дело?
- Исключительно в личном.
- Дела сердечные?
- Эм… можно сказать, что да, они.
- Ясно. Ты тоже мне в декрет не уйди, алё!
- Да упаси бог, даже речи быть не может!
Вот с последним утверждением я поторопилась.
В прекрасном настроении вновь окунулась в рекламную работу: теперь для меня многие рутинные вещи стали приятными, весёлыми, потому что радость постоянно жила внутри меня. Я всё ещё привыкала к тому, что вернулся детский восторг, детские чувства и ощущения, интерес к миру и к людям. Вспомните, пожалуйста, вспомните, как это было тогда, когда вы смотрели на мир снизу вверх, и деревья были большими, и вы поймёте мой восторг. Как скучаешь именно по этому чувству, когда становишься взрослым! Ах, если бы такое детское ощущение оставалось с нами навсегда! Мне судьба подарила это чудо. Знаете, что я вам скажу? Мир прекрасен и неисчерпаем! Я это вижу, я это знаю.
Очень оригинальная мысль.
И вот однажды…
Я работала над рекламным текстом крупной туристической компании и, смеясь, морщилась над их заготовкой: такая пошлятина, что неловко читать. «Вас ждёт шикарный номер, достойный короля и королевы! Кровать, покрытая золотым покрывалом, балдахин из королевского шёлка, золотые шторы на окнах и ванна, отделанная золотом в стиле Людовика ХIV…» - и вот в таком духе большой текст аж на полосу! Отсмеявшись, я безжалостно переписала этот позор, сдала и забыла.
На следующий день мне возвратили изначальный текст с железным требованием «вернуть про золото, шёлк и Людовика – клиент настаивает!»
- Я могу вернуть, могу вообще оставить, как было. Но это гадко, пошло и роняет не только уровень заказчика, но и нашего издания, - всё это я произносила спокойно, с улыбкой, ибо ситуация меня забавляла.
Дама из рекламной службы вздохнула:
- А я что могу?
- А с меня голову снимут на летучке за такой текст – и правильно сделают.
- И как быть?
Вот и настал исторический момент! Я раздухарилась.
- Хотите, я поговорю с тем, кто это решает. Дайте телефон.
Дама снова вздохнула ещё глубже и безнадёжнее.
- Весь ужас в том, что эту штуку курирует их генеральный директор. Там какое-то особенное соглашение с турецкой стороной.
- Да хоть с президентом Турции! Давайте номер.
Так я и познакомилась с Юрием. Сначала наш разговор не задался. Юрий был крайне раздражён.
- Ужасно пошло и стыдно! – улыбалась я в трубку.
- И что? – злился Юрий Александрович. – Вам-то что за дело, мы просто покупаем полосу.
- Нам, видите ли, не всё равно, какого качества тексты публикуются в нашем издании.
- Ой-ёй-ёй! – насмешливо воскликнул мой собеседник. – Прямо «Современник» под руководством Добролюбова! Вы – обычный глянец.
- Не обычный, - не согласилась я. – А хороший, с качественными текстами.
- Вот как? – вдруг изменился тон Юрия Александровича. – И вы носитесь, как курица с яйцом, с каждой рекламой?
- Безусловно, - горячо уверила я.
- И не пропускаете никакую блоху ни в одной рекламе?
- В том-то и дело.
Генеральный директор помолчал несколько секунд и вдруг предложил:
- Может, вы подъедете ко мне, я покажу вам кое-что, расскажу, и вы сможете написать так, чтобы было не пошло, но в то же время с золотом и Людовиком? Только это надо быстро. Ещё вчера.
- А и подъеду.
И подъехала. Генеральный директор показал мне красиво изданные проспекты отелей их турецкого партнёра – да, это было нечто невообразимое. Они построили сеть небольших дворцов как бы от Людовика, но по-восточному, по-турецки. Действительно, всё в золоте, кучеряшках, шелках и прочей роскоши. Ненастоящей, конечно, пластиковой и синтетической, но по стоимости номеров будто настоящей. И договор с ними для туристической компании был очень выгоден – турки платили щедро, они только «раскручивались». И им безумно нравилась именно пошлятина, стразы и завитушки, в том числе в тексте.
- Во что это всё превратится через пару сезонов, - усмехнулась я, рассматривая проспекты и буклеты, – даже страшно подумать.
- У нас пока что договор на два года. Дальше меня не волнует, - цинично заметил Юрий Александрович. – Так сделаете нормальную статью? Я вам заплачу.
- Мне платит мой журнал, не надо. Сделаю.
Но, наверное, уже понятно, что дело вовсе не в статье и не в турках, не в отеле и не в туризме. Дело во встрече.
Юрию на тот момент было тридцать пять, он недавно развёлся, был более чем благополучен и планировал для себя в перспективе очень богатую жизнь. Для того и вкалывал.
Мой любимый типаж – чисто внешне. Поджарый, высокий, смуглый, черноглазый. Англосаксонский подбородок, орлиный нос. Словом, чертовски привлекателен! Я тоже ему приглянулась. Мы стали встречаться. Сейчас скажу то, о чём говорить не люблю. Но нас связал прежде всего секс – прекрасный, умопомрачительный, страстный, сладкий. Конечно, нам было о чём говорить и до, и после постели, мы не скучали друг с другом никогда, но то была не любовь. Симпатия и страсть – больше ничего.
Юра заезжал за мной после работы раза три в неделю, мы ужинали в каком-нибудь ресторане, а потом ехали либо к нему, либо ко мне – оба свободные, как горные орлы.
Так могло продолжаться многие годы нам обоим на радость, но всего спустя три месяца я поняла, что беременна. Как это могло случиться – загадка для нас обоих!
- Хочешь замуж? – спросил меня Юра, когда я сказала, что оставлю ребёнка, не буду от него избавляться. Мне не хотелось, чтобы происходило хоть что-то жестокое и убивающее в моём красивом и гармоничном мире. Замуж? Совершенно необязательно.
- Нет, - я отрицательно покачала головой.
- Ну, а как же? – у Юры тоже ещё не было детей, он отнёсся к ситуации вполне спокойно и взвешенно, без истерик и испуга.
- Ты хочешь признать ребёнка?
- Вообще-то своего ребёнка я хочу растить.
- Ну, и прекрасно. Давай жить вместе, если хочешь. Будем растить ребёнка, но жениться-то зачем?
- Окей, там посмотрим.
Пока мы не съехались, Юра обо мне заботился: возил на машине, покупал фрукты, следил, чтобы я не перерабатывала.
А я тем временем сходила в паспортный стол и поменяла фамилию Кондратьева на мамину – Нейман. Мне совершенно не хотелось, чтобы мой ребёнок носил фамилию Тимура, а Юра гордо носил редкую фамилию Крот. Пусть лучше малыш будет Нейман. Тем более – вдруг девочка.
Только я узнала про беременность, как мне позвонила Люда и пригласила на свою свадьбу, которая должна состояться через два месяца. Я ей рассказала о ситуации, и она, во-первых, позвала нас вместе с Юрой, во-вторых, велела в посольстве молчать, как рыба, о беременности.
А я ей велела молчать рыбой про мою «поэтическую» историю. Людка обалдела.
- Он не знает? Не знает, что ты пишешь стихи?
- Нет.
- Почему? Он ведь теперь тебе самый близкий человек…
- Это не так. Намного сложнее.
Всё срослось, визы по Юркиным каналам мы оба получили легко и непринуждённо. В начале декабря полетели в Бостон. Город был прекрасен, Людка - сногсшибательна, её жених -удивительно милый парень. А на моего Юрия пялились все женщины – какой красивый и элегантный этот русский. Свадьба была замечательная – в точности, как показывают в американских фильмах. Даже скучно описывать. Цветы, конфетти, папа ведёт невесту к алтарю… Кто-то там поймал букет невесты, по этому поводу случилось много девичьего визга.
Подруга сдержала слово, ни про какую поэзию вообще не было речи.
В Бостоне мы пробыли десять дней. Самое смешное во всём оказалось то, что Люда большую часть времени провела со мной, не отпуская моей руки и везде таская за собой. Мы с ней расставались только на ночь.
Когда улетали, в аэропорту она висела на мне и рыдала так, что я не выдержала и спросила, почему она меня хоронит, что такое ей известно про наш самолёт? Слава богу, заставила её улыбнуться.
- Поклянись, что теперь будешь приезжать часто! – потребовала зарёванная Людка.
- Поклялась бы, но не хочу быть клятвопреступницей. Ты, кажется, забыла, про моё положение.
- Ах, да… Ну и что? Приедешь с малышом! – и опять реветь. Ох, милая моя, дорогая Людка!
В конце мая 2002 года я родила дочку. Назвала её Софией, Сонечкой. В честь мамы… К тому времени мы с Юрой уже наполовину съехались – он купил роскошную квартиру в старом доме в Центре, но в тихом месте рядом с приятным парком. Мы забабахали самый современный евроремонт. Квартира сама по себе была чумовая: четыре огромные комнаты, потолки три с половиной метра, кухня метров пятнадцать… Что-то невероятное!
- Эта квартира для ребёнка. Это его дом, - строго сказал Юра, я, разумеется, не возражала. – Я всё сразу оформлю таким образом, когда ребёнок родится, - и он выразительно посмотрел на меня.
- Прекрасно! Только кому ты не доверяешь – себе или мне? – улыбнулась я.
- Вообще никому не доверяю в принципе.
- Я не буду претендовать ни на что, - вспылила я. – Как тебе только в голову пришло?
- Попробовала бы ты претендовать! - вдруг тоже рассердился Юра.
- Будто ты меня не знаешь!
- Никого нельзя знать до конца. Люди иногда раскрываются совершенно неожиданно, если что идёт не по их задумкам.
- Каким таким задумкам? – сощурилась я. Что-то на нас обоих тогда нашло недоброе, звёзды так встали, погода менялась или мы устали и перенервничали от всего сразу: от переезда, ремонта, от предстоящих родов. В общем, сбросили топливо в небольшой перепалке. Помню, на меня нашло. Я улыбнулась, помолчала полминуты, и выдала с выражением:

- И если ты стрелять замыслил,
Чтоб больше не было меня,
  За мной всегда последний выстрел,
  Коль первый сделала не я.

Юра обалдело на меня посмотрел:
- И что это было?
- Так… стихи.
- Чьи? Откуда взяла?
- Ничьи. На полу валялись.
Снова я ничего не стала ему объяснять, зато разрядила обстановку. Юрка усмехнулся и примирительно сказал:
- Ладно, думаю до стрельбы у нас всё же не дойдёт.
Софью из роддома сразу привезли в эту квартиру, где для неё была приготовлена сказочная розовая комната.
Я уже упоминала, что мы съехались наполовину… Вот что это значит: Юра как бы жил со мной семьёй, но как бы и нет. Он часто звонил и сообщал, что переночует в своей прежней квартире или навестит сегодня маму с ночёвкой. Кстати, с его мамой у меня отношения почему-то не сложились, хотя я старалась быть милой и угождать. Но Ольга Викторовна поджала на меня губы раз и навсегда. Плевать! Мы виделись крайне редко. А внучку она очень даже полюбила – и что мне ещё надо?
Юра всё так же был не в курсе, что я пишу стихи, ничего я ему не рассказала. Всё же до такой близости мы не добрались с ним в отношениях. Отличные партнёры – да, но любви между нами не было, только большая симпатия. И самое главное – наша дочь.
Чем для меня стало материнство? Огромным счастьем! Рыжим, лохматым, черноглазым, смуглым счастьем. Я превратилась в курицу, в наседку, в сумасшедшую мамашку, находящуюся в непреходящем умилении и восторге. Мне ничто не было в тягость: ни хлопоты нон-стоп, ни проблемы с грудью (молока я производила много), ни то, что Сонечка поначалу была беспокойной, её мучили сильные колики – приходилось часами держать на руках и нянчить. Бессонные ночи? Ну, только когда колики.
По-честному, для меня начался сплошной кайф: я спала вместе с дочкой на широкой кровати. Только вместе с ней! Даже не знаю, для чего в её комнате красовалась роскошная детская кроватка с балдахином, сделанная по индивидуальному Юриному заказу за какие-то неприличные деньги. Вот уж глупая затея со всех сторон! Но нашему папаше было нужно – да ради бога.
Сонечка бывала в той кроватке крайне редко: даже днём я клала её к себе под бочок и часто засыпала рядом в состоянии невероятного наслаждения от аромата дочери, от её дыхания, от вселенской гармонии, которую ощущала рядом с ней.
И я писала стихи. Много, очень много про Соньку.
Ещё я научилась водить машину, и Юра подарил мне «Вольво».
Если бы это было кино, а не книга, сейчас следовало бы сделать монтаж, «склейку» описанной картинки со следующим кадром, предваряемым титром: «В счастье и покое прошло более двух лет. Сонечка росла на радость родителям – здоровая, красивая и умная».
Но я обещала строгую последовательность, поэтому в этом месте повествования обязаны появиться истории о знакомых вам, коль вы уже досюда дочитали, персонажах. Например, про Марину.
Начиная примерно с 2003 года, она стала постоянной гостьей кошмарных, скандальных ток-шоу. В качестве «светской львицы». Помню, как я впервые случайно увидела её, когда на кухне готовила кашку для Сони, а небольшой телевизор тихонько бормотал что-то в фоновом режиме, я не прислушивалась. Мой взгляд упал на экран, и от неожиданности я с грохотом уронила ложку на пол и со всего маха шмякнулась на стул.
Крупным планом в «ящике» моя Маринка. Не узнать её невозможно, хотя она сделала всё, чтобы испортить своё прекрасное лицо. Зверский макияж – ещё ладно, но я никак не могла понять, что немного, но изменило в худшую сторону её мордашку? Видимо, какая-то гадость, вколотая в лицо – я в этом не шибко разбираюсь. Но скулы стали шире, а глаза, в итоге, меньше. Роскошные волосы уложены в сложную многослойную причёску, залаченную и за каким-то хреном покрытую блёстками. Одежда, больше похожа на нижнее бельё, каблуки сантиметров двадцать… Она что-то страстно говорит! Я нащупала на столе пульт от телевизора и прибавила звук.
- …должны понимать, что тут им не их Пындровка, это Москва. И правила игры здесь столичные. И если они поставили себе целью найти тут богатого мужа, даже отбив его у законной жены, то пусть готовятся к серьёзной драке: никто так просто своего мужчину не отдаст какой-то там молодухе. И пусть не думают, что тем, кому немного за тридцать, непременно проиграют восемнадцатилетним профурсеткам из провинции!
Ага, теперь ясно, о чём ток-шоу. А вот и «профурсетка из провинции», с ненавистью глядящая на Маринку. Юная, модельной внешности, вся в «леопарде», с противным писклявым голосом:
- Вы о себе слишком высокого мнения. Недооцениваете противника.
- Вы мне не противник. Не льстите себе! – резко бросает чёткая Марина.
Боже, ужас. Я убрала звук и в тишине просто глядела на Маринку. Узнавала и не узнавала.
Это был первый раз. Потом последовал второй, третий, четвёртый… Постепенно имя «светской львицы» Марины Гранд (Почему Гранд? Мне объяснили, что модно придумывать звучный псевдоним «для красоты») стало на слуху, известным, без неё редко обходились подобного уровня передачки. По этой причине я стала их иногда смотреть – признаюсь со стыдом. Так я и выяснила, что у Марины всё хорошо, она по-прежнему замужем всё за тем же Алёшенькой, живёт то на Рублёвке, то в Париже, то в Лондоне. Говорливой стала – не остановить! Научилась правильно вести себя на шоу, всячески привлекая внимание к своей особе, говоря резкости и грубости, но грамотно и красиво. Поэтому её полюбили телевизионщики. Да и выглядела она очень привлекательно. Для тех, кто не знал её прежней.
С Людкой мы продолжали много и часто общаться в сети, ещё прибавился обмен эсэмэсками.
- Ты видела Маринку в «Стирке»?
- Я её вижу регулярно и не только там.
- О-фи-геть, правда?
- И грустно, и смешно.
- Больше грустно.
- Да…

Про Люду.
Она родила сына, назвала Стивеном. Мы с ней часто и подолгу вели «мамские» разговоры, я, как более «опытная» (Сонька была на целых полгода старше Стива) поучала подругу и давала советы бывалого. Впереди нас ждали годы дружбы и нечастых встреч.

Нина.
У Нины произошли в жизни перемены. Умер муж. Потом женился старший сын и ушёл жить к жене. Довольно скоро женился и младший, но он привёл девушку в дом к Нине. А девушка быстро усвоила, какая у Нины роль, и теперь несчастная женщина покорно обстирывала и кормила сынулю и его жёнушку, заразу, у которой при этом ничего нигде не чесалось. К счастью, они пока хотя бы ребёнка не родили. Дома Нина была несчастлива и одинока.
Она часто приезжала ко мне, правда, предпочитала, чтобы Юры не было. А его часто не было. Нина и Юра не могли сойтись, это оксюморон, лёд и пламень, встреча пингвина и белого медведя. Увы и к сожалению! Мне же с ней было спокойно и уютно, она всегда приносила какие-нибудь милые подарки для Сонечки и обожала с ней сюсюкаться.
- Белочка, я скоро на пенсию, нянькой возьмёшь? – с восторженным умилением глядя на ползающую в манежике Соню, спрашивала Нина.
- Только тебя и возьму, - смеялась я.
Иногда приезжала Ольга Викторовна, сухо меня приветствовала и пройдя к внучке, превращалась в самую любящую бабулю на свете. Тоже рвалась сидеть с малышкой, «если вам, Белла, понадобится». Словом, недостатка в нянях не предвиделось.
Иногда в выходные я просила Ольгу Викторовну посидеть с Соней, мы встречались с Ниной, гуляли, ходили на выставки, вернисажи. Юра часто удивлялся:
- Как так? У тебя нет нормальных подруг, есть только престарелая Нина… Не понимаю!
- И не пытайся, не напрягайся, - отвечала я. – Меня это более чем устраивает, тебе-то что?
- Да ничего, - пожимал плечами Юра. – Странно.
Внешне Сонечка быстро стала копией Юры и его матери, только рыжая в меня. Папа относился к дочери с нежностью и интересом. Улыбался малышке, иногда брал на руки, аккуратно держал и всматривался в её личико.
- И как ощущения? – спросила я его однажды.
- Приятно, - ответил Юра. – Но… наверное, Соня станет мне интересней и ближе, когда превратится в человечка, - признался он.
- А сейчас она кто, по-твоему? – возмутилась я.
- Ну… заготовка человека. С человеком можно вести диалог, даже если у него ещё молочные зубы. Это интересно. А бессмысленное существо…
- А ну отдай! – обиделась я, подходя к нему с желанием отобрать ребёнка.
- Тсс, спокойно, ты чего? – хихикнул Юра. – Придёт день, мы с ней станем большими друзьями, лучшими. Вот увидишь. Но пока – твоя очередь и твоя роль главная.
Ничего себе заявки! Он станет её лучшим другом. Его роль превратится в главную. А я, что ли, превращусь в массовку?
Юра оказался мудрее, чем я думала.
Скучно, когда всё хорошо и ладно, правда? Ничего не происходит, сплошное благополучное житьё. Надо по возможности ускорять повествование.
Телевизор мне подарил информацию и про Полину с Тимуром. Они оба регулярно мелькали в «ящике» как молодые, яркие политики. Оба, между прочим, депутаты Думы. Тимур от КПРФ, а Полина от «Единой России». Их яйца аккуратно и дальновидно лежали в двух корзинках.
Полина посолиднела, отрастила политически соответствующие партийной работе плечи и грудь, перестала краситься в брюнетку, отпустила волосы и забрала их в скромный и строгий пучок. Выражение лица у неё стало по-учительски озабоченным, губы по-иезуитски сжались, брови навсегда застыли в положении «я вами очень недовольна».
Тимур же… Волос на башке осталось совсем мало, лицо сделалось типично функционерско-коммунистическим: меня передёрнуло, когда крупным планом его отяжелевшее, обвисшие щеки взяла камера. Ух, какой он стал антилиберал и борец за прошлое – аж слюна брызнула, и вещал он с мокрой нижней губой, бликовавшей от яркого освещения. Настоящий Дементий Брудастый с органчиком в голове: «подпевалы Госдепа», «страна встаёт с колен», «заплёвывают наше прошлое». Бесстыжая твоя отъевшаяся морда!
Полина регулярно приходила на ток-шоу, только более серьёзные, чем Маринкины, где всегда гладкими словами излагала точку зрения своей партии.
Камера часто «подлавливала» Полю и Тимура вместе, впрочем, они и не скрывали, что состоят в семейных отношениях.
- Как же вы уживаетесь с оппозицией в собственном доме? – игриво спросила корреспондент Полину в очередной передаче.
- Ах, ха-ха-ха! – кокетливо засмеялась Ивашкевич. – Мы с Тимуром договорились, что политика остаётся за порогом нашего дома.
Врёшь! Вы дома яйца перебираете и раскладываете по ёмкостям! А политические решения принимаете в постели. И это чудище Ивашкевич когда-то давно декламировала наизусть стихи Ахматовой, когда мы гуляли весной по бульвару! И была такой близкой, родной, своей. А фамилию препротивного Тимура я носила столько лет… Тьфу, глаза б мои на них не смотрели.
И вот, наконец, монтаж, склейка. И мы сразу в 2004 году.
Год оказался переломным. Лично для меня ничего не менялось – я жила всё так же благополучно, холя и лелея свою Сонечку, общаясь с милыми моему сердцу людьми, сохраняя хорошие отношения с Юрой и продолжая наслаждаться им как мужчиной физически и эстетически. Но мы оба держали определённую дистанцию, которая не давала нам сделаться по-настоящему близкими и родными. Любовь между нами не вспыхнула, но мы уважали и ценили друг друга.
И я писала стихи. Отрада, вкус жизни, огромная часть моего счастья (главная часть – Сонечка), да и смысл самой жизни в большой степени.
А ещё я «зависала» на форумах в интернете, но не простых форумах, а для таких же чокнутых, как я сама: туда сбегались для общения с себе подобными те, кто не находил общего языка с близкими и родными. Мы все ощущали этот мир по-особому, у нас было собственное вИдение его красок, звуков и проявлений.
Это были люди очень и не очень талантливые, просто способные и, увы, похоже, что совсем не. Но их… нас… объединяло главное: бескорыстная любовь к творчеству, желание поделиться чем-то, что тебе бесконечно дорого, но никому или почти никому не нужно.
Между прочим, я быстро оценила объективную реальность и даже не предлагала свои стихи издательствам. Стихи сейчас не нужны, ими не увлекаются, книги с поэзией не издаются, потому что не продаются. Одна знакомая редакторша сказала жуткую фразу «умирающий вид литературы». Ну уж нет!
На том самом форуме я убедилась: не умирающий. Потому что мы есть. И обойдёмся без широкой публики. Нам хватит друг друга.
Всё шло хорошо.
Но в 2004 году, где-то по весне, я почувствовала лёгкий холод внутри, что-то сродни первобытному страху: нет никакой очевидной опасности, но есть ощущение, что может случиться беда. Какое-то время не могла понять, в чём дело, искала причину в себе, в своём доме, но не находила. Потом дошло.
Мне очень не нравилось, что творится в стране в целом. Во мне проснулся материнский охранный инстинкт, который чувствует реальную опасность для своего детёныша – здесь, в этом месте, в конкретной географической точке.
Время от времени я видела в телевизоре матереющих Полину и Тимура, партию власти и так называемую оппозицию, и на их примере становилось очевидно, как там, наверху, всё схвачено и назначено, что это всё надолго и бесперспективно.
Моя страна захлёбывалась от дурных нефтяных денег и постепенно погружалась в бездну собственной глупости. Ничего не производя, лишь торгуя природным ресурсом, она, страна, всерьёз решила, что окончательно «встала с колен», всех победила и впредь будет жить только лучше и жирнее. Не задаваясь вопросом – а с какой стати?
Я решила проверить свои тревожные ощущения, поинтересовавшись Юриным мнением.
- Это надолго, как думаешь?
- Пока на нефть такие цены.
- А когда они могут измениться?
- Да кто ж знает? Может, на десяток лет хватит, может, завтра всё рухнет. И ещё возможен вариант, когда с большой дури разжиревшее на лёгких деньгах государство наделает глупостей, и тогда вообще случится катастрофа.
Впоследствии я очень оценила Юркин ум. Как в воду глядел.
- И что делать вменяемым людям?
- Ковать железо, не отходя от кассы, - усмехнулся тот. – Пока прёт, надо зарабатывать и правильно вкладывать. Потом… драпать отсюда, потому что станет кисло.
Страна пела и плясала, широко тратила нефтяные баксы, швыряя их во все стороны, буквально прикуривая от них. Зарплаты росли, аппетиты тоже, дурной патриотизм подпитывался материально, народ сатанел от кредитов и потребительского ража.
И я поняла, что не хочу и не допущу для Сонечки жизни во всём этом, среди людей, не понимающих, где верх, где низ, наивных до дурости и инфантильных по сути своей – в массе. Не хочу для своего ребенка жизни в ожидании катастрофы, которая неминуема.
Именно на этих пугающих размышлениях, как на мощном удобрении, созрела и чётко оформилась моя мечта. Поначалу я, конечно, подумала про Израиль и имеющееся у меня гражданство. Можно уехать туда, где я своими глазами видела рай для детей. Но для меня рая не будет. Там моя мечта неосуществима.
…Намечтала я себе свой собственный маленький Астероид в стороне от большой городской суеты. Домик где-нибудь в тихой Европе, на окраине, но близко к цивилизации, в окружении природы и – мечта! – рядом с горами. И не просто домик, а прибежище для таких, как я. Нет, не общежитие, не гостиница, а приют, что-то вроде «дома творчества», где художник может найти уединение, чтобы, скажем, закончить роман, написать картину или просто подумать.
Дело в том, что многие из пока что непризнанных и даже тайных (от близких) творцов, с которыми я общалась в интернете, жаловались, что у них нет никакой возможности всласть поработать, даже если они берут отпуск на основной службе. Ну, берут, ну, отпуск, так ведь дома всё равно семья, дети, жёны-мужья, для которых их увлечение – просто необязательное хобби, в худшем случае – дурь и «нечего на это отпуск тратить».
И речь отнюдь не только о моих соотечественниках: на форуме с нами болтали «френды» из Англии, Франции, Италии, Израиля и даже из Штатов. Некоторые из них русскоязычные, но не все. Поэтому иногда общим языком становился, естественно, английский – порой беспомощный, смешной, но любопытно, что, общаясь, мы волей-неволей его совершенствовали, и уже через полгода довольно бегло переписывались с нашими иноязычными форумчанами. Нас там набралось человек пятьдесят, каждый месяц прибавлялось ещё по парочке.
Однажды я сделала опрос: хотели бы они иметь такое прекрасное место на природе, куда можно было бы рвануть к «своим по крови» и поработать, скажем, неделю-две, заплатив всего лишь за билет на самолёт, а на месте самому тратиться на простую, не ресторанную еду по своим средствам? Без платы «за постой», но со всеми удобствами, как в отличной гостинице. О, какая была бурная реакция!
- Это же мечта? Где такое есть?
- Я бы, наконец, смог закончить свой роман!
- А я бы написала картину…
- Боже, мне бы просто побыть на природе, в отдельной комнате в одиночестве хотя бы недельку: пятеро детей, работа – это ад, у меня никак не получается даже составить план пьесы…
Приют для сумасшедших художников (в широком смысле обоих слов). Абсолютно не прибыльное, не коммерческое предприятие – ради себя, ради своего рая, где я хочу жить, сочинять и быть среди таких же, как я. Ну, похожих на меня. У меня аж дыхание перехватывало, когда я представляла себе, что это может осуществиться!
Ещё не поговорив с Юрой, начала рыться в интернете в поисках вариантов – возможно ли такое принципиально? И в данном случае дурной нефтяной подъём России с взлетевшими ценами на недвижимость сыграл на руку: оказалось, что на деньги от продажи одной моей квартиры можно купить в хорошей стране Восточной Европы отличный дом и как раз в деревеньке, полностью подходящий для моей затеи.
И я даже нашла этот дом! Двухэтажный, беленький, каменный, но с огромными деревянными балконами-террасами на обоих этажах. Двести квадратных метров: на первом этаже две комнаты плюс большая гостиная с настоящим камином и кухня, а на втором этаже целых пять комнат с небольшим холлом. Домик располагался в милой деревеньке, на самом её краю, у подножия гор! С одной стороны дома из окон виднелись другие беленькие дома, причём, заметнее были их красные крыши, потому что мой (мой?) домик уже будто потихоньку «взбирался» на гору, находясь выше прочих построек; с другой стороны дома можно любоваться горами.
Кроме того, имелся тёплый гараж и ко всему этому ещё почти десять соток садика! Там росли высокие старые деревья с раскидистой листвой, и были посажены яблоньки. А на земле по ухоженной траве проложены извилистые тропки из отделочных камней и расставлены маленькие каменные скамейки. Значит, можно прогуляться в тени деревьев и между густыми кустарниками и посидеть на солнышке или в тени большого дуба.
А как волшебно там зимой! В той сторонке-стороне мягкие зимы, и я представила, что мой (мой?) домик с садом под белым-белым снегом, с идущим дымком из трубы, превратится в ожившую картинку из любимой сказки далёкого детства. Как сладостно было читать эту сказку, лёжа в постели с жестокой простудой, под двумя одеялами, в тёплых носках и с замотанной шеей, поглядывая в тёмное окно, за которым мягкими хлопьями сыпался снег.
Голова закружилась, пока я разглядывала найденный вариант! То самое! Самое то. И цена… Денег от продажи одной квартиры хватало на это чудо и ещё оставалось и на обустройство, и что-то на счёт положить.
Хотела я погонять свою мечту в голове, прикинуть, как правильнее говорить с Юрой, на всякий случай поискать что-то ещё, как случился Беслан. 1 сентября 2004 года. Событие, повергшее меня в ужас от осознания того, где мы живём и что у нас творится.
Гибель детей. Нет, не так… Бесстрастное убийство детей! Детей!
Два года назад был Норд-Ост, из-за которого я долго не могла прийти в себя. Плакала по погибшим, из-за ужаса и жестокости произошедшего, жестокости и бездарности тех, кто должен был спасти людей. Ещё мне было до слёз жалко прекрасный мюзикл, который дал имя этой трагедии и из-за неё прекратил свое существование.
Норд-Ост у меня «болел» все годы, а тут ещё Беслан!
И в таком кровавом бардаке будет расти моя Сонечка? Нет! Трагедия оказалась последней каплей и здорово ускорила процесс принятия решения, дав сильнейший пинок к действию.
На следующий же день после расстрела детей, когда мы с Юрой сели ужинать, я, набравшись духу, выпалила:
- София не станет жить здесь. В этой стране.
Юра ничуть не удивился и почти сразу ответил:
- Согласен. Пока что рубим бабки, а как только, так сразу уедем. Считаешь, я сам об этом не думаю?
- Нет, не так.
Юра удивлённо взглянул на меня:
- Не понял. Что не так?
- Руби бабки, делай, как считаешь нужным. Но я с ней уеду в ближайшее время.
И рассказала ему про свой план, сразу объяснив, почему не подходит Израиль. Для чего мне понадобились «творческие люди»? Пришлось покривить душой, сказав, что с ними просто очень интересно, и я давно о таком мечтала. Про свои стихи я снова смолчала. Никак у меня не поворачивался язык. Не становились мы с Юрой по-настоящему родными.
- Там всё цивилизованно, да и страна приличная, - выкладывала я информацию. - В деревушке есть торговый центр, кафе, аптека. До ближайшего, как бы мы его назвали, районного центра пятнадцать минут на машине. А там и детская, и взрослая клиника, и бассейн, и другие полезные штуки. До большого города со всеми радостями – тридцать пять минут. Воздух, тишина, природа, горы. Я подсчитала: это не даст ничего заработать, но и не сожрёт денег, не разорит: гости будут сами платить за еду и, как это называется у вас, за трансфер. Вторая моя московская квартира будет сдаваться, как сдаётся – это мой ежемесячный доход. Как-то так. Что скажешь?
Юра отставил тарелку, сцепил ладони, положил на них свой англосаксонский подбородок и задумался. В кухне надолго воцарилась тревожная для меня тишина. Юра запросто мог мне всё запретить и сломать – хотя он мне и не муж, но законный отец Сони. А бросить дочку и уехать одной – об этом и речи быть не могло. Юра это понимал. Поэтому я вся со своими мечтами и чувствами была в его абсолютной власти.
Он долго молчал. Я успела убрать со стола и загрузить посудомойку, протереть все поверхности кухни и уничтожить мелкий мусор в измельчителе. Внутри меня дрожал каждый нерв, я очень волновалась.
Наконец, Юра заговорил – медленно, взвешивая каждое слово:
- Твоя идея с «домом творчества» - ужасающая чушь, потому что чистой воды игра в благотворительность с какой-то стати. Либо надо делать гостиницу, пусть недорогую, либо не делать вообще. Хотя твои подсчёты верны, не придерёшься. И вообще – это твои квартиры и твои деньги, ты вправе делать всё, что хочешь. Дальше… Я прекрасно понимаю, что, если не соглашусь, ты никуда не поедешь из-за Сони. И станешь если не несчастной, то уж точно несчастливой. Это не в Сониных интересах. Но ты не учла одну важнейшую вещь: через три-четыре года нашей дочери нужно идти в школу. В какую? В местную деревенскую? Ты об этом думала? – он вопросительно посмотрел на меня.
Я покраснела. Нет, не думала. Три-четыре года казались мне вечностью, и я не заглядывала, что там, после вечности. Идиотка.
- Как я понимаю, нет, - закивал Юра. – Поэтому у меня есть встречное предложение. Слушай внимательно. Как бы мне ни претила твоя затея, я даю добро. И помогу – с куплей-продажей, с оформлением и всей прочей мутотенью. Только сначала мы вместе съездим туда, всё посмотрим – я должен убедиться, что это безопасно и соответствует картинкам. Если всё получится, ты будешь получать на счёт от меня ежемесячно деньги… ну, как алименты на дочь – столько, сколько требуется. Но! Есть огромное, важное «но». Когда придёт время Сонечке идти в школу, я заберу её, чтобы она сразу начала получать нормальное образование. А ты – как захочешь, можешь ехать с нами, можешь остаться там.
- Образование она будет получать в Москве?
- Вовсе не обязательно. Скорее всего, нет… Но об этом ещё рано говорить, по ходу дела решу. Главное, что наш с тобой договор именно такой. Я буду часто приезжать к тебе в… деревню, чтобы дочь меня не забыла, и контролировать, как вы там. И однажды ты без истерик и скандалов соберёшь ребёнка и отправишь со мной туда, куда я скажу. Такие мои условия.
Я слушала и не верила своим ушам. С одной стороны, моя мечта стала реальной и почти осязаемой – вот она, уже на кончиках пальцев! С другой – через несколько лет нам с Соней надо будет расстаться. Или не расстаться, но тогда мне придётся бросить мою мечту, уехать из неё и затосковать по ней во веки веков.
- Теперь мне надо подумать, - тихонько сказала я.
- Нет вопросов. Думай.
Два мучительных дня размышлений. Две бессонные ночи. Аж мозг заболел. Не голова, а именно мозг. Не буду утомлять извилистыми ходами моих резонов, противопоставлений, предположений и прочих омытых слезами мыслей, перейду сразу к главному.
Я решила ехать. Через три-четыре года будет то, что будет. Их ещё надо прожить и понять, всё ли идёт по плану, получилось ли то, чего я хотела. И вообще – кто знает, что случится за это время?
Дальше я опускаю пятьдесят страниц описания того, как мы с Юрием взялись за дело, как ездили туда, к дому моей мечты, как всё оказалось даже лучше, чем выглядело на фото. Как Юра взялся за продажу моей родительской квартиры и прочее, прочее, прочее. Всё это малоинтересные для рассказа технические шаги и детали. Ремонт и обустройство дома Юра тоже взял на себя, мы вместе придумали, что хотим, вернее, чего я хочу. Мне мечталось о домике в английском стиле, как в фильмах про мисс Марпл. Так и сделали.
Средств – моих средств – хватило бы с лихвой на все мечты и хотелки, но Юра со словами «Здесь будет жить моя дочь!» ремонтные расходы взял на себя. Тем не менее, я решительно отказывалась от многого дорогого и излишнего, что предлагали и дизайнер, и прораб.  «Нынче модно, все такое делают!». Например, поставила вето на установку трёх ванн-джакузи. Всё равно ни одна домашняя ванна не способна дать ту силу струи, в которой есть хоть какой-нибудь смысл.
Разумеется, это удешевляло работы, как и мой отказ от маленькой сауны, включения электричества по хлопку в ладоши, озонирования помещений специальными устройствами…
- Вы серьёзно? – хохотала я. – Это предгорье! А вы про озонирование.
- Ты молодец, - одобрял Юра. – Мало кто отказывается нынче от этой фигни.
Наконец, расскажу то, про что нельзя говорить походя, не выделяя произошедшее среди прочего. Это не техническая деталь закрутившегося процесса, а огромное событие, определившее многое в моей, и не только моей, жизни, событие знаковое и удивительное.
Вовсю обустраивался мой (уже мой!) домик, со свистом продалась родительская квартира, которая ушла за баснословные, чумовые деньги – спасибо тебе нефтяное безумие!  В одиночестве я оплакала отчий дом, просидев там два часа. Успокаивала себя словами «жизнь идёт, жизнь всегда движется вперёд!»… вернее, пыталась успокоить. Слёзы жгли грудь и рвались наружу, требуя от меня кричать и рыдать. Всё же долгие годы тренировки самообладания помогли мне не дойти до этого. Хотя рядом не было никого, и я могла себе позволить. Но не хотела. Провожать прошлое надо без истерик, с любовью к нему и с уважением, а не воплями и слезами, будто происходит что-то ужасное. Просто одна эпоха сменяет другую… Как же жарко в груди… в глазах… как трудно…
А через пару дней к нам с Сонечкой приехала в гости Нина. Дорогая моя Нина, как всегда, с подарками и ватрушками собственного изготовления. Ещё одна боль моя. Вот как не заплакать в этом случае, не представляю.
- Нина, - начала я, когда, наигравшись с Сонькой и уложив её в четыре руки спать, мы сели пить чай. – Нина, милая! – ей-богу, у меня не поворачивался язык! И голос сел – я откашливалась.
- Белочка, что-то случилось? – и Нинин взгляд – такой встревоженный!
На секунду зажмурившись и переведя дух, я всё рассказала – быстро, скороговоркой, чтобы поскорей отделаться от этого кошмара. Хотя кошмар ещё только предстоял.
Нина молчала. Смотрела прямо перед собой и молчала, положив руки на колени, как ребёнок.
- Как же так? – наконец, тихонько спросила Нина. – Ты опять уезжаешь? Только теперь… точно навсегда?
Её «точно навсегда» прозвучало по-детски беззащитно. Я крепко, до боли, сцепила под столом ладони.
- Ниночка, но ведь теперь нет никакого «навсегда»! Мы будем не на другой планете, ты обязательно приедешь к нам в гости! Есть интернет, телефон, СМС, наконец.
- Я не хочу, - её глаза наполнились слезами, и я подумала, что всё-таки не выдержу. – Я так не хочу.
Почему она говорит, как маленькая, обиженная, несчастная девочка? Наверное, она так себя и ощущает. И ещё чувствует абсолютное бессилие в этой ситуации. Как ребёнок среди взрослых, которые за него принимают все решения.
Потом был ужас. Нине стало нехорошо, пришлось её уложить, капать ей успокоительное, не разрешать вставать, потому что она всё время порывалась:
- Да всё в порядке, Белочка, я встаю, я в порядке, - она резко поднималась и тут же обратно заваливалась. А у меня дома даже не было прибора для изменения давления! Я ужасно испугалась.
Вдруг она вскочила и бросилась в туалет. Я слышала, что её вырвало. Что ж за кошмар-то! Не выдержав, я разревелась.
Потом были объятия… Я дала Нине деньги на такси, она отказывалась, но я настояла. Нина ушла, а я порыдала на кухне, пока не проснулась Сонька.
Но дальше случилось кое-что чрезвычайное. На следующий день Нина позвонила, и трубка сказала её глухим, севшим голосом:
- Я всю ночь не спала. Мне надо с тобой поговорить.
- Да, Ниночка! Я слушаю! – моей руке стало больно – так зверски я стиснула трубку.
- Нет, мне надо лично. Когда я могу приехать… когда ты будешь… одна?
- Да хоть сегодня, Юра сказал, что вернётся не раньше полуночи.
- Хорошо.
Думала, что опять будут слёзы и истерика, ждала Нину с ужасом, потому что, с одной стороны, я ничего не могла изменить, с другой – мне было жалко её до смерти! И расставаться мне с ней хотелось так же, как и ей со мной. Она стала дорогим мне и близким человеком. В каком-то смысле… в каком-то смысле, почти заняла мамино место.
Нина пришла бледная – ни кровиночки в лице. При этом дрожала, как в ознобе. Забыв снять куртку, она стремительно прошла в гостиную и села на стул – пряменько так, на краешек, будто ожидая, что её в любую минуту прогонят. Я поплелась за ней, не решаясь сказать про куртку. Нина сразу заговорила.
- Я не спала всю ночь. Думала и считала. Значит, так…
Дальше начался бред сумасшедшего. Нина придумала, что прямо со следующей недели уйдёт на пенсию, хотя её никто не гонит, но возраст уже позволяет. Свою трёхкомнатную квартиру она оставит сыновьям, пусть как хотят, так и делят. Но у неё ещё есть дачка-невеличка, целых восемь соток. Она узнавала, сколько в близком Подмосковье стоит земля. Это прекрасные деньги! И спрос на направлении по Можайскому шоссе да всего в пятнадцати километрах от МКАДа – высоченный. Тем более, что всё подведено – газ, электричество, вода. Словом, «невеличка» улетит только так! И за хорошие десятки тысяч долларов.
- И вот… я отдам тебе все эти деньги. Только, пожалуйста, можно я поеду с тобой? – её трясло крупной дрожью, она смотрела на меня умоляюще и с ужасом одновременно, ожидая резкого отказа, смеха – я не знаю, чего! – Я буду вам с Сонечкой кухаркой, няней, домработницей – кем захочешь! Нет-нет, не за деньги! Просто позволь поехать с вами! Потому что… я так… не могу, - и она уронила лицо в ладони. Она не плакала. Просто её разом оставили силы.
Честно – я не знала, как реагировать. Сначала восприняла именно как бред сумасшедшего. Но с каждой секундой моему сознанию всё больше открывалось, что идея-то прекрасная! Разве я не люблю Нину? Разве мне не нужна помощь? Разве мне не будет спокойнее и веселее с ней вместе?
Нина покорно ждала оглашения своей участи. Я подошла к ней, отвела её ладони от лица.
- Слушай… Мне твои деньги не нужны. Продать – продавай, если хочешь, но всё, что получишь, только твоё. А вообще – я согласна, слышишь? – Нина зажмурилась. – Да, я согласна. Но решаю не я одна, понимаешь? Я должна поговорить с Юрой. Сама я хочу этого. Потому что было бы здорово и потому что я тебя люблю!
Нина всхлипнула и обняла меня за талию, не вставая, а я поцеловала её в некрашеную, седую макушку. Тётя Мотя. Не родня, а родная.
- Но я не могу поселиться в твоём доме… даром… как приживалка, - всхлипнула мне куда-то в живот Нина, не поднимая головы, будто боялась пошевелиться и спугнуть забрезжившее счастье. – Я могу и хочу платить, у меня будут деньги!
- Не говори глупости, всё решим, всё-всё решим, - повторяла я, нежно гладя её волосы, вдыхая запах розового масла и раздумывая, как лучше преподнести эту новость Юре.
Легко сказать. Когда вечером я выдала Юре Нинино предложение и мои соображения по этому поводу, первой его реакцией было «ты сбрендила?». В сущности, реакция нормальная, правильная. Дом – мой и дочкин, какие ещё чужие люди, с какой стати? На каком основании она будет там жить – как совладелица? Ведь она желает прикупить часть дома за свои баксы?
- Да нет же, нет, - отчаянно пыталась я перебить возмущённого Юрку.
- Как нет? Ты сама сказала, она хочет быть в доле!
- Юра, да она слов таких не знает – «быть в доле»! Она просто предложила свои деньги без никаких собственных прав ни на что!
Юра замолчал. Через несколько секунд спросил с подозрением:
- А она не слабоумная?
- О, боги! Ты способен дослушать меня спокойно до конца? Потом всё выскажешь, ладно?
Он кивнул. И я попыталась коротко охарактеризовать Нину и наши с ней отношения. Между прочим, задача сложнейшая, ведь для Юры это что-то совершенно дикое, непонятное и не вполне нормальное.
Разумеется, никаких прав Нина не будет иметь ни на что, она и не претендует. Но она не хочет быть дармоедкой, поэтому я придумала привлечь её (её деньги) к ведению хозяйства, к покупке продуктов и всякой мелочи при необходимости. Так ей самой будет комфортно и спокойно. Её сыновья… Она отдаёт им квартиру, выписывается и уезжает – на этом всё!
- Значит, ей некуда будет вернуться! – заметил Юра. – А если вдруг что?
- Вдруг что? Что? Мы поссоримся, возненавидим друг друга или что?
- Да, к примеру, хоть бы и так!
- Этого не будет… Ну, ладно, ладно, всякое случается, не спорю! Разберусь я с этим, ей-богу! Посоветую ей квартиру сыновьям отдать, но не выписываться оттуда на всякий случай. Клянусь тебе, дочерью нашей клянусь, что Нина – не тот человек, с которым могут быть проблемы. Да не мотай ты башкой, это так! И главное: она мне дорога и будет огромной поддержкой. Для Сонечки лучшей няни и придумать нельзя! Мужик, включи голову: нам сроду не найти лучшей помощницы и компаньонки. И за бесплатно, - ох, как меня передёрнуло на собственных этих словах: я рекламировала Нину, будто домашнюю прислугу с хорошими рекомендациями – выгодную и честную. Противно! Но нужно было вести переговоры на Юрином языке, чтобы добиться успеха.
Часа два эмоционального разговора – с доводами про и контра, с моделированиями всяких ситуаций, с паузами тишины минут на десять, когда Юра, играя желваками и сощурив глаза, думал, прикидывал, мысленно рассуждал.
Всё закончилось хорошо. Мы с Ниной победили, он согласился. Даже не могу сказать, в какой момент я чувствовала себя счастливее: когда он дал согласие на покупку домика или когда разрешил Нине переезжать вместе с нами?
Дальше опять нудная техническая часть процесса. Кстати, продажу Нининой «дачки-невелички» Юра взял на себя и сумел сделать это максимально выгодно для Нины. За очень хорошие деньги, она даже не ожидала.
- Я буду оплачивать продукты и коммуналку, - упрямо стучала кулачком по столу Нина. - Ведь там же будут коммунальные платежи? Вот!
Мы сидели на моей кухне и составляли списки необходимого, по пунктам размечали наши ближайшие планы, что надо сделать, сколько и где, к примеру, набрать картонных ящиков, куда сложим всякую мелочь. Плюс упаковочная плёнка… Это решаемо и несложно, но всего так много и сразу, что нужны были чёткие пункты плана, пронумерованные, иначе невозможно – потери были бы неизбежны, многое просто выпало бы из памяти.

Монтаж, «склейка».

Мы уже там. Обживаемся. В дивном, красивом, а-ля английская старина, большом доме, учимся растапливать камин, хотя только-только наступает осень, ещё тепло, но надо навостриться.
Я с Соней и Нина заняли две большие комнаты, располагавшиеся по обе стороны от большой кухни-гостиной с камином. Новая кухня была совершенно современной, с посудомойкой, микроволновкой, удобной духовкой, измельчителем мусора и прочим, но видом своим подделывалась под старину – сделана как бы из красного дерева, с резными узорами и замысловатыми ручками в виде лепестков. Даже холодильник по виду деревянный!
- Можно я буду жить на кухне? – восхищённо улыбалась Нина, нежно трогая поверхности, бесконечно заглядывая в шкафчики и мечтая, как она будет здесь готовить, творить, хозяйничать.
Через месяц мы завели наших кошаков. Я походила по деревне, поузнавала, у кого тут могут быть котята, и нашла в одном милом доме чёрно-белую (типично коровьей окраски) пушистую кошку на сносях.
- Нагуляла, паразитка, - смеялась её хозяйка. – Папаша какой-то рыжий бандит.
Рыжий? Рыжий! Не зря я обрадовалась - «корова» родила пятерых: троих «телят», одного чёрненького и пушистую рыжую девчонку!
- Моя! – улыбнулась я хозяйке, показав на рыжуху.
- А можно? – вдруг спросила Нина, стоявшая рядом. – Вот этого – можно? – она показывала на пантерёнка. – У меня в детстве был любимый Черныш, такой же чёрненький, - виновато объяснила она мне. – Очень люблю чёрненьких! Мы двоих потянем?
Я засмеялась:
- Да хоть троих! Котов много не бывает.
Так у нас появились Ефимия и Черныш. На долгие года.
Глядя на то, как мы обустроили дом, я вспоминала свои первые впечатления от квартиры Полины – на первом курсе, пятнадцать лет назад. Такое роскошество казалось неповторимым и невозможным. И вот у меня похожий дом! Конечно, здесь не антиквариат, как было в семье Ивашкевич, а новодел, но качественный, красивый и при этом очень удобный. Помню, что от сидения на умопомрачительных диване и креслах в гостиной родителей Полины болела спина. В нашей мягкой мебели было действительно мягко - можно было утонуть и уснуть от расслабленности, неги и блаженства.
Свою комнату Нина обставила, как ей хотелось и исключительно на собственные деньги – такова была её просьба, с которой я тут же согласилась. Ей же жить в этой большой спальне с двумя окнами и потрясающим видом на горы. А самой оплатить обстановку… ну, важен для Нины был этот момент, и, разумеется, никто не возражал. В результате у неё получилось весьма скромно, даже аскетично, но удобно. Ниночка была в восторге!
Нашу с Соней светёлку сделали почти как детскую. Но, поскольку комната большая, места хватило и для моих вещей, книг и всяких радующих глаз пустяков.
Второй этаж был полностью готов к приёму моих гостей. Ещё в Москве я бросила клич на том самом форуме. Ох, я волновалась-тревожилась! А ну, как дойдёт до дела, и никто не поедет ко мне?
Как же! Почти моментально выстроилась очередь. Комнат наверху было пять, а желающих сразу восемь. Ура!
Первый пробный заезд планировался в ноябре. Выбрала я пятерых самых «старых» форумчан, с которыми больше всего общалась. Собственно, они и стали впоследствии постоянными гостями нашего «дома творчества», с тех пор регулярно приезжающими иногда по два-три раза в год.
Что это были за люди?
Художница из Беларуси, убегающая от большой семьи на пару недель, чтобы спокойно порисовать.
Писатель из Одессы, который уже несколько лет не мог закончить что-то эпохальное, огромное – ему мешала основная работа в порту. За три приезда ему, наконец, удалось завершить огромный труд. И он тут же приступил к следующему «пухлому тому» собрания своих сочинений, поэтому ездить ко мне не перестал. А первое его произведение взяло на чтение какое-то издательство, и через пять лет роман опубликовало, сократив примерно вдвое.
Известный драматург из Шотландии. Моя гордость! И не потому, что он известный, даже знаменитый, а потому что стал известным после двух «творческих командировок» в мой дом! Его зовут Томас. Когда его пьесу начали ставить в самых посещаемых театрах Великобритании, а автор получил престижные награды, он специально прилетал на пару дней, чтобы поблагодарить, отпраздновать свой успех, который он хотел разделить с нами. Я была счастлива! Нина тоже. Томас даже предложил мне приличную сумму денег, но я наотрез отказалась. Почему? Не могу объяснить внятно и убедительно, но всё моё нутро протестовало против этого.
Однако Томас оказался упрямым дядькой и стал регулярно переводить мне деньги по почте. А сам он всё выше поднимался по лестнице успеха, становясь богатым и знаменитым. Его пьесы ставили одну за другой на разных сценах мира, да ещё и Голливуд собрался делать кино по его пьесе! Думаете, уж теперь-то он точно про нас забыл? Как бы не так. Раз в год стабильно приезжал в июне на пару недель. Работал всегда в той комнате, которую просил резервировать для себя – ту самую, «счастливую», как он говорил, где была написала первая принесшая ему успех пьеса.
Дальше…
Человек пять из разных уголков России.
Итальянский киносценарист. Пока по его сценариям не снято ни одного фильма, на студии он работает звукорежиссёром.
Русский из Америки, занимающийся переводами на английский Лермонтова, Некрасова, Есенина и Блока.
Сочинительница романсов (и слов, и музыки) из Израиля. Всегда приезжала со своей гитарой. Кстати, она была из тех немногочисленных приятелей, которых я приобрела, пока недолго жила в этой стране.
А вообще-то всех не перечислить, о каждом не рассказать – слишком много их за пятнадцать-то лет набралось!
«Все они красавцы, все они таланты, все они поэты». Нет, конечно, не все таланты, отнюдь. Но в моём доме, в нашей меняющейся, текучей компании установилось железное правило: не критиковать друг друга. Можно восхищаться, можно промолчать. Но никакой критики. И Томас, ставший знаменитым на весь мир, приезжая снова и снова, неукоснительно соблюдал это правило, не смея «звездиться».
Думаете, у меня никогда не гостили откровенные графоманы и бездари? Ну, а как же без них-то! Но они были такие счастливые и доброжелательные, считая себя причастными по полному праву к миру искусства, что… Да какая мне разница, в конце концов!
С поэтом из Польши у меня завязался многолетний необязательный роман с перерывами. Когда Янек приезжал, мы любили друг друга – нежно и страстно, когда через пару недель уезжал, мы прощались со слезами, но без трагедий. Потом переписывались, перезванивались, а через полгода он возвращался снова.
Словом, очень редко бывало, чтобы мой «дом творчества» пустовал. Иногда не все комнаты были заняты, порой всего одна, но в Рождество и Новый год всегда случался аншлаг. И летом тоже.
От нашей местности люди теряли головы, как от любви. Ещё бы! Горный воздух, спускавшийся прямо к нам в окна, нежаркое лето, мягкая зима. А ещё на нашем зелёном в деревьях и кустах дворике Нина разбила клумбы и посадила красивые цветы. Да и вся наша деревенька утопала в зелени огромных деревьев, дававших летом прохладную тень, а зимой собиравших на своих толстых ветвях огромные слои первозданно белого снега.
Растёт у нас на участке небольшая сосенка, которую под Новый год мы обязательно наряжаем всякими смешными украшениями: чашками, ложками, обувью, летними шляпками и всякой дурацкой пластиковой ерундой. А когда Юра приезжал к нам на Новый год, он устраивал иллюминацию из гирлянд и в доме, и во дворе – на деревьях и кустах. Получалось что-то совершенно потрясающее и красивое! Мне кажется, ранние Сонины годы, когда она уже осознавала себя и могла запоминать, прошли удивительно и даже немного сказочно в этом богом забытом местечке Европы возле не очень высоких, но удивительно красивых гор.
Не так далеко протекала речушка, очень чистая и весьма прохладная. В жаркие летние дни мы ходили к ней, всего пятнадцать минут медленным шагом, загорали и купались. Лет в пять Соня научилась плавать под моим руководством и с помощью упрямства и настойчивости Нины. Кстати, Нину Соня называла «бабуля». Когда я услышала это впервые, то недоумённо посмотрела на подругу. Она покраснела.
- Это я ей разрешила так меня называть. Если ты против, то…
- Нет-нет, я совсем не против! – поспешила уверить я. Что ж, у Сонечки, как и положено, есть две бабушки. Нина и Ольга Викторовна.
Думаете, «свекровь» к нам не приезжала? Раз в полгода, как штык, вместе с сыном. Ладно, это было легко переживаемое неудобство, потому что при наличии Нины, Юры и его мамы я могла вообще исчезать на целый день гулять или уезжать на машине в город, чтобы «проветриться» по магазинам. Так что никто никому не успевал надоесть, никто никого не злил. Меня-то вообще невозможно было выбить из состояния кайфа и гармонии.
Как я придумала, так всё у нас и получилось: гости покупали продукты в деревеньке и приносили их в дом, сдавая в общий котёл, либо обедали и ужинали в деревенской таверне, дома лишь чаёвничая. Мы обеспечивали удобные комнаты со всем необходимым, комфорт, тишину и гарантию абсолютного покоя для творчества.
А вечерами все собирались либо в гостиной у камина (зимой), либо на нижней террасе (летом), пили кофе и вино, болтали о пустяках, рассказывали анекдоты, слушали музыку, читали стихи. Рассуждали о Шекспире (так сам он писал или не сам?), если все были русскоязычные, сравнивали разные переводы Роберта Бёрнса и спорили, чей лучше. Мы, русские, пытались объяснить иностранцам феномен Высоцкого, что он для нас означает, ставили записи, предварительно рассказывая подробно, о чём поёт Владимир Семёнович. Однажды я поведала историю про стихотворение-песню «Маски», а именно про ту строчку, которую он пел то так, то этак, коренным образом меняя смысл. Загрузила тогда всех: задумались, высказывали предположения, искали объяснения.
Иногда обсуждали и политику, спорили.
Часто пытались прямо сейчас поставить точку в вопросе, что есть настоящее искусство, а что под него подделывается.
Всегда были единодушны во мнении, что публика в массе своей – дура, ориентироваться нужно на малочисленное меньшинство понимающих.
И так далее, и так далее, и так далее…
На каком языке мы общались, когда среди нас бывали не только русскоязычные? Конечно, на кривом пиджн инглише, иногда вызывая добродушный смех у шотландца и американца.
- Да ладно, чья бы корова мычала! – возмущался прозаик из Москвы, молодое пока (его время придёт!) непризнанное дарование. – А то мы не знаем, во что американцы превратили английский и как лондонцы ржут над шотландским акцентом!
Когда собирались славяне, обходились русским: и поляк, и чех, и словенка знали его.
Нина же нашла себе занятие, которым яростно, страстно занималась каждую свободную минуту, даже тогда, когда колдовала на кухне: учила английский. Тех знаний, которые она получила сто лет назад в обычной школе, не хватало ни на что, а ей очень хотелось всё понимать и принимать участие в разговорах. Нина зубрила слова и правила, смотрела в интернете уроки, часами ходила с плеером и наушниками, послушно повторяя фразы, предложения, стараясь сделать своё произношение безупречным, но главное – выучить как можно больше слов. Между прочим, через год она уже вполне прилично «спикала». Всё-таки у неё светлая, умная, прекрасная голова!
Своими руками я построила собственный рай, Эльдорадо. Нашла, обустроила и заселила милыми сердцу людьми тот самый Астероид, который только мой. И главное моё предназначение – «приводить в порядок свою планету», заботиться об Астероиде, а взамен получать от него именно то, что мне нужно.
Здесь я обрела то, чему нашла правильное определение, а прежде называла неверным словом. Когда я описывала мою Эпоху прозы, то рассказывала, как научилась ценить и любить одиночество, которое никак не сообразуется с тем, что в конечном счёте я сделала со своей жизнью. Я превратилась в каком-то смысле в хозяйку гостиницы, человека, который никогда не бывает один по собственному желанию. Всё не так просто, но и не особенно сложно.
Я знаю, что всегда могу уйти в мою-мою-мою комнату, большую, красивую, удобную, и закрыть за собой плотно дверь. Никто меня не побеспокоит ровно столько, сколько мне нужно. Нина об этом позаботится. Это не совсем одиночество, но абсолютное уединение.
Самое сладкое чувство, когда я знаю, что за дверью – тепло, свет и улыбки, но никто не нарушит моего покоя, я сама, насладившись им досыта, вернусь к разговорам, общению и компании, выйду радушная, отдохнувшая и открытая. Люди мне станут нужны, я соскучусь по ним.
Ещё я могу уйти гулять по нашим живописным местам. Нина только спросит: «С тобой идти или ты в себе и с собой? – В себе и с собой. Ненадолго».
Или сажусь в машину и гоню по шоссе километров двадцать туда и обратно. Еду на максимально разрешённой скорости, слушая, например, «Травиату» и тихонько подпеваю Виолетте. Но особенно люблю совершенно нахально вместе с Каллас затянуть «Каста Дива» из «Нормы». Иногда в эти минуты в голову приходит шальная мысль начать брать уроки вокала. Ну, нравится мне петь! И слух есть. Вот голоса нет, но чем-то же я пою дуэтом с Каллас!
Я никогда не заставляю Нину нервничать, поэтому не задерживаюсь и не сваливаю на неё все заботы. Уединяться позволяю себе, когда гостей совсем мало или вообще нет. Такое нечасто, но случается. Или вот сейчас, в карантин. Зато как приятно приближаться к своему крыльцу и видеть, что в окно выглядывает моя Нина, улыбается, увидев меня и машет рукой, в которой обязательно либо полотенце, либо кухонный нож или половник, в крайнем случае её носовой платочек, который, сложенный в маленький квадратик, она всегда носит под ремешком часов и достаёт, чтобы быстро промокнуть вспотевший лоб или губы.
Порой я пугаюсь мысли о жизни без Нины – как я вообще когда-то всё планировала, думая, что буду одна? Ненормальная, только по молодости можно было ввязываться в подобную авантюру в полном одиночестве (это я из сегодняшнего дня понимаю). Да ещё с ребёнком на руках! Нина стала не просто помощницей, компаньонкой, верным другом, но и ангелом-хранителем моего покоя, моей страсти к периодическому уединению, когда я коротко отдыхаю от всего и от всех. Чаще всего ближе к вечеру в своей комнате, при слабом свете маленькой лампы у моей кровати. Летом с настежь распахнутым окном, в которое струятся горный воздух и тишина. А зимой белое чарующее безмолвие баюкает меня, и сквозь полуприкрытые в сладкой неге глаза я вижу в окне сверкающие россыпи бриллиантов. В точности, как в детстве, снег – бриллиантовый!
Момент грёз и воспоминаний очень часто – время сочинения стихов.
При этом я слышу, будто издалека, очень приглушённые голоса в гостиной или на террасе – мои добрые приятели рядом, с ними Нина, для которой всё – и дом, и наша жизнь в нём – оказалось счастьем и абсолютно нежданным подарком под старость.
- Не может быть, - произносила она порой, глядя вокруг себя сияющими глазами, будто не веря, что эта красота – реальность её жизни.
Я сочиняю стихи. Читаю их Нине по вечерам, когда все дела переделаны, Сонечка спит, гости расходятся по комнатам или в этот период у нас никого нет, и мы с ней просто вечеряем в гостиной вдвоём, сидя в мягких креслах под широким золотистым торшерным абажуром. Я негромко декламирую сочинённое, Нина очень хорошо слушает – она удивительно умеет это делать!
Нина моя, Нина. Не представляю жизни без неё. Это просто невозможно. Дорогое Мироздание, будь милосердно и подари этой женщине долгую-предолгую жизнь! Пусть она ничего не делает (как же, заставишь её посидеть спокойно), пусть только будет!
А потом наступает совсем поздний вечер, мы расходимся по комнатам, и приходит моё самое любимое время: я полностью одна на долгие часы, принадлежу лишь себе, а мне принадлежит весь мир! Он ведь живёт в маленьком ноутбуке, и я держу его в своих руках. Периодически бегаю на кухню за чашечкой кофе. Ночью я много читаю, смотрю, слушаю и очень мало сплю. Поэтому добираю днём, после обеда. Когда со мной была маленькая Сонечка, то дневной сон у нас с ней был общим. Святое время – полтора часа такого сна.
Нина же говорит, что ей жалко оставшееся в её жизни время тратить на сон, «когда вокруг такое!». Поразительный человек! Она каждый день удивляется тому, что видит постоянно, ежеминутно! И снова и снова восхищается, умиляется, заново влюбляясь в дом, в природу, в горы, в наших котов. Представляете? Ежедневно радоваться жизни, видеть, открывать для себя её чудеса! Ведь так умеют только дети. И Нина.
Дважды к нам приезжала Люда с малышом Стивом. Вот была радость, невероятный, потрясающий, неземной восторг! Своими объятиями и воплями мы даже напугали собственных детей: Стив тихонько заплакал, а Сонька нахмурилась и отошла от нас на безопасное расстояние. И в самом деле – нельзя ж так орать и прыгать друг на друга!
Люда со Стивом жили у нас по три недели, оба раза дело было летом. Дети подружились и прекрасно ладили друг с другом. Моя тонкая, спокойная, рыжая, рассудительная София и эмоциональный, шумный синеглазый брюнет Стивен.
- Ну чо – женим? – спрашивала Людка, когда мы, лениво потягивая вино на нижней террасе, наблюдали за общением и играми наших детей.
- Было бы здорово! - мечтательно ответила я. Но перспектива того, что эти малыши станут взрослыми, казалась таким далёким будущим, что и говорить об этом можно лишь теоретически и как про фантастику.
Мы с Людой много гуляли, она ахала от красот природы и всё время твердила, что я – самая умная, потому что сумела создать рай на Земле, место, где хочется быть постоянно, никуда не уезжая.
- Тебе ни разу не надоело? – вдруг вне всякой логики спросила подруга. – Не хотелось рвануть в цивилизацию, в большой город, чтобы машины ревели и люди мельтешили?
Я покачала головой.
- Можешь не верить, но ни разу.
- Верю, - вздохнула Люда. – Хотя я так не смогла бы. Но отдых у тебя, кажется, зарядит меня, как батарейку, надолго! Здесь явно место силы.
Да-да! Именно так и я думаю – место силы. А Людке ой, как нужны были силы на подвиги: она делала серьёзную карьеру. О ней трубила научная пресса как о молодом учёном с мировым именем.
- Ты не представляешь, какая ты молодец! – уверяла Люда. –У тебя талант и не только к стихам. Видимо, правду говорят, что талантливый человек во всём талантлив.
Я покачала головой:
- Не просто в этом не уверена, но даже не согласна. Но – да, вот это всё, - я обвела рукой вокруг себя, - у меня получилось.
Даже не заметила, когда и как это произошло, но мой «дом творчества» получил неофициальное прозвище в округе и в интернете «Neiman Dream». И один из главных вопросов, волновавших некоторую часть общественности, был о стоимости моей «гостиницы» и об уплате налогов. Ну, как объяснить, что у меня не хостел, а место творчества избранных мною людей? Что для меня мой «Dream» - это сплошные расходы, а доход – нуль без палочки? Впрочем, пусть говорят.
Далеко не все желающие могли ко мне приехать, когда хотели – образовалась реальная очередь! Исключительно из долбанутых на голову «творцов», не находящих либо понимания, либо времени и места для творений. Вот они к нам и рвались. А прочим здесь было неинтересно.
Находясь во внутренней гармонии и самостоятельно построив идеальный мир снаружи, вокруг себя, воплотив свои мечты, я, пожалуй, навсегда обрела ощущение счастья и покоя. Казалось, ничто не может это нарушить или как-то испортить.
Но всё же снова пришлось пережить боль и залечивать её некоторое время: хорошо, когда все средства для врачевания имелись в наличии – и вне, и внутри души моей.
Речь о Сонечке, конечно.
Она росла девочкой умной, внимательной, совсем не такой, какой была я – в ней не было ни капли обезьянистости, бешенства и суетливости, напротив: неторопливость в движениях, умные глазки, цепко наблюдающие за всем вокруг, огромный интерес к новому, умение слушать, понимание с первого раза… У меня такой удивительный малыш? В папу, видимо. И как же она на него похожа!
Юра, как и обещал, прилетал часто, не реже двух раз в месяц на все выходные. Всё время, которое бывал у нас, он посвящал Сонечке. Они проводили дни в беседах и играх, ходили вдвоём гулять, секретничали, смеялись, он читал ей книжки… Она была счастлива и обожала отца.
И когда пришло время…
- Белла, я уезжаю в Лондон. Уже подобрал для Сони школу. Само собой, купил жильё. Ты можешь с нами, но что-то мне подсказывает, что не захочешь, – он посмотрел на меня хитрым взглядом, выгнув бровь. А на меня будто кипяток плеснули: всё, вот он и пришёл тот самый момент, когда…
«Точка принятия решения». А чего там принимать? Какой Лондон, зачем он мне? Моё место здесь – место силы, счастья и самой жизни. Если уеду в славный город Лондон, то, скорей всего, зачахну. Зато моей умненькой, необыкновенной девочке, разумеется, нужен именно Лондон. И хорошая школа. И всё для того, чтобы иметь мощный старт в этой жизни. А Юра приготовил всё необходимое.
Не понимала я этого мужчину! Конечно, догадывалась, что у него есть женщины или даже какая-нибудь одна особенная женщина, которую он, возможно, любит. Сто раз мог жениться и родить ещё детей, но почему-то вот уже шесть лет возится со мной, а ведь мы с ним даже уже не спим вместе, с тех самых пор, как я переехала сюда! Возится с Соней, к которой с самого начала, когда она только родилась, не испытывал восторженных отцовских чувств, а теперь всю последующую жизнь планирует строить именно вокруг этой рыженькой принцессы.
- Она выросла и стала очень интересной, - сказал Юра, когда я аккуратно спросила его, насколько сильно ему вот это всё нужно – Соня, её учёба, возня с ребёнком. – Помнишь, когда-то давно я говорил тебе, что мне интересен думающий человечек, а не безмозглое крохотное существо, ты ещё ужасно рассердилась – во-во, так же, как сейчас, нахмурилась и глазами засверкала, - он хихикнул. – Но так и вышло. Она для меня всё интереснее! Ты молодец, девчонка получилась разумная, думающая, читающая, до ста и обратно считает легко.
- В тебя, - заметила я.
- Да ладно! Я ещё тем балбесом был в её возрасте. Слушай, мне понятно: ты надеялась, что с годами я передумаю, начну новую личную жизнь, забуду о Соньке… Что лишний раз говорит о том, как плохо ты меня знаешь, - немного грустно улыбнулся Юра.
Конечно, плохо. И возражать не буду.
– Но, допустим, всё случилось бы так, как ты прикидывала. Неужели ты отдала бы Соньку учиться в местную деревенскую школу? – он посмотрел на меня, как на надзирательницу детского концлагеря.
- Да нет, конечно, - вздохнула я.
- Так что ты себе думала?
Молчала я, что могла сказать?
- Вот. Некоторая безответственность и безалаберность тебе свойственна, как всем творческим людям, чёртовым художникам слова!
Я вздрогнула:
- Ты о чём?
- Ну, дорогая, зачем же меня за дурака держать до такой степени? Неужели за эти годы я досконально не выяснил, что за прибабахнутая женщина родила мне такую дочь? – он смеялся. Он всё знал! Знал, что я чёртов поэт.
- И как тебе мои стихи?
- А я их много читал? Каким образом, откуда б их взял?  Но… кое-что нашёл. И хотя ни хрена в этом не понимаю, ты молодец. Продолжай в том же духе. Знаешь, я рад, что у Соньки такая мама! Чем больше разнообразия во всём – в людях, в отношениях, в природе, в мироустройстве – тем лучше! Девчонка будет получать серьёзное образование, а летом приезжать к тебе за порцией вот того самого, чего лично я ей дать не могу. И даже не знаю, каким словом это назвать…
- За порцией безответственности и безалаберности, да?
- Зачем так, я не это имел в виду. За порцией… твоего мира… не знаю… полного счастья «на отшибе», которое у тебя получилось создать на ровном месте. Это совершенно не моё, я бы так жить не смог, но… но это круто! Пусть у Сонечки будет всё! Всё-пре-всё. Мы с тобой можем ей это дать, а уж она сама выберет, что ей нужно. У неё будет реальный выбор и понимание, что можно и так, и эдак, что выбор профессии, развлечений, хобби – благодаря нам всё в её власти, ей доступно, что угодно, - он улыбался, довольный.
А ведь прав, ёлки-палки! Он так долго и витиевато говорил о главном – о свободе. Разве я не хочу именно этого своей дочери? Хочу. Значит, так и будет. Ценой расставания с ней. Но в жизни всё имеет свою цену, не так ли?
- Обещай мне, - заговорила я твёрдым и сердитым голосом, борясь с комом в горле, - что каждое лето она будет приезжать сюда. Нет! Каждые каникулы!
- Летом – точно. В Рождество, Новый год, по-моему, здесь лучше всего! Если захочет, если ей не будет скучно без подруг и компаний – ради бога! Но ты же понимаешь. Все каникулы… Белка, она будет расти – друзья, тусовки, то, сё. Давай ставить реальные задачи. И не реви!
- Я не реву, - пришлось отвернуться к окну и разглядывать парящих невдалеке птиц. Хищные, видимо, добычу высматривают.
- Почему, даже если план идеальный, великолепный, абсолютно складывается и получается, всё равно хочется плакать? Извращение какое-то!
- Эх, ты! Такая взрослая, а такая маленькая и глупенькая. Просто потому, что ничего полностью идеального не бывает. Вот так мир устроен. Идеал недостижим – точка. И ещё, это важно: если ты не планируешь возвращаться в Москву, то продавай сейчас оставшуюся квартиру. Нынче пик цен, дальше неизвестно, но по логике – ничего хорошего. Если согласна, пока что я смогу помочь и сделаю всё сам, без тебя.
Размышляла я всего десять секунд. У меня в Москве больше нет вообще никого. Только квартира. Если уж я не еду с Соней в Лондон, то о какой России может быть речь?
- Продавай.
Неделя бесконечных слёз, после того, как Юра увёз Сонечку. Неделю я не выходила из нашей с ней комнаты. Мне нужно было привыкнуть жить каждый день без неё, без её запаха, голоса. Жить в этой же комнате, где всё согрето её дыханием. Теперь здесь надо было кое-что изменить. Я сделала это сама, только сама и в одиночку.

Монтаж, «склейка». Или рассказ будет бесконечным.

Наши дни. Всё продолжается именно так, как начиналось, как задумывалось. Ничего не меняется, кроме… людей и их возраста.
У Нины тяжёлая гипертония, поэтому я должна следить в оба, чтобы она не напрягалась. А она упрямая, как чёрт! Я наняла уборщицу, так Нина обиделась.
- Может, и кухарку думаешь нанять? – сердито спросила она.
- Может, и найму! – в конце концов, в этом доме я решаю. – Нина, побереги себя, отдыхай!
- Я не собираюсь умирать! – возмутилась та. – У меня прекрасные препараты, они держат давление в узде. Ну, пожалуйста! – она сменила сердитый тон на жалобный. – Не надо кухарку! Для меня готовить – радость!
Ох, Нина. Её сыновья ни разу не приехали навестить мать, хотя она приглашала в гости (скрепя сердце я согласилась на их визит, но никто не приехал). Она звонила в Москву, беспокоилась, как они там, здоровы ли. Они вообще ею не интересовались. Зато умудрились дойти до суда в делёжке между собой оставленной им мамой квартиры! Нина плакала, узнав об этом. Ну, ведь чего проще – пополам! И то не получилось по-людски.
Я смотрела на Нину и не могла взять в толк: как и в чём накосячила эта прекрасная женщина, что у неё выросли два… не очень хороших человека? Не бывает, чтобы у идеальной матери выросло вот такое, где-то спряталась её огромная ошибка. Она сама тоже это понимала и мучилась тем же вопросом. Но мы не могли найти ответа. Мысль о «перелюбила» - глупа и банальна, слишком на поверхности и не убедительна, как мы ни крутили её так и этак. Всё настолько сложно, что простого ответа, возможно и быть не может: и отцовское воспитание, и перелюбила (как один из факторов), и не умела воспитывать правильно – а с чего бы умела? – и много чего ещё. Это единственное, что омрачало Нинину, безусловно, счастливую жизнь здесь.
У меня тоже силы уже не те. В зеркале отражается стройная женщина с огромным количеством мелких морщинок вокруг глаз и совсем не мелких на лбу. Зато у меня не появилось «складок скорби» возле рта, и кончики губ не поплыли вниз, как у многих в моём возрасте. Кто знает, может, папин «медвежонок» и мой Демон сыграли свою роль? Мышцы лица не привыкли к трагической маске, а морщинки вокруг глаз – они от улыбки. Это точно, я проверяла.
Я по-прежнему рыжая, только теперь этот цвет искусственный. По-честному, мои волосы абсолютно седые, и стоит вовремя их не покрасить, как по белоснежным корням прекрасно видно, что ни один волос не сохранил цвета. Так бывает в сорок семь. Говорят, и раньше бывает.
Янеку, прекрасному моему вельможному пану, была дана отставка, когда несколько лет назад он предпринял попытку захвата: приехал без предупреждения с огромным количеством чемоданов и заявил: «Я не могу без тебя, я навсегда». На этом между нами всё и закончилось, уехать ему пришлось на следующий же день.
Теперь у меня есть Поль. Парижанин. Композитор, автор современной музыки, иногда исполняемой симфоническими оркестрами. Музыка, которая не может прокормить, ибо её мало кто слушает и понимает (кстати, я тоже не из числа поклонников), но делающая моего кудрявого, седого, пижонистого Поля счастливым и совершенно очаровательным человеком, рядом с которым всегда и всем весело. На что он живёт? Да на наследство. Он из какой-то уже века два богатой семьи, типичный рантье, увлечённый музыкой. Поль сам спонсирует молодых гениев, помогает им материально и связями. Как его занесло ко мне и с какой стати? Способом «из уст в уста». Где-то в интернете прочитал восторженный отзыв, подумал, почему бы не съездить и не посмотреть на что-то любопытное, решил попробовать, приехал – а тут я. И всё завертелось. Вот уже пять лет мы таким образом «встречаемся». Ну… три раза я ездила к нему в мой любимый Париж, было дело. Но главная наша «база» - «Neiman Dream», по три-четыре раза в год.
Между прочим, в Париже у меня произошла удивительная, немного горькая встреча. Мы с Полем пошли ужинать в один из наших любимых ресторанов. Сделали заказ, ждали, болтали. Неожиданно послышался русскоязычный гомон – в заведение ввалилось сразу человек восемь. Туристы?  Вряд ли, ведь ресторан очень недешёвый, тихий, респектабельный. Поль тоже удивлённо поднял брови.
- Никогда здесь такого не было. Ещё не хватало! - недовольно пробормотал он по-французски. Кстати, с некоторых пор я стала понимать французскую речь и потихоньку начинала говорить на этом красивом языке.
И вдруг я услышала ужасно знакомый голос:
- Белла!
Я резко повернула голову и подняла глаза: в двух метрах от меня стоял плешивый и с седой бородкой, но Олег, главный редактор «2FM»! Ну, какой же он всё-таки вахлак: в таком месте – в джинсах и ковбойке.
- Господи! – я вскочила и прижала ладони к лицу.
- Что-то не так? – встревожился Поль, вставая и хмуро глядя на Олега.
- Всё в порядке, дорогой, не волнуйся! – успокоила я его, улыбнувшись. – Старый сослуживец из Москвы.
- Я не ошибся – ты! – Олег резво подпрыгнул ко мне и полез обниматься. – Совсем не изменилась, чертовка! Рыжая ты бестия!
Мне пришлось представить его Полю.
Сослуживец бесцеремонно уселся за наш стол к большому неудовольствию моего кавалера. Заметив это, Олег по-английски пообещал, что всего на минуточку: «Мне всё равно надо к своим». И снова перешёл на русский, уже обращаясь только ко мне:
- Мы тут нашей радийной компашкой. На три дня вырвались… Не-не, не вглядывайся! Никого из тех лет уже не осталось, состав сменился полностью, я один старожил.
Вдруг его взгляд стал хитреньким.
- А что же ты про Мишку не спросишь?
Я вздрогнула так, что на столе звякнули приборы и бокалы.
- А?
Олег рассмеялся.
- Да что ж тебя так дёргает? Двадцать пять лет прошло! Или… не прошло? – он сощурил один глаз, в который мне тут же захотелось въехать кулаком. Я молчала. – Да, я всё знаю. Однажды под Новый год мы с Мишкой хорошо так нагрузились водкой и он давай рыдать и про тебя рассказывать, - я слушала ни жива-ни мертва.
- Он… тоже здесь? – хрипло спросила я, то ли надеясь на положительный ответ, то ли молясь об отрицательном.
- Ну, сказал же, из прежних – только я. Но Мишка до сих пор работает со мной, Беллочка. Видела бы ты его нынче! На что он стал похож! Куда ему до твоего… - он старательно улыбнулся Полю, который ответил кривой раздражённой ухмылкой, - до твоего месье. Знаешь, какой он стал?
- Какой? – прошептала я.
- Лысый, толстый, одышливый, занудливый! – Олег почему-то радостно выкрикивал каждое определение. – Подкаблучник и дачный муж. Да, он теперь ещё и дедушка-дедулечка, старшая дочь вышла замуж и родила ребёнка, представляешь? В общем, выбрось из головы этого горе-героя-любовника. Он, конечно, просчитался: ты потрясающе выглядишь и вообще… Хотя с ним, возможно, стала бы обычной бабой. Как его жена. Но он тебя не забыл, я точно знаю. Вот уверен: приеду, расскажу, как мы встретились, он опять напьётся и рыдать будет, - Олегу почему-то было ужасно весело это всё. Непроходимый какой-то.
Поль многозначительно откашлялся.
- Всё-всё, ухожу, - Олег вскочил и протянул мне руку. Болван. Когда я, смешавшись на секунду, подала ему свою, он наклонился и неуклюже чмокнул её, идиот. – Пока ребята! Беллка, так держать! – и показав большой палец, отвалил, наконец.
- И что это было? – спросил Поль, пока я брезгливо вытирала руку салфеткой.
- Когда-то, сто лет назад в Москве мы вместе работали. Он рассказывал про общих знакомых.
Внутри меня всё дрожало. Мишка – дачный муж, толстый, лысый, дедушка. Враньё! Мой Мишка… мой Мишка – это самая сладкая любовь и нежность, это вечная молодость и неутолимая страсть! Тот Мишка, я люблю тебя по-прежнему! И пусть так и будет.
- Он сказал тебе что-то неприятное? Почему ты загрустила? – заволновался Поль, беря меня за руку. Милый Поль! Я улыбнулась ему и погладила по густой седой гриве.
- Просто воспоминания нахлынули. Ничего, сейчас пройдёт.
Конечно, пройдёт. И ни слова больше о Мишке. Ни слова!
Поль – чудесный мужчина, мне с ним очень хорошо. Надёжно, спокойно. Я прекрасно к нему отношусь!
Он щедрый и меня спонсирует как «благотворителя». Благотворительность для благотворителя. Это он так говорит. Помимо его и Томаса, ещё несколько человек, добившихся успеха, регулярно высылают мне деньги, шлют письма, в которых каждый раз благодарят мой дом, меня и Нину, упоминают о том, что именно в нашем «раю» у них всё начало получаться, что мы обязаны разделить их успех.
- У дома уже есть имя. Можно делать бизнес, - учил меня Юра. – Неужели не хочешь?
А не хочу! Юра вздыхал, но однажды и навсегда я стала получать на свой счёт симпатичную сумму от отца моей единственной дочери, который не должен мне вообще ничего.
Сонечка… Солнышко моё! Живёт в Лондоне, поступила в Оксфорд, где будет учиться на юриста. Юрка молодец, оказался самым лучшим в мире отцом. Мудрым и дальновидным. Ответственным и обязательным: сказал – сделал.
Как я и мечтала когда-то, Соня приезжала ко мне очень часто, поначалу на все школьные каникулы, на Рождество и Новый год, на всё лето. Но со временем, как и предсказывал Юра, кое-что изменилось: Сонечка появлялась у нас реже, но мы с ней всегда были на связи по скайпу, а теперь по вацапу. Из-за неё я завела условную страничку в Фейсбуке, чтобы наблюдать жизнь своей дочки нон-стоп – она у меня увлечённый блогер, много пишет о политике, об экологии и, между прочим, о живописи.
То, чего Юра предсказать не смог: Соня увлечённо рисует! И у неё это отлично получается. Она приезжает ко мне, в том числе и для этого. Теперь у неё есть постоянная, только её комната наверху, в которую мы гостей не пускаем. Пока Сони нет, комната закрыта на ключ, лишь раз в неделю туда заходит уборщица смахнуть пыль, протереть полы и проветрить. В Сониной комнате есть мольберт и всё, что необходимо художнику.
Когда дочь приезжает, то для Нины, по её выражению, начинают светить два солнца, и неизвестно, какое ярче!
- Бабулечка Нина, не подпитывай мою манию величия, она и так ничего себе размеров, - смеётся моё рыжее чудо.
Сонин папа женился, у моей девочки сложились отличные отношения с его молодой женой. Скоро у неё появится братик. А вот Ольга Викторовна, Юрина мама, умерла.
Сонька чудесно рисует животных. Разных – домашних, диких, экзотических. Весь наш дом увешан картинами с Ефимией и Чернышом… Когда Черныша не стало, и появилась Багира, Соня нарисовала три её прекрасных портрета – именно портрета: Багира весьма артистичная кошка, любит позировать и строить разные выражения лица. Соня замечательно ухватывает и отображает её забавные морды.
Кстати, с Людиным Стивом они на связи, много общаются в интернете, а однажды встречались в Лондоне, куда Люда привозила сына. Моя дочь сопровождала их, всё показывала, была гидом и другом.
- Знаешь, мне кажется, они друг другу здорово симпатизируют, - по скайпу сообщила Людка. Ну а что? Почему нет? Кто знает…
И всё было бы прекрасно и удивительно, если бы не случилась эта чёртова пандемия. Третий месяц мы с Ниной совершенно одиноки в нашем любимом доме, и нам уже не хватает гостей – Поля-балагура, Томаса-аристократа, многих других, по кому мы успели соскучиться. И, конечно, рыжего солнышка Сонечки с непременным пятном краски где-нибудь на носу или на лбу, кричащей из своей комнаты в ответ на зов обедать:
- Джаст э момент! Уан минит! Иду-у-у!
В доме тихо, только кошки иногда устраивают весёлый «тыгыдым», даже Ефимия, хотя ей будет уже пятнадцать. Нет, мы с Ниной не унываем, у нас есть интернет и фильмы, книги и карты – дуемся в дурака или в фараона. Гоняем чаи, гуляем, дышим, наслаждаемся.
А Людочка моя как раз в эпицентре научных исследований по клятой «короне». Работает по пятнадцать часов в сутки – ищет спасение для всех нас. Мы договорились, что я её сейчас лишний раз не беспокою, она сама звонит, когда бывает минутка.
- Белочка!
- Людка! Привет! Как ты там?
- Работаем.
- Есть надежда? Ну, хоть какая-то?
- Что значит «какая-то»? – возмущается подруга. – Всё будет хорошо, процесс идёт вовсю! Мы победим, как обычно. Но пока побереги себя, дорогая!
Людка нас всех спасёт, я точно знаю.
Вот уже и май. Всё теплее и теплее с каждым днём. Вроде появляются ободряющие и вселяющие надежду новости. Может, скоро закончится этот кошмар, и всё вернётся в своё русло.
Зато я написала книгу, успела. Когда бы ещё у меня нашлось время и задор для такого? Никогда. Получилось только из-за карантина. То есть, благодаря ему. Будем считать, что время не зря потеряно. Вернее, не потеряно вообще. Хотя бы потому, что в моём «Neiman Dream» это невозможно: любая минута, проведённая здесь, глоток счастья, здоровья и гармонии. Не может быть никакого «зря».
Кстати, мы с Ниной задумали купить в гостиную небольшой рояль. В последнее время у нас часто гостили композиторы. Надо учесть на будущее. Скорое будущее.
Кроме того, в последний раз Сонечка рассказала, что вновь хочет играть. В детстве она училась и прошла курс игры на фортепиано, потом ей надоело, а вот сейчас страстно захотелось снова, потому что…
- Из меня полезли мелодии! – со счастливой мордашкой сообщила дочь, чуть морща от смущения конопатый нос. – Пока я их напеваю на диктофон, но надо же записать, как положено! Мне кажется, мелодии красивые. А, главное, при этом мне становится так хорошо и весело, будто… мне пять лет, и я катаюсь на карусели в парке!
Ну вот. Вот и оно. Передалось дочурке, оказывается.
Конечно, мы купим рояль! И я стану брать уроки вокала.
- Сонь, а ты уверена, что хочешь стать юристом? Рисуешь, музыку сочиняешь…
- О-о-о, мама! Ещё как уверена! Вот увидишь, я стану лучшим адвокатом Лондона – это мечта и цель.
И ведь станет! Лучшим адвокатом Лондона и окрестностей, рисующим на досуге портреты животных и сочиняющим прекрасную музыку, которую исполняют знаменитые оркестры. Человек будущего! Моя София.
Как только закончится карантин, мы с Ниной поедем покупать рояль.
- Какого цвета он должен быть? – морщит лоб Нина, оглядывая нашу обстановку. – Чёрный – не очень, наверное, подходит. Белый?
- Хм. Если исходить из сочетания цветов в нашей гостиной, то… скорее, подойдёт бордовый.
- Ой! А такие разве бывают? – удивляется Нина.
- Будем искать! – улыбаюсь я.
Очень важно не забыть сказать. Недавно я вдруг поняла, что всё мною придуманное, осуществлённое смогло получиться только благодаря девяностым годам, то есть той самой Эпохе прозы. Все тогдашние события и мой личный опыт сделали меня творцом собственного Астероида. Без такого десятилетия вышло бы что-то другое. А мне нравится то, что есть!

Чем же закончить, какими словами? Никак не могу придумать. Впрочем, погодите… Вот оно... Будто специально только что на ум пришло:

Собраться бы где-то на небе всем вместе:
Нам обеим четырнадцать с мамой моею,
И безусый отец с нами в этом же месте,
Где столкнулись мы трое, вопреки Галилею.

Чтоб планета, свернув не туда как-то ночью,
Перепутала в кашу времена, даты, сроки.
И мои все котята – Ефимы и прочие,
В день один рождены драгоценные крохи!

И резвимся мы, молодые, все сразу,
жизни полные, юные звери и люди,
не страшны нам ни смерть, ни война, ни зараза.
Навсегда мы вначале. И всё только будет.

КОНЕЦ

Май 2020 г.