Сирота (Рассказ / миниатюра)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

СОЛОМЕННАЯ КРЫША

Поскольку теперь в бывшем поповском доме батюшки Парфения находилась школа, то поп, как сумел, с селянами построил неотличимый дом от других домов в селе Карабаяны. Он также был покрыт соломой как все другие дома. Жизнь после революции у всех селян сравнялась, как соломенные почерневшие крыши.
Вокруг дом и двор с огородом были обрамлёны досками из осины, которые уже через год покрылись малахитовым лишайником.
В палисаднике, перед окнами передней избы, был высажен рябинник, ива, которая, как ни странно, прижилась, хотя и находилась далеко от речных берегов. И своими кучерявыми ветвями, развесив свои золотые серёжки, так и звала на речку искупаться.
На крышу дома своими ветвями с серебристыми и ароматными листьями опускался тополь, как бы покрывая и маскируя соломенную крышу от людских глаз.
В довершении всего из-за деревьев не было видно самого дома. И дом украшали ворота, которые были построены, на чисто татарский манер, Габдуллой, который жил в ближней татарской деревне.
Земля в палисаднике из-за кустистости деревьев была затемнена и была утоптанной и сырой, что над корнями рябины поселился папоротник, неизвестно откуда и каким ветром занесённый в поповский палисадник.
На землю, куда падал яркий и тёплый луч солнца, матушка Фёкла высаживала цветы. На сельском диалекте они называются просвиры. Цветут они розовым и розово- бардовым цветом.
Их « бантики» видны за метров тридцать-пятьдесят от дома. Они так и зазывают гостей к дому, присесть на скамью, которая построена батюшкой Парфением для того, чтобы отдохнуть после долгого пути, посудачить о том - сём и, чтобы матушка Фёкла, по-праздничному одетая, ждала своего сына Геннадия, который погиб на Пулковских высотах во время Великой Отечественной войны.
Матушку оберегали от стресса, никто не говорил истины о погибшем сыне даже и сам батюшка Парфений. Досужее все её убеждали, что он пропал без вести и что поздно или рано вернётся? Так образом матушка в свободное время от дел и домашних хлопот, нарядившись, до самой смерти прождала своего пятого по счёту сыночка на этой лавочке.
Плоды мальвы созревают в виде просвира. А по сему, может быть, и прозвали их просвирами. Если попробовать их на вкус, то они напоминают вкус бобов.
Сельские ребятишки часто заглядывали в поповский палисадник за ними.
В углу этого же палисадника стояла железная бочка с водой, в которой в самое жаркое время летом кишили всякие мельчайшие живности: всякого рода плавунцы, водяные жучки. Если на них смотреть сверху, то они кажутся маленькими аквариумными рыбками. А если поймать их и держать на ладони, то они трепыхаются, точь-в-точь как только что снятая с крючка корюшка. Они, несчастные, без удочки пойманные детскими ручонками, и от шаловливых пальчиков молчаливо ждали своего смертного приговора.
А если откровенно говорить, то это вызывает неприятное ощущение, и создаёт барьер, и запрет пить речную воду даже при большой жажде.
Кроме того из этой бочки несло такой затхлостью. И если, бывало, подует ветер, то на всю округу близ стоящих домов носился такой аромат «духов», что невольно казалось, что где-то поблизости разлагается падаль.
Но… даже в этой бочке была своя какая-то таинственная прелесть для детишек, внучат матушки Фёклы. Внутри она обрастала водорослями малахитового цвета, – и всё это казалось с её живностью причудливым царством морского дна, только в мельчайшем масштабе.
У палисадника каждый день сидела матушка Фёкла.
В тысяча девятьсот сорок третьем году скоропостижно скончался батюшка Парфений.
После пережитых революций, воин, раскулачиваний, тюрем у попа уже не оставалось сил продолжать дальше жизнь.
Долгое время был в бегах после того, как вышел из–под земли с Майором и Витфаром.
И только военные события с Германией дали ему возможность вернуться в свой дом и на свои родные земли села Карабаяны.
Поп не мучился в болезнях. Жил так, как говорил ему Бог, и умер, как дал Бог. Умер, во сне не мучаясь. Лёг спать - и не проснулся.
Матушка заметила, как он резко изменился тогда, когда призвали старшего сына Ивана, среднего Геннадия, и младшего Виталия на войну.
Очень часто попадья Фёкла батюшке предлагала, не переча и не навязывая свои суждения о том, что надо бы де сходить и показаться доктору Кадыру.
Но батюшка Парфений всё откладывал, думая, авось обойдётся.
Поп часто покашливал, а ещё чаще у него болела грудь с левой стороны. Иной раз так заколет в груди, как иглой, что караул кричи. Поп своё лечение откладывал на потом.
Предполагая, что у него ещё впереди большая долгая жизнь.
Неожиданно для самого себя вдруг занялся пчеловодством.
Лето пролетало быстро, как тучи и облака на небе, времени не хватало.
Чтобы попасть на приём к доктору, нужно идти пешком до районного центра, до которого вёрст этак двадцать пять вдобавок по бездорожью.
Если дождь летом, весной и затяжной осенью - и снег в зимнее время- то не разгуляешься.
Ноги вязли почти по колено – асфальтовых дорог не было.
Если и встречались изредка между сёлами и деревнями дороги, вымощенные булыжником и кирпичами, было большим везением. Дрожки, как безумные, тряслись от малейшей прибавленной лошадью скорости, словно в землетрясение. От одного нахождения на телеге можно было очень устать и набить мозоли на ягодицах.
Парфению отказывали в повозке, как врагу народа, если он обращался к председателю колхоза за лошадью.
А тут и вовсе здоровье резко пошатнулось у попа.
Священник особенно занемог тогда, когда пришло письмо из Сибири от брата.
- Откуда и кто тебе, батюшка, весть написал? – тихо, бывало, спросит попадья.
- Матушка, брат прислал без марки письмишко.
- Что пишет? Смахнув слезу передником, - спросит, было, попадья.
- Ничего интересного для тебя не найдётся в нём, матушка. Пишет, что вряд ли он выживет? Что Тимофея замучил кашель, и что на ногах язвы, что его никак не лечат, и что совсем ослаб.
Уже и тачку с углём тянуть не может. Более выручают пока молодые и, на первый взгляд, сильнее и здоровее, хотя и у них мощи уже нет. И что пайка хлеба так мала – не наешься. Супы… одна пустая, без навара, жижа – не насытишься. Что там у них, на выселках, война тоже навела свой порядок жестокости.
Матушка Фёкла молчала, как воды в рот набирала. Позднее тихо-тихо проговорит, чтобы никто ненароком не услышал:
- Примем и эту боль, как свою, батюшка! Дюже тяжкие времена! На всё воля Божья. С Божьей помощью, родной мой, ты вернулся - и ты дома. Вот только сыновья…
Это было семнадцатого июня тысяча девятьсот сорок третьего года. А восемнадцатого июня сего же года священник лёг спать на ночь, и уже не проснулся.
Матушка его не добудилась…
И попадья Фёкла поняла, что она осиротела.
Осталась вновь одна на этом бренном белом свете.
Матушка до самой смерти так и не узнала, да и не узнавала больше никаких новостей о брате попа, то есть о родном брате своего мужа, хотя и дожила до девяноста пяти лет.
Между тем брат Тимофей вернулся в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, когда правил СССР Никита Сергеевич Хрущёв, которого брат священника Парфения боготворил, и молился на новую власть.
Вскоре ему дали от химического завода квартиру, на котором он прислуживал дворником.
Химический завод в Марийке, конечно, не Колыма.
Кстати сказать, нигде не принимали на работу, так как он тоже имел сан священника после окончания миссионерских курсов в одном из близлежащих крупных городов.
Закон был суров.
Но… Тимофей был очень рад и работе, и квартире.
В марийке было теплее - и недалеко от большого города, столицы К.
Тимофей медленно увядал. Чахотка и язвы не давали ему покоя ни днём, ни ночью. Загублена молодость, загублена жизнь.
Как много друзей и братьев он похоронил.
Тьма-тьмущая не вернулись в свои родные насиженные места.
Ему, как считал он, повезло в жизни, которая часто не зависит от человека и преподносит немыслимые сюрпризы. Разве он когда-либо задумывался о том, что наступят в государстве такие времена, когда судили и садили за религию.
Нонсенс!
Придёт новый правитель и начинает всё менять, и мести, как его метла, по-новому.
Узнав, что Пафений, его старший брат, упокоился ещё во время войны, забыл дорогу к матушке Фёкле.
И вот сейчас, сидя на скамейке около палисадника, матушка внимательно глядела на гору, с которой, может быть, спустится её сыночек Геннадий.
На горе было расположено Карабаянское кладбище, где и похоронили с почестями попа Парфения прихожане. Там, на горе, покоился прах её мужа.
Сидя на лавочке у садика, ждала и ждала своего сына Геннадия с войны, которая пятнадцать лет тому назад закончилась.
Старший брат, то есть старший сын попадьи, Иван, матери не сообщил и не сообщал, что Геннадий ещё в тысяча девятьсот сорок первом году погиб на Пулковских Высотах, под Ленинградом.
В каждом письме свою мать оповещал, что вот-вот он вернётся, так как пропал без вести. И ждала его матушка Фёкла, глядя на эту гору до самой своей кончины.
Одевалась матушка довольно-таки странно. То ли была слаба здоровьем, то ли на неё подействовало раскулачивание, то ли эти все перевороты в государстве и войны: Гражданская, Германская, Финская и Отечественная. Да и вела она себя отнюдь странно. Была не разговорчива. Общение её было только по существу и то, если задавали ей прямые вопросы.
Одежда её состояла из рубашки, потом нижней юбки, после её тонкую талию облегала полотняная юбка, а после, уже парадная, в серую клетку, «пумазеевая» - фланелевая юбка. Всегда носила кофты. И уже поверх всего этого надевала пальто из царского бархата. Пальто имело цвет тёмно-голубого цвета. Оно было комбинировано с тканью плюш и бархат. На голову матушка повязывала батистовый платок, потом одевала «башлык», так она сама его называла. Это была стёганая шапка из фланели и ваты, и только потом повязывала кашемировый платок с огромными красными розами на чёрном фоне с длинными кистями, которые опускались по самую поясницу, что, когда она сидела, они закрывали её колени. В этом наряде она ходила летом в любую жару, прохладу, ветряную, с суховеями, погоду. На ноги она надевала суконные ботинки, комбинированные кожей с металлическими чёрными пуговками. Они, ботинки, в свою очередь, застёгивались кнопками.
В ближние сёла она не ходила, да и, вообще, не любила ходить по людям, если не заставит в этом какая-либо необходимость.
В будни или праздничные дни её всегда видели селяне и бывшие прихожане в одном и том же наряде, если она засиживалась на скамейке возле своего замшелого дома.
Одетая зимой в овчинный полушубок, она дальше своего двора никуда и никогда не выходила.
Ворота были закрыты на замок, и только изредка полаивал и подвывал из-под воротни Тризорка, которого она обожала всей душой и сердцем.
Пёс и монашка были единственными её друзьями и собеседниками в старости.
С матушкой Фёклой жила, преданная ей сердцем и душой, как в царские времена, монашка.
Она прислуживала ей, но всегда знала свой шесток, как сверчок. Ни в какие дебаты или разговоры при посетителях не встревала. И матушка была ей очень благодарна.
У монашки не было своего дома, как говорят в народе: «Ни кола, ни двора».
Монашка Дарья приносила продукты, что нужны были для пропитания их и в том числе сторожу у ворот, из местной продуктовой лавки. А нужны были только хлеб, мука и сахар. Остальное всё было своим в подворье - это корова, козы, овцы, куры, которые давали молоко, мясо, яйца, без которых вряд ли бы выжили селяне в трудное и тяжкое время.
В небольшом саду росли некоторые фруктовые деревья и кустарники: яблоня, малинник, стелившиеся возле забора ежевика, наперекор смородиновым кустам. Тайком от всех краснели калина и чёрными кистями мотались на кусте, как ёлочные игрушки на зимней ели под Новый год, ягоды черноплодной рябины.
А овощи, как картофель, морковь, свёкла, репа, огурцы и помидоры с капустой распускались весной на грядках. К осени созревали клубни, без которых не мог бы выжить человек.
У матушки с монашкой хватало сил, почти до восьмидесяти лет всё это обихаживать. Кроме этого была в наследство оставлена пасека из восьми ульев батюшкой Парфением.
Как сорняк, росла конопля, из которой готовили прекрасное вкусное масло. Мак, который веселил огород своими красными и алыми цветами и, который был полезен, как лакомство и добавка к печёным пирогам.
Пироги пеклись на все православные праздники, несмотря на беды и несчастья, которые выпадали и выпали, так некстати, на голову матушки Фёклы.
И вот сейчас сидела матушка у палисадника, прищурив свои карие глаза, которые настолько ясно видели и помнили всё. Глаза были столь зоркими, что без проблем попадья вдевала нить в ушко иглы без очков в свои восемьдесят лет.
Она глядела вдаль и ждала.
Лицо было разрисовано морщинами жизни.
Когда-то красавица Фёкла, сейчас уже утратила былую мощь и красоту. Хотя даже, как старушка, она была привлекательна своей былой красотой.
Но прошли годы.
Взглянув на яркое солнце, бывало, промолвит:
- Пора! Пойду в дом. Уж обед грядёт, а там и до ужина недалече. Ещё один раз, взглянув на соломенную крышу, произнесёт с горечью: « Устоит ли до моей смерти?»
Поднявшись тихо со скамьи, так же тихо, как и жила, поплетётся к расписным воротам, которые смастерил Габдулла, где неустанно на цепи ждал её преданный пёс Тризорка. Который, в свою очередь, немедля и недолго думая, тыкался мордой лица своего в её многочисленные юбки и, прыгая на задних лапах, всё норовил лизнуть матушку в лицо, то ли в знак благодарности, то ли в знак недовольства, что он сидит на цепи.

09.04.2018 год,
Крайний Север,
Нагорная.
Фото автора.