Этот лист был большим лишь пока я его не взяла в руки. Он мог уменьшаться, и я просто держалась за его края и то сужала, то тащила обратно и он увеличивался. Он стал в итоге, как самое обычное удостоверение, и я обернула его прозрачной обложкой, как документы, как паспорт... И я его показала хозяевам... они пожали плечами. Они сказали, что я могу его крутить и вертеть, как мне вздумается. Только это экспонат домашнего музея и не следует его оттуда выносить. Я спросила, а кто это и когда получил, и кто пользовался. И что вообще означает эта надпись. Мои старшие друзья улыбнулись и сказали, что я могу попытаться сделать себе такую же штуку, но как пользоваться ею, никто не знает. МОЖЕТ ВСЕ - это похоже на шутку. Их предки и они сами в тинэйджерском возрасте пытались проверить эту фразу, высказывая разные пожелания, например, чтобы на груше выросли ананасы или чтобы прекратилась война (это говорила прабабушка, тогда была первая мировая маггловская война), или чтобы лестница их дома была самооочищающейся, особенно в дождь. Ничего не происходило, совершенно ничего, и этот лист просто хранили, как старинный курьез.
И я оставила эту тему. Моя подруга вообще только сделала большие глаза, когда я попыталась ее подбить на эксперименты с листом. Ей было это неинтересно, она поступила в балетную школу и училась танцевать плие. Она, правда, в один из приятных вечеров, когда тетя играла на рояле мелодию начала семнадцатого века, вынула лист из стекла, растянула его, увеличив, и протанцевала менуэт, а листом действовала,как веером... Это было красиво, и совсем не волшебно.
Прошло года полтора. Я читала роман Дюма и вдруг дочитала до той самой фразы, которая дозволяла сделать все, что угодно, подателю подобного листа, но она звучала более определенно. И я не стану ее повторять, ведь все помнят карт-бланш Ришелье, полученный миледи Винтер и отнятой у нее Атосом. Я кинулась сравнивать фразы. Они были разными, но в обеих был императив. Дюма построил целую интригу на той фразе. Но эта? Мне не хватало знаний. В моей душе укоренилось желание понять эту старинную, загадочную насмешливую формулу "Может всё".
Я нет-нет да возвращалась мысленно к этой старинной шутке. Шутка была магической и не было понятно, сколько в ней доли шутки. Так прошло довольно много времени. Я стала старше, и уже учила французский язык, как вдруг я поняла, что эта фраза имеет двусмысленное толкование. Она относилась не к всемогуществу, это должно было быть как-то гораздо Уже, конкретнее. И я рассмотрела лист получше.
Таинственные символы, изображенные по краям листа, были такими: Гермес в сандалиях, песочные часы, водяные часы (ящик странного вида, вот тогда-то я и узнала, что это - водяные часы), солнечные часы, квадрига коней, парусник, слева и справа были стражники в латах и шлемах, с алебардами, в полную высоту листа, и алебарды их стояли на земле вертикально, были ещё какие-то путы или веревки и рука, разрубающая их (я вспомнила о Гордиевом узле, который разрубил Александр Македонский). Сам текст был напечатан по центру, крупно, четко, и он был разделен напополам нарисованным деревом, раскинувшимся посередине листа, с листьями, цветами, условно нарисованными плодами, с корнями, уходившими в глубь Земли и кроной, задевавшей небесную твердь. В ней были солнце и несколько лун: разные фазы луны, от полной до исчезающего серпика.
И посреди всего этого были ещё и портреты в овальных виньеточных рамочках, а кто на них был нарисован, мне было совершенно неизвестно. Лица были разными, мужскими и женскими, в их серьезных минах мне чудились затаеннные улыбки. Одного я узнала все же: это был двуликий Янус. Много я все же знала в свои одиннадцать лет, но толку...
Прошло ещё некоторое время. После романов Дюма мы с друзьями долго играли в мушкетёров. Играли роли и врагов, и красавиц прошедших времён, и самих весёлых задир с мушкетами и шпагами.
Моя мама по происхождению русская, у нас дома большая русская библиотека. Я никогда не читала взрослых стихов, но вот мне попалась тонкая черная книга с росчерком одной строчной буквы "А", явно много раз читанная. Мама ее любила. Я листала и мне нравилось многое, особенно первые стихи, про "бухты изрезали низкий берег", про "нынче мы камбалу жарить будем", про "мне больше ног моих не надо, пусть превратятся в рыбий хвост". Дальше было про любовь, это было не очень понятно, но зато интересно. Дальше было про китежанку, страшное: "Как ушла одна я от приступа... Обернулась - а дом в огне горит".
Чем дальше к концу книги, тем было непонятнее.
Примечания кое-что объясняли, но на каждое обьяснение иногда надо было страницу объяснений. Книга жила у меня на столе, я была с ней, как щенок, кусающий игрушку то за ногу, то за ухо. Я и теперь не могу сказать, что доросла до нее совсем, что мне все теперь понятно...
И вдруг произошло это.
Это было летом, в каникулы, в конце июня. Книга открылась сама где-то посередине. Там была когда-то закладка, именно там...
Прямо под ноги пулям,
Расталкивая года,
По январям и июлям
Я проберусь туда...
Поэма называлась "Путем всея Земли".
Никто не увидит ранку,
Крик не услышит мой. —
Меня — китежанку,
Позвали домой.
И гнались за мною
Сто тысяч берез,
Стеклянной стеною
Струился мороз.
У давних пожарищ
Обугленный склад.
«Вот пропуск, товарищ,
Пустите назад…»
И воин спокойно
Отводит штык —
Как пышно и знойно
Тот остров возник:
И красная глина,
И яблочный сад…
О, salve, Regina!
Пылает закат.
Это был пропуск. Тогда, еще маленькой, я вложила лист в обложку от удостоверения, и он спокойно уменьшился и лежал там. И ждал?.. меня?
Теперь ждать не могла я. Подруга была в своей балетной школе (это закрытая школа), но я пришла в дом соседей и меня пустили в библиотеку, не удивившись, обменявшись со мной несколькими фразами и оставили в зале, и только принесли тарелку с фруктами для меня.
Лист был на своем месте.
Что надо было делать и как, я не представляла. Удостоверение было маленьким, в жёстком переплете. Центральная фраза была крупной, а все рисунки на уменьшенном в десяток раз листе выглядели,как невразумительные украшения пером.
Я не знала ничего, но у меня тяжело билась в груди эта фраза: Прямо под ноги пулям, расталкивая года, по январям и июлям, я проберусь туда... Я читала стихи вслух, и был вокруг меня туман, начавшийся при словах о стеклянной стене мороза. Я дочитала до слов: Вот пропуск, товарищ. Пустите!!! ...Назад.
И стражники раздвинули алебарды, а за ними отвели ружья братишки в тельняшках. Они меня пропускали.
...Там был ветер, ветер на всем белом свете, а я пришла из лета, из Великобритании, из ее самой защищённой части. Может быть, меня прикрывали магические силы,а скорее всего, пропуск не позволял мне погибнуть в чужом времени.
Я знала о том времени. Там было страшно. Темные ноябрьские сумерки, пронизывающий ветер и темные личности за углом. Я поняла, что здесь легко остаться навсегда - уйти в землю, как корни дерева, что на пропуске.
Запоздалая мысль: так вот почему на французском. Этот лист писали во время какой-то из тогдашних войн, а скорее, во время той, французской, революции. Англия не знает революций и пропусков, и потому никому не пришло в голову использовать этот лист как средство перемещения во времена великих потрясений.
Ко мне направились какие-то в лохмотьях, с блестящим в руках... На мне была хорошая одежда и серьги с цитринами.
- Эх, барышня, шубка белая,
Коли дашь чего, будешь целая...
Какая шубка в июне, просто белая ветровка.
Вечерней порою
Сгущается мгла.
Пусть Гофман со мною
Дойдёт до угла.
Он знает, как гулок
Задушенный крик
И чей в переулок
Забрался двойник.
Ведь это не шутки,
Что двадцать пять лет
Мне видится жуткий
Один силуэт.
«Так, значит, направо?
Вот здесь, за углом?
Спасибо!» — Канава
И маленький дом.
Не знала, что месяц
Во всё посвящён.
С верёвочных лестниц
Срывается он,
Спокойно обходит
Покинутый дом,
Где ночь на исходе
За круглым столом
Гляделась в обломок
Разбитых зеркал
И в груде потёмок
Зарезанный спал.
Они приближаются... Ухмылки, дурные слова, и кругом только чернота мокрой мостовой, темнота стен в разбитой штукатурке да выбитых окон. Выкрикиваю бессвязное:
- Ты лучше бы мимо! Ты лучше б - назад! Хулима, хвалима -
В отеческий сад!
И черный туман расходится так быстро, как будто меня окатили паром из раскрытой двери, и дверь захлопнулась.
Я отсиживалась тогда в библиотеке долго. Мои ноги дрожали, я поняла, что про этот лист никому и никогда говорить не надо.
Потом... Потом приехал отец подруги и я сказала, что этот экспонат требует особого места. Он мне поверил, хотя я ему толком ничего не рассказала. Он понял меня. Он молчит и хранит этот предмет так, что найти его невозможно. Кажется, он сказал о находке моей матери, сказал так, чтобы она не испугалась за меня. Но больше никому.
Надеюсь, госпожа преподаватель, что этот мой рассказ не будет предан огласке.
Потом, вспоминая этот эпизод, я поняла, что пропуск работает и дальше, внутрь и вглубь. Я могла бы прочитать это же стихотворение Ахматовой ещё немного и попала бы и в дореволюционное, и в довоенное время, куда она, Ахматова, и стремилась, создав свое зарифмованное заклинание.
Но у нее не было пропуска. Наверное, не было, а заклинания были, много, но без пропуска они не действовали, как и пропуск без заклинаний. А ведь точно такие же были в русских усадьбах, не могло не быть: столько французских аристократов бежало и в Англию, и в Россию более двухсот лет назад. Да только в России все пожгли в печах, скурили с махоркой.
Что до того листа, то восстановить по памяти рисунки можно, и надпись повторить, и думаю, что подойдёт любой язык. Но нужно то чувство, с которым этот лист создавали. Сознаюсь, что я его когда-нибудь создам.
Конечно, не в то время. В свое. Когда будет этот стук сердца:
- Вот пропуск... Товарищ (слово как выплюнуто)!
Пустите!!!
Назад...
14.03.2020