"Мама, не читай-2", или Счастье, порезанное кусочками (Мемуары)

Эльдар Рязанов

  
«Дайте музыку, скорее музыку, скорее музыку, музыку, всё кувырком!» - эти слова незатейливой песенки 70-х лучше всего характеризуют натуру девочки, девушки, молодой женщины, старательно пытавшейся жить с радостью и удовольствием.
Нечто вроде эпиграфа

Предисловие
         Воспоминания-дубль 2, совершенно бессовестно занявшие место в мозгах не по рангу и заставляющие меня жить почти что в двух мирах одновременно, посвящу последней трети прошлого века и своему поколению, которому эти мемуары могут быть близки. Несмотря на то, что многие из сверстников меня так и не поняли, уже не поймут и никогда не найти нам общего языка, им тоже посвящаю эту книгу. Не было бы их, не было бы многих прозрений. А я, несмотря на все свои пороки, человек благодарный.
Общего, кроме мировоззрения, с огромным количеством людей моего времени, у меня, в сущности, очень много. И даже пусть теперь между нами пролегло нечто куда большее, чем всего лишь расстояние – нас навечно и космически далеко друг от друга развели слишком разные убеждения – но то, что было общим в прошлом, осталось и никуда не денется.  
         Наше детство. Наша юность. Тогдашняя наша страна.
         Когда стану вспоминать иных, игравших важную роль в моей прошлой жизни, а теперь ставших чужими, непонятными, порой опасными, будто с другой планеты существами, то изменю их имена. Если же кто-то по-прежнему милый и близкий, свой-родной, то нечего и прятать хороших людей, правда?
         Если бы эта книжка выходила в печатном варианте, я бы наполнила её огромным количеством ностальгических фотографий из детства и юности, коих теперь можно «нарыть» в сетях неимоверное количество и в созерцание которых я иногда погружаюсь на долгие часы. Это превратилось в особый род душевного мазохизма, потому что вызывает слёзы, боль от потери навсегда, но какое-то сладостное желание этой боли не отпускает, заставляя шмыгать носом и тоннами изводить бумажные салфетки. Изображения Москвы 70-х, наших дворов, тогдашнего быта… улиц, знакомых домов и исторических мест… широких проспектов, не заполненных автомобилями, кособоких скамеечек у беззащитно открытых подъездов… Разумеется, сотни комментариев в интернете к этим фотографиям от так называемых «совкодрочеров», ненавидящих весь мир и сегодняшний день по сравнению с «прекрасным СССР», пропускаю мимо мысленного взора и сознания. У этих людей другая болезнь, не моя. И тоскуем мы о разном. Нам друг друга сроду не понять.
Кто бы мне сказал ещё лет тридцать назад, что я буду плакать над этими картинками! Фыркнула, постучала пальцем по лбу и ни за что не поверила бы.

С ЧЕГО БЫ ЭТО ВСЁ?
Накатывает волнами – до ужаса банально, но именно так. Резкими, сильными волнами израильского Средиземного моря, капризного и не очень приветливого. Местное море умеет хлестать по щекам звонкими пощёчинами, раздражённо, даже зло. А иногда бывает впечатление, что оно плюёт тебе в лицо. Хотя и обидно, но безопасно, если, конечно, не лезть в стихию при волнах больше полутора метров. А если полез, как дурак, тяжёлая махина воды вдруг обрушивается сверху, сбивая с ног и безжалостной силой утягивая на дно, что смертельно опасно и для некоторых заканчивается фатально. Пару раз я попадала под эту беспощадность, и самый кошмар – это когда понимаешь, что больше не можешь дышать. Всё!
Примерно с той же мощью накатывают воспоминания. И в точности так же сбивается дыхание почти до паралича – от неожиданности, от удивительной реальности воспоминаний; кажется, что сходишь с ума, потому что, продолжая пребывать в сегодняшней минуте, всем телом ощущаешь прошлое, затягивающее, растворяющее в себе.
Должен быть особенный момент. Тихо, опущены жалюзи. Чувствую себя расслабленно, возможно, чуть-чуть сонно. Незаметно смежу веки и...
…И вот кажется, что сейчас я, словно в американском кино про путешествия во времени, растворюсь в настоящем, «всосусь» в прошлое и окажусь на московской улице, политой июньским ароматным дождём! И побегу на здоровых и юных ногах. Домой? К себе? Дальше моя фантазия проваливается в черноту, слышны искрящие тормоза, как от аварийной остановки поезда, с противным звуком - дзззззыыыыуууууушшшшшччччч! Потому что непонятно: либо, попавшая туда, юная и здоровая, я обладаю своим нынешним сознанием, знанием и пониманием, и что тогда мне делать со всем этим в молодом теле, рядом с тамошними, тогдашними людьми, глядя на них ещё пока что снизу вверх? Или я – опять та же, какой и была в тот момент, в тех же предлагаемых обстоятельствах, но в таком случае, какой в этом смысл? Всё опять повторится сначала – плохое в том числе. Зачем?
Непонятно. Есть о чём подумать, правда? Шучу, разумеется. Разве кто-то предлагает подобный выбор и есть такая возможность?
«Живите здесь и сейчас, живите в отсеке сегодняшнего дня!» - внушал мудрый Карнеги. Учил-внушал, а выхлоп нулевой. Живу где и когда угодно, только не сейчас.
И я просто погружаюсь в воспоминания…
...Шум листвы за окном – той дачной листвы из Подмосковья, а мне десять лет. Чириканье и крик тамошних птиц – сейчас таких не слышу, в Израиле водятся другие. Стук дятла по дереву. Шум поезда со станции, которая очень далеко, но почему-то поздним вечером всегда слышен перестук колёс – за долгие годы так и не удалось разгадать эту акустическую загадку. И вот опять будто доносится до меня – ту-дух-ту-дух, ту-дух-ту-дух – далеко-далеко, словно из тумана.
Гром и запах майской или июньской грозы. Звяканье трамвая по Вятской улице, куда выходили окна нашей квартиры. Трамвай шумный, звенящий, гремящий, но я была ещё слишком юна, чтобы мне это мешало.
Сумерки, которых совсем нет здесь, на юге. Длинные, мерцающие, завораживающие сумерки средней полосы. Лето... Девичьи грёзы в сумерках.
Отражения в огромных чистых лужах после первых гроз. В них, в обычных лужах, всё вокруг казалось загадочным и волшебным, а я всегда чувствовала себя немного Алисой, которая заглядывает в Зазеркалье. Иногда подолгу смотрела в лужи! Будто ждала чего-то или кого-то – кролика с часами, например. Или киношного перетекания своего тела в Королевство кривых зеркал. Лужи в детстве и юности не раздражали, не мешали, ведь они были частью некоего чуда, которого я всегда ждала.
Я всегда ждала волшебства, веря до последнего… До чего – последнего? Хороший вопрос, но без ответа. Не помню точно, когда я перестала верить и ждать. Нет, речь не о Деде Морозе и Бабе-Яге, мои чудеса (которые для меня безусловно существовали!) – это, к примеру, инопланетяне среди нас, путешествия во времени, встречи через века…
Когда я перестала верить во всё такое? И перестала ли?
Сильнее всего память смакует лето, и ещё конкретнее – дачный период. Вечерние кузнечики, от которых можно оглохнуть. А во время захода солнца вместе с наступающей темнотой, с музыкой, доносящийся из чужого магнитофона или радио, отчего-то приходит ощущение огромности жизни и нетерпеливое ожидание чудес, которые судьба мне приготовила и непременно подарит. Какой громадной казалась будущая жизнь, каким таинственным и удивительным представлялся мир!
«Лето, лето, лето, лето твоих рук, твоих глаз – па-пам! Па-па-па-пам!» - надрывался на чьей-то даче магнитофон: им там, наверное, было громко, они танцевали, но для меня звук за несколько сот метров от субботней подмосковной вечеринки был тихим, нормальным для того, чтобы прикрыть глаза, тихонько подпевать и мечтать о тех руках и глазах.
Всё это тривиально. Через такое проходит любой человек, и, возможно, каждого однажды настигают волны воспоминаний – до деталей, до маленьких нюансов, до запахов и, казалось бы, совершенно незаметных и пустяковых звуков вроде щелчка выключателя в комнате на даче. На веранде звук совсем другой, потому что там установлен выключатель иной системы: мягкий поворот пумпочки из вертикального положения в горизонтальное. До ощущений в пальцах помню. Поворачиваешь эту пумпочку, чтобы ложиться спать, и будто в театре переключается освещение сцены при смене декораций: помещение наполняется электрическим светом от уличного фонаря. Этот свет всегда казался немного пугающим. Приятно пугающим, как будто смотришь страшный японский мультфильм «Корабль-призрак». Я плотно задёргивала занавески, но они были слишком тонкие, электрический свет пробивал жалкую защиту. Сейчас ни за что не уснула бы – не от страха, просто слишком светло! Теперь даже в темноте приходится надевать специальную повязку на глаза. А тогда... Сон приходил быстро, был крепок, сладок и казался очень коротким: только закрыла глаза – опа! – а уже утро, бушует солнце, заливаются птицы.
Банально? У всех есть подобные воспоминания про лето, про дачу, да? Но ведь лишь своё собственное ёкает в груди, только тобой пережитое, только твоё! В то же время у людей одного поколения есть много общего, и по этой причине любые мемуары авторов твоих лет имеют огромную ценность, ибо каждый, читая, испытывает радость узнавания. Вспоминая при этом своё, ты прикасаешься к общему, что и делает прошлое не просто прошедшим временем, а нашим временем. Может, последним объединяющим нас фактором.
Больше между нами нет ничего общего и уже никогда не будет. Огромная трещина разделения человечества на два (три, четыре) подвида, имеющих не просто разные базовые установки и убеждения, но даже разные инстинкты (надеюсь, читающие это учёные мужи будут снисходительны ко мне), прошла и по моему поколению тоже. Ещё как хрястнуло.
Но сейчас не об этом.
Лучше о том, о чём вспоминая вместе, мы точно не передерёмся вусмерть, а наоборот – хотя бы на время примиримся и увидим своих бывших друзей-приятелей дорогими нам людьми из далёкого прошлого. А потом расстанемся навсегда, уйдя на противоположные стороны баррикад.
Из нашего общего… Запах книг, превращавших любой будний день в маленький праздник. Вы помните запах книг? Вернее, запахи, ведь книжки так по-разному пахли.
Например, изданные давно, в 50-60-е годы: у них был особенный пряный аромат, ассоциировавшийся для меня с чем-то незнакомым, совсем новым, но очень значимым, о чём я узнаю при чтении. До замирания сердца любопытно! Книжки 70-х годов издания – новенькие, яркие, пахли иначе. «Будет клёво!» - вот так я назвала бы тот запах. Или «Ожидание приключения». Переводные книги – фантастика, детективы – всегда имели нотку горчинки порочного западного парфюма. И так далее. Я всегда нюхала книги – обложку и странички отдельно. Жмурилась, получая от этого почти животное удовольствие.
Мне не нужна была общественная библиотека (в доме было огромное количество книг), но в первом классе нас всех строем повели туда (теперь я понимаю, что правильно сделали), велели записаться и что-нибудь выбрать почитать. Вы помните запах тех библиотек? Я бы сейчас год жизни отдала, лишь бы попасть на аттракцион: «Запахи книг разных эпох. Запах районных библиотек».
Недавно довелось понюхать книжку из моих ранних лет. У меня закружилась голова и горячо брызнули слёзы: книжка пахла детством.
Мои детские книжки! Помню каждую на ощупь.
Всё чаще замечаю, что мои глаза становятся совершенно мокрыми после накативших волн памяти. И в носу как-то простудно. Правильно: большие волны – это морская вода, должно быть мокро и солоно.
Интересно, почему в определённом возрасте за …сят (в «сятном» возрасте) начинается обострение воспоминаний? Почему всплывают мельчайшие детали и подробности прошлого, от которых охаешь и закрываешь лицо ладонями? Сорок лет не думала, не помнила, и вдруг... Наверное, слишком долго мы живём, нам уже, по мнению матери-природы, нечего тут делать, только чужое место занимаем, вот она и морочит нам голову дурацкими мыслями – дразнит, издевается, сживает со свету.
Для особо чувствительных читателей: это была шутка.
Не знаю, как у других, но рискну предположить, почему со мной так случилось. В социальных сетях или в разговорах с друзьями меня вдруг поймали на том, что я часто стала говорить о прошлом, вспоминая разные моменты жизни с неожиданной нежностью и любовью. И это после всего мною написанного? «А что случилось, Рина, откуда вдруг ностальгия, неужели тебе хочется вернуться ТУДА – в совок и твоё невесёлое прошлое?»
Законное недоумение, когда знаешь, каким было это самое прошлое и что оно сделало со мной.
Задумалась. Поняла. Попыталась объяснять, но что-то у меня не очень ловко это вышло. Трудная задача оказалась – оправдаться за внезапную нежность к нелюбимому былому. Рискну ещё раз.

РАЗБОР ЗАВАЛОВ

Это случилось в мои сорок с большим гаком. Прежде не было ничего похожего: я не любила вспоминать ни прошлое, ни детство с юностью, ни их приметы. Более того: старательно вымарывала из памяти, не разрешала себе погружаться в воспоминания, потому что любая картинка "оттуда" тянула за собой какую-нибудь боль. И неслабую такую, мешающую жить боль. Так зачем заниматься мазохизмом?
Не любила вспоминать школу и с бывшими одноклассниками бежала от этих разговоров. Бежала даже от самих компаний, не очень-то стараясь поддерживать отношения с детством и юностью через приятелей из прошлого. Сами того не желая, они причиняли мне боль.
Прошлое находилось под жёстким запретом самоцензуры. Почти до собственного полувекового юбилея детство, отрочество и юность были в моей памяти персонами нон-грата. Не любила думать о них.
А потом написала книгу. Вторую, третью («Мама, не читай», «Дочка, не пиши!», «Дневник моего страха»). Раскрылась и выговорилась, сто тысяч раз обсудив всё с друзьями по несчастью, а, главное, с моим мужем. И будто тонны гноя из меня вышли!
На это понадобилось несколько лет, иногда мучительных, изматывающих периодов. Были потоки слёз, десятки бессонных ночей и изводивших кошмаров, если удавалось уснуть, и тысячи гигабайтов (или чего там?) исписанных в Ворде страниц, сотни тысяч слов.
Именно после этого всё изменилось: будто отбросили тяжеленный, грязный, пропахший тленом и плесенью занавес, открыв далёкое прошлое совершенно по-новому и позволив мне, наконец, увидеть в нём множество и прекрасного, и милого, и трогательного – того, что там было. Было! Того, что приносило радость и помогало любить жизнь.
Внезапно пришло неожиданное, удивительное понимание: в детстве и юности мною были прожиты сразу две полужизни: одна – весёлого, оптимистичного, активного ребёнка, умеющего радоваться мелочам, жадно познающего мир и стремящегося ко всё большему познанию, и ещё одна – насмерть перепуганной и повязанной по рукам и ногам девочки, до обморока боящейся плохого отношения самых близких и обожаемых людей. Я понятия не имела, как это совместить.
Детско-юношеское счастье жило во мне отдельно от страха и тоски. Между ними будто бы стояла перегородка, не дававшая им пересекаться и сталкиваться.
Однако враги мои – страх и тоска – оказались сильнее, они победили, разрушив хилую загородку, и на долгие годы загнали всё хорошее и радостное в такие дебри подсознания, что я про них просто начисто забыла! Прошлое – слово и понятие – отзывалось лишь болью и страхом.
Но стоило этих врагов раскидать, пусть даже спустя целую эпоху, как затоптанное в пыль и прах былое вышло на первый план, оказалось целым и невредимым. Я всё вспомнила, всплакнула и... научилась радоваться детским воспоминаниям, как любой нормальный человек. И теперь мне ничто не мешает.
Страхи и боль побеждены. Осталась лишь печаль осознания: я могла быть счастлива тогда в полной мере, несмотря на совок и тиранию, коммунизм и убожество. Могла бы! Такова была моя натура, меня очень многое радовало и даже приводило в восторг (я это вспомнила). Если бы не домашний дурдом, если бы рядом жили умные взрослые, если бы было побольше юмора с иронией, поменьше пафосной дури с провинциально-актёрским заламыванием рук, но самое главное – если бы было мудрое (хорошо, не мудрое, просто умное) родительское отношение к ребёнку, всё сложилось бы в моей жизни по-другому. Но мудрости взрослых не существовало в том моём детском бытии в принципе, а ребёнок (я) не был любимым. Невозможное было невозможным, всё логично.
Зато теперь, спустя миллион лет, я могу радоваться, думая о прошлом, предаваться приятным, а не мучительным воспоминаниям. И ещё фантазировать, как иначе могла бы пойти моя жизнь – даже в условиях того же «совка» и тех же правил игры, но с некоторыми важными изменениями в моём личном мире и, соответственно, в сознании, в душе.
Так хотела бы я попасть туда, в прошлое? А вот да. Только непременно с нынешним пониманием, с сегодняшним отношением ко всему. В этом случае меня не пугает совок, дефицит и прочая коммунистическая гадость. Дайте мне те мои годы, мои силы, мою натуру, уберите от меня фактор родителей-идиотов, и я, обещаю, что проживу счастливую, наполненную жизнь! Совсем иначе проживу. Даже при Брежневе и «развитом социализме». Буду очень счастлива!
Потому что родилась для счастья и созидания, разрывалась от жажды жизни, желания познать мир и сделать его лучше, непременно оставив свой след на этой планете. Старалась жить "на полную катушку". Мне просто не дали это сделать, обрезав крылья и сломав хребет – слишком рано, я не успела окрепнуть, защититься и убежать, исчезнуть, взлетев.
Любопытно, хоть кому-нибудь близко, понятно описанное мной? Без ответа пока что ощущаю себя в странном одиночестве.
Иногда развлекаюсь просмотром в интернете изображений со спутников: разглядываю те места, которые приносит волнами памяти. Вижу, какие они теперь. Часто уже совсем другие, всё изменилось, картинка для меня ни о чём. Но иногда вдруг до боли в сердце – вот же оно, то самое место! Такое же в точности, каким было тогда.
Может, нынче ночью мне опять приснится прошлое - "улучшенное, исправленное" – теперь оно часто приходит по ночам в моё сознание и зачем-то показывает вариант, «как всё могло бы быть». И потрясающе, и жестоко одновременно.
Сегодня были большие, очень большие волны. Штормило...

Детские страшилки помните? «На заброшенном чердаке чёрного-чёрного дома находилась чёрная-пречёрная комната, в которой хранилась чёрная-чёрная шкатулка. Эту чёрную шкатулку нельзя было открывать никогда, потому что в ней лежало…» Лежало, разумеется, что-то чудовищное, такое, от чего схватывает живот и бросает в дрожь. Например, отрезанная рука или лучше – голова.
         А в хичкоковском фильме в момент открывания шкатулки истерично, взрывая мозг, верещат скрипки, и полицейской сиреной визжит женщина.
         …И жизнь давно уже не была таким уж чёрным-чёрным домом, и чердак не заброшенный, а вполне обихоженный. Но шкатулка с запертым внутри ужасом всё-таки существовала. Она стояла в самом дальнем и тёмном углу, куда не мог достать ни единый луч света, прикрытая пледом, одеялом, подушкой и, чтоб уж наверняка, парочкой старых тяжёлых шуб. Дабы ни-ни – даже мысли не возникало добраться и открыть.
А хранилось в шкатулке далёкое прошлое – детство и ранняя юность. Я боялась их тревожить.
         В шкатулочке всё было навалено вперемешку: хорошее, плохое, страшное, весёлое, ужасное. Одно с другим перепуталось и запуталось, как бывает с украшениями у нерадивой хозяюшки, нечасто приводящей в порядок свои сокровища: янтарь намертво сцепляется с кораллами, гранатовые бусы завязываются в морские узлы с серебряными браслетиками, а золотые изящные цепочки превращаются в одну толстую, устрашающего вида цепуру голдовую, будто только что снятую с бычьей шеи братка. Когда сие непотребство обнаруживается, нужны серьёзные усилия и время, чтобы всё размотать-распутать, привести в божеский вид, правильно разложить и снова пользоваться.
         Именно так обстояло дело с прошлым. Интересно ещё и то, что счастье, нормальное детское счастье, оказалось «испорченным»: оно раскокалось на десятки небольших кусочков, и его осколки из шкатулки пришлось собирать аккуратно и не торопясь, так как при неосторожном обращении куски стекла до крови резали пальцы. Счастье резало до крови? О, ещё как! Вдруг пришедшее будто бы из ниоткуда воспоминание о чём-то милом и греющем, казалось, навсегда забытое, вспарывало душу, и начинала литься кровь. Вместе со слезами.
Потому что не надо было забывать, потому что не надо было прятать от себя на полвека! Но когда я так делала – запрятывала, запихивала, уминала и накрывала сверху, стоял вопрос тогдашнего выживания. Наверное, у меня не было выбора.
Пока не вывалила всё спрятанное на/за долгие десятилетия наружу, не распутала, не размотала, не разложила аккуратно, отделив драгоценное от дешёвки, пластик от золота и сломанное от целого, пока не получила кучу порезов и не перебинтовала раненые места, тема детства и юности была табуирована. Будто их – детства, юности – вообще не существовало. Будто жизнь началась примерно лет с двадцати двух, когда родилась дочь. Да и то не в полной мере началась: тогда я всего лишь стала чуточку прозревать, как десятидневный котёнок. А до этого… Что было до этого?
         Категорически не хотелось думать и ворошить, потому нарочно забыла всё. Отличный был фильм лет тридцать назад под названием «Вспомнить всё», моё же личное кино называлось «Забыть всё».
         Вернее, сделать вид, что забыла. Ведь через процедуру лоботомии я не проходила. Значит, куда бы делись воспоминания, как бы они аннигилировались, с какой стати? Прошлое существовало рядом и внутри, иногда взрываясь непонятными эмоциональными срывами или регулярно проявляясь всё более мучительными болячками.
         А потом случилась Встреча, Любовь. И возлюбленный оказался самым неравнодушным и глубоким в мире человеком (принцем), увидевшим, что есть нечто неправильное и ужасное, мучающее его любимую (дракон). И он испугался, что может её, то есть меня потерять, когда объективно оценил бездну страха и отчаяния, наблюдая за моими отношениями с родными и всё сильнее осознавая, настолько дело плохо, а болезнь запущена. Надо было принимать меры и спасать меня, спасать нашу жизнь, вытаскивать меня из… Из чего? Он ещё не знал. И откуда бы знал? Я ему ничего не говорила.
         Это он меня разговорил, заставил говорить, силой и даже грубо содрал скотч с моего рта. Ещё до врачей, до всех психологов и психиатров. Помню, как однажды, после очередных его упорных попыток достучаться до меня и заставить рассказывать, я почувствовала, будто внутри лопается гнойный пузырь: стало больно, горячо, я почти закричала… и заговорила. И говорила, и говорила, а он слушал несколько дней – с перерывами на еду и сон.
         И когда удалось пройти через катарсис, разобраться со всем, что составляло гадкую часть содержимого шкатулки, вскрыть свой личный ящичек Пандоры и трясущимися руками перебрать всё в нём завалявшееся, назвав каждую вещь (событие, случай, происшествие) по имени и разглядев их суть, шкатулка перестала быть запрещённым и убранным в дальний угол чердака предметом. Она заняла своё законное место в моей комнате, как полноправный член обстановки. Нет, даже, пожалуй, намного более важный: ведь в ней хранились важнейшие события, всё плохое и хорошее, что со мной случилось пока что за боˊльшую часть жизни.
         Годы и десятилетия со мной будто не было огромной части меня самой, словно первую треть жизни я провела в коме или анабиозе. Но это не так. Оказывается, вовсе нет! Теперь я могла с любовью и с ностальгией разглядывать артефакты памяти, научившись вспоминать детали, мелочи, сумев реконструировать былые чувства и ощущения, так долго и несправедливо пылившиеся под замком.
          В таком режиме можно было дожить до самого конца. Вполне. Мне кажется, подобным образом живёт огромное количество людей, однажды принявших решение запереть своё прошлое и боль в темницу, подальше от глаз. И доживают до преклонных лет, смиряясь с тем, что значительной части их жизни, их души, будто бы нет. Они заполняют чем-то эти пустоты – придумками, ложью, чужими воспоминаниями, мифами и таким образом анестезируют себя.
         Если это не мешает им жить счастливо и спокойно, то и ладно. Если прошлое не настигает и не бьёт с ноги в пах, то и хорошо. Увы, у меня так не получилось.
         Прошлое – не что-то абстрактное и не последовательная совокупность событий. То есть, и это тоже, но, прежде всего, оно состоит из людей. И если люди в жизни остались на своих местах, если не поменялась массовка твоей реальности, то, значит, и прошлое с тобой рядом в полной мере. Ты можешь держать под замком конкретные события, случаи и чьи-то поступки, стараясь не помнить о них и не думать, но рядом продолжают находиться те, кто эти поступки совершил. И они, люди, не изменились. Они те же, такие же и между вами происходит всё то же, да и прошлое никуда не делось, как его ни прячь, ни упихивай в потайное место. Оно существует, его не отменить.
Поэтому муки продолжаются. И вы готовите новые шкатулки, куда уберёте под замок воспоминания за очередное десятилетие, чтобы закинуть на чердак и сделать вид, что «ничего такого» не было, и станете жить, как ни в чём ни бывало. Аллилуйя, если получается! И дай бог вам здоровья, особенно психического.
         Не мой вариант. Что-то внутри меня ржавело, перекашивалось, ломалось, и пишу это не ради красного словца: здоровье подводило всё больше, чаще и сильнее. В основном именно по этой причине пришлось разбираться с прошлым.
         Разобрались. Вскрыли шкатулку. И, помимо плохого, обнаружили там много замечательных вещей, незаслуженно забытых и заброшенных.
О них и хочу написать – ради справедливости, для равновесия, по-честному. Но это вовсе не означает, что я намерена сотворить сборник благостных и святочных рассказов про детство и отрочество. Нет! Просто на сей раз попробую посмотреть на картинку со всех сторон, объективно, не выборочно складывая пазлы прошлого, оставляя при этом незаполненные пустоты, дыры и, возможно, этим вызывая недоумение читателей, а закончить картинку полностью. В 3D, как сказали бы про кино. Объёмно, объективно. Теперь должно получиться!
         Никаких новых событий не предвидится – было бы смешно надеяться, что в прошлом возникнут новые события, правда? Снова вспоминаю старое, но будто смотрю тот же самый фильм, снятый «с другой камеры» и для иных целей. Теперь главное – воспоминания о радости, разбитой на осколки горестями, а события, бывшие основными в прошлых мемуарах – фон, без которого никак не обойтись.
         Попробую…

                      ОЧЕНЬ ДЛИННАЯ ЖИЗНЬ: МОЙ ДОМ, НАЧАЛО 70-Х
         С чего же начать? Впрочем, нет для меня такого вопроса. Точка отсчёта, начало начал, ручеёк, обещающий огромную реку – крохотная часть жизни, прошедшая в Моём Доме. Всего лишь восемь лет. Восемь! Период, который во взрослости проскакивает, как самый короткий перегон в метро, пролетает неделей, вихрем; через восемь лет после какого-то события, о котором вдруг вспомнилось, поражённо замираешь и ахаешь: как это – восемь лет прошло, вы что? Это же случилось вчера, ну, в крайнем случае, месяц назад! И то не кокетство, не притворство – именно так ощущаешь и не можешь прийти в себя от удивления и ужаса скоротечности времени.
         Но восемь лет, проведённые в Останкине – с моих трёх до одиннадцати – большая, длинная и важная жизнь. И вспоминается она, как минимум, Эпохой.
         Все линии моей судьбы (наверное, отображённые на ладони, как утверждают хироманты) тянутся именно оттуда, из той точки, из тех лет. Из того самого Моего Дома, который я до сих пор слишком часто вижу во сне.
         Надо попытаться разглядеть на ладонях моё Останкино, его не может не быть на этой карте Судьбы.                  
Наступает ночь, я закрываю глаза, но ещё долго не усну. Мысленно переношусь в прошлое, туда, в Мой Дом. И вот я уже рядом с хлипенькой, почти фанерной входной дверкой с одним замком – я вошла, достав ключик из-под входного коврика. И, видимо, как Алиса, откусившая от запретного пирожка, тут же начала уменьшаться в размерах. К примеру, справа от меня находится настенная вешалка с немногочисленными пальто и куртками, наверху которой, на «шляпном» месте, навалены шарфы, перчатки и береты. И теперь я не могу просто так дотянуться до них, рост не позволяет, нужно тащить из кухни табуретку. Шаткую белую табуреточку с деревянными круглыми, весьма ненадёжными ножками. Но под моим весом не развалится, мне в самый раз! Впрочем, зачем мне лезть за шарфами? Я не собираюсь сейчас играть или танцевать.
Двигаюсь по коридору с розово-голубыми квадратами линолеума. Иду тихонько, неспешно, старательно вспоминая все детали и предметы, что находились там, заглядываю в комнаты, захожу в них. Прикасаюсь к дивану, креслам, пальцами вспоминая ощущения чуть колючей ткани. И всё вдруг так ясно оживает картинкой и знакомо ощущается моими дрожащими от волнения руками! До трепета внутри и быстро намокающих закрытых глаз. Конечно, глаза закрыты, я же путешествую внутри своего сознания, брожу где-то по извилинам мозга.
И вдруг – бац! «Белое пятно». Не могу никак сообразить, на чём стоял телевизор или что громоздилось у этой стены, какой предмет мебели, ведь что-то тут точно было! Словно слепну на мгновение. Немного расстраиваюсь. Продолжаю путешествие. Ага, а вот этот комодик отлично помню – пальцы помнят ощущения. Да, чувствую – та самая трещина от ручки вниз и вбок. И вдруг опять – бац! – очередное белое пятно. Да что ж такое, ведь хочется «увидеть» всё до последней мелочи! Зато узоры обоев помнятся великолепно! Любуюсь на обои. Было бы на что любоваться, но дело не в этом. Любуюсь.
В точности так же я нередко путешествую по дому на Бутырской или по даче и всей её округе. С этими воспоминаниями-видениями легче, проще, помнится яснее – я же была постарше.
Кстати, виртуально «бывая» в останкинской квартире, пытаюсь мысленно изменить её масштаб, а также размеры предметов, сделав их реальными: я ведь жила там с трёх лет, наверняка в памяти всё запечатлелось намного крупнее, чем оно было на самом деле. Например, помню, что в красное кресло (из набора диван плюс два) я могла спокойно влезть с ногами и вертеться-шебуршиться в нём как угодно, читая книжки или разглядывая альбомы с репродукциями. А они, кресла, родом из 60-х, когда производилась модная мебель – нарочито маленькая и хрупкая. И диван-то был совсем небольшой, раз вольготно располагался в маленькой комнате, где ещё «жил» шкаф для одежды, телевизор, стоявший на чём-то, два креслица и что-то ещё, не помню. Комната же была метров двенадцать, не больше. Напрашивается вывод: мебель мелкая. И я была мелкой. Всё верно: тогда деревья были большими.
         Как же я любила Мой Дом! Много позже осознала, что речь об убогой хрущовке-двушке, двадцать восемь квадратов. Пятый этаж без лифта и мусоропровода ребёнка ничем не смущали, что очевидно, но объективно говоря – ужас же. Понимание пришло потом-потом.
В снах до сих пор вижу именно ту квартирку. Иногда почему-то переделанную во что-то трудно узнаваемое, с евроремонтом, или наоборот – в элегантном антикварном исполнении. И снится, и снится… Те две комнатки, крохотная кухня пяти метров, оранжевый балкончик.
         Мой Дом был большой и удивительный, вот так! В нём жили все сказки, которые я знала – они прятались в виниловых дисках, в книжках, в телевизоре. Ну, страшное обитало под кроватями, разумеется, а иногда шевелилось за шторами. Добрые волшебницы и феи нередко постукивали тонкими пальчиками в окно снаружи, пролетая мимо.
Дома можно было строить шалаш из стола и одеяла, а посреди большой комнаты сердитым и толстым, но нестрашным чудовищем громоздилось огромное (для меня маленькой) кресло-кровать, которое годилось для лазанья по нему, как по дереву. В коридоре, в «маминой тумбочке», жили несметные сокровища: бусы, клипсы и пара колец. Счастье, что мама ничего этого не носила! Сокровища полностью принадлежали мне для игр.
         Самой большой радостью было остаться дома одной – в те годы маленьких детей часто оставляли одних, это не запрещалось законом, никто ничего не боялся. Это глупо, ну да бог с ним, таков был уклад жизни – и всё тут.                                  
Вот я и одна, вся квартира принадлежала мне, и начиналась Большая Игра – в принцесс и цыганок. Места для игры было навалом – целых две комнаты, коридор и кухонька. На голову надевались колготки, «ноги» которых изображали две длинные косы, на шею вешались бусы, на талию цеплялся платок, вытащенный из груды невнятного тряпья, комом лежавшем на дне перекошенного шкафа, и случалось чудо, и длилось чудо. Пока не придут взрослые.
         Ничего особенного, обычное, нормальное девчачье дошкольное детство. Безмятежное, если бы не одно «но». Детский сад. Я его терпеть не могла, но до школы отходила туда, как солдат на службу, раз положено.
         По утрам мне до слёз не хотелось идти в садик, что не обсуждалось, понятное дело. «До слёз» в данном случае – фигура речи. Я не плакала по этому поводу, молча глотала свою горечь и не докучала родителям. Впрочем, в саду быстро успокаивалась и становилась, между прочим, вопреки всякой логике, одной из заводил и активной девочкой. Как так? Сей феномен мне до сих пор не очень понятен. Я бы хотела оставаться дома с игрушками и своими фантазиями, но в садике была абсолютно адаптирована и из «ведущих». Удивительно! Теперь, накачанная большим количеством знаний о психологии, нахожу объяснения. Если спорю чушь, пусть старшие товарищи меня поправят. Мне думается так…
Нынче я – абсолютный интроверт, чурающаяся толпы и незнакомцев, старательно избегающая компаний и любого скопления людей, ненавидящая повышенное к себе внимание. В детстве же была, по моим воспоминаниям, именно тем ребёнком, что изо всех сил старается обратить на себя внимание, лезет на сцену, стремится в лидеры, таки становится лидером и ещё любит покомандовать.
         Всё куда сложнее, чем простая схема. Во мне с малолетства уживалось и то, и другое. Возможно, порой одно боролось с другим. Просто в зависимости от условий, настроения и состояния здоровья могло побеждать либо такое начало, либо прямо противоположное. Казалось бы, налицо некий внутренний раздрай. Или наоборот: это было чуть ли ни благословением, ведь мироздание подарило мне талант быть счастливой и чувствовать себя комфортно при любом раскладе – и в одиночестве, и среди людей.
         Сейчас экстраверсия утеряна окончательно и бесповоротно, общаться со мной реально лишь виртуально, где я вполне могу это делать довольно активно, потому что писать – моя стихия. Но физически меня в таком общении нет (если не считать работу мозга). И это главное. С приложением к общению всей тушки ничего не получится: я уйду от физического контакта ногами и быстро. Итак, скорее всего, жила-была маленькая Катя – счастливейший амбиверт, тот, кто всегда найдёт радость: и в одиночестве, и в коллективе.                                                
         И всё же идти по утрам в сад мне адски не хотелось! Манила перспектива играть одной в свои собственные игры и игрушки, не жить по расписанию и ловить кайф от Моего Дома, любимого!
         Уже много позже, через годы, настигло удивление: почему, зачем меня отдали в детский сад? Мама же не ходила на работу! Стало обидно. Сначала мне объяснили, что мама работала дома. На долгое время такое объяснение прокатило. Но когда мне самой довелось долго работать фрилансером, воспитывая маленькую дочь, то я поняла, что это вполне совместимые вещи и без всякого детского сада. Тем более, при былой, мягко говоря, щадящей рабочей нагрузке моей матери. Просто ей было удобнее, ей так хотелось, я никогда не была приоритетом в её мире, в её делах, мыслях и потребностях. Если можно было от меня безболезненно избавиться, то так и тому и быть.
         Зато меня не водили в садик по субботам! Мама гордилась этим и всем рассказывала, как они «жалеют ребёнка». Я радовалась, какие у меня добрые родители. Почти все другие дети и субботу проводили в казённом заведении, как же мне их было жалко! Чуть повзрослев, и эту загадку разгадала: жалели мама с папой исключительно себя. У отца по субботам был выходной, ему хотелось поспать подольше, а ведь именно он всегда отводил меня в садик, после чего ехал на службу. В субботнее утро никому из родителей этот геморрой не был нужен. Вот и всё. А у других детей в те годы, кстати, многие и папы, и мамы работали по субботним дням.
         Нет у меня особенно хороших воспоминаний о детсаде, не любила я его. Особенно за то, что битых два с половиной часа должна была мучиться в постели – я не могла спать днем. Кажется, всего лишь раз мне удалось внезапно уснуть в садике. Помню, очень удивилась, проснувшись. Мечтала о школе, как о спасении от дневного кошмара лежания в кровати.
         Но тех огромных снеговиков, которых нам лепили воспитательницы, не могу забыть! Они приводили меня в экстатический восторг! У них были по- особенному сделаны глаза и рот: использовалась какая-то краска, очень яркая и стойкая, ей ничего не делалось на морозе. Такое впечатление, что это была специальная краска для льда. Снеговикам делали огромные круглые тёмные глаза и улыбающийся красный рот. Большие снеговики, просто гигантские! Ужасно любопытно, какого же роста они были на самом деле?
И что же была за краска, так манившая, притягивавшая меня, почему-то казавшаяся волшебной. Нам её не давали даже поиграть. А я помню капли от неё на белом снегу и как я смотрю, не отрываясь, на застывание ярко-синего чуда в виде огромных, жирных капель. Синими были глазищи снеговика.
Зима в детском саду, пожалуй, была не так уж плоха. Тем более, что к Новому году всегда устраивались представления, для которых нам выдавали костюмы, а однажды меня, как самую активную, читающую и, видимо, развитую девочку, сделали Снегурочкой! Это было такое счастье, возможно, первое в моей жизни. Только парик Снегурочкин ужасно кололся (он был изготовлен из серебристого «дождика»), а потому Снегурочка постоянно чесала голову, будто у неё вошки. Обувью Снегурке послужили белые ботиночки для коньков: ботинки уже купили, коньки ещё не приделали. Повезло. Потому что белой зимней обуви маленького размера в детском садике не смогли отыскать, а у нас дома сроду такого не водилось. Вариант с босоножками не проходил…
Эх, детский сад! Пожалуй, если бы меня не заставляли днём спать и не подавали иногда гадкую еду, может, мы и подружились бы с тобой. Впрочем, с едой тоже не однозначно: я любила манную кашу, посредине которой аппетитно таял квадратный кусочек сливочного масла, обожала картофельное пюре с таким же квадратиком, а уж изредка подаваемая на завтрак тёртая морковка с сахаром вообще вспоминается изысканным десертом – я аж жмурилась и с наслаждением лопала! Не всё так однозначно плохо было с едой. Дневной сон – вот это враг-вражина, безусловный и ненавистный!
У нас не было воспиталок-садисток. Дуры были, как сейчас вспоминаю. Но не злобные.
- Личность неприкосновенна! – подняв палец вверх внушала мне одна из них. Будучи дежурной по сбору игрушек перед дневным сном, я стукнула девочку-вредину, которая строила мне рожицы, вертела попой и дразнила: «Не отдам куклу! Не отдам!» Я же была преисполнена важностью своей миссии надзирательницы за порядком, чувствовала большую ответственность и ужасно разгневалась на подобное неповиновение властям. Ну и… О, как орала та вредина! Неужели ей было так больно?
Меня наказали. Заставили накрывать столы перед полдником (как я была рада, что меня, неспящую и, как обычно, извертевшуюся под одеялом, подняли раньше для этой цели). Я с удовольствием «хозяйничала», нацепив, как положено, передничек.
А потом воспитательница решила со мной серьёзно побеседовать. Говорила она долго, я её плохо слушала, потому что мне всё давно стало ясно: бить никого нельзя даже если есть, за что. Да поняла я, поняла! Но лекция была внушительной и закончилась фразой «Запомни: личность неприкосновенна!» Ух ты! Мне так понравились эти слова, показались такими красивыми, потому что взрослыми, и я мысленно их повторила пару раз, чтобы не забыть ни в коем случае.
- Ты всё усвоила? – строго полюбопытствовала воспитательница.
Я очень убедительно кивнула и ещё разок молча попробовала на вкус удивительную фразу «личность неприкосновенна». Вот так на всю жизнь и запомнила, и, видимо, усвоила. Странная какая-то была воспитательница: во-первых, явно чему-то не тому учила советских детей, во-вторых, неужели она всерьёз полагала, что девчонка всё поняла про личность? В пять лет? Кажется, я ещё слово «личность» не вполне понимала. А тут ещё и «неприкосновенна»…

РАДОСТИ И ВОСТОРГИ
         Зато Мой Дом был чистой беспримесной радостью!
Например, если поговорить… ну, скажем, о виниловых пластинках, то, будь я поэтом, написала бы благодарственную оду на многих страницах о моих глампластинках, которые покупал папа. Какое же спасибо ему за это!
«Хмуриться не надо, Ла-а-ада! Хмуриться не надо, Ла-а-ада! Для меня твой смех награ-а-ада, Ла-да!» Смутные воспоминания щенячьего восторга от этой песни. И ещё от «Как хорошо быть генералом!». И от «В нашем доме поселился замечательный сосед». Это то время, когда всё вокруг ещё очень большое, взрослые такие огромные, а я пока не умею обращаться ни с проигрывателем, ни с мягкими белыми пластиночками из «Кругозора» - всё это делает папа. Я только слушаю, изо всех сил подпеваю и подтанцовываю, чем часто веселю взрослых. Рассказывали, как года в четыре я распевала «Как тепель не веселиться, не глустить от лазных бед…»
Понятное дело, те пластинки покупались не для меня. Но я их обожала.
Чуть позже «фанатела» от «Бременских музыкантов» - вот это уже было подарено лично мне. Так получилось, что сначала я познакомилась с аудиовариантом, а мультфильм увидела позже. «Музыкантов» на проигрыватель научилась ставить сама, безбожно царапая звукоснимателем чёрный винил.
Сказки, в основном музыкальные, воспитывали и развивали мою природную музыкальность и уносили в фантазиях далеко и надолго. Я с наслаждением заигрывалась под чуть шипящие звуки винилового чуда из радиолы под названием, кажется, «Латвия», и нехотя выходила из образа. Уже игра давно закончена, уже все взрослые дома, меня зовут ужинать, а я всё ещё где-то в сказочной стране. И потому прихожу за стол немного таинственной принцессой. Правда, этого никто не замечает.                    
С каким умилением много-много лет спустя увидела то же самое в подрастающей дочке, выходившей из своей комнаты на зов к обеду в украшениях и нарядах, но, главное, с «выраженьем на лице»: она была кем угодно, но только не шестилетней Алиской, в её голосе сквозили взрослые интонации, она смотрела на меня сквозь полуприкрытые глаза, чуть презрительно, ведь она – Королева, а я мешаю.
Ещё до того, как сама стала читать книги, я научилась обращаться с пластинками и слушать сказки, полностью погружаясь в мир звуков – мне не нужен был видеоряд. Я всё себе представляла настолько ясно и ярко, что с пластинкой «Бременских музыкантов» и без мультика обходилась. Или, к примеру, «Звёздный мальчик» - страшная сказка, слушая которую каждый раз – каждый! – я дрожала и забиралась с ногами на диван, чтобы никто из-под него не смог меня схватить! После этого даже фильм не произвёл должного впечатления. Грампластинка и моё воображение оставили куда более мощный по уровню страха след в воспоминаниях. Прямо «пластинка ужасов» получилась.
Оперы «Белоснежка» Колмановского и «Красная Шапочка» Раухвергера служили прекрасным поводом нарядиться в тряпки и танцевать до упаду, изображая главных героинь и просто наслаждаясь движением, танцем. Хорошо танцевать умела с малолетства (в отличие от пения слабеньким голоском, хотя петь тоже ужас как любила и старалась). Я придумывала движения, подражая балету, но всегда внося нечто своё, понимая, что балет – это слишком «высоко» и прекрасно, я так не умею и упрощаю, порчу сложную балетную хореографию. Это безобразие необходимо было компенсировать интересными движениями, их сочетаниями и пониманием музыки. Маленькая Катя вполне справлялась с задачей, превращая балет немножко в диско-танец. Совмещая. Прямо как Барышников!                            
А уж когда в доме появились диски оркестра Поля Мориа, я окончательно поняла, что хочу стать танцовщицей и больше никем. Эта мечта так и осталась мечтой: для балета мои ноги не годились (сильное плоскостопие), поэтому балет не рекомендовали специалисты, а на меньшее моя мамочка была не согласна. Либо балет, либо ничего, ибо любые прочие танцы – «глупости». А вы как думаете!? Есть Большой театр, а есть дешёвые деревенские потанцульки, середины не предусмотрено. В крайнем случае, речь могла идти о фигурном катании, но там, как выяснилось, плоскостопие тоже мешает.
В мои девять или десять лет произошла история, врезавшаяся в память с невероятной силой – соответственно мощи того впечатления, которое я тогда получила. Расскажу, как открыла для себя оркестр Поля Мориа и его музыку.
К брату пришли друзья (видимо, однокурсники), родителей не было дома, меня, разумеется, выставили из «гостиной». Я сидела на диване, что-то читала, в соседней комнате шумели парни и девушки. Они слушали музыку, наверное, танцевали. И вдруг…
Вдруг раздались звуки такой красоты, что книжка выпала из моих рук. По коже побежали огромные мурашки, дыхание перехватило. Это было необыкновенно! Никогда прежде не слышала ничего более прекрасного! Когда музыка закончилась, я тихонько расплакалась и ещё долго пребывала в ступоре.
Мне жизненно необходимо было узнать, что это, поэтому, когда друзья брата засобирались уходить, я вихрем ворвалась в ту комнату и бросилась к проигрывателю: рядом лежала пара неизвестных мне больших дисков.
- Что это было, что у вас играло? Какая из пластинок? Чьё это? Откуда? Как узнать? – и буквально вцепилась в брата, рискуя получить в ответ и хамство, и подзатыльники.
- Да пошла ты!
И неизменное брезгливое:
– Отвянь! Вот эти пластинки, они мои.
- Твои! - я аж подскочила от радости.
Когда все ушли (и брат тоже), тут же включила один из дисков – «Мелодии зарубежного экрана. Оркестр Поля Мориа». И – о чудо! – та музыка оказалась самой первой! Мелодия из «Крёстного отца», волшебно аранжированная Полем Мориа. Сам фильм в СССР был под запретом, композиция называлась «Говорите тише», но из какого фильма не указано. Одно из сильнейших моих первых музыкальных потрясений. Ну, и оркестр, естественно, сделался любимым на всю жизнь.                
С музыкой я всегда «дружила», даже с классической, настоящая любовь к которой началась тоже с шока. Поскольку я училась в музыкальной школе, нас, учеников, обязывали посещать специальные лекции-концерты в Большом Зале консерватории. В основном это было ужасно скучно, я ходила, как на голгофу и зевала. Но однажды…
Мне было восемь лет. В тот день исполняли «Болеро» Равеля. Ничто не предвещало бури, как говорится. Я, как обычно, пришла на «занятие» с понурым носом, собираясь отмучиться положенный час воскресным утром (воскресным утром! Ещё и ехать надо было в эту консерваторию!).
Внезапно началось что-то невероятное: сначала я удивилась – почему так тихо играют, почему надо прислушиваться, напрягаться? Что за странности? Но, прислушиваясь и напрягаясь, сумела расслышать, какой причудливой красоты звуки льются со сцены. Прямо на моих глазах (вернее, на ушах) ткался удивительный музыкальный узор: инструменты по очереди повторяли дивные звуки, будто бы делясь друг с другом волшебной нитью, бережно передавая эстафетой изящную, хрупкую красоту. Ну, дальше вы знаете… Нарастание мощи, сильные, гордые, торжественные, совсем не нежные скрипки, искрящееся золото духовых и, разумеется, сумасшедшие ударные – от малого барабана до литавр. Крещендо, крещендо, невыносимое крещендо! И внезапный конец – на высоченной, сильнейшей ноте, на кульминации! Ох…
Я не понимала, что со мной происходит! Сидела, вжавшись в кресло и изо всех сил вцепившись в его ручки, тряслась-дрожала, как в ознобе. Оркестр видела плохо – почему-то слёзы застили глаза. Только б это не кончалось! Мне казалось, что ещё немножко – и я растворюсь в изумительном узоре, сама превращусь в звук, в музыку, и мне страстно захотелось этого – навсегда поселиться в красоте музыки – только бы не кончалось! Я чуть не закричала «нет», когда всё же музыка умолкла – и ведь как умолкла, с каким эффектом! Тишина после мощнейшего финала показалась оглушительно мёртвой и ужасной. Верните музыку!
Пожалуй, именно с того дня я по-настоящему полюбила классику. При этом напрочь не помню ни одного другого посещения Большого Зала! То есть, в прочие разы не было никакого впечатления, выходит так. Но одного «Болеро» хватило, чтобы разбудить интерес к «скучной» музыке. Так что дело не в музыкальной школе, где могли привить лишь отвращение – как к чтению на советских уроках литературы. Детям нужно слушать правильную музыку – соответственно возрасту, так мне кажется. К примеру, не надо их грузить Глинкой, Прокофьевым или Мусоргским (при всём уважении), если мы говорим об обычных детях, не о юных музыкальных дарованиях. Для «затравки» есть Моцарт, Вивальди, Равель… И так шаг за шагом, постепенно… впрочем, куда это меня понесло?  
Вернёмся к пластинкам.
         Я росла, мои пластинки тоже «взрослели», заставляли меня и думать, и плакать, и даже впадать в недолгую меланхолию: «Маленький принц» (удивлённая задумчивость и горький плач по Лису), «451 градус по Фаренгейту» (шок!), «Барон Мюнхгаузен» (хохот и восторг)… Прочитано всё будет чуть позже, а тогда, ещё в дошкольном возрасте и в первом классе, я раз за разом переслушивала любимые диски, пока не выучивала их наизусть полностью.              
Что я могла понять из Брэдбери в шесть-семь лет? Наверное, не всё. Но главное ухватила – про ценности. Про то, что в книгах – мудрость. Про то, что будущее может быть вовсе не прекрасным, а, напротив, страшным и жестоким, если люди не задумаются и не одумаются. Именно такие мысли поселились в моей голове благодаря чудесному спектаклю, записанному на винил. Главные роли исполняли, между прочим, Юрий Яковлев и Мария Бабанова!
         Всё это было огромным счастьем. Спокойным, тёплым, добрым и, казалось, бесконечным.
         К первому классу я уже много и с наслаждением читала. Спасибо номенклатурному «пайку», книг в доме было очень много, в том числе детских, переводных – тех, которые вообще не появлялись в обычных книжных магазинах и даже в библиотеках редко.
Наконец, я дозрела и дорвалась! Младшеклассница Катя Щербакова читала всё подряд, до чего дотягивалась на книжных полках. Никто не следил за моим развитием в этом смысле, поэтому ребёнок читал бессистемно и навалом. Вспоминаю и смеюсь: восьмилетняя девочка могла одновременно зачитываться утром Ильфом и Петровым, а вечером - «Урфином Джюсом и его деревянными солдатами», за обедом осторожно, стараясь не брызнуть на страницы супом, вчитываться в Алексина, а на ночь морщить лоб на Стендаля.
В интересе к Стендалю был «виноват» фильм «Красное и чёрное», где Сореля сыграл Николай Ерёменко. И я влюбилась. Впервые и по-настоящему. «По-настоящему» означает до тихого плача ночью в подушку. Но это мне уже одиннадцать, я немножко тороплю события.
Патриотическая литература, которой в советские времена были и завалены книжные полки в магазинах, и засорена школьная программа, и порядком загажены мозги подрастающего поколения, в нежном возрасте тоже оказывала на меня влияние – ещё пока оказывала. Я верила во многое из того, что нам внушали – просто верила, как в бога: без вопросов, не задумываясь, не рассуждая – что, собственно, и требовалось, как и при изучении Библии, Закона божьего и прочих религиозных способов воспитания. Время вопросов и рассуждений пока не пришло, хотя было на подходе. А пока что «Четвёртая высота» Елены Ильиной стала практически настольной книгой, а героиня – примером для восхищения и подражания. Лет до девяти так и было: я старалась быть похожей на Гулю Королёву, ну хоть в чём-нибудь, пока война не начнётся и я не погибну, совершив подвиг.
По телевизору смотрела любое кино и все спектакли. К счастью, сей процесс тоже никто не контролировал, поэтому, наверное, из меня и вылупилась киноманка, которая с малолетства заинтересовалась взрослой киноведческой литературой, появлявшейся в нашем доме – с фотографиями и биографиями. Ещё раз глубокий поклон папиному положению, благодаря которому родители заказывали книги по специальному «списку» для начальников.
По той же причине у нас были все тогдашние доступные (вернее, не очень доступные) советским людям «комиксы». Жан Эффель, Херлуф Бидструп, Ленгрен… Любимое, обожаемое, засмотренное! Сладкое времяпрепровождение: забраться с ногами в кресло, обложившись книгами комиксов (некоторые фолианты были огромными и толстыми, как, например, тома Эффеля, но мы с ними чудесно помещались в небольшом кресле… чуть колючем, красном в чёрную крапинку). Или впиться взглядом в картины какого-нибудь художественного альбома. Иногда я начинала с лёгкой разминки в виде истории сотворения мира в сатирическом исполнении французского художника, а потом приступала к Рафаэлю, Микеланджело, Леонардо и Брюллову.                              
Угнездившись либо в кресле, либо на диване, я ловила кайф, несмотря на то, что многое разглядывала в тысячный раз. Не надоедало.
         Пластинки, книги, кино. Прекрасный Мой Мир в Моём Доме! Теперь, вспоминая те годы, осознаю, что никого из моей семьи, никого из родных, в этих воспоминаниях почти нет. Есть Дом и самые близкие мои друзья: пластинки, книги, кино. Будто бы я жила одна, совсем и всегда одна. Счастливая маленькая девочка в своём волшебном и добром царстве.
         Почти нет родни, в том смысле, в котором это принято понимать. Почти. Всё-таки папа ещё тогда был.
      
                                                        ПАПА И Я          
         «Мой добрый папа» - помните фильм по дивной книге Виктора Голявкина? Всё раннее детство именно словами названия фильма-книги я думала про своего отца. Мой добрый папа! Разумеется, он совершенно нулевой педагог и далеко не самый умный воспитатель, но в моём раннем детстве был заботливым папочкой, проводившим со мной немало времени, хотя работал с утра до вечера, приезжал поздно, потому что издательство «Правда» находилось от Останкина совсем не близко. Мама же, в основном сидевшая (работавшая, да-да, конечно, работавшая) дома, не торчавшая на службе от звонка до звонка и не зависящая от общественного транспорта, не тратила на меня ни минуты «лишней», никогда не гуляла со мной, не водила ни в кино, ни в театры. Не играла и не читала мне книг. Всё это делал папа.
         …Сверкающий блёстками чуть голубоватый снег, хрустящий, лежащий высоченными сугробами по обе стороны протоптанной и накатанной сотнями ног и десятками санок дорожки. Мои санки сделаны из продольных тонких дощечек – розовыми и голубыми через одну. (Вот любопытно: линолеум в нашем коридоре был тех же цветов! У меня какой-то сбой памяти или так совпало? Кажется, совпало – уж слишком чётко я помню и пол, и саночки.) У большинства других детей санки сделаны из поперечных дощечек, а у меня вот такие. И мне это нравится!
         Смеющийся, розовощёкий папа, постоянно поправляя сползающие по носу очки, везёт меня, довольную, на санках к огромной горке Звёздного бульвара, с которой катается малышня. Сейчас я помню ту гору-горищу как огромную. А какой она была на самом деле? Недавно увидела фотографию того места и того времени: ба, да она же небольшая, вовсе некрутая! Совсем детская.
         Пока мы доезжаем до Звёздного, успеваем нахохотаться: папа играет со мной в «скидывание с санок». Бежит-бежит, потом резко поворачивает в сторону и дёргает за верёвку. Я с восторженным визгом вываливаюсь в мягкий и вкусный сугроб. Невозможно и сейчас не улыбаться, вспоминая.
         Папа водил меня в кинотеатры на мультфильмы, в детские театры и на всякие утренники. Кстати, утренники, как и «ёлки», я терпеть не могла, но с папой ходила без капризов. Он же «доставал» билеты, я это ценила. Есть подозрение, что, будучи ещё совсем маленькой, боялась обидеть папу. Ведь он старался для меня! И это значило очень, очень много.
         - Я принёс для тебя билет на «ёлку»! – радостно сообщал папа, войдя в дом.
         - Ой, ура, спасибо, папочка! – непременно восклицала я, хотя про себя всегда думала, что лучше бы мы пошли в кино или в театр. Но никогда, ни разу не сказала этого вслух. Только благодарила.
         Иногда вместе со мной папа слушал пластинки, и уж точно только он читал мне на ночь книжки.
         Часто мы ходили гулять на ВДНХ, где моим самым любимым развлечением было катание на автопоезде. А ещё захаживали в усадьбу Шереметевых и однажды в сам музей (если честно, из того посещения помню только тапочки, которые нам выдали вместо уличной обуви, и красивый синий пол – больше ничего).
         После отстаивали очередь к знаменитой пончиковой, что располагалась напротив, и потом за обе щёки лопали те самые вкуснейшие пончики в снежной-нежной сахарной пудре, о которых я до сих пор люто скучаю.
         Один раз папа возил меня на Красную площадь, и мы посетили Храм Василия Блаженного. Однажды были в Третьяковке (видимо, рановато для меня, никакого впечатления не осталось), зато Пушкинский музей потряс. Кукольный театр, Театр мимики и жеста, Центральный Детский, Сатиры (о, моя родная, обожаемая Пеппи!), Уголок Дурова, зоопарк…
         Без мамы. Всегда. И только в раннем детстве.
         Папа, папа… Я тебя обожала! И точно знаю, что ты любил меня. Но, видимо, маме это не очень нравилось, а главным в доме, командиром и определяющим, к кому и как надо относиться, была всё-таки она.                                      
         Помню время перелома. Он, перелом, оказался не резким, а постепенным, растянутым во времени. Скорее, медленное сгибание. Сначала папа один раз немножко предал меня. А потом, в тот трудный период, когда вся моя жизнь поменялась в странную сторону, он окончательно отступил и перестал был любящим добрым папой. Но про это позже, пока что мы всё ещё в Моём Доме...
         Вспоминаю свой восторг, когда мы с папой гуляли и болтали про всякую ерунду. Когда играли в «недостойные глупости», как их сердито называла мама. Как весело дурачились с купленным папой магнитофоном с микрофоном, за что она нас обоих оборала. Кстати, вспоминается, что папа испугался её воплей не меньше меня. Вот ведь бесила её наша с ним совместная радость! Или радость сама по себе не могла ей угодить?
         Даже когда я уже настороженно относилась к маме, побаивалась её и понимала, что являюсь некой помехой в её жизни, мне казалось, что папа всегда на моей стороне, навечно защитник и верный друг, и это никогда не кончится. Ведь он – мой добрый папа!
         Недавно в России, окончательно сошедшей с ума и впавшей в слабоумие, младшеклассников заставили сочинить «письмо отцу на фронт». Мгновенно представила, что произошло бы, случись такая подлянка в моём детстве. Скорее всего, со мной приключилась бы страшная истерика. Дело в том, что, как и все советские дети, я до ужаса боялась войны. И прежде всего потому, что для меня война ассоциировалась со слишком вероятной гибелью папы. Все остальные военные страхи меркли и не имели ни малейшего значения по сравнению с этим кошмаром. Я боялась войны только и исключительно потому, что моего папу могли забрать на фронт, где убивают. И лишь от самой идеи о гипотетически возможной войне в моей голове всякий раз происходил адский взрыв от ужаса и невозможности выдержать подобную боль.
         Какое счастье, что в наше детство до подобной тупости с «письмами» страна всё-таки не дошла! Напротив, нам внушали, что благодаря мудрой политике КПСС и СССР войны нет и не будет. «Миру – мир!» и всё такое прочее. И ни одна сволочь не заставляла детей представлять своих отцов на поле боя, на бойне.
         Мне в детстве никогда не задавали идиотского вопроса, кого я люблю больше – маму или папу. А ведь я не смогла бы на него ответить, если б спросили. Маму я обожала «по определению», животной и бешеной любовью, а папу… Папу любила нежно и благодарно, будучи уверенной в том, что ближе и надёжнее друга и защитника у меня нет и не будет никогда.
         Ошибалась и очень жестоко. Особенная жестокость, знаете, в чём? В том, что ребёнок не может, не в состоянии понять, за что его вдруг перестают любить, чем он провинился, при том, что никаких дурных поступков не совершал. Невозможно нормальному человеку понять и принять теорию моего отца, хвастливо изложенную в его мемуарах, о том, что выросшие дети – это уже совсем другое дело, их невозможно любить, как прежде. Тем более, что «выросшим» для папы оказался ребёнок лет одиннадцати-двенадцати.
Девочки иногда чересчур рано развиваются (к сожалению, именно мой случай), и, увидев свою располневшую, ещё недавно такую прелестную дочку, да с прыщами на лбу и вздувшимися полукружьями грудок, иные папочки испытывают обиду и досаду на судьбу, а главное – на собственного ребёнка: какого чёрта она выросла? Она ведь стала неприятной, как она смела? А дочь-то ещё совсем не выросла! Она всё та же малышка в душе, и ей до зарезу необходим её добрый папа! А его больше нет… И это трагедия. Не для папы. Папа изволит обижаться на природу, но никакой трагедии для него не происходит.
         Впрочем, не исключаю, в том числе, успешного результата маминой работы над папиным сознанием и чувствами. Тем объяснимее его предательства. Два первых случились ещё в Моём Доме, надёжные стены которого именно после первого случая дали трещину, их как землетрясением поразило, и будто сквозь всю квартиру – по стенам, полу, потолку – проступила некрасивая, кривая линия разлома, вестник грядущей беды.
Первый раз в мои лет семь, когда я услышала мамино раздражённое, сказанное папе: «Опять она к Новому году нарисует нам в подарок свои каляки-маляки, чтобы отделаться!"
Я тогда немножко умерла, наверно, на несколько минут. Да, к каждому празднику я рисовала родителям свои бездарные картинки. Но ведь так старалась! А что ещё я могла им подарить? «Отделаться…» А что значило бы не отделаться, а сделать настоящий подарок, если речь идёт о семилетней девочке? Денег у меня не было вообще никаких. Чего мама ожидала, чего хотела, почему злилась?
         Эти вопросы тогда обрушились на меня колючим и ядовитым дождём. И почему-то подумалось, что другие дети, видимо, делают что-то необыкновенное или у них есть деньги. Значит, им дают деньги (на подарки для родителей), им доверяют, а мне нет. Разболелась голова, хотелось плакать. Но я сдерживалась, потому что умела быть сильной и даже непроницаемой. Как будто ничего не произошло. Но никак, никак не находился ответ на вопрос, что я делаю не так, в чём моя вина, и это мучило.
         Папино предательство заключалось в том, что он ничего маме не сказал в ответ на злые и глупые слова. Смолчал. Как и я (а я всё слышала). Только про то, что я всё слышала, он и она не знали, а про то, что отец прекрасно слышал слова, обращённые именно к нему, мы все были в курсе.
         Второй раз папа предал меня, когда мать объявила мне новогодний бойкот. В мои десять лет. Не знаю даже, был ли он согласен с ней в том, что именно так меня следует проучить за «тройку» по труду, или просто не смел перечить – какая разница? Он промолчал, был со мной сух и неприветлив, хотя и не бойкотировал, как мама. Папа не вступился за свою маленькую дочку, когда она корчилась от горя и ужаса творящегося.
         И будто слышался треск раздававшейся вширь трещины от того первого подземного толчка. Мой Дом становился всё менее безопасным и добрым, всё более уязвимым и ненадёжным.
Пожалуй, тогда и началось моё разрушение изнутри, поломка была слишком сильной, и никто, ни один взрослый на свете, не помог пережить момент, когда впервые за десять лет жизни девочке всерьёз захотелось умереть.
         Я ведь очень любила-обожала их обоих. Их отвержение меня было самой страшной пыткой, какую только можно себе представить!
         Два упомянутых события произошли, увы, в Моём Доме и здорово подкосили мою «уверенность в завтрашнем дне», детскую безмятежность и любовь к жизни. Но всё же, пока мы жили там, детство с его необыкновенными радостями продолжалось. И сомнений, что у меня самая лучшая семья и самый прекрасный Дом не появилось. Хотя зародились ранящие мысли о собственном несовершенстве и что я недостойна ни тех подарков судьбы, которые у меня есть, ни такой семьи, доставшейся мне не по рангу.
         Я старалась быть хорошей и соответствовать. Мечтала стать достойной. Как Гуля Королёва.
         Когда подрасту, папины мелкие (и не очень) предательства сделаются почти ежедневной рутиной. Я перестану на них реагировать, потому что это превратится в обыденность. Просто моя любовь к папе не выдержит таких испытаний. Она, мучительно агонизируя, медленно, но верно будет умирать.
         А однажды, когда я стану почти совсем взрослой, он предаст меня по-крупному и навсегда. Навсегда – это значит, что будет пройдена точка невозврата, за которой уже нет возможности вернуться к тому состоянию, когда мы любили друг друга, были близки и… у меня был Мой Добрый Папа.
         И всё же любовь к отцу – это огромное счастье, за которое я благодарна судьбе. Ибо оно у меня недолго, в самом младшем детском возрасте, но всё-таки было. И вспоминаю я его с теплотой, стараясь не думать в эти минуты об уже известном ужасном будущем, где любовь убивают, где она в слезах и крови умирает от предательства.
                                              
                                  ДВОР МОЕГО СЧАСТЬЯ                                          
         Белая с весёленькими оранжевыми балконами хрущёвка окружена с трёх сторон кирпичными «небоскрёбами» - двумя девятиэтажками и одной двенадцатиэтажкой. А метрах в пятидесяти, прямо через двор, перпендикулярно нашем дому стоит жилой барак. Так его называли. Двухэтажное неказистое зданьице тёмно-красного цвета. Как в нём жили люди, понятия не имею, ни разу не была внутри. По-моему, у меня не было друзей, живших в таинственном для меня домике. Впрочем, ручаться не могу, может, кто-то там и обитал из дворовой нашей компании, но никогда к себе в гости не приглашал. Снесли барак примерно в середине 70-х, не раньше.
         Барак бараком, зато зелени вокруг него было! И мой двор тоже этим радовал – много деревьев, кустов, и всё такое большое. Опять «когда деревья были большими»! Наверное, я сейчас очень удивилась бы, увидев то, что мне казалось почти лесом, в натуральную величину. Мой зелёный, уютный, прекрасный двор! Типичный, ничем непримечательный двор 70-х в неплохом районе Москвы.
Если по-честному, то мы были адски богаты – у нас было аж три двора: наш, небольшой и аккуратненький, куда «смотрела» оранжевыми балконами хрущёвка; огромный, роскошный дворище соседней кирпичной девятиэтажки – с прекрасными деревянными качелями, домиком Бабы-Яги и скульптурами, изображавшими дракона, Змея Горыныча, бегемота, гигантскую черепаху и прочих зверушек. В этом смысле, кстати, двор был не очень типичным – слишком хорошим, как сейчас сказали бы, «креативным», красивым, на совесть сделанным. Больше нигде в Москве не видела ничего подобного. И, наконец, ещё одно немаленькое местечко, находящееся как бы на задах хрущёвки и девятиэтажки: великолепная площадка с горками, турниками и маленькими карусельками плюс хоккейно-футбольная «коробка». В общем, если откровенно, то для периода «совка» весьма круто.
- Ка-а-атя-а-а! Выходи-и-и! – надрывались подружки внизу. И впрямь – не тащиться же им на пятый этаж, чтобы позвать меня гулять. Ребятня всегда орала, выкликая друзей на улицу. Удивительно, но не припомню, чтобы кто-то ругался и злился за это на детей. А вопили-то как резаные! Но так было принято.
         Весна, асфальт подсох, солнышко слепит, аж искры из глаз. Я наконец-то в гольфах (боже, какое счастье, настоящий признак наступающего лета – можно надеть гольфы!) скатываюсь вниз с пятого этажа по пролётам, летя через две-три-четыре ступеньки. Ни разу не упала, не подвернула ногу, а ведь носилась, теперь понимаю, опасно, по-мальчишески, обожая ставить рекорды – пять ступенек пролетела! Пол-лестницы! Перила были мне в помощь.
         В кармане юбочки брякают мелок и «битка» для классиков, сделанная из пустой баночки от сажи… или вокруг руки намотаны прыгалки… бывало, что и то, и другое сразу: нам с девчонками ещё предстояло решить, во что играть.
         Иногда мы вытаскивали на улицу кукол. На дворовых скамейках расставлялась кукольная посуда, в которой варились суп и каша для наших пластиковых деточек. Хорошо! Суп, кстати, готовился из одуванчиков, чтоб вы знали.
         Помните крохотных резиновых пупсиков с ладошку величиной? Иногда их продавали с целым набором младенческой одежды, чаще только в одном «костюмчике». Ещё полагались крохотные пластиковые ванночки, но это уже было невероятное богатство и везение – иметь такую. Не знаю, как для вас, девчонки, но эти мягкие резиновые крохотули были моими любимыми игрушками.
         Зима… Снежки, снежные бабы, а на площадке за домом – отличные деревянные горки, с которых мы, визжа, катаемся на картонках – никто не забыл картонки, их ценность и предназначение?
         Каток и коньки. Отдельная история особенного кайфа тех лет. Мы все немножко изображали Пахомову или Роднину, фигурное катание было страшно популярно. Девчонки старались повыше задрать ногу и сделать «ласточку», пыхтя, осваивали шаг «подсечка», часами тренируясь, чтобы научиться. У некоторых получалось потрясающе – при том, что они вовсе не занимались фигурным катанием. У меня выходило средненько. Зато я уверенно, быстро и хорошо просто каталась. Не падала. И умела резко разворачиваться, что тоже считалось круто. «Круто»… не было у нас тогда в обиходе этого слова. Какое же было? А, вспомнила: «зэкински»!
         - Как покаталась на горке?
         - Зэкински!
         - Смотрела тот мультик? Понравился?
         - З-з-зэкински! – и большой палец вверх.
         Кстати, родители мечтали отдать меня если не в балет, то «хотя бы» в фигурное катание (только не «просто танцы», это – фу и несолидно!), но опять и снова помешали мои плоскостопные ноги. Уже тогда они у меня часто побаливали, порой бывало непросто бегать и скакать, но отказываться от радостей жизни даже в голову не приходило, потому я стойко терпела и, пожалуй, именно с той боли научилась искусству терпения до такой степени, что во взрослости это стало опасным для жизни.
         Но вернёмся в снежные зимы 70-х.
        Самым прекрасным в зимних радостях для меня было вот что: ввалиться домой совершенно мокрой до ушей и с ледяными ногами (и почему это ноги всегда были замёрзшие?), стянуть с себя всё, развесить сушиться, самой влезть в самые толстые носки, сесть на стул рядом с батареей, взгромоздив на неё полумёртвые ступни, и оттаивать их. Немного даже больно! Но в то же время я испытывала совершенно нечеловеческий, щенячий восторг! Будто сейчас вижу слегка облупленную батарею, лохматые серые носки и прямо ощущаю ту пищащую радость внутри, весьма болезненное покалывание в пальцах ног и разливающееся по телу тепло. Та радость была на самом деле щенячьей, потому что животной: восторг от тепла и безопасности после того, как зверёк нарезвился на морозе и укрылся греться в своей родной норе.

ШКОЛА. НАЧАЛО
         Не помню своё первое 1 сентября. Ни минуты, ни детали какой-нибудь, ни чувств – ни-че-го. Будто не было его. Оно, разумеется, было, но мне рассказать нечего. Помню, что очень хотела в школу (потому что там не заставляют спать!), страха и в помине не было, зато распирало нетерпеливое любопытство. Но первый день в школе стёрся из памяти напрочь. Чудеса!
         Первые три года школы были лёгкими и приятными, несмотря на то, что со второго класса в моей жизни надолго появилось ещё одно учебное заведение – музыкалка. Не сказать, чтобы я была в восторге, но особенной тягости не испытывала, потому что легко училась в основной школе – круглая отличница без всякого напряга, да и в музыкальной всё складывалось замечательно: у меня был абсолютный слух, сильные ладони, длинные пальцы. Никаких особых способностей, но вполне себе возможности для успешных занятий на уровне обычной районной музшколы.
         Спокойно училась, получала «пятёрки» и редкие «четвёрки», и, честное слово, тогда я от жизни получала удовольствие. Настоящее. Даже несмотря на историю с «каляками-маляками, чтобы отделаться» и прочими, пока не смертельно ранившими «мелочами» странного маминого отношения. Наверное, всё было переживаемо именно потому, что у меня был любимый и любящий папа. Его наличие придавало спокойствия и уверенности: ничего плохого со мной не случится.
         Ну, только если бы не брат…

БРАТ
         Любила ли я его? Конечно. Брат! Старший! И самый лучший на свете парень – как часто подчёркивала мама. Не могла не любить, не умела не любить. Хотя именно с ним связан первый детский кошмар и даже психоз, про который я рассказывала в предыдущих книгах. Кто знает, тот помнит: речь о его сексуальных… не могу я написать слово «домогательства», чай не Вайнштейном он был! Как назвать ночной сексуальный интерес молодого парня к маленькой сестре, которая на восемь лет младше? Что-то нездоровое? Или просто распущенность?
         Не знаю. Моё детское сознание старательно прятало от меня самой размышления на эту тему. Когда утром я просыпалась и вспоминала, что было ночью, то адский ужас, пронизывавший от макушки до пяток, очень быстро будто накрывался пеленой тумана, из которого я слышала спасительный и весьма убедительный шёпот: «Это был сон». Впрочем, про сон мне «сказали» всего пару раз, чаще сознание делало хитрый кульбит и убеждало так: «Он хотел поправить моё одеяло, он заботился обо мне». Бредятина, но срабатывало. Теперь-то понимаю: предусмотренный природой предохранитель знал своё дело и берёг рассудок, чтобы девочка не сошла с ума от ужаса.
         Лишь став взрослой, узнала про психологические самозащиты «отрицание» и «вытеснение», осознав, что именно это со мной тогда и происходило.
         Потом подобные штуки мозг проделывал ещё несколько раз за жизнь (а у кого такого не было?), случались показательные ситуации, когда я настолько не принимала творящееся, что изо всех сил избегала видеть, осознавать и говорить о неких событиях. Вот прямо находясь в положении «глаза в глаза», но продолжая делать вид, что ничего не происходит. Любой, думаю, может вспомнить хотя бы один такой разок из своей биографии. Из серии «не верится» и «не может быть, потому что не может быть никогда». А, значит, этого нет и ничего не происходит.
         Мой первый раз (растянутый во времени) – ситуация с братом. Причём, как я поняла из науки психологии, та информация, которая отрицается, вообще не попадает в сознание и не остаётся в памяти. Поскольку я вспоминала, что было, то, выходит, в мозгу в то время на огромной скорости каждый раз случалась именно реакция вытеснения.
         Впрочем, об этом даже страшно думать, вдруг что-то ушло в отрицание, и я не всё помню? Хотя разве лучше было бы помнить? Возможно, мой мозг изо всех сил защищал себя (то есть, меня) от того, чтобы все предохранители в одночасье не полетели к чертовой матери. Кое-что всё же перегрелось, но в основной части ему, мозгу, удалось спастись. Поэтому к природе, устроившей всё таким образом, нет претензий. Наверное, сработал наилучший способ выживания при условии, что я, совсем маленькой, оказалась совершенно одна против превосходящих сил противника.
Но полностью блокировать мысли «об этом» не получилось. Поэтому удар по нервной системе нанесён был чувствительный. Первые тягостные муки совести связаны у меня именно с теми событиями.  
Помню: летом в Одессе мы всей семьёй едем в автобусе. Мне семь. И вдруг меня накрывает липкий кошмар! Внезапно вспоминается вот это всё и хочется кричать, орать, бить себя кулаками по лицу, по голове. Меня трясёт, я чувствую, что если немедленно не признаюсь маме в «преступлении», если не расскажу правду и не покаюсь, то дальше не смогу жить.
         Кошмар длился, наверное, около получаса. Так плохо ментально мне не было никогда прежде, я смертельно испугалась своей вины, порочности и того, что скрываю от мамы нечто чудовищное. И меня справедливо ждёт какое-нибудь страшное наказание. Например, кто-нибудь из близких из-за этого умрёт.
Потом отпустило… Ребёнок на что-то отвлёкся, на время кошмар отступил.                    
Кстати, вот ещё важное. Возможно, придуманные мною шкатулка и чердак в чёрном-чёрном доме – это и есть то самое вытеснение, только с помощью образов. Почему бы нет? Ведь боˊльшую часть взрослой жизни я не просто не помнила о многом из детства и юности, а сознательно не думала об этом, не хотела вспоминать – даже о хорошем и приятном. Сопротивлялась всякий раз, когда появлялся повод «поностальгировать». Например, при встрече с одноклассниками. Старалась на подобные вечеринки вообще не ходить, но, если уж случалось, делала вид, что вместе с ними что-то вспоминаю, а сама в эти моменты изо всех сил занимала мозг чем-то другим, желательно сиюминутно важным, лишь бы не погрузиться в прошлое. Разве не так выглядит вытеснение?
         Случай в Одессе был первым, когда на меня обрушилась почти в натуральном виде паническая атака, ставшая позже проклятием на всю жизнь. С годами болезнь шла по нарастающей, хотя триггерами выступало уже многое иное, помимо братско-извращенческой темы. Разнообразные сильные страхи постепенно превращались в патологические паники, когда вовсю откликалась «физика» – организм в целом. И становилось плохо. Но долгое время, с того самого лета и почти до взрослости, я училась покорному терпению и пережидала приступы леденящего ужаса, тошноты и полуобморочного состояния, иногда забиваясь для этого в уголок, иногда сворачиваясь креветкой под одеялом, а став чуть старше, похищая из родительской аптечки какой-нибудь тазепам, если уж было совсем невмоготу.
Вообще-то я оказалась сильной. Природа щедро отпустила мне здоровья и умения выстоять! Поэтому так безумно долго, целую жизнь, выживала в ситуации абсолютного морального нокдауна, ощущения себя дерьмом с адским чувством собственной вины (есть ли муˊка страшнее?) и умела обойтись без помощи врачей. Хотя обнаружение болячки на поздней стадии – хреновая штука, знаете ли. Но я, маленькая и по определению слабая, выдержала в детстве много страха и боли (моральной и физической), рано научившись не просить помощи и не ждать её.
Ко всему привыкаешь! И к таким тренировкам воли и терпения тоже. Ведь не ведаешь, что однажды за всё «прилетит» расплата, ведь мы состоим не из железной арматуры, а из хлипкой плоти, которая болеет и изнашивается. И уж тем более, если над ней измываться.
         Тогда в Одессе и потом, в другие разы, когда чёрным вихрем налетали мысли о брате, мучаясь ужасом, я винила только себя. Лишь в себе видела монстра, брат тут был ни при чём. Он не мог быть виноват, он же лучший в мире! Это всё я, всё я… Поэтому случился дикий парадокс, который сходу понятен, наверное, лишь детским психологам: моя любовь к брату не пострадала тогда ни на йоту. Зато родились ненависть и отвращение к себе самой.
         Итак, брата я любила. Но всегда рядом с ним чувствовала тревогу и неуверенность. Он был желчным, равнодушным, смотрел поверх моей головы, даже если обращался лично ко мне. Не стеснялся в выражениях, если хотел обидеть (а хотел часто) и не скупился на довольно чувствительные подзатыльники и щелбаны по лбу. Всё это я покорно терпела. Почему? Не знаю. Может, именно из-за чувства вины за своё «поведение» и потому, что знала: он-то – лучший.
         У нас не было с ним ничего общего, что, наверно, естественно из-за чувствительной разницы в возрасте. Хотя позже я узнала о многих братско-сестринских отношениях даже с большей разницей, но с нежностью друг к другу, заботой друг о друге, общими интересами и частыми беседами друг с другом. У нас никогда не было ничего похожего.
         Конечно, в этом были виноваты родители. Они не могли не видеть, что мы с неполнокровным братом живём, будто соседи, не нужны друг другу и не замечаем один другого. Точнее, это он так себя вёл, а я, как маленькая, лишь подстраивалась. И что я могла? Лезть к нему с нежностями или беседами? Да он сходу посылал меня. «Пошла вон, дура!» - его обычная реакция на любые мои «приставания». Кстати, если бы мы жили с ним вдвоём и больше никого не было рядом, я, наверное, как в том анекдоте, лет до четырёх думала бы, что моё имя Дура.
Годам к восьми я усвоила все уроки общения с братом и больше к нему ни с чем не лезла. Так мы и жили, словно соседи в коммуналке. Родители не могли этого не замечать. Но их всё устраивало.
         Теперь многое видится по-другому. Видимо, маме он, первенец и сын от первой настоящей любви, был дороже всех на свете, и она больше всего боялась ущемить и обидеть его своим вторым замужеством и маленьким ребёнком от другого мужчины, не от его отца. Так бывает, оказывается…
Кто-то должен быть принесён в жертву? Либо первый ребёнок, либо второй? Одинаково относиться к обоим не получается? Не знаю, у меня нет такого опыта, не хочу быть категоричной в своих теоретических предположениях. Но по факту в жертву была принесена я. Потому что плохо было мне. Хорошо ли было брату? Мне кажется, да, ему жилось вполне комфортно.
Его, правда, тоже изуродовали и сломали, но по-другому. В итоге он прожил довольно странную и в сухом остатке бездарную, короткую жизнь, которую очень дурно закончил. Мой отец сдувал с него пылинки, мать обожала до умопомрачения, я… Я подчинилась ситуации и силе.
         Вот и всё об этом, наверно. Остальное уже написано и рассказано раньше. И про то, что с годами всё становилось хуже и хуже и, в конечном счёте, дошло до полного взаимного забвения. Когда брат уехал из страны, мы друг о друге и не вспоминали. Конечно, моя детская любовь к нему закончилась, умерла, сгинула ещё задолго до его отъезда.
         Брат. Чужой. Опасный. Недобрый. Желчный. Фантастически равнодушный. Презирающий. Трудно было найти на свете более чужих друг другу людей, но при этом настолько близких родственников.
         Конечно, в конце концов, я разлюбила его, но лишь приняв навязанные мне «правила игры», поняв, что он за человек. Научилась равнодушию и отчуждению. Но для этого понадобились долгие годы, пришлось вынести много боли и вырасти.

ЧЕМОДАНЫ, РАСКЛАДУШКА
         Наша маленькая хрущёвка, видимо, была немножко резиновой и могла растягиваться в разные стороны, прибавляя себе немало квадратных метров. Иного объяснения тому, что у нас порой жили гости по три-четыре человека сразу, не находится. Ведь раскладушка была всего одна! Где они все спали, как? Кажется, на моей детской перине, брошенной на пол.
         Впрочем, такое случалось редко, обычным делом был приезд всё же одного человека, который поселялся у нас на разные сроки – от пары дней до двух недель. То были или родичи отца с Урала, или мамины с Украины, либо многочисленные приятели-коллеги родителей из Ростова-на-Дону, Челябинска и Волгограда. Во всех этих городах мама с папой когда-то жили и работали.
         Друзья их молодости, приезжая в столицу в командировки, останавливаясь у нас. Ну, а уж родня – вообще святое. Так вот, эти события всегда были для меня огромной радостью и приметой счастья.
         Начнём с того, что всех родных я очень любила. Тёти, дяди, двоюродные сёстры и братья – каждый раз я безумно радовалась их приездам, потому что… Да не знаю, почему. Сказать, что мне уделялось какое-то особое внимание или они привозили необыкновенные подарки – вовсе нет. Но мне и не нужно было. Само их присутствие, вот это воцарение посреди комнаты раскладушки, теснящиеся под окнами чемоданы и сумки, были поводом для некой праздничной радости.
         Да-да, всех любила. Надо сказать, что по натуре своей я была эмоциональным ребёнком, постоянно переполненным какими-нибудь чувствами – любви, ненависти, нежности, раздражения. И всегда немножко захлёбывалась своими эмоциями… Впрочем, об этом будет отдельный разговор, потому что важно. Сейчас замечу только, что ко всем родным, ко всем родительским друзьям я испытывала очень сильную привязанность и нежность, а потому, узнавая, что к нам кто-то едет, кричала «ура!».
         Не знаю, насколько это было «ура!» для родителей. Если совсем честно, папа отнюдь не приходил в восторг от нашего «постоялого двора». Его явно тяготило долгое присутствие в доме кого бы то ни было, и я не смею за это его осуждать! Вообще не представляю, как можно выдержать в таком крохотном помещении, где и без того живут четверо, кого-нибудь ещё – с чемоданами, узлами и московским результатом «большого шопинга». Ведь гости активно «скуплялись», им нужно было ВСЁ, ибо в их провинциальных городах не было НИЧЕГО. И это купленное ВСЁ холмилось и пахло в наших маленьких комнатах. Да родители просто герои, что стоически и терпеливо выдерживали такое! Я б не смогла, будучи взрослой, признаюсь честно.
         Но тогда, в раннем детстве, обожала гостей, раскладушку, чемоданы и эту движуху в Моём Доме. Она бодрила и веселила. А все приезжающие к нам взрослые люди казались самыми лучшими и добрыми на свете. Не спрашивайте, почему! Оснований для этого не было никаких. Просто я так решила сама, и мне было приятно жить в подобном убеждении.
         А уж когда приезжал погостить мой двоюродный братик… О-о-о, веселье до потолка! Хотя он приезжал, скорее, к моему полуродному брату, ведь у них была разница в возрасте всего в год. Но кузен относился ко мне ласковее и внимательнее, чем родной «брательник», поэтому я его очень любила. Мне немного было надо! Поинтересоваться моими увлечениями, спросить про любимую куклу, посмотреть со мной мультик… И всё! После этого я, любящая сестра, просто наблюдала преданным взглядом за тем, как общаются и что делают дома мои братья. И не лезу, не мешаю. Тихонько радуюсь.
         Грустно было, когда кузен уезжал. Я скучала.

МЕНЯ МНОГО
         Хорошо осознаю, что меня как ребёнка было много, особенно для маленькой хрущёвки. Девочка росла эмоциональная, на всё реагирующая бурно: если неприятность, то громко охала или даже плакала, если радость, шумно хохотала, подпрыгивала и кричала «ура!». Моя дочка в раннем детстве здорово напомнила мне меня саму.                                
         Характер и поведение чувствительных и эмоциональных детей могут понимать и принимать лишь обожающие их взрослые. Если нет настоящей любви, то в лучшем случае на подобного ребёнка регулярно будут выливаться тонны раздражения, в худшем – на него будут орать и даже наказывать. Такие детки бывают не сдержаны в своих чувствах, их надо мягко воспитывать, объяснять, как справляться с эмоциями, осторожно направлять энергию в правильное русло и, таким образом, социализировать. Но можно иначе. Раздражение, гнев, окрики тоже работают на воспитание и социализацию, только другим образом: пугая и ломая ребёнка.
         Повторюсь: всё зависит от тех чувств, которые есть у мамы и папы к своему чаду. Только от этого. Нет любви – есть безусловное бешенство от дитяти, которого много, который шумит, мельтешит и всё время, сволочь, испытывает какие-то эмоции! Есть любовь – раздражение появиться просто не может, потому что проявления ребёнка, показывающие, что он растёт, познаёт мир и всячески его ощущает, могут только радовать, даже вызывать восторг. Но самое главное – подталкивают к тому, чтобы помочь маленькому любимому существу справиться с потоком чувств, ощущений и эмоций. Страстным с рождения натурам бывает непросто! И самое ужасное, что можно с ними сделать – это заставить «заткнуть свой фонтан», переживать всё внутри себя, молча, притворяясь перед всеми не тем, чем ты являешься на самом деле, зато вести себя так, как удобно маме. Это калечит и характер, и здоровье. И, кстати, ту самую социализацию. Потому что ребёнок приспосабливается угождать и быть удобным, а не существовать в гармонии с миром, находя в нём своё правильное место и овладевая умением встраиваться в общество без ущерба для собственной натуры.
Я же росла в противоречии своего эмоционально-взрывного характера с тем, чего от меня ждали взрослые, родители. Поэтому ощутимо их раздражала. И ведь рано стала об этом догадываться, весьма рано, но умения мимикрировать ещё не хватало по малолетству. Поэтому отношения между мной и родителями медленно, но неуклонно дрейфовали к конфликтам.
         Самым ощутимым и обидным моментом для меня стало адское раздражение папы, когда из-за какого-то моего эмоционального «выступления», возможно, более громкого, чем хотелось бы, и, видимо, в «тараторном» режиме, с привычным моим страстным нажимом, он вдруг весь сморщился, как от вони, и рявкнул: «Да не тарахти ты!». Зло рявкнул. Стало больно и внезапно очень тревожно.
         Потом вот это самое «не тарахти!» сделалось его излюбленным приёмом, чтобы меня заткнуть. И я не сразу, конечно, но постепенно затыкалась... насовсем. Годам к двенадцати (да, я тормоз и жираф) сообразила, что мои волнение и эмоции не вызывают у взрослых ничего, кроме злости и досады. Мои чувства им неинтересны. Моя боль не трогает, а радости смешат. Ну, и так далее. «Не тарахти!».
         Но это позже, позже… А в раннем детстве я не заморачивалась отношением ко мне других людей, жила бурно, с интересом и наслаждением осваивая этот мир. И моя эмоциональность очень тому способствовала! Я любила слушать разную музыку, обожала танцевать, слабеньким голоском много пела. Была артистична и активна: подбивала сверстников на бурные игры, на концерты, постановку спектаклей, где выступала в качестве и режиссёра, и артистки, и шила в каждой попе.
         Ещё с детского сада это моё качество выделяли педагоги: мне поручались роли ведущей (помните про Снегурочку?) и прочие важные задания.
         Во втором классе именно меня послали на школьный районный конкурс чтецов стихов Пушкина. Ох, как я радовалась и старалась! «Последняя туча рассеянной бури…» Была счастлива, что привезла с конкурса «Диплом-благодарность за участие».
         - Ты не победила, - хмыкнула мама, когда я с гордостью предъявила ей глянцевый лист. – Это просто бумажка о том, что ты участвовала. Но ты вообще не победила. Ты плохо читаешь стихи, мы тебе говорили. Очень завываешь…
         Огорчилась ли я? Если честно, не очень. У меня был огромный запас оптимизма и любви к жизни. Ну и не победила! Ну и ладно! Зато какой красивый диплом мне дали! И сам конкурс мне понравился, и стихи со сцены читать понравилось. Всё хорошо же!
         Не так-то просто выбить радость жизни из того, кто под неё «заточен» с рождения. Не так-то легко испортить надолго настроение тому, кто во всём находит что-то интересное и занимательное.
Маме ещё предстояло изрядно потрудиться.

ЛЕНКА, ПРИХОДИ!
         Подружки. Дорогие мои одноклассницы, «однодворницы». Их было много, всех не вспомню, имена забылись. Но есть незабываемые. Как моя Ленка. И одноклассница, и «однодворница». Самая близкая, любимая.
         Конечно, мы сидели за одной партой. Конечно, в школу и из школы ходили вместе. А уж как ругались и ссорились! Правда, мирились через четверть часа, будто ничего и не было, напрочь забыв повод, по которому только что цапались.
Снова зима – снежная, дивная! Мы с Ленкой катаемся на санках, возим друг друга по очереди. Наш дикий хохот согревает ледяной воздух – до того мы жарко ржём! И носимся, будто в нас живут очумительной силы моторчики. Мы вообще умели уставать?
Постоянно валимся в снег, сапоги (валенки?) уже полны доверху, а мы всё никак не можем расстаться и разойтись по домам, хотя ранняя зимняя тьма давно накрыла двор. Но нам нужно ещё сбегать на другую сторону дома и покататься с горок на картонках. Иначе программа не выполнена.
Весной у нас, помимо классиков и скакалок, игра в бадминтон. Помню, мы опять так хохочем, что у меня слабеют ноги, я не могу удержать ракетку, сажусь на корточки, схватившись за живот, и скулю, умоляя Ленку прекратить меня смешить.
Но самое желанное, тайное и вожделенное – это телефонный звонок и ликующий Ленкин голос: «Кать, приходи!». И я по-быстрому набиваю портфель всем необходимым и несусь в соседнюю девятиэтажку к подруге. Мы вместе делаем уроки, а потом играем. Или слушаем пластинки. Или просто болтаем.
Когда я оставалась дома одна (любила это дело!), то приходила моя очередь набирать заветный номер на аппарате цвета топлёного молока: «Ленка, приходи!» И через десять минут запыхавшаяся подружка, взлетевшая на пятый этаж, уже стояла на пороге. Мы скоренько управлялись с уроками и начинали Большую Игру. Самую любимую!
Называли её шёпотом «про Л.». «В каждой строчке по три точки после буквы л…». Л, если кто вдруг не понял, означает «любовь». «Про Л.» - игра во взрослую жизнь. Мы наряжались «по-взрослому» (длинные юбки из платков, шаль на плечи, браслеты и клипсы) и превращались в томных дам из серьёзного зарубежного кино, очень мало похожих на наших мам. Изображали что-то явно из французской жизни. Не очень помню, как вела ту игру я, но Ленка была кем-то в стиле Катрин Денёв, про которую мы тогда ещё понятия не имели. Немногословная, загадочная, изящная, немножко печальная… У меня так не получалось, мне казалось, что я рядом с ней – пень пнём, деревянная, громкоголосая тётка Фрося, фефёла неповоротливая, хотя и с роскошными чешскими клипсами на ушах. А Ленка так изящно умела носить сумочку на плече, это что-то! С моего плеча эти проклятые сумки почему-то постоянно сваливались (и так до сих пор, кстати).
Те игры были очень целомудренны: мы «работали» врачами или учительницами, у нас имелись любимые мужчины, с которыми были очень, очень сложные отношения. Вот их мы и обсуждали. Кажется, своих непослушных «детей» тоже песочили. О боже, как это, наверное, выглядело смешно и забавно! Но какой же мы ловили кайф. Игра игрой, но как резвящиеся щенки или котята, изображающие охоту и драку, репетируют взрослую жизнь, так же и мы неосознанно готовились к ней, учась понимать и проживать ещё неведомые нам чувства и страсти, повторяя действия и слова, подслушанные у взрослых или увиденные в кино.
В эту прекрасную игру можно было играть, когда никого из взрослых не было дома. Серьёзное и тайное действо. Кстати, вовсе без кукол, которые теоретически могли бы выполнять роль «детей», но тогда было бы уже не настолько «по-настоящему». Нет, о детях мы только говорили, рассуждали: о проблемах, о болезнях, об их оценках в школе и о поведении. Какие куклы, что вы, всё серьёзно! Мы горестно вздыхали, потирая лбы, страдая из-за шалостей наших «детей» и неправильного поведения «мужей»… По моим нынешним воспоминаниям, те игры были для нас ничуть не менее захватывающими, чем Диснейленд, которого для нас, советской малышни, не существовало вообще. Даже в теории.      
Уже сколько десятков лет мучаюсь чувством вины за две свои детские глупые гадости по отношению к Ленке. О них я рассказывала не раз, не хочу снова. Некому абстрактному ребёнку я, разумеется, прощаю, считая, что в этом возрасте и при том воспитании, которое я получала, подобные позорные поступки были неизбежны. Но я, к счастью, довольно быстро всё поняла и накрепко, на всю жизнь усвоила уроки.
А Леночка моя была необычной девочкой: она ни разу ни в чём меня не упрекнула, не устроила обидных сцен (хотя поводы вполне того заслуживали!), не отказалась от дружбы. И это о многом говорит, кстати. О том, каким эта нынче красивая, умная, потрясающая женщина была благородным и мудрым человеком с раннего детства.
Кстати, она, самая близкая моя подружка до пятого класса, бывавшая в Моём Доме чаще других – очень, очень часто! – ни разу не упрекнула меня за мои воспоминания, за мемуары, за то, что я выплеснула наружу. Леночка никогда не позволила себе сказать что-то вроде «ну, я-то знаю, я бывала в том доме», хотя ведь ещё как бывала! Но она слишком умна для этого, слишком «тонко настроена» и всё понимает. При этом, к счастью, подобного моему опыта у неё и близко нет: её семья была замечательной, дружной, любящей. Казалось бы, именно она имела все основания вскинуться потревоженной птицей: «Как так? Невозможно! Я всё видела и знаю! У меня были идеальные мама и папа! Фу, какая бяка эта Шпиллер-Щербакова!» Но – нет. Ничего, кроме сочувствия и мягкого «Как же так, милая? А я не знала ничего! Бедная ты моя!»

В те же годы был у меня (у нас) дружок-одноклассник по имени Тима (в этом случае имя изменено). Так вот, сейчас он, даже не попытавшись связаться со мной, поговорить, бездумно занял в моём страшном конфликте сторону безопасно-привычную – родительскую. Я не осудила бы его, если б мои аргументы в нашем несостоявшемся разговоре его совсем не убедили. Тогда он мог хотя бы промолчать и дистанцироваться от всей ситуации – в память о детской дружбе. Но он не промолчал и не дистанцировался – и это при том, что даже не сделал попытки разобраться, связавшись со мной, что в наше время, мягко говоря, несложно. То есть, ему стало «всё ясно» с самого начала – ведь он тоже у нас бывал, и родители наши немного, но общались. Хотя его значение в моей жизни не идёт ни в какое сравнение с тем, что для меня значила Леночка.
Эх ты, Тимка! Разочаровал.

Лена… Одна из самых моих больших печалей – потому что нам пришлось расстаться в наши одиннадцать лет. Хотя тогда я ещё не могла осознать, кого и что теряю.
В детстве расставания происходят легко, ведь впереди ждёт столько нового, интересного, прекрасного! Просто нет времени печалиться. Расстаёмся? Ну и что? Ведь будут новые друзья и вообще – что-то там прячется за поворотом, аж лопаешься от нетерпения и дрожащего ожидания этого необычайного! До прошлого ли, оставшегося где-то позади? Будет ещё лучше, будет прекрасно, не о чем горевать!
Не помню, когда мы с Леной попрощались. Теоретически было так: 4 ноября – последний день перед каникулами в школе, а 10 числа я уже поехала учиться на Бутырку. Когда мы простились? В школе? Или виделись в каникулы? Забыла!
Зато помню, что прощание наше получилось… суховатым, что ли. Мне кажется, нас обеих накрыло нечто вроде непонимания и неверия: как это – больше не будем вместе, не увидимся? Как это – всё позади и навсегда? Что такое «навсегда»?
Помню, несмотря на тревожно-радостное ожидание неведомого будущего с непременными приятными сюрпризами (а как же иначе?), в душе скребло недоумение – а куда денется Ленка, наши игры, как этого всего может не быть? Недоумение не оформлялось в конкретные слова и мысли, оно было иррациональными, на уровне чувства-ощущения некой нереальности происходящего, из серии «этого не может быть». Об этом было странно думать, я не понимала своих эмоций, а, главное, они причиняли незнакомую, новую боль. Поэтому хотелось не думать об этом вообще, не чувствовать, отстраниться.
- Ну, пока! Ты звони! – лёгкая улыбка, неловкие объятия и… всё.
Может, Лена чувствовала то же самое? Для меня-то это было самым первым серьёзным расставанием в жизни. И я не отдавала себе отчёта, что чувствую. В голове крутились мысли «Есть же телефон, будем созваниваться, ездить друг к другу в гости хоть каждую субботу!». Ага, как же…
Заметив же Ленкину некую отстранённость при прощании, я расценила её совершенно однозначно: «Ах, так ведь она совсем не переживает! Ей всё равно!» Даже плакать захотелось… Глупое, глупое детство. Мне тревожно и неуютно, а Ленке всё равно? Она, небось, так же думала про меня.
Такая тема, очень, как выяснилось, непростая. С каждым годом всё более и более, причём. Как легко скакать с места на место в детстве, правда? Даже если тебе где-то хорошо, кто-то дорог именно тут, но перемена мест не пугает, не огорчает, а только радует и дарит надежду на исключительно положительные перемены.
Потом, когда вырастаешь, дело усложняется: уже не так просто оставлять насиженный уголок, трудно расставаться с людьми, которых «нажил» именно здесь. Всплакнёшь, покидая. Хотя утешение приходит быстро – ты молод!
Неожиданно кое-что для меня оказалось важным и стало теперь уже окончательным. С каждым… ну, не годом, конечно, а десятилетием, расставания и перемена мест давались всё труднее и вовсе не по «физическим» причинам. Исключительно по психологическим. Очередное жильё становилось всё более родным, чем старше становилась я. Будто бы с годами во мне сильнее проявлялись главная кошачья черта – привязанность. И к месту, и к людям, и к обстановке: к запахам, звукам, привычному виду из окна. Стало намного сложнее прощаться с дорогими людьми, вплоть до тяжёлых рыданий, зарывшись физиономией глубоко в подушку, чтоб никто не услышал моего воя. Но! Очень важное но. Расставаться, оставаясь на своём месте, куда легче, чем уезжая! Вот, что со мной приключилось окончательно и бесповоротно. Мне больно бывает провожать, но, если при этом я, вся в слезах и соплях, возвращаюсь в свой дом, то скоро найду утешение. Только не уезжать самой! Только не взрывать сразу две бомбы в сердце – разлука с человеком и разлука с моим местом, с моей «норкой», где я всегда хочу быть, где всё родное, место моей силы и любви. Там мои собаки, мои вещи, мои часы, картины, мой трельяж и любимая подушка.
Последний рывок случился двенадцать лет назад: я уезжала навсегда и за тысячи километров из своего дома и от совсем взрослой, но обожаемой дочери. Теперь тот момент мне видится порой в ночных кошмарах, ни за что не смогла бы повторить такой поступок! Умерла бы на месте.
Возможно, возраст и нездоровье. Оба-два. Но факт есть факт: вряд ли теперь смогу «безнаказанно» сменить местожительство. Хм, пожалуй, у меня появился новый страх, что однажды это случится. Не уверена, что выдержу. Слишком «вросла» в стены, в обстановку, слишком вложила себя в это место, надышала, нагрела собой. Когда жильё больше, чем жильё…
Осознала это в полной мере, вспоминая прошлое. Показалось немыслимым, как все те разы я, по своей воле, или подчиняясь чьей-то, бросала старое место – решительно, бесповоротно, и уезжала далеко (с каждым разом, кстати, всё дальше и дальше)! Могла! Как у меня получалось? Теперь, боюсь, не хватит силы духа.
По этой причине я – на всякий случай! – стала опасаться и сторониться сильных привязанностей. Разумеется, новых. Мне бы прежние «осилить» в смысле разлук и расставаний. Не надо больше боли, ни к чему она мне.
Написала я это в связи с воспоминанием о первом своём расставании с прошлым – с ранним детством, с Моим Домом, с Леной, в каком-то смысле – с безмятежностью и покоем, которого у меня больше никогда не будет после Останкина. Разлука прошла легко, ура. Я её заметила, оценила и оплакала спустя аж сорок лет. Такие бывают странности.
Лишь теперь с особым чувством вспомнила так легко когда-то оставленное и на время забытое. Винить себя не в чем, это нормально в том возрасте, странно было бы для пятиклассницы страдать и убиваться по старой квартире, прежней школе и подружкам, неестественно и уж точно нездорово. Как совершенно обычный ребёнок, я, не оглядываясь, уехала в новую жизнь. Оставив Мой Дом и Лену позади, в прошлом, без слёз и рефлексий.
Зато теперь отдала бы всё, чтобы вернуться в Останкино и никогда-никогда оттуда больше не уезжать! И не потому, что в будущем меня не ждало ничего хорошего – нет! Об этом я и пишу – о том прекрасном, что держало на плаву, заставляло любить жизнь, несмотря ни на что. И всё же те годы в Моём Доме, дружба с Леной, тогдашнее взросление с книгами, кино и спектаклями, игры и отношения со сверстниками – вне конкуренции. Самое доброе счастье навсегда.
Опять чуточку забежала вперёд! Я пока живу в Останкине, и Мой Дом – самая настоящая крепость. Несмотря на побежавшие по стенам воображаемые трещины. Они пугают меня, но я всё ещё верю, что Дом устоит и в целом всё замечательно.

МАМА, СМОТРИ КАК Я МОГУ!
         Временами, несмотря на неформальное лидерство и свои уверенные позиции в детских компаниях, я становилась предметом насмешек. И связано это было, как правило, исключительно с… моей мамой.
         Дети безжалостны и даже жестоки – это нормально, таков, увы, путь взросления гомо сапиенсов. Ну, что делать!? От злобной, гадкой обезьяны произошли наши предки, вот и приходится малышню социализировать и цивилизовывать изо всех сил с самого раннего возраста, потому что изначально мы все – маленькие очень злобные гоминидики.
         Клевать кого-то за компанию, издеваться над тем, кто «не такой» - норма для обезьянок, пока что не ставших в полной мере не то что сапиенсами, но даже гомо.
         Вот пример. Я уже упоминала, что моя мама «сидела дома». То есть, она работала, но в советское время этого не понимали: мама должна, как все, ходить на работу, возвращаться вечером и получать за это зарплату. У нас всё было не так. Почему-то некоторым детям такой порядок вещей, что был заведён в нашем доме, казался смешным. Они смеялись, тыкая в меня пальцем: «У неё мама дома сидит!» С ними самими, кстати, дома сидели бабушки – вот это считалось нормальным. Пару раз кто-то себе позволил нечто вроде «она у тебя больная, что ли?», но за это тут же сильно получил от меня, поэтому такие оскорбительные предположения не пользовались успехом.
         Замечу, что подобное отношение народ очень сильно поддерживал, к примеру, школьные училки. Когда возникал разговор о «маминой работе», и я говорила, заранее напрягшись, что «моя мама работает дома», насмешливая улыбка тут же трогала строгие рты учительниц:
         - Как это – дома? Как можно работать дома? Ты хочешь сказать, что она – домохозяйка?
         - Нет, - угрюмо бубнила я. – Она пишет.
         - И что же такое она пи-и-ишет? – почти мурлыкала дура-шкрабина, ухмыляясь. Маму тогда ещё нигде не публиковали.
         - Книгу.
         - Надо же! Как интересно! – смеялась училка, а с ней и все ребята.
         К сожалению, подобные сцены случались, поэтому у малышни вполне были основания посмеиваться над моей домашней ситуацией.
         А ещё я была патологически честной с мамой. Вот идём мы стайкой с подружками – они высыпали на условно проезжую часть дороги, по которой раз в час медленно проезжает какая-нибудь машина, я же упорно топаю по узенькому тротуару, как бы отдельно от компании.
         - Кать, иди к нам! – кричат девчонки.
         Я решительно мотаю головой:
         - Нет. Я маме обещала не выходить на дорогу.
         - Ой-ё-ёй! – заливаются подружки. – А где твоя мама-то? Она даже в окно тебя здесь увидеть не может, ты что?
         Я, отвернувшись в сторону, делаю вид, что смотрю на птичек, молча продолжая идти, где шла.
         - Кать, ты дура? – заходятся от хохота дети.
         И я, набрав в грудь побольше воздуха, громко выпаливаю:
         - Я обещала маме! Вы понимаете? Обещала. Всё!
         Вот такая Катя-дура. Никогда не умела обманывать ни маму, ни папу, так и не научилась даже через годы. Обещания выполняла, на вопросы-допросы отвечала честно. Себе на голову, между прочим. Никаких хитростей, никакого лицемерия или крохотной лжи с любимыми и самыми родными людьми! Как у них (у родителей) это получилось – вот так меня выдрессировать? Они ж сами совершенно другие – чемпионы и по лицемерию, и по лжи! Чудеса.
         Все любят своих мам, все обожают, некоторые обожествляют и, как я, создают себе кумира, бога. Впрочем, кажется, здесь вкралась очевидная ошибка: не я создала себе кумира, а мне его создали. Чёрт знает, как, какими средствами у них это получилось. Но получилось. Мамино отношение ко мне являлось для меня всем, смыслом жизни и другого смысла не представлялось.
         Поэтому то, о чём пойдёт речь дальше, было для меня не просто печально, обидно, драматично, но очень даже трагично.
         Тогда ещё только наметилось, назревало, зарождалось понимание, что маме я по большому счёту неинтересна. «Мама, смотри, как я могу!» - известный всем детский крик-призыв показать самому родному и любимому человеку, как и что у ребёнка получается, какой он молодец.
         Мысленно я кричала эти слова почти до сорока лет. Смешно? А нет, не смешно – глупо. Вслух прекратила лет в двенадцать. Но мечтала показать маме свои успехи каждый раз, когда они были. Любые! Самые маленькие и ничтожные. Чтобы я ни делала, всякий раз думалось: «Покажу маме! Расскажу маме! А что скажет мама?» Инфантилизм. Или такая любовь? Или жуткая зависимость? Может, всё вместе.
         А маме-то в девяти из десяти случаев было неинтересно. Ни как я играю на пианино, ни как пою, ни как танцую. Вот отметки в табеле – это да. Вот похвала от учителей или кого-то постороннего – то, что нужно. Но то, чем мне самой хотелось похвастаться и узнать её мнение, никогда не вызывало маминого энтузиазма. Как, к примеру, мои рисунки – это «каляки-маляки, чтобы отделаться».
         Я придумывала танцы – может, и красивые, потому что танцевать всегда могла неплохо. Училась петь под пластинки. Сочиняла музыку. И никогда не могла дозваться маму, чтобы она посмотрела, послушала, хоть как-то отреагировала! Она сбрасывала сие тяжкое бремя на папу. «Сань, поди посмотри, послушай.» Папа, конечно, это тоже хорошо. Он покорно приходил ко мне, смотрел, слушал, улыбался и всегда говорил «ну, молодец». Но это было не совсем то.
         - Маме расскажешь? – я умоляюще складывала ладони.
         - Расскажу, - усмехался отец.
         - Правда расскажешь, не забудешь? – мой голос звенел тревогой, потому что я видела насмешку и подозревала враньё.
         - Да, - уже раздражённо бросал папа и уходил.
         И почему мне всегда было так горько после демонстрации, как я могу, ему, а не маме?
         Забегая вперёд, во времена после Моего Дома, когда я уже больше не чувствовала себя защищённой и умиротворённой, скажу: мои попытки показать маме, что у меня по-настоящему получалось, на хорошем уровне – в сочинительстве, в танцах, в пинг-понге – так и не увенчались успехом. Ни разу. Никогда. Мне всегда казалось, что она не очень ценит меня потому, что не всё обо мне знает, не всё видела!
         Поэтому ещё десятилетия я так и кричала мысленно: «Мама, ну смотри, как я могу!». И прекратила лишь тогда, когда мама открытым текстом сказала, что отказывается от меня, что я ей не нужна больше такая. Какая, вы знаете: бросившая «хорошего» мужа, выбравшая для себя новый путь, полюбившая «плохого» мужчину, решившая изменить свою судьбу. Ей ни старые мои успехи не были интересны, ни моя новая жизнь.
Разве нужна я ей была та, прежняя? Если никогда не интересовала её ни малышкой, ни подростком, ни молодой женщиной. Если ей ни разу не было интересно, что и как может и умеет её дочь. Только лишь отметки в табеле – оценки меня посторонними людьми, причём, получившими сертификат на выставление этих оценок, а не просто абы какими «дураками», которым нравится, как я что-то делаю.
         Что ты знала обо мне, мама? Ничего. Потому что ничего и не хотела знать.
         - Мама, смотри, как я могу!
- Не смотрю и не собираюсь. Неинтересно. Если на самом деле что-то стоящее, мне сообщат нужные, правильные, уполномоченные люди, тогда и будет, чем гордиться.
Вот это был бы честный диалог.

ВЗРОСЛЫЕ КНИГИ, НЕДЕТСКОЕ КИНО
         Даже не представляю, сколько времени стоило бы уделить кино, театру и книгам по весомости их влияния на моё взросление. Наверно, две трети всех воспоминаний. Ведь это было самое главное, что меня формировало, и самое прекрасное, что приносило так много счастья. Словом, история на много томов, а потому нужно поставить себе рамки и рассказать более-менее конспективно, в противном случае я могу о многих книгах и фильмах написать по трактату: об общем впечатлении, о конкретных героях, об артистах, о том, как сделан фильм с точки зрения воздействия на ребёнка, о том, какие мысли возникли сразу, какие потом, как я ночью, вместо того, чтобы спать, обдумывала прочитанное или увиденное…
         Печально то, что тогда мне не с кем было всё это обсуждать. Вот вообще. С друзьями я нечасто совпадала в интересах и вкусах (меня слишком рано унесло во «взрослое», а многих детских книг, которые были в нашем доме, у многих моих сверстников по понятным причинам не было), родители же не интересовались моими пристрастиями, их не волновали мои мысли о прочитанном или просмотренном, даже папа не обсуждал со мной спектакли или кино, когда мы шли из театра или кинотеатра. Потому что ему не было интересно. Как и матери, сроду не спросившей, что я читаю и как это воспринимаю.
         Впрочем, не совсем так… Если она замечала, что я читаю что-то детское, то презрительно хмыкала. По её мнению, уже лет в восемь-десять я должна была читать исключительно взрослую русскую и зарубежную классику. За «сказочки» меня не раз высмеивали.
      Но на этом хватит о печальном! Дальше исключительно про удовольствие.
         Я всегда торопилась домой с занятий не только потому, что мне нужно было идти в школу номер два – музыкальную, не потому, что спешила делать уроки, а потому, что на столе меня ждала какая-нибудь книжка с закладкой. Сев за обеденный стол, я ставила книгу на подставку перед тарелкой супа, а, поев, таскалась с книжкой по всему дому, пристраиваясь, как кошка, которая постоянно «облёживает» разные места. Мне нравилось то посидеть с книгой в кресле, то поваляться с ней на диване, то бухнуться на ковёр и читать, лёжа на животе и дрыгая ногами. Ну, а за едой – это святое.
         Я уже упоминала, что чтение было совершенно бессистемным и хаотичным – от совсем малышовых книг до абсолютно взрослых и потому не всегда до конца понятных.
         Та же история происходила с фильмами и спектаклями, которые показывали по телевизору. Смотрела всё! Без каких-либо исключений. Детское, взрослое, плохое, хорошее – навалом и запоем. Сама училась отличать дурное от качественного, халтуру от искусства. Помню, как впервые почувствовала, что на экране творится нечто бездарное, по странной причине: мне сделалось неловко, даже стыдно смотреть на происходящее. Подумалось нечто вроде «взрослые люди, как им не ай-яй-яй!».
         Именно таким образом из круга моих интересов, из моего понимания «настоящего», довольно скоро были выведены все пропагандистские, агитационные фильмы и постановки. Фальшивый пафос, бездарные тексты, напыщенность героев и прочие признаки политической халтуры заставляли краснеть и мучиться дикой неловкостью за авторов и исполнителей. Так и начал формироваться вкус – из ощущения стыда, от сравнения с безусловным настоящим, таким, как классика (обожала постановки по Островскому и Достоевскому), как талантливо сделанное современное, часто переводное.
         К примеру, на долгие годы сильнейшее впечатление на меня произвела постановка пьесы Пристли, названная режиссёром Басовым «Опасный поворот».
         Дело было так…
         Родители где-то гостевали, брат гулял, и я, будучи дома одна, включила телевизор. А там – вдруг сразу все три серии. Вот я как села на попу перед экраном, как затаила дыхание, так и не заметила пролетевшие часы. Кто сможет объяснить, почему восьмилетнюю девочку настолько захватило совершенно взрослое и, казалось бы, для детей довольно нудное зрелище? Что я могла понять в сложнейших и запутанных отношениях отнюдь не юных людей? Ну, ладно, насчёт бизнеса до меня дошло простое: человек украл деньги (какие-то акции-фигакции у своей фирмы). Ясно, что украл, и это плохо. Но всё остальное… Ведь абсолютно не детского ума дело.
         Но я влюбилась в постановку, и всякий раз потом, через годы, если её повторяли, с наслаждением пересматривала. Пока не выучила почти наизусть и не поняла, наконец, всё до последней детали. Но задолго до полного понимания меня всегда держали у экрана талант автора, режиссёра и, разумеется, блестящих артистов.
         «Варшавская мелодия» с Борисовой и Ульяновым. Мне опять же лет восемь-девять. Смотрю, затаив дыхание. Потом долго брожу за родителями, доставая вопросами: «А почему им не разрешили пожениться? А почему он не мог уехать к ней в Польшу и там жениться? А почему…» Мне коротко объясняли, что, мол, страна такая, законы были такие, а на людей и их чувства всем было плевать. Крепко задумалась я тогда, возможно, впервые о том, что вовсе не в самой доброй и справедливой стране живу. Что-то не так, что-то очень не так!
         Чуть позже случился «Мартин Иден» с Юрием Богатырёвым. Книгу прочитала через несколько лет. А спектакль потряс. До слёз и глубочайшей задумчивости. Правда, честно признаюсь: зачем герой покончил с собой, не поняла. Да и странно было бы в одиннадцать лет, правда? Ничего, позже всё стало очень ясно и понятно.
         Как уже упоминала, первая сильнейшая «любовь» к Николаю Ерёменко - Сорелю в «Красном и чёрном». До слёз, до боли в животе, до непонятной тяжести в груди – впервые!
Именно благодаря телевизору я «подсела» на классическую литературу. В те годы бытовало мнение, что телевизор – зло для подрастающего поколения, потому что отвлекает от чтения и приобщения к классике. Моё взросление – убедительный пример ошибочности подобного утверждения!
До своих одиннадцати лет я пересмотрела все спектакли и фильмы, снятые по Островскому, Достоевскому, Мольеру, Гончарову, Тургеневу и так далее. Именно поэтому тогда же взялась за произведения этих авторов – читала взахлёб! К примеру, Островского перечитала всего от корки до корки. Плюс, благодаря телетеатру, страстно полюбила театр вообще. «Полюбила» - слабое слово в моём случае…
Чуточку забегу вперёд, но апропо: в 1977 году по телеку показали «Горе от ума» в постановке Малого театра с Виталием Соломиным в главной роли. Великую пьесу в стихах проходили в школе тогда в восьмом классе, я же училась в шестом, поэтому ещё не читала. Впечатление было настолько сногсшибательным, что, во-первых, в одиночестве я горько порыдала над судьбой Чацкого, которого мне было безумно жалко, а во-вторых, прочитала комедию (несколько раз) и к восьмому классу знала её преотлично.    
Позже, уже когда я подрасту, кое-что из классики на телевидении поставит Михаил Козаков ("Попечители» по «Последней жертве», «Маскарад» по Лермонтову)… И это будет изумительно! Михаил Козаков – важный человек в моей судьбе, потому что его творчество, помимо того, что формировало меня-юную, ещё и дарило потрясающую радость жизни! А потому заставляло верить в лучшее и не падать духом.
Но вернусь в нежное детство… Вовсю приобщаясь к Островскому и Мольеру, я, как совершенно нормальный ребёнок, восторгалась «Новогодними приключениями Маши и Вити», «Тайной железной двери», «Приключениями Буратино», мультиками и прочими сказками для детей. Или взять вполне агитационный и идеологически правильный, но безупречно сделанный фильм-сказку «Город мастеров» - как же я любила его! Словом, что творилось у меня в голове, какая в ней шла бурная и весьма противоречивая работа – любопытная история, я сама с собой тогдашней, с интересом побеседовала бы. Девочка с винегретом в мозгах: одновременно совсем ребёнок с бантиком и в гольфиках и задумывающийся над серьёзными взрослыми произведениями человечек с миллионом важных и уже отнюдь не детских вопросов.
Девочка, изо всех сил кусая губы и ногти, не отрываясь, смотрит фильм «Монолог» и в конце горько рыдает вместе с героиней Марины Неёловой.
Та же девочка жутко переживает за Маргариту Терехову в фильме «Дневной поезд», хотя смысл многого, о чём говорят взрослые герои, часто ускользает, но душа болит, героиню жалко и так хочется счастливого конца.
Отдельным, особым событием случилось в моей судьбе кино «Старший сын». Его показали впервые, когда мне не исполнилось ещё одиннадцати лет, мы пока ещё жили в Моём Доме. Но, кажется, именно после просмотра этого фильма очень и очень вдруг заболело. Заболела душа, и я здорово изменилась – повзрослела. Прямо вот резко рванула в своём развитии, как однажды за одно лето стартанула ракетой в рост – на целых восемь сантиметров (у родителей был шок). До сих пор считаю фильм выдающимся, потрясающе талантливым. «Душа обязана трудиться»? Кажется, именно после «Старшего сына» моя душа начала трудиться по-настоящему.
И ещё одно тёплое воспоминание, которое со мной есть и будет навсегда, до последнего вздоха.
1975 год, 5 января. Уже темно, на дворе медленно падает мягкий снежок, а я, взобравшись коленями на табуретку, не зажигая света, пялюсь в кухонное окно – жду папу с работы. Он должен прийти пораньше, потому что мы идём в театр! В Центральный Детский театр, в который «детным» сотрудникам на папиной работе перед каждыми каникулами культорг приносил рулоны билетов. И в тот день мы собирались на моего первого Шекспира в театре! В кино я уже посмотрела «Ромео и Джульетту» (отдельная история), но название «Двенадцатая ночь» настраивало на романтически-сказочный лад, и я аж вся дрожала в предвкушении – театр, Шекспир, какая-то ночь…
…Тёмное окно, каникулы, сказочно кружит снег, немножко больно коленкам, дрожащее ожидание где-то в солнечном сплетении, предвкушение чуда.
         Тогдашний вечер оправдал все самые прекрасные ожидания! Постановка была отличная, а в главной роли блистала юная Ирина Муравьёва. Чудо! Навсегда запомнившееся, вплоть до точной даты, вплоть до ощущения твёрдой табуретки, впившейся в колени.
         Именно с того дня обожаю Шекспира, Муравьёву, ну, а театр я и так уже любила давно. Очень давно – лет с семи, аж целых три года.
         Книги, кино, театр. Главные мои воспитатели, друзья и вестники радости. Что бы я без вас, как бы я без вас!?

                                 СТРАШНОЕ

         К сожалению, очень страшное тоже случилось именно в Моём Доме. То, что мучает, терзает и выворачивает душу наизнанку по сей день.
         У меня есть грехи перед животными… домашними зверюшками. Свои собственные грехи, которые никогда себе не прощу, ненавижу себя за них и вот сейчас, когда пишу эти строки, реву и рада была бы застрелиться сию минуту, будь у меня в руках пистолет. Потому что я была чудовищем. Абсолютно того не сознавая и ведя себя вроде бы как все, как принято. В сущности, как привыкла видеть в своём детстве. Меня так учили относиться к зверям. Не специально учили, но пример показывали. Нет-нет-нет, это только мои грехи, даже не попытаюсь ни на кого сваливать! Была чудовищем, что уж там.
         Но никогда, ни разу, будучи дееспособной, я не выбросила из дома животное. Вот это – безусловное и необсуждаемое табу в моём сознании.
         ...Однажды мои родители приняли решение избавиться от проблемного кота, почти котёнка (ему, наверное, было полгода, не больше). И сделали это.
         Вечер. Маман, как обычно, возлежала на диване и читала книгу. Её ноги были накрыты пледом, в котором уютно свернувшись калачиком, спал тот самый кот.
         Пришёл с работы папа и, не снимая пальто, вошёл в комнату. С какой-то большой сумкой.
         - Ну, давай, бери, - скомандовала мама, и он взял сонный тёплый комок, не успевший ничего сообразить, и засунул в эту сумку.
         - А что? А куда? Зачем? – залопотала я, наблюдавшая сцену (перед глазами до сих пор стоит!).
         - Папа унесёт его из дома, так больше невозможно, - строго ответила мама. Дело в том, что котёнка никак не получалось приучить к туалету.
         - Нет, не надо, пожалуйста! – заплакала я. Но кто меня слушал…
         Через минуту за папой захлопнулась дверь, я убежала рыдать в другую комнату.
         Потом папа вернулся и рассказал дивную сказку о том, что он нашёл очень тёплый и уютный подвал, где живёт много-много кошек и котов, и нашему там будет хорошо. Он, котик, типа, был доволен и счастлив попасть в такой кошачий рай.
         Много ли надо семи-восьмилетнему ребёнку, чтобы поверить самым лучшим, самым любимым на свете людям? Я поплакала и успокоилась. Почти… «Почти» - потому что внутри меня всё равно гноилось и болело. И тогда хитрая, услужливая память, а точнее изворотливый мозг, очень внимательно следивший за собственной сохранностью и расставивший кучу предохранителей, заставил меня довольно скоро почти совсем забыть эту историю, намертво вбив в извилины слова «тёплый и уютный подвал».
         Спустя годы нужный предохранитель перегорел. И я заново, уже без всяких шор и сказочек, стала регулярно переживать тот вечер, когда сонное животное отправили в сумку, чтобы навсегда вынести на улицу. И я кричу - сейчас, теперь, в наши дни. Каждый раз. В голос. Потому что знаю, что надо было вцепиться в сумку, в котёнка, надо было драться и кусаться, надо было уйти вслед за папой и остаться в том «подвале» вместе с животным! Смешно… Я была всего лишь маленькой девочкой, безоговорочно послушной и верящей обожаемым маме и папе.
         Точно так же в голос кричу, вспоминая собственные грехи перед домашними животными. И ненавижу себя! Но и родителей тоже ненавижу за того несчастного малыша.
         Господи! Когда же изобретут таблетки, позволяющие забывать определённые моменты, ситуации, поступки? Ведь невыносимо каждый раз так мучиться, до воплей и желания самоубиться – не-вы-но-си-мо! Хотя всё справедливо: это и есть расплата. Поделом.
         Одно обидно: я совсем не уверена в том, что кто-то ещё из участников тех событий тоже кричал и ненавидел себя из-за выброшенного котёнка. Ведь есть люди, которые всегда правы, вечно найдут оправдания и даже заставят себе сочувствовать, совершив мерзость. И никогда не скажут: я был(а) сволочью, нет мне прощения. Тем более, что совершена мерзость была при ребёнке. Таким образом, я – соучастница.
         Мало мне своих грехов, ещё и чужие терзают душу.
         В конце жизни мать написала отвратительную автобиографическую вещь «Эдда…», в которой основные действующие лица – все коты и кошка, что последовательно жили в нашем доме. Вот только почему-то того котёнка-подростка она забыла упомянуть. Странно, право. Все коты-персонажи обожали её с мужем и, разумеется, нежно относились к сыну-алкоголику. А дочь, это исчадие ада, коты ненавидели, ибо мудро познали её гнусную, мерзкую суть. Ну, окей, ладно. «Она художник, она так видит». Но всё же – как насчёт выброшенного котёнка? Что думал он? Как он, выкинутый отнюдь не в летний период из тёплого пледа, сонный и прямо на улицу, оценивал чью-то суть? Как можно было забыть о таком важном персонаже?
         Вот у меня никак забыть не получается. Так и болит, болит, болит…
         У нас всегда жили коты и одна кошка. По малолетству я буквально обожествляла этих животных, обожала так, что, если честно, вообще не замечала, к примеру, присутствия собак в этом мире. Одним из моих главных занятий на улице, когда я малышкой гуляла в одиночестве, было хождение вдоль кустов и прочих зарослей, чтобы расслышать мяуканье. И если оно раздавалось, тут же садилась на корточки и изо всех сил звала «кис-кис-кис!». Если кис ко мне выходил, то начинались обнимашки. Тогда я не боялась никаких лишаёв или глистов, не знала про них и, о чудо, ничем ни разу не заразилась.
А ещё я мечтала найти-спасти крошечного потерявшегося котёнка. И принести его домой. И выкармливать, растить. Но это было до того, как у нас появились свои коты. «Миссия спасения» была моей главной задачей очень долго, но мне ни разу не повезло.
         Зато, когда стала немного постарше, «везло» с голубями. В наших дворах водились дурные мальчишки, которые любили «подстреливать» птиц, уж не знаю, чем и как. Но после их игрищ на земле непременно оставался какой-нибудь раненый голубь. И, как только я это видела, то бросалась спасать: аккуратно подбирала и тащила домой. Странно, но это мне не запрещали: наверное, родители тоже не знали про опасность болезней, которые можно подхватить от птиц.
         Папа даже сконструировал из картонной обувной коробки некое подобие домика для моих раненых подопечных, домик мы разместили на балконе. Я заботилась о голубях, кормила, поила, ждала, когда они поправятся. Три раза получилось! Отсиделись пернатые, отдохнули и – улетели восвояси. А один из них (это было такое счастье!) много дней потом прилетал к нам на балкон – видимо, поесть. Запомнил, где на халяву и безопасно кормят.
         Двое же умерли. Я плакала, ругала себя – ведь наверняка какая-то моя ошибка тому причиной. Но мне было очень мало лет: откуда мне было знать, чем им можно помочь.
         Ещё маленькая дурочка мечтала устроить «разборку» с той кодлой мальчишек и специально ходила в места их появлений, сжимая в кармане… кулак. На полном серьёзе мелкая козявка собиралась броситься на парней с каким-то страшным криком, всех их напугать и устыдить! Видали бесстрашную глупышку? Но мне снова не везло – ни разу не довелось встретиться с врагами нос к носу. Или, напротив, повезло? Что бы сделали подростки-придурки с маленькой девчонкой? Могли бы и ударить, наверное.
         В материнском автобиографическом произведении я предстала исчадием ада, которого ненавидело всё живое, даже звери. Знаете, как ни смешно, но именно этот мотив её повести стал для меня самым обидным. Уж настолько неправда, настолько не про меня. И ужасно глупо! До какой же степени нужно было не знать собственную дочь? Или не хотеть знать.

ДОРОГОЙ ДЛИННОЮ Я СОЧИНЯЛА
         Как принято в «хороших домах», в неполные шесть лет меня посадили за инструмент, для чего в кредит было куплено пианино «Лирика» (мир его праху). Больше года со мной занималась юная выпускница консерватории, что было легко, весело и в радость. А со второго класса меня, уже слегка подготовленную, отдали в районную музыкальную школу.
Пока я жила в Моём Доме, то есть, в Останкине, музыкалка не была ни наказанием, ни тяжкой повинностью – ничем драматическим. Учёба в обеих школах давалась легко, ездить на городском транспорте никуда не надо было, до одной школы десять минут пешком, до второй – двадцать. Вдоль бараков, дальше по пустырю и вот она, избушка деревянная, двухэтажная, явно в далёком прошлом бывшая родным домом кого-то зажиточного. Отдельно стоящий симпатичный домик, теперь его уже снесли.
         Учительница по специальности была строгая, но не злая, и звали её так красиво – Анжелика Анатольевна; преподавательница по сольфеджио – добрая и спокойная толстушка, по хору – весёлая и смешная тётенька. Словом, всё складывалось нормально и спокойно. Тем более, что я нашла для себя преинтереснейшее занятие на те сорок минут, которые тратила на дорогу в музыкалку и обратно.
         Сочиняла истории, сказки. Это занимало меня до такой степени, что путь превращался в радость, даже если шёл дождь или было холодно. Уму непостижимо, но я нетерпеливо ждала ухода из дома, чтобы, пока не торопясь спускаюсь по лестнице, а потом иду по назначению со своей нотной папочкой, предаваться фантазиям, мысленно писать книгу. Увы, придя домой я не записывала ни строчки, на это моего пыла не хватало. Писать! Это ж так утомительно! Поэтому, к великому сожалению, нынче не помню ни единого сюжета, которые тогда выдавала каждый день по десятку.
А однажды «написала» огромный сказочный роман! Он сочинялся, наверное, с месяц (по сорок минут в день)! И стало так грустно, когда вдруг всё завершилось: рано или поздно любой роман должен быть закончен, а про сериалы и мыльные оперы я в те времена понятия не имела.
         Попечалившись денёк над окончанием большой «работы», тут же принялась за следующую. Но столь длинного и увлекательного рассказа… то есть, романа, у меня больше никогда не получилось.
         Не спрашивайте, о чём была та громадная сказка, я плаˊчу потому, что не могу этого вспомнить! По смутным воспоминаниям, по ощущениям, у меня тогда вышло нечто совершенно потрясающее – с точки зрения младшеклассницы. Там было и про волшебников, и про любовь, и про другой мир… Что-то вроде Питера Пэна и Гарри Поттера одновременно. Предтеча фэнтези, про которое, опять же, мы тогда ничего не знали. Как жаль, как жаль…
         Хорошо, что не приходилось переходить опасные дороги, и путь в музыкалку был прямой и простой, через пустырь, где, кроме дикой грязи по осени и весне, вообще никаких опасностей, вроде бы, не наблюдалось. Ведь я настолько глубоко погружалась в своё сочинительство, что абсолютно ничего не видела, не замечала вокруг себя. Двигалась по внутреннему компасу и на автомате, а всем своим сознанием была где-то далеко, не там, где вышагивало моё физическое тело. Более того: однажды выяснилось, что я, как старушонка, иду и бормочу, глядя в никуда. Тот ещё видок, наверно. А вот как я про это узнала.
         Дураков у нас всегда было много, а уж дураков активных и приставучих… Иду себе, никого не трогаю, сочиняю, а навстречу дядька. Дурак, вестимо. И вдруг он обращается ко мне, противным голосом моментально вернув моё сознание в реальность:
         - Эй, девочка! Де-воч-ка! Слушай меня! Мне мудрые люди сказали ещё в детстве: если будешь ходить по улицам и что-то бормотать вслух, у тебя обязательно в скором времени умрёт мама или папа! И это оказалось правдой! Ты меня поняла?
         Я ошарашенно смотрела на него, как на идиота. Потом просто обошла препятствие и двинулась дальше. Почему-то совсем не испугалась сказанной им глупости, сразу идентифицировав взрослого человека как слабоумного, поэтому мысленно плюнула на услышанное. Но за собой стала послеживать и вправду ловила себя на том, что шевелю губами и немножко шепчу. Старалась сдерживаться и уметь думать, «не отвлекаясь от дорожного движения», как говорят автомобилисты. Словом, после глупой ситуации с дядькой, довольно скоро я научилась сочинять «в себе» и с закрытым ртом. Спасибо большое, прохожий дурачок!
         Часто думается, что, если бы мы не переехали на Бутырку и продолжай я учиться в той же самой музыкалке, то не возникло бы у меня столь адского желания бросить эту учёбу. Вся гадость началась в новой музшколе, что располагалась на Палихе, в четырёх остановках от новой квартиры. Советский транспорт со всеми его прелестями, дурная школа с жуткими преподами и адским расписанием – вот и итог: дикая ненависть к музыкальным занятиям, неприятие их и превращение процесса в настоящую пытку. И сочинять по дороге рассказы и романы вдруг внезапно резко расхотелось! И больше никогда такого не было. Но это позже, позже… Пока я живу в Моём Доме, в Останкине, и плохое только начинает потихоньку проявляться, робко стучась в дверцу судьбы, помаленьку меняя моё детство, по капельке убивая в нём радость, и постепенно, очень медленно, но всё же по крохе отнимая ощущение счастья и полноты жизни.
         Хотя я всё ещё любопытный, жадный до жизни, активный и весёлый ребёнок. Не так просто оказалось ту берёзку заломати!

ЧТО-ТО ПРОИСХОДИТ…
         Не получается не возвращаться к маминому бойкоту, слишком многое сходится в той точке, вернее, с неё начинается. Например, первые проблемы со здоровьем. Не детские совсем, настоящие, взрослые. Скажем, бессонница и головные боли. И это не всё, но, пожалуй, самое страшное и, как выяснилось, заложившее серьёзные мины, бабахнувшие во всю мощь, когда пришло время. Надо было лечиться, принимать меры! Тогда, глядишь, удалось бы избежать в будущем многого очень плохого.
         Жуткие ночи мучительного извивания ужом в постели, когда будильник, стоящий в изголовье кровати, тикает зловеще и адски громко; я затыкаю пальцами уши, со лба в глаза льётся холодный пот, но не могу, не могу, не могу уснуть! С ужасом смотрю на циферблат садиста-мучителя, который безжалостно показывает два часа ночи. Потом почти три…
         Естественно, утром трещит голова, тошнит. В школу плетусь в полусонном состоянии и мучаюсь головной болью все уроки. Из-за тошноты по утрам не завтракаю. Впрочем, никто и не следит за этим, родители никогда не встают проводить меня в школу. Ясное дело, после первого урока меня начинает мучить голод, и головная боль усиливается ещё и по этой причине. Иногда казалось, что мне в череп всадили топор и разламывают башку пополам, с хрустом.
         В четвёртом-пятом классе, завтраки, если мне правильно помнится, положены после третьего урока. Как дожить? Непонятно. Я могу думать только о голоде, не могу думать об учёбе, всё вокруг напоминает о еде: цвет доски – шоколадный, брошка на учительнице – вылитое пирожное, а пучок на её голове так похож на булочку. А ещё некоторые ребята шуршат пакетами, из которых очумительно пахнет колбасой (из дома принесены бутерброды, заботливо приготовленные бабушкой или мамой), а девчонка с соседней парты смачно хрустнула яблоком. У меня аж голова кружится от всего этого. И снова мутит, мутит, мутит...
Почему я не брала в школу что-нибудь поесть? Резонный вопрос, но у меня на него нет ответа. Утром я всегда бывала никакая, главной задачей становилось как-то собраться после полубессонной ночи и добрести до школы. Накануне вечером я не думала о завтрашнем голоде. Мама… Мама… А что мама? Мама ничего. Она знала от меня и про бессонницу, и про головную боль, и про голод. Ну, не было реакции. Вообще никакой. Поэтому после пары жалоб я прекратила говорить об этом. К тому времени уже твёрдо знала: если я порю чушь, то на это просто не обращают никакого внимания. Игнорируют. Видимо, те мои проблемы проходили по категории чуши, беспокойства по пустякам.
         Окей, сама дура виновата, надо было по утрам из холодильника что-нибудь брать с собой в школу. Признаю – тормоз. Но с бессонницей, утренней тошнотой и головной болью я точно справиться самостоятельно в том возрасте ещё не могла. Приходилось лишь терпеть. Чем я и занялась на ближайшие долгие годы, даже десятилетия. Пожалуй, я прошла не только «школу терпения», а и институт, академию, и по результатам являюсь весьма титулованным профессором сей науки, маэстро Терпила. Гордиться нечем. Это стыдный опыт и позорное звание. Терпила… Унизительно.

НОВЫЙ ГОД И ПРОЧИЕ ПРАЗДНИКИ
Лукавлю с названием главки. По-честному её надо было бы назвать «Только Новый год». Самый прекрасный в мире праздник Новый год, который для меня навсегда остался там, в Моём Доме, в прошлом. Именно тогда я сходила с ума от запаха хвои и по-настоящему, искренне веря во все сказки, ждала чуда. Чудом была уже хотя бы только ёлка и тот вечер, когда мы семьёй (без брата) её наряжали. Как раз буквально на днях из-за прошедшего новогодья вдруг (именно вдруг!) вспомнились ёлочные игрушки из той поры. Будто я трогала их вновь, лежащие в коробке, аккуратно проложенные ватой. Осторожно, чтобы не уронить, ибо все они были до обидного хрупкие и легко бьющиеся, обеими руками доставала и надевала на нижние лапы ели, балдея от запаха хвои и святости действа.
Некоторые украшения (в основном шары) нужно вешать за верёвочку, торчащую из пумпочки, и я безбожно кололась о ёлку, постоянно ойкая. Некоторые сделаны на прищепках – с ними получалось проще.
Ещё мне нравилось набрасывать на ёлочку дождик. Я могла только набрасывать, ведь до верха дерева не доставала, поэтому закидывала украшение движением гимнастки, работающей с лентой. А больше всего любила раскладывать по веткам вату, изображавшую снег.
Тем временем папа возился с электрогирляндой: каждый год возникала проблема – какая-нибудь лампочка подыхала и её надо было «найти и обезвредить», иначе не работала вся конструкция. Папа раскладывал гирлянду на полу и действовал. Двигаться по комнате нужно было осторожно, чтобы не наступить на крохотные лампочки. Затем папа аккуратно надевал украшение на ель, обвивая колючие лапы, а я верещала и хлопала в ладоши от восторга. Когда взрослые, наконец, уходили из комнаты, я, зажигала гирлянду, выключала большой свет, садилась на пол рядом с ёлочкой, нюхала её, ждала чудес и была совершенно счастлива.
Кроме одного Нового года. Того самого, с бойкотом. Тогда было ни до чего: всё будто покрылось чёрным пеплом, и я не замечала огоньков. До меня едва долетал аромат хвои, но от него почему-то хотелось плакать. К сожалению, это как раз был последний Новый год в Останкине, в Моём Доме. Следующий мы уже встречали в новой квартире.
Но до того клятого эпизода все празднования новогодья я обожала и сидела с взрослыми полночи с 31 декабря на 1 января за накрытым вкусностями столом. Знаете, какой момент был самым волнующим? Когда на экране телевизора после боя курантов появлялись всё увеличивающиеся, будто двигающиеся к нам из глубины экрана, цифры наступившего года. К примеру, 1973. Не знаю, почему, но всякий раз именно в эту минуту у меня холодело в животе, становилось чуточку жутко и невыразимо прекрасно одновременно.
Наверное, это то самое детское ожидание предстоящей огромной длинной жизни, которая, конечно, бесконечна, но всё-таки время тикает, и вот с помощью телевизора я прямо вижу, как! Только что был 1972 год, прошла минута, и наступил следующий. Чудо же! Разве нет?
Другие праздники… Нет, не помню. Гости у нас бывали нередко, это всегда было шумно, пьяно и не очень интересно для меня, если только они не приходили с детьми. Когда бывали дети, то всё получалось з-з-зэкински!
Дни рождения. Нечего сказать. Не помню, как праздновали дни рождения членов моей семьи. Как-то странно это. Одно скажу точно: мои дни рождения не справляли. Гостей, детей, торта, свечек, песен, веселья и суматохи – ничего этого никогда не бывало. Подарки от родителей были, но никаких вечеринок. Вот и всё.
Поэтому только и всегда – Новый год!

О, ОРДЕР!
         Нам до чёртиков была нужна новая квартира! Мне уже исполнилось одиннадцать, брату шёл двадцатый год, а мы с ним толклись в одной комнате. Помимо всего прочего (моего личного, страшного) это было жутко неудобно, хотя родители и отдали нам большую комнату, а маленькую превратили в некое подобие гостиной, где сами спали на раскладном диване. Знаю, что огромное большинство советских людей жило не лучше. Но мама с папой упорно добивались улучшения жилищных условий, что нормально и правильно. Папа на номенклатурной иерархической лестнице стоял не на высоте, да и не был он никогда добытчиком ни в каком смысле этого слова. Требовать чего-то для себя, для своей семьи – как можно, это фу-фу-фу.
Стимулировала его «мужчинистость» моя в этом смысле боевая мама. Она отлично пилила и шпыняла его (что, пожалуй, правильно). Видимо, даже пугала тем, что уйдёт. Однажды она тихонько и очень неожиданно спросила меня, как я отнесусь к тому, что мы с ней и братом уедем от папы – ведь жить в таких условиях невозможно же. Ответом ей, разумеется, стал мой страшный рёв. Вопрос был исчерпан. Может, она говорила об этом не только со мной и задумывалась о таком неоднократно. Куда она собиралась? Каким образом? Или это был дешёвый, но жестокий шантаж отца? Теперь не узнать.
         Слово «ордер» слышалось в нашем доме чаще какого-либо другого. Ордер, ордер, ордер…
         Как-то раз папа пришёл с работы и объявил семье, что получил орден «Заслуженный работник культуры». «Засрак» или «засракуль», как тогда острили. Моя реакция на новость была мгновенной:
         - Лучше бы ордер.
         Мама расхохоталась, папа захихикал. Потом эти мои слова мама пересказала по телефону всем своим подружкам.
         - Даже ребёнок понимает!
         Да ничего ребёнок не понимал! Не считая опасной близости брата по ночам, всё прочее меня устраивало и ничто не беспокоило. Если бы мы жили в нормальной цивилизованной стране, то братец после окончания школы съехал бы, как миленький, в кампус своего института, и вообще не было бы проблем. Но он ведь намеревался жить с родительской семьёй ещё сколько-то лет. Поэтому дальше так не могло продолжаться.
         Да и пятый этаж без лифта, без мусоропровода… Родители не молодели: отцу тридцать семь, и у него обнаружили гипертонию, матери сорок три, возраст, в те годы считавшийся для женщин уже печальным. Конечно, надо было что-то менять в нашем положении.
         Поэтому счастью матери, когда отец, наконец, принёс вожделенный выгрызенный, вымученный, выбитый из издательства «Правда» ордер на трёхкомнатную квартиру, не было предела. Взрослые ликовали, и я тоже, потому что, естественно, от перемен ожидала только хорошего, увлекательного и романтичного. Да и целая своя собственная комната мне полагалась, только моя – это ого как круто! То есть, зэкински.
         Ужасный рабочий район Бутырка. Производства, заводы, соответственно – плохой запах (одна фабрика «Свобода» чего стоила!). Грязное, некрасивое, небезопасное, неуютное место Москвы. Кто из нас об этом думал? Никто. Родители, как москвичи с менее, чем десятью годами столичного стажа, вообще понятия не имели о хороших и плохих районах города, тем более, что изначально с Останкиным им повезло. Формально новая квартира располагалась чуть ближе к центру столицы, прямо рядом с папиной работой – просто супер! И самое главное: три комнаты вместо двух, кухня аж восемь метров! Десятый этаж, лифт, мусоропровод. Жизнь удалась. Родители ликовали, и я вместе с ними.
         Ведь я не знала, не понимала, что приходит конец эпохи Моего Дома, моему маленькому-большому счастью в нём. Да, предстоит много нового и интересного – всякого. Но в то же время для меня окончательно наступает эра страха и неуверенности, непонимания жизни в целом и зачем конкретно я вообще существую. И то будут не горячие вопросы рефлексирующего подростка, а вполне себе проблема «быть или не быть», а если быть, то как выжить и спрятаться от всего того кошмара двоемыслия, двуличия, страха и постоянной лжи, называемого почему-то «нормальной жизнью»?
         Но мне одиннадцать лет, я только начала учиться в пятом классе, у моей любимой кошки впервые родились котята, нас ждёт переезд в новую квартиру и у меня будет своя большая комната! Жизнь манила таинственным, неизведанным и очень привлекательным будущим.

Мой детский снег под солнцем ярким
Просился карамелькой в рот.
Хрустел так вкусно, как подарки
Шуршат в бумаге в Новый год.

Но чудо, если в снег, прищурясь,
Вглядишься: огоньки горят!
И искорки, переливаясь,
Нас в сказку тянут и манят.

А летом зелень чумовая,
Цветы и фрукты без конца,
И вишен ягоды срывая,
Мы в кровь играем мертвеца.

Уж если красный, так до крови,
Оранжевый всегда горит,
Как пламя. А у мамы брови
Черны, когда она бранит.

И каждое её движенье,
И мимику, и вздох, и взор,
И лика злое выраженье
Я помню цветом до сих пор.

Цвет гнева - чёрный, очень мрачный,
Цвет радости - как снега блеск,
Цвет ожиданья неудачи -
Зелёного болота всплеск.

Очки - аксессуар ненужный.
Уже в закат, в вечерний час
Играем в Чинганчгука: каждый
Из нас индеец-острый глаз.

Я цветом мира наслаждалась -
Гуашь вокруг, не акварель,
И зоркий взгляд любую малость
Издалека ловил как цель.

Но это всё из жизни прошлой,
Из детства, что во мне болит.
Заметила давно, став взрослой:
Снег грязный вовсе не искрит.

А зелень пыльная - видали?
Цвет вишен тёмен - не свежи?
Нужны очки для близи, дали,
Чтобы читать, ходить и жить.

В глазах туман. Стреляю мимо -
Я не индеец, не боец.
Не будет больше мир красивым,
Как в детстве. Близится конец...

Сначала "выключают" краски,
Потом и звуки приглушат.
Как жалко снег из детской сказки!
Как мир на краски был богат,

Когда мы были малышами!
Забрали радость небеса
У взрослых. Хлопаем глазами,
Ослепшими на чудеса.

Я помню снег, траву и вишню
И помню яркой жизни цвет.
Жаль быть в цветущем мире лишней,
Жить памятью остаток лет.

ДАЧА – ЭТО МАЛЕНЬКАЯ ЖИЗНЬ

Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы -
деревней был,
кривился крыш корою.
                      Вл.Маяковский

         Мамонтовка! Огромный участок, много дач, полно семей и все с детьми. Дача от папиной работы, от издательства «Правда». Одна из номенклатурных «плюшек», самая моя любимая, в начале 90-х отданная арендующим у издательства метры и участки для приватизации.
Не представляю, как уложиться в пристойный объём, рассказывая о лете, о моей дачной эпопее. Пожалуй, то была главная часть жизни в смысле социализации, обучения строить отношения и общение. Давайте посчитаем: дачная Эпоха началась в 1973 году и длилась десять лет. Три месяца каждый год. То есть, полных два с половиной года. Если учесть, что иногда срок житья на даче ужимался до двух месяцев, смело скостим полгода. Итого: речь идёт о двух годах. Всего лишь! Но это важнейший период моего взросления, именно так я его оцениваю.
         В дачной жизни со мной произошёл один очень плохой случай, печальный эпизод, болезненная история. Одно лето, даже один месяц лета. Было ужасно… Но только раз. Всё остальное –  сплошной восторг.
         Хочу сразу отделаться и написать про дурное.
1975 год. Бойкот! Первый в моей жизни. Бойкот, объявленный мне нашей детской компанией.
История такова. Девочка Катя (ваша покорная слуга) была безусловным неформальным лидером. Слишком безусловным и слишком авторитарным. Меня все должны были слушаться и делать так, как я говорю. Собственно, и в школе я была лидером, правда, формальным: командир «звёздочки», командир отряда. Но в условиях учебного заведения «королевство маловато – разгуляться негде». Все, в том числе я, при деле – учатся, свободного времени катастрофически мало. К тому же какое может быть «правление» под приглядом-то учителей?
Дачное раздолье – другое дело!
Что же «тиран» давал «народу» за покорность? Развлечения, игры, которые я без устали придумывала. Устраивала концерты и спектакли – с репетициями и афишами, всё, как положено. Травила байки, развлекая «паству», доводя либо почти до слёз (умела я пугать, сочиняя «страшки»), либо смеша до икоты (жаль, что дар комика-стендаписта потом исчез напрочь). Моё требование к «народу» было простым: послушание. Тем более, если они сами ничего не могут предложить.
         Вела я себя неправильно! Так нельзя было. Но вот ведь какая штука… Мне никто и никогда не говорил, что я не имею ни малейшего права «строить» людей. Напротив, мама, рассказывая о себе в детстве, всегда подчёркивала, что была главной, все её слушались. Я мечтала быть, как мама, и хотела, чтобы она мною гордилась. И я таки стала такой же, какой, по воспоминаниям, она была в своём детстве.
         Вся детская свора толпилась возле нашего дома с утра до вечера. Без меня ватага не шла гулять и покорно ждала, сидя на ступеньках нашего крылечка, когда их «королева» изволит позавтракать. И стоило «королеве» выйти, как много пар детских сверкающих глаз уставлялось на неё и нестройным хором звучал вопрос: «Что будем делать?». «Королева» важно следовала по одной ей известному курсу, «свита» брела следом, а «королева» решала, куда вести заблудший и такой преданный ей народ.
         Мне было восемь, девять, десять. Естественно, «королева» наглела. Потому что не нашёлся ни один взрослый, который объяснил бы девочке, как правильно быть настоящей королевой. Что такое ответственность силы, ответственность власти, благородство и умение уважать тех, кому не дано того, чего тебе отсыпано с горкой. Может, им другое дано, ничуть не менее и даже более важное и прекрасное? Что ты о себе вообразила, девочка!?
         А девочка просто хотела быть такой же, как её самая лучшая в мире мама. И видела, что мама гордится «королевским» положением своей дочери.
         Разумеется, однажды этому должен был прийти конец. Достаточно было появиться другой девочке, на год постарше, которая сначала попыталась «свергнуть» меня в честной борьбе, то есть, предлагая своё, тоже стараясь фонтанировать идеями и стать центром внимания. Но увы! У той девочки, кроме возраста, не было никаких преимуществ. У неё ничего не получалось – ни страшно, ни смешно, ни интересно.
         И тогда она организовала самый обычный народный бунт. Когда меня не было, девочка объяснила «народу», что я – деспот, всех унижаю, над всеми издеваюсь: «она воображуля и считает, что имеет право командовать».
         - А-а-а, вон оно как! – возмутился «народ», ещё вчера о такой стороне дела и не помышлявший. – Ну, тогда мы её…
         Так всё и получилось. Меня бойкотировали, а сами скучали, играя в карты, пока (кстати, довольно быстро) не перессорились и между собой тоже. И бродили мы по нашим дачным местам в одиночестве или парочками, избегая друг друга, тоскуя и не понимая, что же всё-таки произошло и кому от этого стало лучше?
         В сухом остатке выигрыш достался мне. Я получила колоссальный жизненный опыт, который, с одной стороны, здорово шарахнул по нервной системе, но с другой – поставил на место мозги. То есть, сделал то, что должны были сделать родители – мягко, деликатно, профилактируя беду.
А беда всё же пришла: меня закидывали камнями, когда я шла в одиночестве. Бойкот вышел не такой уж безобидный. Та девочка, что на год старше, оказалась довольно жестокой, поэтому слово «беда» к случившемуся вполне применимо.
         В те каникулы со мной на даче жили родственники. Так иногда бывало: когда маме не очень хотелось торчать всё лето за городом (и я её понимаю), меня «пасла» детная, но бездачная родня. Было весело: со мной жили братья, сёстры. Правда, все сильно младше, потому дружбы не получалось, в мою компанию они не вписывались. Но всё равно было хорошо.
         Так вот, в тот нелёгкий летний период 1975 года со мной в Мамонтовке как раз жили дядя, тётя и их дети. И тётя однажды увидела, как я бегу, а в меня летят камни. Нет-нет, я не жаловалась и понятия не имела, что тётя бросилась на переговорный пункт – звонить маме в Москву.
         Отдаю должное матери: она моментально приехала. Примчалась разруливать ситуацию, и уж как могла, так и разруливала. Нынче понимаю, что все её действия оказались довольно бездарными, как бездарно она воспитывала меня, что привело к самой проблеме. Но всё же, что могла, то сделала, за это ей большая благодарность: хотя бы раз в жизни я не почувствовала себя совершенно одинокой и брошенной в страшной ситуации и с удивлением отметила, как в кои-то веки при возникшей у меня огромной неприятности мама «взяла под крыло».
Или она поступила так, потому что родня оказалась в курсе и не поняла бы иной материнской реакции? Нет, это не цинизм с моей стороны, а всего лишь холодное препарирование случившегося с использованием знания обо всей прошедшей жизни и сравнения тех или иных событий. Мама бросилась помогать! Оˊкей, отлично. Но так было лишь раз в жизни и именно тогда, когда о беде знало слишком много людей, а самое главное – родственников, видевших страшную для них картину: девочку забрасывают камнями. Можно ли повести себя иначе при подобном раскладе? Вот я и думаю уже сколько лет. Ведь в прочих, отнюдь не менее болезненных для меня ситуациях, про которые просто никто из посторонних не знал, она не реагировала никак. Будто я табуретка, которая издала какой-то звук: на неё, на табуретку, удивлённо посмотрели, но через мгновение забыли. Мало ли, скрипнула ножка, бывает. Вот какой была нормальная реакция в нашей семье! А в то лето – исключительной.
         И всё же я в какой-то степени благодарна случившейся истории. Десятилетняя девчонка сделала немало правильных выводов. Во-первых, я больше не претендовала на королевские лавры. Нигде. Никогда. Во-вторых, научилась внимательно приглядываться к друзьям и подругам, быть с ними и осторожной, и даже настороженной. В подростковый период это превратилось слегка в паранойю: у меня случались моменты, когда абсолютно всех друзей я подозревала в потенциальном предательстве и побаивалась их. С годами страх ушёл, настороженность осталась. Так я и не смогла больше никогда никому доверять до конца, что, между прочим, абсолютно правильно. И намного было бы хуже, если б урок был преподан судьбой в более взрослом возрасте и в более серьёзной ситуации. Если б я продолжала «королевить» и дальше, то однажды могли случиться камни намного крупнее и страшнее, а мне было бы уже куда труднее переделывать себя, подстраиваться под людей и правильно социализироваться. Чем позже, тем хуже, сложнее. Конечно, самое правильное – предупреждать подобные эксцессы воспитанием, родительскими объяснениями, но – увы, не мой вариант. Я должна была пройти через град камней, чтобы многое понять. Иначе не доходило, и некому было разъяснить, помочь… да правильно воспитать, господи!
         Всего через полгода, в зимние каникулы, в канун нового 1976 года, мама использует против меня ту же самую тактику – тактику бойкота. Аж на целых две недели. У детишек научилась? Спасибо, хоть камнями не побивала дурную дочь. И в этом случае имевшийся горький опыт не мог ничем мне помочь, к сожалению.
         Два бойкота за полгода – перебор.
         Тот детский конфликт – единственное печальное, о чём я могу сказать, вспоминая дачу. Всё остальное – восторг!
В восемь-девять-десять лет нашим любимым занятием были игры в увиденные французские или итальянские фильмы. О, местный кинотеатр «Октябрь» радовал детвору демонстрацией уже сошедших со столичного экрана кинолент производства западных стран. Один «Фантомас» чего стоил! А «Зорро»! А «Анжелика»! Во всё это мы потом играли, придумывая собственные сюжеты и новых персонажей. Воображая, что виллы и дворцы стоят среди высокой травы, между кустов орешника, а на нас с девчонками надеты элегантные платья (вот в точности как у Элен из «Фантомаса»!) – облегающие, с тонкими бретельками на плечах. Если же играли в условных Зорро или Фанфана-Тюльпана, то, напротив, платья были длинные, старинные, и мы всё время аккуратно «приподнимали юбочки», изящными шажками вышагивая по нескошенной зелени.
Излюбленные женские имена для наших образов были Луиза и Анжелика. Какие ещё, никак не могу вспомнить. Ведь нас, девчонок, было много. Кажется, Ирэн и Элен использовались, но это не так зэкински, как Луиза или Анжелика, согласитесь.
         После просмотра фильмов с Гойко Митичем содержание игр кардинально менялось: мы становились безбашенными индейцами и ковбоями. Скакали на лошадях (велосипеды же!), стреляли из лука (у мальчишек, коих в нашу компанию затесалось аж двое, неплохо получалось их делать), перестреливались с подручными шерифа и, разумеется, обезьянами лазали по деревьям.
         По вечерам, когда начинали неистовствовать комары, а долгие сумерки настраивали на лирический лад, мы очень любили ансамблем петь одну песню. Те, кому «за сто», должны помнить музыку для прогноза погоды в программе «Время». В оригинале песня называлась «Манчестер и Ливерпуль», но легендарный Роберт Рождественский написал на популярнейшую мелодию русский текст. Очень странные слова, на мой взгляд, весьма близкие к знаменитым «дворовым песням». Вот оно:

Я прошу тебя простить,
Как будто птицу в небо отпустить.
Я прошу тебя простить
Сегодня раз и навсегда.
"Я люблю", - сказал мне ты,
И это слышали в саду цветы,
Я прощу, а вдруг цветы
Простить не смогут никогда.

А память священна,
Как отблеск высокого огня,
Прощенья, прощенья
Теперь проси не у меня...

Я могу тебя простить,
Как будто песню в небо отпустить.
Я могу тебя простить
Сегодня раз и навсегда.
Ты вчера сказала: "Да",
И это слышала в реке вода.
Я прощу, а вдруг река
Простить не сможет никогда.

А память священна,
Как отблеск высокого огня,
Прощенья, прощенья
Теперь проси не у меня...

            Именно эту песенку, подняв бровки домиком, ансамбль девочек-младшеклассниц старательно выводил немножко жалобными голосами (музыка обязывала), сидя в деревянной беседке июльскими сумерками первой половины 70-х. И нам казалось, что мы приобщаемся к великой тайне взрослых, где под красивую музыку поют про непонятное. Только назойливые комары ужасно отвлекали и сбивали с лирического настроя. Гады такие, кровопийцы! Шлёп! – и звонкий удар детской ладони по ноге с чертыханием портил весь пафос! Мы ходили все покусанные, в пятнышках, расчёсах, хотя каждый вечер пахли «Тайгой» - средством от комаров. Что-то плохо помогало!
Иногда взрослые устраивали костры, на углях которых пекли картошку. Вот объясните, почему в детстве костёр и печёная картошка – это повод вопить «ура» и весь день ждать обещанного вечернего «чуда», как высадки десанта инопланетян? Но так было. Если чей-то родитель объявлял, что сегодня вечером будет костёр, то мы превращались в настоящих чертенят, визжали от счастья и весь день не могли переключиться с этой темы, постоянно повторяли, что «вечером будет з-з-зэкински!». Забавно. И, чёрт побери, так вкусно! Картошечка прямо из углей – это было ужасно больно (горячо), но восхитительно!

         Мы росли. От каникул к каникулам всё менялось. И вот уже лет в одиннадцать мы намного чаще, чем бесились, слушали музыку, ведь у меня на даче был привезённый из Москвы проигрыватель и пластинки. Новый, модный, современный – «Лидер-303». Я выносила его на улицу, тянула из окна с помощью удлинителя электричество, и начинались танцы рядом с моим домом. На долгое время это стало любимым нашим занятием.
         Намечались «отношения» с мальчиками. Жизнь становилась всё сложнее и прекраснее! Ах, эти первые переживания, первое щекотание в солнечном сплетении из-за того, что ты вдруг поймала Его взгляд, а Он смутился. Аж голова кружилась!
         Кино нам теперь больше нравилось то, которое про любовь. Кстати, в кинотеатр мы бегали почти каждый день. Моё киноманство пышным цветом расцвело именно в Мамонтовке, за что низкий поклон подмосковному кинопрокату: в 70-е годы маленькие местечковые кинотеатры радовали своим репертуаром юных дачников. Именно там мне довелось увидеть, как минимум, половину киноклассики 50-60-х годов и «развратиться» знанием о западной жизни.
В тот период мальчишкам-ровесникам становилось с нами скучновато, да и нас куда больше интересовали парни хоть немного, но постарше. Мы включали пластинки с песнями про любовь, танцевали, слушали, болтали и думали о романтическом, прекрасном, немножко стыдном.
         «В белом платье с пояском…», «В каждой строчке по три точки после буквы Л…», «Мы вам честно сказать хотим, на девчонок мы больше не глядим» - любимое из советского репертуара. Но всё же сильнее нас «заводило» зарубежное, разумеется. Непонятно, о чём там поют, но так даже лучше. Мы слушали и балдели – всё битловское (да у них ведь сплошная любовь!): «Любовь нельзя купить», «Гёл», «Мишель», «Естедей»; Мирей Матье – ну, а о чём ещё, кроме любви, можно петь так красиво и на столь прекрасном языке? И – танцы, танцы, танцы…
         Абсолютное счастье. И не только по той причине, что само по себе оно такое, важнее было ожидание ещё большего счастья! Счастье ожидания счастья. Тёплое лето, нежное солнце, безмятежность, влюблённость, друзья, музыка и «прекрасное далёко» впереди. Чем не формула, не рецепт абсолютного счастья? Добавить в равных долях, аккуратно смешать, но не взбалтывать. Ах, да, требуется ещё один непременный ингредиент: юность.

ЮНОСТЬ НА ДАЧНОМ ПОРОГЕ
Лето за летом мы взрослели. Отношения между мальчиками и девочками всё более наэлектризовывались, возникали пары, шуры-муры и «переживания» (в кавычках потому, что переживания тоненьким слоем покрывали огромную начинку, именуемую «восторг»).
         Основные плацдармы наших подростковых посиделок на мамонтовской даче: площадка с теннисным столом, деревянная беседка чуть поодаль от скопления дач и потрясающе красивая аллея, ведущая в так называемую низину, где домиков не было вообще. Там, забравшись в заросли кустов или удобно устроившись под огромным раскидистым дубом, можно было особенно романтично секретничать как бы совсем вдалеке от всего прочего взрослого мира.
         Как же хорошо у меня получалось играть в пинг-понг на теннисном пятачке, заодно служившем сценой для «стрельбы глазами», кокетства, взаимных заигрываний и «очень случайных» прикосновений. Часами я не отходила от стола, всех побеждая: даже парней и многих взрослых, даже тех, кто занимался в секциях. Может, в моём лице мир потерял великую пинг-понгистку? Впрочем, я никогда не пробовала играть с китайцами.
Память, особенно по вечерам, когда тщетно пытаешься уснуть, назойливо показывает концептуальное звуковое кино: прыганье и упругий стук теннисного шарика по деревянному столу, утренние крики птиц, умывание из крана ледяной водой, сверкающей и слепящей в падающих через окно прямо в облупленную металлическую раковину лучах солнца; вкусный крепкий чай из громадных «дачных» кружек с печеньем «Юбилейное», нетерпеливое ёрзанье на стуле – когда уже гулять, допивай быстрей свой чай, балда! А ещё полумрак вечерней беседки, навязчивые комары, лёгкая усталость в руках после часовой игры в «пионербол»; бесконечный трёп о кино, музыке, любви, но самое смешное, что иногда о политике (ну надо же хоть изредка разбавлять розовые сопли, мы ж не дуры какие-нибудь неразвитые!).
Походы в киношку, вечерние посиделки – уже с гитарой, на которой я, самоучка, бряцаю что-то из «Машины времени», пою романсы на стихи Есенина и какие-то популярные дворовые песенки. У некоторых из нас появились магнитофоны. В дождливые дни торчали у кого-нибудь дома, строили планы на хорошую погоду, опять и снова слушали музыку, резались в карты и немножко танцевали.
Подмосковные ливни шумно хлестали буйную листву, но особенно грохотали по металлической кровле «финского» домика. Становилось темно от туч, мы включали свет, и было так уютно устроиться на кровати целой толпой, завернувшись в пледы, и травить политические анекдоты. Шёпотом.
А потом дождь постепенно утихал, лишь отдельные тяжёлые капли медленно стекали с толстых листьев орешника и шумно блямкались пузырями в лужи. По лучику, очень лениво и постепенно, выглядывало солнышко, разгоняя темноту и возвращая природе настоящее яркое лето. Раздавался первый робкий «чик-чирик» какой-нибудь пташки, немножко вопросительный, вроде как «Всё уже? Можно дальше порхать и резвиться?» И через несколько минут все птички радостно начинали обычный летний базар.
Это означало, что нам, детям, пора выбираться на улицу, правда, надев резиновые сапоги, потому что лужи и грязь везде были невероятные, непроходимые! Чтобы бегать в сандалиях или кедах, надо ждать, пока всё высохнет, и жирная грязюка превратится в твёрдую землю.
Какой воздух был после дождя! Пахло зеленью и ещё чем-то чистым-чистым, свежим и одуряющим. Наверно, юностью.
Жизнь была наполненная, насыщенная, огромная и весёлая. Особенно после ливней.

Эти летние дожди,
Эти радуги и тучи!
Мне от них как будто лучше,
Будто что-то впереди.
Будто будут острова,
Необычные поездки,
На цветах росы подвески,
Вечно свежая трава.
Будто будет жизнь, как та,
Где давно уже я не был.
На душе, как в синем небе,
После ливня - чистота.
Но опомнись, рассуди,
Как непрочны, как летучи
Эти радуги и тучи,
Эти летние дожди.
Нет, не будет жизнь, как та,
Где давно уже я не был.
На душе, как в синем небе,
После ливня - чистота.
Эти летние дожди,
Эти радуги и тучи!
Мне от них как будто лучше,
Будто что-то впереди.

Помните этот шлягер на слова Семёна Кирсанова в исполнении ещё прежней Пугачёвой? В конце 70-х песня была очень популярна. Она как раз про то. Только понять это довелось много позже, когда вдруг сильно отозвалось в душе. «Будто что-то впереди». Впереди была целая жизнь.

Между прочим, мы, советские школьники, ко всему прочему успевали читать! И много. В основном, на ночь, в кровати, или за едой. Обязательный список для чтения на лето никто не отменял.
Что ни возьми из памяти про дачу, всё вызывает одно-единственное желание: вот прямо сейчас вернуться туда, в то время, чтобы ощутить необыкновенные эмоции и чувства, превращавшие будни в совершенно сказочное приключение, не заставлявшие ни на минуту усомниться в том, что жизнь – прекрасна. Понюхать тот воздух (особенно после дождя) и увидеть все краски природы теми, детскими глазами, не дальнозоркими, а зоркими, всё подмечающими и жадными до впечатлений.
Мелкие ссоры и недоразумения с подружками (я не имею в виду историю с бойкотом и камнями) – пустяки, забыто, вернее, пережито и прощено. Влюблённости в мальчиков, напротив, вспоминаются с нежностью – какие бы ни были мальчики, а, честно говоря, бывали разные, всякие. Бесконечные разговоры с друзьями обо всём на свете, начиная с обсуждения глупых песен и заканчивая «политическим диссидентством» с презрением к Брежневу и его политбюро или насмешками над пионерией. Каждый из нас много рассказывал про свою школу, свой класс и московских друзей-подруг. И нам было всё друг про друга интересно. Я считала «дачных девчонок» близкими людьми, что неудивительно – помните подсчёты? Два года жизни в самый активный период взросления – это очень много. Равняется двадцати годам взрослого существования.

«А ДЬЯВОЛЫ НЕ ЛЮБЯТ УНЫВАТЬ…»
Любимая Мамонтовка, сыгравшая в судьбе огромную роль! Любимая дача.
…Кошка Муська моя, совершенно домашнее создание, всё лето гордо гулявшая сама по себе, где ей заблагорассудится, с хвостом-трубой. Иногда она проходила мимо, когда я, например, играла в теннис, приветственно помахивая мне сибирским пушистым богатством, и шла дальше по своим очень любовным делам. Каждую осень дома в Москве рождались котятки.
И, наконец, девяносто пять процентов тёплых воспоминаний о маме, накопившихся за жизнь, относятся именно к даче. Те моменты помню до мельчайших подробностей, до мурашек на коже. Потому что это редчайшие эпизоды нашей жизни, когда небольшой кусочек своего времени мама неформально, искренне и, может быть, без отвращения посвящала именно мне.
Воспоминание номер один, вне конкурса и конкуренции! Утро, июнь, я ныряю к маме под одеяло (папа в Москве на работе), мы лежим и болтаем. Остановись, мгновение! Желательно навсегда. Боже, какое счастье!
Мама почему-то учит меня песенке Пепиты из оперетты «Вольный ветер». «Да! Я всегда была Пепита–дьяболо! А дьяволы не любят унывать!» Я с восторгом заучивала, быстро запомнила и в тот же день исполнила перед друзьями.
До сих пор пою эту незатейливую песенку. В одиночестве, конечно. Наверно, это песня, которую за свою жизнь я напевала чаще всего. Просто так, тихонько, когда чем-то заняты руки, или в ванной, или выгуливая собаку. Пою с теми же ошибками, которые вкрались в мамино исполнение и обучение. Знаю, как правильно, но мамин вариант невозможно перебить ничем. Пою именно так, как в то утро тихонечко напевала она. А я тихонечко умирала от счастья.
Воспоминание номер два. Мне восемь лет, и мама повела меня в местный кинотеатр «Октябрь» на «Ромео и Джульетту» Дзеффирелли. Естественно, что из всех детей нашей компании тот фильм тогда увидела только я. Почему она решила, что мне в таком возрасте стоит посмотреть это кино? Приобщение к искусству? Ну, абсолютно не ко времени же. Да, было интересно – особенно разглядывать потрясающие костюмы и любоваться красотой главных героев. Но на этом мои тогдашние впечатления про историю Ромео и Джульетты завершились. Не очень откликнулось. И было бы, наверное, странно, если бы случилось иначе. Хотя красоту фильма я оценила в полной мере. И музыку.
Но какое же это счастье – пойти с мамой в кино! Да я и фильм про сталеваров, наверное, согласилась бы смотреть, если б меня на него позвала мама.
И последний раз. Мне удалось уговорить маму сходить на японский мультфильм «Принцесса подводного царства», про Русалочку по Андерсену. Я уже видела этот мультик, была под сильнейшим впечатлением, и мне безумно хотелось поделиться с мамой своим печальным восхищением. Неожиданно она согласилась… У меня чуть шок ни приключился от счастья.
В конце мультфильма мама, как и я, шмыгала носом и вытирала слёзы. Милая, родная моя мамочка! Если бы она знала, как в тот момент я обожала её! У нас с ней была общая сказка, общее впечатление и общие слёзы. Я плакала, но была совершенно счастлива.
Если откровенно, пальцев одной руки хватает перечислить, когда мы с мамой вдвоём где-то бывали. Вот ещё однажды в Москве она повела меня в театр на «Иоланту».
И всё. Остальные походы (три штуки – фильмы «День дельфина», «Автомобиль, скрипка…» и «Сказ про то, как царь Пётр арапа женил») были совместными, семейными, с папой по воскресеньям. А чтобы только я и мама…
Кстати, я закончила, дикси: рассказала про все случаи совместных куда-либо культпоходов в моём детстве полным семейным составом (кроме «в гости», разумеется).

ПРОЩАНИЕ С МАМОНТОВКОЙ
После окончания школы выросшие дети стали ездить на дачу реже, что понятно: экзамены, поступления, у кого-то работа – не было у нас больше трёх или хотя бы двух месяцев абсолютного ничегонеделания и летнего кайфа. Закончилось детство. Поэтому мы виделись редко, лишь когда пересекались во время нечастых приездов в Мамонтовку.
Моя же ситуация оказалась отягощена семейным положением брата. В 84-м году его жена, центр внимания и обожания семьи, забеременела, поэтому ей стало необходимо «регулярно дышать свежим воздухом», а существовать с ними в одном небольшом помещении мне было крайне непросто. К тому времени я сделалась привычной куклой для битья и не только братом и родителями, но и невесткой, даже наличие рядом моего юного мужа ситуацию не изменило. Не очень хотелось быть на даче вместе с той парочкой – братом и его женой.
А уж когда невестка родила, она, топнув ножкой, потребовала от родни мужа (то есть, от моего отца) найти дачу получше – с горячей водой и с дополнительной комнатой для проживания её бабушки. Естественно, даже не обсуждалось, что новая дача (которую, конечно, папа «выбил»: любимая невестка требует, это святое) целиком и полностью отдаётся в пользование семье, где родился ребёнок. Нормально. Я была с этим согласна, хотя моего мнения никто и не спрашивал.
Таким образом, мамонтовская часть моей жизни была… нет, не закончена, а прервана на пять лет, пока братец с семьёй не уехали, наконец, далеко и насовсем. Но до этого времени я ещё доберусь, не стану забегать вперёд.
Прощай надолго-надолго, волнующий запах электрички, перестук её колёс, глазение в окошко на убегающие назад перелески, поля, дороги, помойки… ту-тук, ту-тук… сердце бьётся всё чаще, потому что заветная Мамонтовка и огромная летняя жизнь всё ближе, ближе… ту-тук, ту-тук… Ах, подмосковная электричка! Ты одна могла быть вдохновением для целой поэмы, если б я умела их сочинять. Ты – не просто поезд, а волшебная ракета, переносящая из будней и обыденности в радость и приключения. В волшебную страну, в Алисино Зазеркалье, что находились всего в тридцати километрах от Москвы.
С электричкой мы простились навечно очень давно, её сменил автомобиль. Железная дорога осталась лишь в детстве одной из любимейших его примет. «Детская» Мамонтовка закончилась, как и тамошние детские дружбы. Хотя некоторые отношения перетекли во взрослость – изредка мы продолжали общаться. Лучше бы нет, если честно. Тут, кроме скорбного, мне сказать нечего.
Кое-кто из дачных друзей, стоило мне опубликовать мемуары, проявился весьма любопытным образом: как внезапно выяснилось, подруга сидела годами у нас шкафу – и не только в Мамонтовке, но и в Москве, а потому «всё знала» и даже лучше меня. На свет появились невероятные истории про участие моей матери в наших игрищах и постановках (всегда целиком и полностью придуманных мною, мать понятия не имела, что я там устраиваю и чем мы занимаемся), о некой пишущей машинке, стоявшей на столе нашей террасы. Да ну? Машинку видела! Понимаете? Вот прям собственными глазами. За которой писательница творила свои бессмертные произведения. Упс. У нас вообще не было никакой машинки – ни на даче, ни в Москве, мать сроду буквы не напечатала, она всегда писала только ручкой. Но ведь залётным на нашу дачу девчонкам виднее, правда же?
И вот так по мелочи, по крупинке, враньё за враньём, ложь за ложью, выдумка за выдумкой. Фантазия у некоторых выросших подруг разыгралась не на шутку, а иным со временем, ко всему прочему, в голову впились православные скрепы, что сделало из них окончательно невменяемых тёток.
Любовь к моей Мамонтовке – это одна история, отношения с тамошними подружками – другая. Если бы мы больше никогда не встретились потом, во взрослости, то всё было бы оˊкей. Как и случилось с большинством из них. Кстати, кое по кому я ужасно скучаю, из тех, «кто не стрелял», не кидал камней, кого и тогда любила больше других. Возможно, напрасно переживаю, ведь опыт взрослого общения с иными из дачных друзей весьма печален.
Вдруг подумалось: видимо, либо тот бойкот даром всё же не прошёл, либо не напрасно те детки (нынешние тётки и даже уже бабки) так легко на него согласились. Наши мировоззрения, понимание жизни, выводы из прошлого и взгляды на будущее разошлись столь кардинально, так фатально расползлись по противоположным полюсам, что подобное нельзя назвать просто непониманием или разными точками зрения. Это, увы, идеологическая вражда.
Наше время, к сожалению, развело людей по разным континентам базовых жизненных установок, вплоть до абсолютно противоположных, взаимоуничтожающих ценностей. Полярные понятия о главном в жизни, о сути свободы, о науке и культуре. Будто мы росли на разных планетах! Несовместимо до непримиримости. Страшно сказать – даже до ненависти и уж точно до абсолютного неприятия. Не образа мыслей и жизней друг друга, а именно друг друга. В том-то и ужас!
Не могут, не способны найти общий язык разные виды животных, как нам известно из науки. Иногда они умеют взаимодействовать на общее благо, но сосуществовать вместе, одним обществом – о нет! Трагедия эпохи в том, что человеческий вид расщепляется на два (три? четыре?) подвида, процесс рванул как-то очень резво, многое происходит прямо на наших глазах, на протяжении жизней одного-двух поколений. Но это другая тема – глубокая, сложная, философская, оставим её для Юваля Харари, мне не потянуть.
Прошлое не изменить, а в нём остались мои хорошие, любимые девчонки, с которыми мне было здорово, которых любила, с которыми взрослела. В этом месте между прошлым и сегодняшним днём поставлю толстенную бронированную сейфовую дверь. Чтоб ни-ни, никто не проскочил ни туда, ни обратно.
                                  
ПЕРЕЕЗД
         Возвращаюсь в 1976 год.
         Опять про грустное, но без этого не получится – непонятно будет, почему, что и как происходило. Всё крепко-накрепко связано, сшито, слишком переплетено между собой, невозможно одну часть жизни аккуратно отсоединить от другой и рассказывать о ней, будто только она и существовала. Выйдет чушь, нелогичная и неправдоподобная.
Вторую четверть учебного года я начала в новой школе, на Бутырке, хотя мы ещё жили в Останкине, переезд был намечен лишь на конец ноября. Каждое утро сделалось адом. Вставать приходилось на час раньше, а если учесть мой плохой сон, утренние часы стали натуральной пыткой. Мы с папой в кромешной тьме шли к троллейбусной остановке. Меня всегда знобило и адски тошнило. Случалось, что рвало прямо на ходу. Четверть часа езды на троллейбусе, потом пересадка на автобус и ещё четверть часа. Затем мы с папой прощались, он шёл на работу (новая квартира была в «правдинском» доме, недалеко от издательства), а я топала в новую школу. Полумёртвая.
         Новая школа оказалась нормальной, я напрасно боялась встречи с новыми одноклассниками (дико боялась злых детей после истории с дачным бойкотом), но они оказались, как сейчас выражается молодёжь, очень даже «кул». Мой первый приход в класс, сопровождаемый словами учительницы «к нам новенькая», был встречен бурными аплодисментами и криками «ура!». Что подправило моё тухлое настроение.
         После уроков я топала к папе на работу, где он кормил меня обедом в издательской столовой. Потом ехала на троллейбусе в новую музыкальную школу, которая мне активно не понравилась. Затем возвращалась к папе, и если он ещё не заканчивал, то садилась в его кабинете делать уроки.
Обратная дорога домой тоже казалась кошмаром: дико уставшая, сонная, на мне весь день эта чёртова школьная форма, а ещё предстояло доделывать уроки среди пакующихся узлов и чемоданов часов эдак в десять вечера. С утра – всё сначала.
         Те три недели вымотали невероятно! В день переезда я думала, что сегодня, наконец-то, кошмар закончится навсегда. Была в этом уверена, ведь больше не придётся мучиться по утрам и вообще…
         Но, как оказалось, безмятежности уже не вернуть, покой ушёл из жизни навсегда. Почему-то утренняя тошнота закрепилась и никуда больше не уходила, прилепилась ко мне на долгие годы. А новая музыкалка с добавкой переполненного зимнего грязного транспорта заставила меня впервые сказать родителям:
         - Хочу бросить. Не настолько мне нравится заниматься музыкой. Если честно, то совсем не нравится.
         - Это не тебе решать! – тут же парировала мама. Таким голосом и столь моментально, будто ждала чего-то подобного и была готова, держа нужные слова под языком и сразу взяв верный тон. – Ты никогда не бросишь музыкальную школу, запомни. Ни-ко-гда. Даже не думай об этом.
         А я думала и очень много. Несколько лет, до самого конца, только об этом и думала. Хотя бы потому, что у меня появлялись другие интересы и пристрастия.
…Мечтала о секции настольного тенниса! На даче выяснилось, что для своего возраста и для самоучки я играла великолепно.
…Мечтала о плавании! Не знаю, были у меня способности или нет, но то, что я этого хотела до умопомрачения, это точно.
…Мечтала о танцах – хоть каких, пусть в Доме пионеров, пусть самых жалких кружковых! Лишь бы танцевать.
…Мечтала о театральной студии – пусть самой завалященькой, хоть при домоуправлении, но мне безумно хотелось играть, изображать, участвовать в настоящих спектаклях!
…И совсем не мечтала быть пианисткой, тем более, что к тому времени стало очевидно: нет у меня особых талантов. И музыкальным работником, то есть, учительницей музыки для несчастных детей, которых заставляют долбить гаммы, я тоже не хотела быть, хотя мама как-то весьма упрямо прочила мне именно эту стезю. От одной лишь мысли о подобном будущем моя кожа покрывалась метровыми мурашками ужаса.
На все попытки донести до матери, что я хочу заниматься чем-то другим, слышала лишь одно:
         - Да ради бога! Но только плюс к музыкальной школе и чтобы не пострадали учёба и отметки. А как другие дети? И в музыкальную школу ходят, и в спецязыковой учатся, и ещё в какие-нибудь кружки успевают, при этом – отличники. Я прекрасно знаю примеры, нечего валять дурака!
         Ох, уж эти мифические «другие дети», которым я тогда искренне желала адской жаровни! Пойти ещё в какой-нибудь кружок или секцию в дополнение к музыкалке? Нет, я трезво оценивала свои силы. Что-то со мной происходило такое, отчего энергии и так на всё не хватало. Тошнота, головные боли. После прошлогоднего маминого бойкота стала до ужаса бояться отметок и из-за страха, кажется, поглупела. Иногда ловила себя на том, что настолько сосредоточена на желании усвоить всё, о чём говорит, к примеру, учительница математики, и так боюсь не понять, настолько напряжена из-за этого, что уже почти не слушаю, то есть, потеряла нить и таки выпала из процесса понимания! Начиналась паника. Из-за паники мозг вообще отказывался работать, мне казалось, что я тону в каком-то болоте, а вокруг меня звучит китайский язык – я ничего не в состоянии понять и усвоить!
         Дома более-менее разбиралась в материале, изредка просила помощи отца… Весьма редко, лучше было обращаться к моей новой очень умной подруге-отличнице, папа иногда тоже не «тянул». А потому раздражался.
         Словом, шаг за шагом учёба превращалась в кошмар. Хотя я продолжала быть почти отличницей, уж по крайней мере одной из лучших учениц в классе. Чего мне это стоило – о-о-о! Никакой былой лёгкости в учении не осталось. Из-за ощущения неуверенности в себе страх увеличивался, ухудшалось самочувствие, усиливались тошнота и головная боль – и так по кругу: хуже усваивала и понимала материал, даже память начала страдать – мне стало тяжелей запоминать то, что нужно было просто задолбить – формулы, теоремы и прочее. Происходящее не касалось русского языка, который давался на щелчок пальцев, не касалось литературы, истории, английского. В общем, с гуманитарными предметами всё шло оˊкей. Если бы в школе были только они…
         Поскольку я до одури боялась отметок, то до полуобморока стала бояться учителей. Страх поселился во мне навечно и начал проделывать с моим организмом свою разрушительную жестокую работу.
         Я ещё не знала, что это всё появилось в моей жизни на долгое-долгое время. Не буду растекаться мыслями по древу, лишь иногда напомню о том новом и ужасном, что с годами прибавлялось и медленно убивало меня. Новое и мучительное стало на всю жизнь обычным фоном настроения и самочувствия. Даже когда всё было хорошо, казалось, что это самое «хорошо» держится на тонюсенькой ниточке, на паутинке и вот-вот оборвётся. Страшно…
         Музыкальная «карьера» тоже пострадала. Теперь моё тело было зажато до состояния полена – спина, плечи, руки. Кто знает, тот понимает, что быть, как Буратино до рождения, и хорошо сыграть на фортепиано абсолютно нереально. А уж если музшкрабина постоянно орёт до визга и слюнявых брызг да ещё чувствительно лупит по пояснице или кистям рук, тут вообще не до музыки.
         Мои ладони навсегда сделались ледяными и мокрыми (что я только ни предпринимала, чтобы с этим справиться, но всё напрасно), кроме того, начался абсолютно невыносимый и реально мешающий жить тремор. Вот и попробуй сыграть такими руками этюд Черни в темпе престо!
         В общем, всё летело к чёрту.
         Одна маленькая грустная деталь. Всё детство я мечтала о занятиях плаванием. У «Правды» был свой спорткомплекс, где, разумеется, располагался хороший 25-метровый бассейн. И ещё из Останкина мой папа иногда по выходным ездил с моим братом туда поплавать – работники издательства могли приводить членов семей. Меня же никогда с собой не брали.
         Когда мы переехали на Бутырку, брат уже был совсем взрослый, его не нужно было никуда «водить», а бассейн теперь находился в пешей доступности. Но одних детей туда не пускали. Папа ни разу не повёл меня поплавать. Думаете, я не просила?
         Просто вспомнилось. Может, поэтому я теперь практически не вылезаю из бассейна, плаваю почти каждый день уже много лет?
         Но вернёмся к хорошему, что помогло выжить – мы же для этого здесь сегодня встретились. Я не преувеличиваю: речь идёт о том, что спасло меня от очень серьёзных «глупостей», слишком часто приходивших в юную больную голову.

     НОВЫЕ ДРУЗЬЯ И КОНЕЦ 70-Х
         Девчонки в новой школе оказались отличные! Те, кто сразу ко мне отнёсся по-доброму, легко стал со мной общаться и запросто принял в компанию – просто супер-девочки! Именно они здорово облегчили тяжеленный период адаптации, а, точнее, привыкания к новому миру, к пришедшему, увы, навсегда весьма некомфортному состоянию души, да и тела тоже.
         Их было много (скрывать настоящие имена нет ни малейшего повода): целых три Лены, Марина, Наташа, Таня, Света и, конечно, умнющая, интеллигентнейшая Олечка. Она осталась в моей дальнейшей жизни очень надолго. Я по сей день её нежно люблю, и из-за неё у меня разрывается сердце. Но это уже не моя жизнь, не моя биография, поэтому умолкаю.
         У нас образовалась прекрасная компашка. Я чуть было ни «закоролевила» снова, потому что с такими девчонками – лёгкими, доброжелательными и отзывчивыми – мне сразу захотелось что-нибудь, как сейчас выражаются, «замутить». Но, к счастью, вовремя себя одёрнула, мысленно рявкнув «Помни Мамонтовку!». До конца задавить лидера в собственной натуре не получилось, поэтому я всё же лезла на рожон, стараясь организовать друзей на что-нибудь интересное – пойти ли в кино (поехать в неблизкий кинотеатр на двух транспортах – «там же клёвый фильм показывают!»), «пострелять билеты» у театра, вечеринку ли с танцами на дому устроить – неважно. Хотелось действовать, жить, пёрло из меня, иногда-таки выплёскивалось.
Но всё же я изо всех сил держала себя в рамочках, не позволяя верховодить. Хороший был период в этом смысле, полезный: я успешно (хотя не безболезненно и в полном одиночестве, исключительно самостоятельно нащупывая в зыбкой почве верный путь) отрабатывала навыки лидерства без тиранства и авторитаризма. И у меня получалось! Жаль, что потом в жизни это почти не пригодилось, потому что поломалось всё остальное… Но сейчас о хорошем!
         Ни одной ссоры за годы учёбы на Бутырской! Ни одного серьёзного конфликта! Может, по мелочи что и было, но уже и не припомню. Была только дружба, которая «строить и жить помогает».
                              
         Вторая половина 70-х. Странное время. Объективно ужасное: застой – не просто удачное слово, а пустеющие магазины, выбитые во всех подъездах лампочки, тёмные улицы, непролазная грязь на дорогах, валяющиеся в разных местах тушки алкашей, полный маразм в политических речах-кричалках-воззваниях-лозунгах, изо всех сил пропагандируемая ненависть к Западу, измерение сантиметром длины юбок на входе в школу – и прочее, прочее, утомишься перечислять.
         И в то же время… сейчас напишу крамольное с либеральной точки зрения. Кое в каком смысле тогда было куда лучше, чем сейчас, если иметь в виду самосознание людей, политическую ситуацию и настроения в обществе. Люди давно понимали, что они все «играют в игру», искренних фанатиков строительства коммунизма было минимум, над ними откровенно смеялись, а тех, кто, будучи циничной мразью, пролезал в номенклатуру, ни разу не веря ни в какие «идеалы», а просто упрямо прокладывая себе карьеру, ненавидели, презирали и побаивались. Большинство людей (где вы все теперь, вы же были нормальными?) ни минуты не верило ни в коммунизм, ни в то, что США мечтает уничтожить мир ядерными ракетами («зачем это им, им же хорошо живётся!»), ни в голод простого люда в Европе, ни в то, что советский народ живёт лучше всех на свете. Ни дети, ни взрослые не относились к подобным заклинаниям всерьёз, горько посмеивались, «травили» политические анекдоты, в голос ржали над Брежневым, жевавшим свои «сиськи-масиськи» по телевизору, а, главное, были озабочены бесконечным «доставанием» всего на свете: продуктов, туалетной бумаги, одежды, обуви, хозяйственных мелочей, с некоторых пор – ваты, лекарств, презервативов (ну, это для особо продвинутых), книг, хороших красок для детей, обучающихся в художественных школах, кед, чешек… Надо тормозить, ведь можно сутками перечислять, что люди доставали, урывали, выгрызали, за чем бегали, высунув язык, потому что просто так ничего из этого в руки не давалось. Даже за деньги. Только за большие деньги, то есть с огромной переплатой, в разы.
         Нас, подростков, всё это ещё мало касалось, мы просто не могли, например, одеваться так, как нам хотелось, быть модными и красивыми. Нет, вот про это большинству пришлось постараться забыть, и чем раньше, тем лучше. Особенно таким, как я, которые донашивали исключительно за мамой или братом страшнючие обноски, или довольствовались купленным в «магазине напротив», без всякой очереди, тем, что было в свободной продаже. А значит – полным дерьмом (пардон). Полнейшим, без никаких допущений.
         И всё равно нам было классно! Мы собирались у меня дома, «тусили и зажигали» (современный сленг проник в мой мозг благодаря интернету глубоко, не могу отделаться; а, может, просто в наше время подобных метких словечек не было). И снова «на арене» музыка, танцы, модные песенки под мой фортепианный и гитарный аккомпанемент, весёлое дуракаваляние.
         У меня неплохо получалось подбирать на пианино модные мелодии, например, из новых кинофильмов. «Собака на сене» - это было очень личное, исполнялось в одиночестве, тихонько и печально. А вот хиты из «Трёх мушкетёров» мы распевали весёлым хором: «Пора, пора, порадуемся…».
         Как мне удавалось моментально подбирать мелодии, будто бы с лёту, на слух, с первого же раза, единожды услышав по телевизору? Конечно, было не совсем так, точнее совсем не так. Магнитофон мне в помощь! Тяжеленный, громадный, катушечный магнитофон «Дайна». И микрофон, с помощью которого мы когда-то дурачились вместе с папой, записывая всякие глупости на плёнку, за что нам страшно влетело от мамы.                                        
         Фильм «Собака на сене» я полностью записала на «Дайну». Обе серии. И слушала какое-то время каждый день. Через пару месяцев всю пьесу знала наизусть от первого до последнего слова и, разумеется, разучить и подобрать песни не составило никакого труда.
Почему слушала так часто, почему не надоедало? О, это просто! Я лила сладкие слёзы над романтической историей, была по уши влюблена в Теодоро (огромная любовь номер два после Сореля в исполнении Ерёменко) и так понимала (с какой стати понимала?) терзания Дианы! Во время её драматических монологов, когда героиня борется сама с собой, со своей страстью, я ревела в кулак каждый раз, чувствуя, что моё сердце разрывается на кусочки от её страданий любви и уязвлённой гордости. «Уйдите! Истекая кровью, честь борется с моей любовью…» Конечно, это были сладкие слёзы! И сладкие страдания. Именно поэтому из раза в раз я устраивала себе сладкую муˊку прослушивания аудиозаписи фильма.                                                            
«И всё же просится слеза…» Слёзы просились литься, это было взросление и ожидание. Ожидание любви. Вот такого же чувства – на разрыв печени, до крика отчаяния – боже, девочка сама не знала, какого кошмара желала! Но ведь у фильма, у пьесы «хэппи энд» (в отличии от мрачной концовки романа Стендаля). У истории любви непременно должен быть счастливый конец, и у меня тоже так будет. Только где он, мой Теодоро?
         Я была очень, очень романтически настроенной барышней. Думаю, никто даже не подозревал, до какой степени.
         В те годы существовала замечательная телепередача «Кинопанорама», в которой задолго до выхода фильмов рассказывали, как их снимают, показывали отрывки и исполняли песни из кино.
Перед каждым её выпуском, анонс которой всегда был жирно обведён фломастером в телепрограмме "Вечёрки", я притаскивала к телевизору "Дайну" и устанавливала её на стул почти вплотную к телевизору. С микрофоном.
Когда начиналась демонстрация музыкальных номеров (артисты исполняли песни из не вышедших ещё фильмов), я подскакивала к «Дайне» и врубала запись. Один из выпусков «Кинопанорамы» оказался наполовину посвящён предстоящей премьере "мушкетёров", поэтому прозвучала огромная часть песен фильма. Все их я записала!                              
А потом в течение нескольких дней всё свободное время, раз за разом прослушивая запись, подбирала мелодии на пианино и учила слова.
И однажды, когда ко мне в очередной раз ввалились девчонки, они под моим руководством быстро выучили тексты и более-менее запомнили мелодии. После этого мы и стали распевать обожаемые всей страной хиты юным девичьим нестройным хором.
           До выхода фильма ещё оставалось какое-то время, по-моему, довольно долгое. Но мы уже вовсю орали "Пора-пора-порадуемся на своём веку...", старательно тянули "Аляге-е-ер ко-о-ом аляге-е-ер". Хотя в моём личном рейтинге "Пуркуа па" была самой любимой. Боярского я обожала безусловно – в первую очередь за «Собаку на сене», а во вторую за эти самые песни, особенно за «Пуркуа па».
Что ж ты наделал спустя годы, Михаил Сергеевич, что натворил! Теперь на тебя смотреть противно и гадко – и вовсе не из-за возраста и, как тебе кажется, лысины, которую ты так по-дурацки десятилетиями пытаешься спрятать под шляпой. То, что у тебя на голове, абсолютно ни при чём. Вот в голове твоей, господин Боярский, дикая беда, вселенский позор и много-много гадости. Всё испортил, всё детское впечатление испоганил, тьфу на тебя!
         С годами, взрослея, мы с подружками занимались всё более серьёзными делами: учились быть красивыми и электрическими щипцами крутили друг другу кудри, вместе пробовали красить ногти и подводить глаза. Со шмотками дело было швах, не разбежишься, но вот причёски, косметика – с этим можно было и поразвлечься.
         Хотя больше всего – хоть в одиннадцать лет, хоть в четырнадцать – мы, конечно, любили гулять, лишь бы погода не подводила, что в наших широтах случается, к сожалению, слишком часто. Поэтому ценность гуляния особенная! По весне у нас был миллион занятий во дворе: классики, резиночка, прыгалки и, наконец, мяч. Например, для игры в «козла». Почему «козла», при чём тут «козёл» - науке неизвестно. Помните? Мячик изо всех сил бьют о стену, а когда он отскакивает, через него надо перепрыгнуть. А… видимо, в этот моменты ты и становишься прыгающим козлом!
         Вышибалы – моя любовь и страсть! Я была безусловным чемпионом двора и окрестностей. Не знаю, почему, вроде такой уж спортивностью не отличалась, но выбивала всех участников сильными и точными ударами, не особо напрягаясь, а вышибить меня для прочих было тем ещё квестом! Увёртливая, ловкая, с бешеной реакцией! И откуда что бралось?
         Игра в вышибалы была особенно привлекательна ещё потому, что к ней иногда, поприглядывавшись, присоединялись интересовавшие нас мальчики. Ну, в самом деле, не могли же они присоединиться к нашим прыгалкам и резиночкам? А занятие с мячом – другая история.
         Поэтому весенние вышибалы в моём дворе на Бутырской – это, чтоб вы знали, очень романтическая и волнующая история. Игра-кокетство. Игра в мяч, но в то же время уже немного другая игра. А скакали с мячиком мы безжалостно прямо по начерченным нами же классикам – приметой раннего детства, уже уходящей, медленно стирающейся под подошвами во время игры с мячом и… с мальчиками. Классиков всё меньше, «вышибал» и мальчишек всё больше.
         …Я никак не ухожу домой, всё делаю вид, что ужасно занята в детской песочнице – веточкой якобы рисую на песке картинки и якобы это меня ужасно увлекло. Уже совсем смеркалось, ничего не видно на песке, уличные фонари еле-еле светят, поэтому любому дураку понятно, что дело не в художественном рвении. Все девчонки разошлись по домам, а я как приклеенная сижу. Потому что Он тоже домой не уходит! Никак. Ходит вокруг да около кругами, постепенно их сужая, сужая, вот уже совсем оказался рядом с песочницей. Моё сердце грохочет так, что становится страшно – это должно быть слышно всему двору.
Он подошёл совсем близко и стоит почти за моей спиной. Молчит, молчит, сопит. Моя рука дико дрожит, делая вид, что осмысленно водит по песку веточкой. Зубы стучат, в горле пересохло. Господи, что он всё молчит, ну, сколько ещё прилично вот так быть в двух шагах друг от друга и молчать идиотами?
         - А что ж – побольше мячика у вас для вышибал нету, что ли? – наконец, тихонько спросил Он. У-у-уф! – меня будто в котёл с кипящей водой опустили, лицо залило краской так сильно, что аж глаза защипало (хорошо, что темно). В ушах звон-перезвон бешеный, но я отвечаю, не узнавая своего голоса вообще:
         - Ну, уж какой есть! – что за противный тембр! Откуда этот писк?
         И так далее, слово за слово. Это история самого-самого первого моего романтического знакомства во дворе. Мне одиннадцать, мальчику четырнадцать. Мы подружились. Гуляли вместе, болтали, катались на велосипедах.
         Но где-то через месяц он предпочёл мне свою ровесницу. Горе? Беда? А вот нет! Странное дело: я настолько легко это восприняла, что, выходит, не была влюблена ни на грамм? А ведь какой счастливой птицей летела домой после того первого вечера знакомства, боже мой! Я ж просто с ума сходила от счастья, чуть не взорвалась на тысячу маленьких Катек! Почему же так легко отпустила, простила, посмеялась и почти не заметила потери?
         Потому что была спокойно уверена: впереди у меня ещё столько всего прекрасного, и этот милый хороший мальчик забудется через полгода.
         А не забылся! Потому что был самым первым детским романтическим опытом «знакомства просто так», просто потому, что во дворе мальчик и девочка понравились друг другу, живя в одном очень большом доме в соседних подъездах.
         Привет, Миша! Помню тебя. С нежностью.
         Наступает март, начинает сходить снег, обнажается асфальт, солнце светит смелее с каждым новым днём. И девочки-подростки немножко сходят с ума! Мы раньше всех на свете сбрасываем ненавистные сапоги и влезаем в туфли. Холодно же. Ноги мёрзнут ужасно, но мы упрямые девчонки – у нас весна и никаких гвоздей!
         - Н-н-нормальная, х-х-хорошая погода, - стучим мы зубами, потирая посиневшие носы, но ни за что не соглашаясь вернуться обратно к страшной, надоевшей, заношенной до безобразия зимней и осенней тёплой обуви.
         Как можно быстрее вылезаем из шубеек в демисезонные пальтишки, которые, порой, ненамного краше зимнего «меха». Разумеется, закидываем на верхние полки шкафов проклятые колючие шапки и шарфы с перчатками, и именно в эту пору возникает прямая необходимость крутить кудри. Помню, как я пыталась даже спать в бигудях, которые тогда были жёсткие, с чёрными тугими резинками, совершенно садистские, и это оказалось так больно! Спать невозможно, в полусне я с остервенением срываю с себя пластиковую гадость и утром встаю с совершенно дикой причёской. Причёской? Это должно называться как-то иначе. Приходится срочно мочить волосы, чтобы привести их в относительный порядок. А фена никакого в нашем доме нет (фен тогда ещё был немножко предметом роскоши). Нет фена, сушимся с помощью полотенца и изо всех сил тряся башкой. Пару раз я сушила голову в духовке, к счастью, электрической плиты.
         В общем, признаюсь, с причёской до самых новых времён, пока не появилось нормальных шампуней, укладочных средств и, главное, хороших парикмахеров, дело было швах. Смотрю нынче на тогдашние фотографии – свои, подружек – и ужасаюсь: симпатичные девочки, а на голове позорные пакли.
         Но мы-то этого не знали! Все были в одинаковом положении, поэтому, накручивая друг другу электрическими щипцами чёлки или концы волос, замораживая полученное ядрёным лаком «Прелесть» и в итоге имея на голове кошмар и ужас, оставались вполне довольны результатами. Ведь главный секрет таился в том, что никто ничего другого не видел и не знал. Кино, телевизор не в счёт: это какая-то странная планета, там живут существа иного порядка и с другим уровнем цивилизации. А вокруг нас все такие же. Взрослые женщины вообще гордились жутким перманентом, который считался красивым.
         Без всякой горечи сейчас об этом пишу, улыбаюсь. Ибо то не горе, не беда, нам было весело и интересно. Всегда. Не помню ни одной ситуации, чтобы мы, подружки, сказали друг другу: «Что-то скучно!» А так вообще у подростков бывает? Не знаю. В моей жизни не было ни разу.
         Первый снег, прикрывавший осточертевшую осеннюю слякоть, тоже вызывал восторг. Мы медленно шли по девственно белому тонкому коврику, стараясь оставлять чёткие следы и постоянно оглядываясь на свои «ножки». Почему-то это было смешно. Лицо приятно покалывали снежинки-комарики, моментально превращавшиеся в воду, а когда они попадали на губы, мы старались быстренько слизнуть их, чтобы успеть «съесть» пока ещё кружевной снежок. Зачем? Да просто так! Весело же. И вкусно!
         Нежность… ощущаю удивительную нежность, вспоминая тогдашних подруг. Мои вы хорошие!
         Никто из них, ни одна не осудила меня за мои ставшие скандальными воспоминания-мемуары! Напротив: самые близкие подруги того периода, которые бывали у меня дома очень-очень часто, поддержали меня и поддерживают до сих пор. Девчонки, я в вас не ошиблась! Ошибку совершила позже, когда опять сама поломала свою жизнь и… (но об этом дальше). Надо было навсегда оставаться с вами, а не искать чего-то лучшего и большего.
         А вы – классные! Были и есть. Мои Олечка, Наташенька…

                               БУДНИ БЕЗ ВЫХОДНЫХ
         Две школы отнимали очень много времени! Я обязана была учиться только на «отлично», в самом худшем случае на «хорошо». За «хорошо» мне иногда прилетало: «Как не стыдно-то!» Так что я подолгу корпела над уроками, а, как уже писала, мозги из-за постоянной тревоги и страхов стали какими-то клёклыми и заторможенными, память подводила.
         На фортепиано игралось всё тяжелее, руки слушались хуже и хуже с каждым месяцем – деревянные, напряжённые обрубки, при этом с ледяными мокрыми ладонями и дико трясущимися пальцами. Попробуй хотя бы гамму сбацать без запинки!
         Занималась много, свободного времени было катастрофически мало. Иногда целыми днями его не находилось вообще: до двух часов школа, потом быстро проглоченный обед и бегом в музыкалку – до полшестого-шести; к полседьмого приезжала домой – ужин и за уроки. А бывали жуткие дни из-за идиотского музыкального расписания, когда я возвращалась часов в восемь, в девятом. Лишь, ужиная, успевала немного почитать или посмотреть кино по телевизору.
         И воскресений у меня, считай, тоже не было. В субботу после школы, когда у других начинался законный отдых, я опять пёрлась в музыкалку. На выходные же всегда задавали немало уроков, поэтому половину воскресенья проводила за письменным столом. В понедельник снова ехать на музыкальные занятия, к которым тоже нужно готовиться. Значит, после стола – за инструмент. И когда же выходной? Правильный ответ – никогда.
         И тем не менее я безбожно слукавлю, если скажу, что вообще света белого не видела. Нет, всё же не настолько во мне придушили жажду жизни. Умудрялась находить время и с девчонками погулять, хотя и намного меньше, чем хотелось, и – самое главное! – читать книги и смотреть кино.
         Иногда, разумеется, мечталось приболеть – несколько дней отдохнуть –полежать дома. Просто расслабиться, чуть сбавить темп на короткое время. Но «нэма дурных»: мама строго следила, чтобы я не симулировала болячек, поэтому «чуть больное горло» и температура 37.1 «не прокатывали». Хотя у меня реальных проблем хватало – головные боли, утренняя тошнота и изредка рвота. Но на это я давным-давно не жаловалась, так как реакции родителей на подобные симптомы ни разу не было. Это проходило по разряду «ничего страшного».
         Впрочем, мало что могло напугать «близких-родных» людей в смысле моего самочувствия. Вспоминаю один «забавный» эпизод. Родители были в гостях, братец торчал дома. Я пошла гулять во двор и очень быстро вернулась – мне стало плохо. Страшно тошнило, болел живот, кружилась голова. Дома меня начало рвать и рвало в течение нескольких часов много раз. Повторюсь: дома был старший брат, студент третьего курса медвуза. Его младшая сестра бегала, а потом уже ползала к туалету каждые десять минут, после чего лежала ничком на кровати, зелёная и чуть постанывающая, до следующего приступа рвоты. Он за этим наблюдал… или не наблюдал… в общем, прекрасно видел, так как выходил из своей комнаты поужинать и посмотреть телевизор.
         - Ты чего?
         - Мне плохо…
         Вот и весь наш диалог. К полуночи я, совершенно обессиленная, всё же уснула, не дождавшись родителей. На следующее утро рассказала маме, что со мной было.
         - Да? И как ты сейчас? – спокойно поинтересовалась та.
         - Ничего… чуточку мутит и слабость немножко… - призналась я, чувствуя, как дрожат колени и кружится голова. Мама кивнула.
         - Ну и хорошо. Сегодня посидишь на диете.
         Вот и всё. Вот, мать вашу за ногу, и всё! Раз никто не умер, оˊкей!
         Но девочка Катя вынесла из той истории очередной урок: буду умирать на глазах старшего брата, а он и пальцем не пошевелит. Сдохну, а мама на следующий день просто поинтересуется у него, а как всё происходило? И потом скажет «ну и хорошо».
         Знаете, что самое смешное? Я ведь почти уже не удивилась и не ужаснулась. Нормально!
         Ужасаюсь, когда представляю, что нечто подобное происходит с моей дочерью. И тогда понимаю, что реакция «близких» была, мягко говоря, близка к патологической. Мне было всего лет двенадцать, и я жутко отравилась. Или не отравилась, а было что-то другое. Откуда они-то могли знать диагноз? Но им не стало ни страшно, ни тревожно.
         Мама всегда беспокоилась лишь об одном: не пропущу ли я школьные занятия. Вот это важно и серьёзно. А болезни… Да какие там могут быть болезни и какова их важность по сравнению с отметками и контрольными?
         Пока у меня не родилась дочь, я пребывала в уверенности, что родители абсолютно правы в своём отношении ко мне. Так и надо, так и правильно обращаться с детьми, чтоб им жизнь медом не казалась. Но когда появилась Алиса, до меня дошло, что семья почти сделала из меня законченного морального урода. Лишь появление на свет ребёнка остановило пагубный процесс.
Ах, как мне жалко того не доигранного, не догулянного с девчонками времени! Мне не хватило этого, ужасно не хватило в этой жизни. Поэтому вспоминаю каждую минутку тех прекрасных мгновений с огромной нежностью. Многое помню до забавных мелочей.
К примеру, как мы компанией шли по улице и нарочито громко хохотали над собственными дурацкими шутками. Хотелось, чтобы нас заметили (мы не очень понимали, что раздражаем взрослых), хотелось, чтобы весь мир видел, какие мы идём юные, красивые, удивительные, важные, значительные. Мы есть! Ну, страшно этого хотелось.
         Девчонки, помните?
                          
ЗАПОИ – КИНОШНЫЕ, КНИЖНЫЕ, МУЗЫКАЛЬНЫЕ
         Моя киномания развивалась страстно и стремительно: я должна была попасть на все премьеры, непременно посмотреть зарубежное из старенького, для чего в столице существовали замечательные специальные места (например, «Кинотеатр повторного фильма»), а ещё сходить в клубы на полузакрытые показы того, что не выпускали на широкий экран. И каждый поход в кино, чаще всего с подружками, был настоящим праздником, что отнюдь не фигура речи. Если помните, тогдашние кинотеатры – это просто кинозал с экраном и обычными откидными стульями, на которые зрители садились, часто не снимая шубы или пальто, плюс небольшое фойе, где делать категорически было нечего, если только выпить виноградный сок и слопать бутерброд с загнувшимся сыром. Несмотря на подобные реалии, так чуждые современному представлению о «походе в кино», любое посещение кинотеатра превращалось в радостное событие и получение громадного удовольствия. Секрет прост – он в качестве фильмов! Мы же не ходили на советские агитки про войну или сталеваров. Всегда выбиралось нечто на самом деле стоящее, даже если нужно было ехать через полгорода. Ездили! Даже если приходилось отстаивать два часа в очереди за билетами. Стояли! Билеты были очень дешёвые, доступные любому школьнику.
         Понятное дело, что зарубежное кино (пожалуй, кроме фильмов из стран соцлагеря) всегда давалось «с боем», через мучительное маринование в очереди и страх, что билетика не достанется (и такое случалось). Но ведь и родной кинематограф нечасто, но радовал.                    

Однажды пыталась подсчитать, с какой же периодичностью случались в той жизни кинопраздники? Ведь не могло выходить сразу столько хороших фильмов в прокат, чтобы даже на раз в неделю хватало. Прикинула: в кино мы ходили раза три в месяц, не чаще, но всегда удачно. И обсуждение фильмов – горячее, со спорами и дискуссиями, с непременными «А, помните, как она сказала…», «А классный момент, когда…» – порой затягивалось на несколько дней, до следующего культпохода в кино.
         Вторая половина 70-х – удивительное время! На улице серость и застой, тоска и сплошная антиэстетика, зато снимаются отличные фильмы, особенно для детей и подростков, в приличном количестве (для СССР, с Америкой даже не пробуем соревноваться!). Парадокс!
         Кто из взрослых тебя поймёт, если никто даже не хочет и не пытается? А фильм поймёт. Его создатели. Сидишь в кино, намертво сцепивши пальцы рук, до боли кусаешь губы, чуть не ревёшь: вот бы с этими героями встретиться в жизни! Наконец-то было бы с кем о многом-многом поговорить! Юная наивность плюс одиночество? Тогдашние фильмы на самом деле очень помогали во многом разобраться, столько всего понять и выстоять. Ведь я знала, что где-то недалеко живут те люди, которые сделали это кино. Значит, я уже не одна – они ведь похожи на меня, они думают так, как думаю я, чувствуют в точности то же самое!
         И телевидение, как это ни удивительно, иногда радовало детей и подростков. Конечно, шлака и с кино-, и с телеэкрана вываливалось в предостаточном количестве в виде идиотских пионерских передач, патриотических фильмов и прочей агитационной дряни, но если уж за дело брались хорошие сценаристы и режиссёры, то в итоге получался прекрасный результат.
         Повспоминаю любимое из серии «для детей и юношества». Безусловные лидеры: «Когда я стану великаном» и «В моей смерти прошу винить Клаву К.». Многие тогдашние подростки называли, кстати, «Вам и не снилось», что для меня удивительно. В смысле воздействия на моё сознание, на желание размышлять, задумываясь о самом серьёзном на свете – где «Великан», а где «Вам и не снилось»? В смысле правдивости подростковых чувств – влюблённости и привязанности, где «Клава» и где «Вам и не снилось»? Можно подумать, что сейчас я необъективна, пристрастна, но «сермяга» в том, что и тогда я думала в точности так же. «Вам и не снилось» в мой личный честный рейтинг не попало – это кино было вне рейтинга: я любила фильм и считала лучшим только по той причине, что автор его сценария – моя мама, чего было абсолютно достаточно.
                          
         Когда выросла, совершенно чётко осознала, что из увиденного по-настоящему воздействовало на меня в те годы, воспитывая чувства и развивая интеллект, а что – так, мимо проходило. Мимо проходило очень многое! В том числе «Вам и не снилось». «Великан» же стал событием планетарного масштаба в моей собственной Вселенной.
Ещё были «Додумался, поздравляю!», «Чужие письма», «Смятение чувств», «Сто дней после детства», «Школьный вальс», «Розыгрыш», «Расписание на послезавтра», «Ключ без права передачи»… перечислить всё хорошее нереально. Плюс огромное количество проходного кино, которое вовсе необязательно было никудышным, но в памяти не осталось, хотя позора не наделало.
         Примерно с 1977 года я весьма активно уже смотрела взрослые фильмы, часто таская с собой подружек. С тринадцати лет нас пропускали даже на «дети до 16 не допускаются», потому что мы были акселератками и выглядели старше. Пожилые билетёрши на входе, не привыкшие к новым физическим кондициям подростков, не могли себе представить, что эти высокие девушки с весьма выразительными фигурами, с подкрашенными (хотя и очень неумело) глазами и с завитыми волосами, на самом деле сопливые семиклашки.
         Нам удалось посмотреть всё французское и итальянское, что закупалось тогда Советским Союзом для проката. Например, из Феллини. Или фильмы с Ани Жирардо, которую я нежно полюбила. Бельмондо, Делон, Ришар, Софи Лорен – все они стали родными и «своими в доску».
         Мы смотрели фильмы нашего Михалкова, чьи тогдашние работы навсегда остались для меня любимыми, теми, что формировали мою личность. Эх, как всё сейчас драматично повернулось-перевернулось… Никита Михалков – одно из кошмарных разочарований в жизни. Но в то время он считался и был в действительности авторитетом и кумиром. А своим искусством еще и воспитывал нас, подростков. Ну, тех из нас, которые интересовались и отечественной классикой, и историей своей страны.
Телевизор – волшебный ящик с доставкой кино на дом. Для этого ящика снимали специальные ленты, в том числе и на подростковые темы. Но я скорее ценила зрелища для всей семьи, для любого возраста, пожалуй, с одной оговоркой: не для идиотов. Перечислю, что сразу приходит в голову: «Монолог», «Дневной поезд» (обожаемые с детства, с Останкина, и до сих пор), «Почти смешная история», «Здравствуйте, я ваша тётя!», «Обыкновенное чудо» (и вообще все фильмы Захарова), уже упомянутые мною «Старший сын» и по Вампилову же «Отпуск в сентябре»; «Собака на сене» и прочие костюмные ленты, «Объяснение в любви», «Фантазии Фарятьева»… Продолжать до завтрашнего утра? И это только то кино, которое смело можно причислить к шедеврам. «Из всех искусств для нас важнейшим является кино», - утверждал великий дедушка с лозунгов во всех кинотеатрах. Кто бы спорил? Только не я. Для меня-то уж точно.
И речь пока не зашла про телеспектакли! Пожалуй, и не зайдёт. Потому что их было очень, очень, очень много! Постановщиками выступали отличные режиссёры, у которых снимались потрясающие артисты, а уж какой материал брали: мировая и современная классика, самое лучшее, что только было – некачественное не пропускали худсоветы. Эти же «советы» рубили на корню возможности для зрителей знакомиться с огромным количеством мирового искусства – и за это гореть им в аду. Но бездарность, пошлость, дешёвку тоже отсекали, отфильтровывая на входе. Поэтому то, что до нас доходило в виде телепостановок, на которые государственные деньги тратились весьма щедро, было великолепным.
Одна важная оговорка: по тогдашним меркам, разумеется, по стандартам уже прошедшего века и страны за железным занавесом. Не думаю, что нынешние молодые смогут, как и мы, оценить то телеискусство. И вовсе не потому что либо они, либо мы – недоразвитые, а просто представления, эстетика да и технические возможности (а это важно!) настолько изменились за прошедшие сорок лет, что пропасть практически непреодолима. К примеру, я могу смотреть фильмы Эйзенштейна и оценивать их с точки зрения истории кино, как важнейший этап и прорыв для своего времени, но получить от них удовольствие – вряд ли. Не получала ни разу, честно скажу. Некоторые взрослые, когда я была ребёнком и высказывала своё «фи», обижались из-за этого и весьма меня порицали, что выглядело глупо.
Не желаю выглядеть глупо, поэтому и пишу, что молодёжи XXI века наше восхищение кинематографом и телевидением 1970-х годов непонятно и даже немного смешно. Это нормально! В своё время лично я при просмотре «Броненосца Потёмкина» во время некоторых эпизодов хихикала тихонько в кулачок, дабы старшие товарищи, смотревшие на экран с туго напряжёнными лицами, не заметили и не отругали. Но это никак не умаляет роли великого режиссёра и его фильма в искусстве XX века.
В родном совке в нашем распоряжении было всего три телевизионных канала (плюс один учебный). В постановках хороших спектаклей особенно отличались первый канал и наш региональный московский. Что только ни ставили! И камерные милые пьески Леонида Филатова, и большие спектакли по Марку Твену, Джеку Лондону, Чехову, Нушичу, Мольеру. И каждый раз получался товар штучный, изумительно изготовленный, навсегда застревавший в юной памяти – и по праву.
Телевизор включали редко. Но если уж он работал, значит показывал что-то весьма стоящее.
Чтение. Ну, а как же? Разве можно было взрослеть в 70-80-е и не читать запоем? Оказывается, можно, как выяснилось потом, во взрослости, когда мне встретилась масса ровесников – тёмных, как выключенный телевизор, невежественных, словно крепостные начала позапрошлого века, полуграмотных, часто несмотря на наличие вузовских дипломов. Кстати, именно теперь, как мне кажется, эта туча нечитавших и малограмотных образованцев сыграла свою роковую роль в установлении современной политической системы. Впрочем, о сегодняшнем не буду, не буду. Просто перекинула на секунду логический мостик.
Что читала? Да всё! Классика – по необходимости, школа обязывала. Но свою важнейшую роль классическая литература, разумеется сыграла. Помимо приучения к хорошему языку и воспитания литературного вкуса, она давала подростку главное понимание: никогда и нигде люди хорошо и счастливо не жили! Не рыпайся и воспринимай всё спокойно, сейчас ещё очень даже ничего по сравнению с тем, как было когда-то. Продолжаем страдать, но в намного более комфортных условиях – радуйся!
Детективы и фантастика. Разумеется, переводные, про наши не буду, это песчинка в пустыне Калахари, если говорить о чём-то качественном. Зарубежное! Капиталистическое! Шёпотом: почти вражеское. Чуток полузапретного с горчинкой порочности. Детективы придавали жизни привкус приятного напряжения (как фильмы ужасов в недалёком будущем), а фантастика, будучи своеобразным противовесом классике, утешала: не всё потеряно, ещё неизвестно, как оно будет, чья возьмёт! Вот как однажды улетим от всех к чертям собачьим подальше в космос – к инопланетянам!
Свежим ветром дохнуло на меня от прочитанных Франсуазы Саган, Айрис Мёрдок, Памелы Джонсон: неведомая западная женская проза, совсем не такая, как у нас! Эти книги оставили ощущение прикосновения к удивительной, совсем «ненашенской» новизне и не до конца постигнутой тайне: а ведь, оказывается, не всё нам пока известно и о собственной планете. Может, и здесь нас ещё ждут большие открытия?
Меня спросят: а как же «Над пропастью во ржи»? Или: почему ты забыла про «Убить пересмешника»? Либо: а как же великая советская классика, типа Германа, Трифонова, Быкова? А Васильев, Вампилов… Панова, Грекова? Не забыла, помню, всё читала, всех ценила. Всё это было, было и сыграло свою важную роль. Но «назвать поимённо» всех читаных, как выяснилось, почти невозможно. Нудно перечислять – какой смысл? Тогда бы уж говорить о каждом Явлении – как я его смаковала и никак не могла выключить прикроватный свет, чтобы спать, потому что не получалось оторваться от книги. Как приходила с книгой к телевизору и думала: ну, разорваться теперь, что ли? Времени-то у меня свободного почти не было, а так хотелось и это, и то, и смотреть, и читать. Часов в сутках явно не хватало.
Невозможно написать про все любимые книги – их, оказывается, десятки! И каждая по-своему прекрасна, каждая внесла свою лепту в формирование моей личности.                                
Вот они – настоящие мои мама и папа! Книги – мама, кино – папа. Или наоборот. Именно их считаю своей родной семьёй, помогавшей в трудные времена, не оставлявшей меня в одиночестве и страхе, всегда пытавшейся разрешить мои горести или хотя бы утешить, развеселить, взбодрить, дать надежду и подарить радость. В то время, как кто-то другой эти надежду и радость старательно отбирал. Та ещё происходила войнушка… К сожалению, поневоле я находилась в эпицентре неких странных военных действий.
Чуть не забыла: эра виниловых пластинок тогда ещё не закончилась! Царило мирное сосуществование двух систем: магнитофонной и пластиночной. Бобины дружно стояли рядышком с дисками.
Если бы не наличие проигрывателя, где бы я смогла прослушать залетевшие в наш дом случайным ветром от родительских знакомых зарубежные диски - «Иисус Христос – суперстар», Битлов, Элвиса Пресли и Элтона Джона? Последние два «винила» были мне подарены – я казалась себе богатой, как Крез! Настоящим же сокровищем, выученным от первого до последнего слова наизусть, стала двойная пластинка с песнями Высоцкого «Алиса в стране чудес». И по сей день считаю её шедевром.
А ещё «По волне моей памяти» Тухманова, «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» (спектакль Ленкома мне довелось увидеть позже, после того, как я выучила от первой до последней ноты диск – разумеется, снова наизусть, любимые пластинки заслушивались буквально до дыр, точнее до плотной серой паутины царапин на несчастном запиленном виниле), пластинки группы «Тич-ин», Мирей Матье, Шарля Азнавура…
Лет с тринадцати вдруг увлеклась музыкой 30-х годов и купила аж три диска в ближайшем к нам магазине «Аккорд», завсегдатаем которого стала на долгие годы. Пластинки страшно дешёвые, их мог приобрести любой подросток на свои карманные, а диски из серии «Музыка 30-х годов» вообще пылились в отделе уценённых товаров – никому они не были нужны. Зато я легко заимела настоящее сокровище.                        
Дорога от моего дома до «Аккорда» - десять минут ходьбы вдоль Вятской улицы с звенящими и грохочущими трамвайчиками туда-сюда, мимо кирпичных девятиэтажек, любимой булочной, где иногда появлялся «рижский» хлеб, поэтому туда всегда стоило лишний раз зайти, вдруг «выбросят», с Вятской поворот направо на Нижнюю Масловку и буквально через сто метров магазин «Аккорд». Чудный магазинчик, где всегда царила музыка, можно было долго выбирать и прослушивать на дешёвеньком проигрывателе то, что хочешь купить! Это в левой части магазина. А в правой продавали музыкальные инструменты – гитары, скрипки, баяны. Там стоял приятный специфический запах обработанного дерева, чуть похожий на запах в мебельном магазине, но всё же немного другой.                          
Сколько я «зависала» в этом «Аккорде», у-у-у! Узнала бы мама, наверно, отругала б меня за «глупо и бездарно проводимое время».
Я старалась по мере возможности всегда находиться внутри звуков музыки – с включённым проигрывателем или магнитофоном, игравшими мне прекрасное каждую свободную минуту. Эх, не было тогда наушников, плееров – всего современного богатства, которое тогда бы меня осчастливило! Совсем не могла без музыки (только не в музыкальной школе!).
Зато я научилась слышать музыку без музыки – когда ехала в транспорте или шла по улице, то непременно «включала запись» в своей голове и всегда что-нибудь «слушала». Иногда тихонько подпевая. Очень тихонько, чтобы никто не услышал, а то опять скажут какую-нибудь гадость. Вот людей привыкла опасаться, они всегда почему-то были настроены агрессивно, и уж напевать при них, даже тихо-тихо, могло быть небезопасно: я непременно нарушила бы какие-то их правила и представления о жизни, и они обязательно донесли бы это до меня в своей излюбленной рычащей форме. Ведь, по их мнению, я даже шапку на голову надевала «не так, как надо». Это не шутка, и такое бывало в моей ранней юности – мне указывали, что и как на мне «не так»: шапка ли сидит на башке «неправильно», шарф ли «неверно» завязан, ну, разумеется, юбка слишком короткая, а в жару спина чересчур открытая. Раздражала я многих взрослых, особенно почему-то тёток, цеплялись они ко мне безбожно и обожали делать замечания. Поэтому напевать можно было только мысленно или в те моменты, когда рядом точно никого не было. Кстати, прекрасный навык в итоге выработался! И до сих пор умею таким образом «слушать музыку без музыки», мне не нужен плеер. Вуаля!

Мы, девчонки, хотели носить красивую одежду, но с этим были большие проблемы. Мы хотели модно выглядеть, но это было невозможно. Мы очень любили танцевать! Но танцев для подростков не было, вот вообще никак и нигде.
Мне кажется, что именно кино и музыка играли для нас роль заменителя всего того, чего мы были совсем-совсем лишены. Мы не увлекались спиртным, не баловались ничем запретным и гадким, но что-то же должно было быть, раз не существовало нормальных подростковых развлечений и возможностей «оторваться»! Этим чем-то стали кино и музыка. Кино – спаситель. Кино – великая иллюзия! Каким было сто лет назад, таким и осталось. За что и любим!
Музыка в любую минуту могла скрасить самый печальный или хмурый день, позволяя потанцевать хотя бы дома, в комнате, в своём маленьком кругу. Или даже в одиночестве. Сколько я протанцевала в одиночестве – думаю, ни одна современная девчонка даже представить себе не может, потому что у неё есть нормальная возможность «оторваться» с друзьями в специально отведённых для этого местах. Я же устраивала себе «дискотеку» в пятнадцатиметровой комнате: накрывала настольную лампу красным платком и представляла, что нахожусь в большом зале, где много молодёжи, где весело, красиво, сверкают огоньки, на меня смотрят чьи-то восхищённые глаза, можно танцевать до упаду под любимую музыку (а не под Кобзона с Зыкиной). Всё же у меня было немало того, что помогало быть счастливой!
Одна печаль: мне дома не с кем было поделиться переполнявшими меня впечатлениями, обсудить всё это. Ни музыку, ни кино, ни книги. Никому из родных не было интересно, что подрастающей девчонке важно и нравится в этой жизни. Всё прочитанное, увиденное, услышанное валилось в юную голову бессистемным водопадом, все мысли крутились в моей голове не обсужденные, вопросы оставались не озвученные и без ответа.                                                                          

…И О ПОГОДЕ
Не могу снова и снова не вспоминать наши прогулки. Может, я всё-таки не догуляла – в самом прямом смысле этого слова? Объективно: пейзаж вокруг был ужасающий – Бутырка, Савёловский вокзал и окрестности (это вам не Останкино, отнюдь!). Мрачно, грязно, некрасивые здания, очень специфическая публика. Но юность же! Что только она ни творит с сознанием! Никакой объективности.
Зимой беленький снежок покрывал всё это безобразие и было чем любоваться. Я и любовалась! Каждый сугроб казался прекрасным произведением искусства, и разве не здесь ему самое место? С этим не согласился бы ни один дворник, но я, как тот художник, так видела. А как вкусно хрустел свежий снежок под ногами!
Осенняя листва превращала в прекрасную картину вообще любое убожество, даже унылую Вятскую улицу, даже нашу кошмарную Бутырку. Юное зрение замечало лишь буйство красок и огромное количество разноцветных листьев клёна, делавших из моего страшненького, забубённого двора с ржавыми качелями, унылой песочницей и покосившейся железной каруселькой отличную иллюстрацию к еще не написанной книге. Если бы я умела рисовать! Может, хоть книгу когда-нибудь сочиню.
Весной полностью сносило мозг, один воздух чего стоил – настоящий наркотик (несмотря на приторный привкус от парфюмерной фабрики «Свобода»)! Поэтому всё вокруг казалось очень симпатичным в мартовских солнечных лучах, когда я тихонечко сходила с ума от переполнявшего меня восторга.
На Бутырке, недалеко от моего дома, в десяти минутах ходьбы находился довольно приличный парк при стадионе «Автомобилист», где мы любили просто бродить. Маленький ухоженный островок для гуляния и любования природой посреди кошмарного рабочего района. Кстати, больше всего пейзаж портили даже не постройки, а как раз люди: дурно выглядящие, мрачные, угрюмые, очень часто нетрезвые и всегда недоброжелательные. По крайней мере, молодёжь они на дух не выносили. Сами неопределяемого возраста, с козьими мордами, но точно не молодые.  Замечания не по делу лично мне приходилось слышать от них практически ежедневно. Но я, девочка воспитанная, никогда ничего не отвечала на взрослое хамство, зато копила в себе определённое отношение к этому народу и делала, к сожалению, или к счастью, правильные выводы о собственных соотечественниках в массе.
Что же касается молодёжи, то в рабочем районе она тоже была весьма специфичная: жуткого внешнего вида недоросли из проблемных семей, лет с тринадцати посасывающие водочку, матерящиеся через слово и опасно агрессивные.
Но розовые очки подрастающей девочки, всё ещё верящей в «прекрасное далёко» и умеющей видеть красоту в мелочах, спасали моё душевное равновесие. Потом и это пройдёт.
                                  
МАМА ЗНАЛА
Про свой параноидальный ужас перед тёмным двором, чёрными подъездами и переполненным транспортом, абсолютно обоснованный ненормальным количеством маньяков и просто озабоченных, с которыми мне довелось столкнуться в нашем неблагополучном, рабочем, «пьяном» районе, я рассказывала не раз и не два: и про изнасилование с убийством одноклассницы, и про нападения на меня в нашем подъезде. Не буду заново, лишь напомню, что всё это делало меня ещё более психически уязвимой, испуганной, пугающейся любого шороха и недоумевающей, как среди всего этого жить?
Страхи, страхи… Перед учителями из-за оценок, перед любым мимо проходящим мужчиной, как перед хищным зверем. Ужас перед пьяными, которые ещё на ногах. Пьяный в зюзю, валяющийся посреди дороги или в подъезде, был отвратителен, но не опасен. А вот выпивший, но вполне передвигающийся вонючий мужлан мог быть опасен смертельно. Это они тянули свои обоссанные лапы к нам, юным девочкам, стараясь схватить нас за грудь или попу. Ужаснее этого не могло быть ничего на свете! Каждый раз в такие моменты я хотела одного: не жить, умереть прямо на месте.
Всё-таки молодости даны огромные резервы и ресурсы для восстановления оптимизма и противостояния отчаянию! Сейчас не представляю, как я это выдержала и не слегла в депрессии ещё лет в четырнадцать. Иногда слышу от других (или читаю), что описанное выше – пустяк, фигня, а я «господи, цаца какая». Может, и цаца. Может, слишком чувствительной была девочкой. Но по-прежнему считаю, что в таком мире жить нельзя. Люди разные. Кому-то вот так – нормально. Рада за них, пусть так и живут, детей, дочерей, внучек растят в «норме» и получают удовольствие. Но не всем дана толстокожесть бегемота.
Я, подросток, училась существовать в заданных условиях, от которых была в ужасе. Получалось, что не живу, а выживаю, приспосабливаюсь. Не очень у меня это получалось, но тем сильнее я радовалась мелочам и приятностям, которые всё-таки случались. Возможно, именно поэтому всякая, казалось бы, милая ерунда вспоминается нынче с такой нежностью и любовью. Потому что «ерунда» помогала выстоять и приспособиться, а ведь для меня речь шла о выживании.
Спасибо моим девчонкам-подружкам, музыке, книгам и кино! Помогли, выручили, вытащили из трясины, которая всё равно засасывала упорно и без устали.
Однако, к сожалению, возникали и внутренние помехи, жившие в моей голове. Сделаю одно признание: одноклассницы, о которых сейчас вспоминаю с нежностью, иногда представлялись мне чудовищами в моих подростковых «паранойках». Например, стоило мне заболеть и не пойти в школу, как начинался удушающий кошмар, что, пока меня нет, в школе непременно происходит подготовка заговора против меня, бойкота (это в моём мозгу орала ложная сирена). Становилось страшно до дурноты: кружилась голова, тошнило, трясло в ознобе, и я не могла дождаться, когда одноклассницы вернутся домой, чтобы созвониться с подругами и убедиться, что всё в порядке. Некоторых девочек почему-то боялась особенно сильно – никаких поводов с их стороны и в помине не было. Мне же казалось, что они способны кинуть в меня камень и хотят этого. Впрочем, иных не боялась вообще и ни разу – самых близких и любимых девчонок. Возможно, потому что искренне их любила и полностью доверяла.
А «паранойки» росли и множились. Дошло до очень тяжёлого и страшного, о чём до сих пор не могу рассказывать. Даже про своего развратного брата смогла, а про это – никак. То был уже не просто сигнал, а воющая сирена воздушной тревоги. Став взрослой, поняла, насколько всё было серьёзно. Рассказала (чуть не залезая при этом под стол) своему доктору, подтвердившему, что, безусловно, ту пакость нужно было давить в самом начале, в зародыше! И даже в советские годы это было вполне реально. Тогда, возможно, я избежала бы многих последующих кошмаров. Надо было просто найти хорошего врача. Но… но… Мама знала. И про то тяжёлое и страшное тоже знала.
Боялась я почти всего, просто с разной силой в разное время. То верх брала «политическая паранойка» (нас всех арестуют за наши разговоры), то на первый план выходили опасные мужики и сексуальная тема, то учителя и отметки, то бойкоты подруг. В тот многолетний (!) период без сопровождавшего каждый мой шаг страха уже не получалось существовать.
Я подолгу терпела эти муки. Вот до тошноты и рвоты терпела. И только когда меня совсем уж скрючивало ужасом, буквально приползала к маме, моля о помощи. Мама помогала – она говорила: «Перестань об этом думать, всё ерунда, забудь!». Помогало на сутки, потом начиналось снова. Мама об этом знала! Знала, что я делаю, какие «принимаю меры», чтобы спастись (здесь должно быть приведено описание симптомов тревожного расстройства и ОКР, желающие могут погуглить), но никак не реагировала. Иногда мне кажется, что она брезгливо наблюдала за мной со стороны. Скорее всего, это уже мои фантазии: ей просто было всё равно, она не обращала внимания. Лишь подбрасывала иногда дровишки в мою паранойю своими самодеятельными мини-спектаклями: «всё плохо, мы все умрём, только я раньше вас, вы (т.е. я с папой) и советская власть меня доведёте до гроба, ах, дайте мне атмосфэры…». Она любила быть в образе! Но я-то была ребёнком, принимала всё за чистую монету и страшно переживала за мамочку.
Годам к шестнадцати начала догадываться о «большом драматическом театре» в нашем доме, но для моего психического здоровья прозрение наступило слишком поздно. Чересчур часто мама «умирала», папу «убивали», всех нас «арестовывали за политику». Плюс моё фатальное несовершенство и несоответствие тем высоким идеалам, которые должны непременно трагически погибнуть в неравной борьбе с ужасным миром. А мир этот по сравнению со мной прекрасен, ведь он, в отличие от меня, может быть любым, только всегда замечательным. Это у меня нет никаких прав, потому что я – чудовище.
Запутались в словах, потеряли нить, ничего не поняли? Правильно. Не перечитывайте, не вникайте, даже не пытайтесь распутать это словоблудие, ища в нём здравое зерно и логику. Их нет. Это демагогия дурного оратора, игра на публику, пафосная жестикуляция, закатывание глаз и заламывание рук провинциальной бездарной актрисы на домашней сцене. Я выступала в качестве реквизита, ошибочно считая себя соучастницей страшной человеческой трагедии, разыгрывавшейся вокруг главного персонажа. Поэтому тихонечко сходила с ума, что естественно.
Мой крепкий организм сопротивлялся изо всех сил и упорно выуживал из жизни смысл, держа меня в тонусе и буквально заставляя находить хоть какие-нибудь удовольствия и радость. И это, к счастью получалось с помощью друзей, книг, кино и музыки.

                                           МАЛЬЧИКИ
Они нередко появлялись, эти мальчики, которые выказывали мне знаки внимания. И во дворе, и в классе. И на даче, и в компаниях друзей. Конечно, мне было приятно, что естественно. Но я сама ни в кого не влюблялась, если не считать артистов Ерёменко и Боярского.
Мои первые полуромантические и совсем детские истории связаны с летом, с дачей, с каникулами, один раз с городом Сочи (то эпохальное лето заслуживает отдельного рассказа, который непременно будет). Кстати, на море я была только дважды: родители предпочитали ездить туда без детей – что на Чёрное, что на Балтийское. В семь лет меня свозили в Одессу, в четырнадцать – в Сочи. И всё. Маме и папе на курортах, конечно же, надо было «отдохнуть», в том числе и от детей.
Подумалось по ходу движения рассказа, апропо… Для меня, пока Алиска росла, слова «отдохнуть», «отпуск», «море» всегда ассоциировалось с поездками вместе с дочкой. Только так и бывало. Хвалюсь? Абсолютно нет. Потому что у всех моих подруг абсолютно в точности такое же отношение, все мы так жили – отдыхая вместе с детьми, непременно вывозя их на море при малейшей возможности. Пока дочь росла, без неё я выехала куда-то три раза. Первый раз на несколько дней в подмосковный Дом отдыха, второй раз на восемь дней в Париж, третий – в Турцию ради апрельского недельного отпуска (слега заработалась тогда, адски устала). В норме же в моей семье отпуск – отдых только с ребёнком, а как иначе? И это не просто нормально, но ещё и в радость. А вот своим родителям продолжаю удивляться… Это они у меня, видимо, особенные.
Вернёмся к теме. Чересчур я была напряжена в обычной повседневной жизни, слишком у меня было мало времени, чтобы тратить его на парней. Потерять голову от Теодоро – это одно, а вот что касалось реальных персонажей… Не щёлкало, не ёкало внутри меня ничего, не получалось кем-то увлечься, в кого-то влюбиться. Я могла благосклонно принимать мальчишеские «ухаживания», даже не задумываясь о том, что, возможно, парень влюблён. Это не имело значения, я-то не влюблена! Поэтому иногда мне казалось, что со мной что-то не так, меня ведь вообще не замечают те, кто интересен мне. Проблема в том, что отвлечь от страхов и прочих внутренних демонов, заинтересовать всерьёз меня саму смогли бы только… ну, Михаил Боярский, Александр Абдулов, Николай Ерёменко… и никак не меньше. У прочих, смертных, не получалось завладеть моим внимание более, чем на полчаса.
А вот если бы Северин Краевский! Моя третья любовь.
Помните, пенсионеры? Польша, Сопот, конкурс эстрадной песни. Ансамбль «Червоны гитары», песня «Не успокоимся». Я её записала с помощью «Дайны». На свою голову. И слушала, слушала каждый день, рыдая от любви. Даже неловко признаваться, но так было. Подобрала на пианино и играла всякий раз, когда садилась за инструмент. Все глаза выплакала от любви к Северину.
Так вот, если бы он появился… Да, смешно! А тогда, между прочим, всё было очень серьёзно. Никто даже не представляет, до какой степени.
Но ни Краевский, ни Боярский не искали моего внимания. Поэтому в смысле романтики в реальной жизни всё было тухло.
Только летом, когда я расслаблялась, успокаивалась и на время чувствовала себя свободной от напряжения и страхов, во мне, наконец-то, просыпалась девочка-подросток, с любопытством водящая носом вокруг себя и с интересом разглядывающая мальчиков. Ага, а вот этот очень даже ничего! Можно и пококетничать. И начинались «игры», самообучение флирту, «в угол, на нос, на предмет». Это было интересно и будоражило.
Но в Москве будто что-то «выключалось». Конечно, я обращала внимание на парней, думала об этом, но влюблялась в артистов. Безусловно, страх – самая сильная и всё перекрывающая эмоция! Когда он рулит жизнью, даже основные инстинкты покорно и бессильно склоняют головы, отходя в сторону: не до них. Помню, как в Москве, когда мне было лет тринадцать, кто-то сказал, что двое мальчишек подрались из-за меня.
- Что – правда? Чего это они? – такова была моя вялая реакция. И через пять минут я про это уже вообще не думала, мне надо было трястись по поводу предстоящей контрольной по физике и экзаменов в музыкалке. До мальчишек ли, если на кону жизнь?
Зато летом иногда влюблялась по очереди сначала в одного, потом в другого, затем начинала дико переживать, что совершенно не могу в себе разобраться, страдала по этому поводу. А у кого-то разве так не бывало? Мне кажется, обычный, нормальный девчачий путь взросления. Разница лишь в том, что девочки проходят его нон-стоп, в перманентном процессе, у меня же всё это «работало» только в летний сезон. Весь учебный год режим «флирт» находился в выключенном положении. Не до вас, мальчишки, ох, как не до вас!
Конечно, в шестнадцать лет природа взяла своё. Но об этом позже. А пока что я – девочка-подросток-гадкий утёнок, тем не менее, периодически с поклонниками и воздыхателями, на которых обращаю внимание только летом. Всех мальчишек помню. Улыбаюсь, вспоминая. У нас могли получиться романы и страсти, безусловно могли. Что-то такое иногда успевало начаться летом – нечто бурное и очень волнующее. Но самые длинные каникулы заканчивалось, и внутри меня всё гасло и протухало. Снова предстояло бороться, выстаивать, крутиться и приспосабливаться – мальчики, простите, не до вас.
Зато Теодоро был навсегда. И в моём крохотном стенном шкафу висел плакат с прекрасными Дианой и Теодоро из фильма. К Диане я не ревновала, нет. Ведь я сама и была Дианой!

ЭФФЕКТ ЮБКИ
1979 год, лето. Одно из самых прекрасных и сладких воспоминаний. Мало что в моей жизни может конкурировать с тем месяцем счастья. Если только появление на свет дочери.
Про то лето нельзя не вспомнить отдельным рассказом. Рубежный для меня момент, исторический. Свалившийся своей эпохальностью нежданно-негаданно на мою голову, шарахнувший по мозгам пониманием: девочка, ты выросла! Ты уже большая, взрослая, ты – девушка, а детство-то тю-тю!
Вот как это было.
3 июня 1979 года мне исполнилось четырнадцать лет. Ну и что? Только что было тринадцать, что такого – цифра и цифра. Я так рассуждала, потому что мой день рождения дома, как обычно, никак не отмечали. Давно приучила себя думать, что празднование дней рождения – одна из «пошлых мещанских традиций», которая должна быть презираема культурными людьми. Важная оговорка: я замечала, как мама старательно избегает своих дней рождения – всякий раз они с папой старались либо уехать в какой-нибудь пансионат или в Прибалтику на пару дней, либо ещё как-то «затаиться». По малолетству не понимала, что моя мама, стареющая женщина, бежит от этих дат, как от чумы, из-за ужаса перед старостью. Только теперь поняла, полностью разделив её чувства.
Но это никак не объясняет пожизненного моратория на празднование дней рождения её дочери! Вспоминается смешная фраза комической героини фильма «По семейным обстоятельствам» насчёт дня рождения: «Я, конечно, понимаю, что не для всех это праздник!»
Словом, четырнадцать так четырнадцать. Лично для меня ни в самоощущении, ни в зеркале ничего не изменилось. Всё те же неуверенность в себе, неприятие своей внешности, страхи и усталость не по возрасту.
А ведь я превратилась в девушку. Сейчас смотрю фотки – симпатичную, интересную девушку. Чисто внешне, конечно, по чертам, по фигуре – в статике. В динамике, наверное, творился ужас: из-за комплексов я сутулилась, прятала глаза, при взрослых и уверенных в себе людях старалась вжаться в стенку, слиться с нею. Плюс страшнючие одежды-тряпки. В общем, без слёз не взглянуть. Это если объективно. Или объективно как раз в статике? Не знаю…
Но в то лето случился атомный взрыв моего девичьего успеха. Внезапно, неожиданно, а я не была готова, не понимала, что происходит. Сначала на даче, в Мамонтовке, у меня появилось сразу два «кавалера». Оба буквально не отходили от меня, один дарил цветы, другой где-то разорил чужую грядку и приволок в подарок корзину клубники… или купил? А я лишь хлопала глазами и недоумевала – что происходит? Нет, я не влюблялась, просто благодарно удивлялась. Мальчики, вы что? Наверное, вы ошиблись и не меня имели в виду.
Как раз в то лето папа взял на июль в путёвки для нас троих на юг, в Сочи, к морю! В роскошный (по тем временам) пансионат Четвёртого управления для номенклатуры (как выяснилось, для самой нижней её ступени, но всё равно подобные заведения были великолепными, «простым смертным» и не снилось).
В конце июня из Мамонтовки я уехала, провожаемая сразу двумя влюблёнными парнями. У меня было такое удивлённо-хорошее настроение, что я спокойно могла и не ехать ни на какое море: и без того было весело, безумно интересно и волнующе. Если бы я знала, что ждёт меня на юге!
За пару дней до отъезда мы с мамой зачем-то заехали к её подруге. Та, осмотрев меня критически и вздохнув (господи, во что же я была одета?), открыла свой шкаф, вытащила из него роскошную, яркую, почти цыганскую длинную юбку.
- Примерь!
Затрепетав, я влезла в неописуемую красоту. Ну, в поясе мне было велико сантиметров на двадцать. Мамина подруга, ничуть не смутившись, взяла большую английскую булавку и, ловко подсобрав юбку по линии талии, незаметно заколола в нужном месте.
- Возьми с собой в Сочи. Приедешь – вернёшь.
От счастья я чуть в обморок не грохнулась! У меня ведь не было вообще ничего летнего красивого, вот совсем ничего. Поэтому всё то, что случилось потом в Сочи, целиком и полностью я поначалу приписала волшебной красоте юбки, потому что весь сезон в ней и проходила. Только меняла две футболочки, поочередно стирая их каждый день в раковине.
Мама даже не вспомнила о необходимости нового купальника для меня. Дело в том, что у меня был один-единственный купальник, вы не поверите, с десяти лет. Вот с ним я и поехала на юг. Он смотрелся на мне странно, очень «минибикинисто», трещал по швам, едва прикрывал растущую грудь и высоко обнажал пышнеющие бёдра. Я не нарочно! У меня просто не было ничего другого. К счастью, наш пляж находился на закрытой пансионатской территории под табличкой «Посторонним вход строго воспрещён!», огороженный непролазным забором, так что там было безопасно. Но как я смотрелась? Что приходило в голову окружающим? Вряд ли кто-то предполагал, что на девочке купальник, который ей мал на несколько размеров, абсолютно не подходит по возрасту (рюшечки были совершенно детские!), потому что он у неё единственный. Ведь она не сирота, и родители у нее не могут быть нищими – нищих в пансионаты Четвертого управления не пускают.
В Сочи из Москвы я выезжала девочкой с папой и мамой. А приехала на курорт барышней, на которую заглядываются парни и совсем взрослые мужчины. Как-то по-новому для меня заглядываются, улыбаются, пытаются заговорить, познакомиться и всячески проявляют внимание. «Что это значит?» - недоумевала я. Но самое смешное, что мама тоже не понимала.
- Что происходит? – и разглядывала меня, удивлённая.
Стоило мне остаться без родительского пригляда, как ко мне спешили молодые элегантные товарищи из отдыхающих, я, естественно, цепенела от ужаса, а через секунду спасалась бегством. К маме!
На танцах (пансионат раз в неделю устраивал свои танцульки, а в прочие дни нас возили на автобусе по другим «крутым» заведениям – танцевать и веселиться) меня постоянно приглашали совсем взрослые юноши, пытались «клеить», звали в рестораны, в компании, гулять… Я всё время замечала обращенные на меня мамины распахнувшиеся от удивления и без того большие глаза. Теперь понимаю, что раньше она обычно воспринимала меня примерно так же, как я себя сама: некрасивой, нескладной, никакущей. И вдруг такой успех! Мама не знала, как реагировать. Я тоже.
Особенно забавной была история, когда главный «лабух» оркестра одного из номенклатурных заведений (весьма интересный, кстати, мужчина, вылитый Александр Кутиков в молодости), начал проявлять ко мне такого масштаба интерес, что оставлял свою гитару на сцене, бросал группу, спускался в зал и на глазах у изумлённой публики приглашал меня на «медляк», шепча в ухо какие-то глупости. С одной стороны, я балдела от новых ощущений, но с другой была немножко в ужасе. «Проклятая юбка! – мысленно ругалась я. – Да чтоб она сгорела! Что делается, что скажет мама, что подумают люди?» У мамы же глаза лезли на лоб, а папа глупо хихикал. Отдыхающие из нашего пансионата, смеясь, за мною наблюдали, ибо уже знали мой возраст: ведь они сами ошиблись поначалу – все думали почему-то, что мне семнадцать. Стоило бедному лабуху «Кутикову» узнать, наконец, сколько мне лет, его как ураганом от меня сдуло. Побледневшего. Просто надо было сразу спросить, правда?
Я не знала, куда деваться от этого внимания – с одной стороны. С другой – со мной происходило что-то необыкновенное, чудесное! Эдакий момент превращения лягушки в царевну. Вот самый-самый тот миг, когда она уже не лягушка, это очевидно, но пока что не до конца поверила, что теперь царевна. Мир перевернулся, всё стало не так, как было. И очень, слишком неожиданно, внезапно – перебор!
Помню, что меня даже опять начало в какой-то момент подташнивать от перенапряжения чувств и шквала эмоций, я почти ничего не ела несколько дней. Не хотелось вообще. Была по горло сыта впечатлениями, новыми ощущениями и размышлениями. А ещё смущением и непониманием – и что теперь? Так будет всегда или пока длится «эффект юбки»?
К счастью, довольно быстро «нарисовались» более подходящие мне по возрасту мальчики – всего на два года старше. Их было двое, и оба были настроены чрезвычайно решительно и серьёзно. С ними я хотя бы могла общаться на равных – это ж не старики какие-нибудь лет 25-30!
…Один из них, красавец-спортсмен (оба были красавцы, кстати) нырял в море глубоко-глубоко, чтобы набрать и подарить мне красивые ракушки. Помню, мы встретились вечером у столовой двумя семьями, и он, смущаясь, вручил мне свой улов, бормоча: «Это для тебя… я нырял…» Было так приятно, трогательно и я ужасно стеснялась. Вокруг улыбались взрослые, наши родители, а я не могла ни на кого поднять глаз от смущения. Стояла с полными ладонями крупных ракушек, тупо уставившись в них. Кстати, он себя вел примерно также – покраснел, опустил глаза. Вот сценка-то!
В Сочи впервые в жизни целых четыре недели подряд я была каждый день счастлива, удивлена, по-хорошему встревожена. Меня радовали южная природа, море, небо, музыка каждый вечер, восхищённые глаза парней. Большой компанией из нашего пансионата мы сходили в местный театр и посмотрели гастрольную зонг-оперу «Орфей и Эвридика» Александра Журбина. Между прочим, незабываемые впечатления, я получила настоящее наслаждение!
Как сумасшедшая, танцевала по вечерам, забываясь и занимая довольно много места на танцполе, иногда срывала аплодисменты и в такие моменты готова была прямо сейчас умереть от восторга. Кстати, там, на юге, в зеркала я почти не смотрелась: в отражении то же самое, что и было раньше. Тогда какого чёрта происходит? Ведь ничего не изменилось! Получалось, что либо я вижу не то, что есть на самом деле, либо все вокруг сошли с ума. Да и бог с ним! Мне так хорошо! Пусть так и будет – неважно по какой причине.
Словом, уехала я домой из Сочи, дав номер телефона двум новым московским кавалерам, чтобы потом встретиться в столице, раз уж нам повезло быть из одного города.
Помню, когда вернулась в Москву (и возвратила хозяйке «волшебную» юбку), в один из первых вечеров долго стояла перед зеркалом, пытаясь понять: что со мной случилось, что происходило в Сочи? Ведь там я ни единого раза даже глаза не подкрасила (у меня не было косметики), волосы не завила (нечем), серёжек и бус никаких не надевала.  Мне казалось, я была такая же, как и год, и два года назад – обычная девчонка, каких полным-полно, как головастиков в пруду. Ан, нет! Оказывается, незаметно для себя головастик превратился в девушку. Выходит, на новенького, на свежий взгляд я – совсем взрослая. И даже (ой!) привлекательная! Или это всё цыганская юбка? Как бы понять?
Впрочем, справедливости ради замечу, что в то лето я впервые сильно загорела и с удивлением любовалась золотисто-шоколадным цветом своей кожи, это оказалось очень красиво, мне шло. Кроме того, регулярное плавание, ежедневные долгие пешие прогулки и танцы окончательно сформировали мою фигуру: я здорово похудела за месяц, зато ноги обрели женственные формы, талия стала совсем узенькой, правда, вот грудь так и не выросла до желанных размеров. Любопытно то, что сама я всё это и видела, и одновременно не видела! Моё сознание будто бы отказывалось до конца принимать, что я теперь не ребёнок, а симпатичная девушка. И всё же… Нельзя не верить глазам своим и всему на самом деле произошедшему!
И тогда я решила впервые в жизни совершить поступок и переоценить всю свою жизнь. Да, вот так наивно и якобы смело – взять и пересмотреть былые семейные понятия, по которым я абсолютно неценная, никому не нужная вещь, бессмысленное и бездарное существо, и попытаться преодолеть свои страхи. Ведь я уже выросла, большая и теперь совершенно в иной «весовой категории».
На серьёзный разговор была срочно вызвана моя лучшая, любимая подруга Олечка. Она была необыкновенно начитанной девочкой, лучшей ученицей нашего класса. Меня распирало, мне совершенно необходимо было поделиться с ней произошедшим и обсудить перемены.
- Теперь ничего не может быть, как прежде! – горячо убеждала я Олю. – Вот чувствую, что очень изменилась, мне теперь всё видится другим! Из-за какой ерунды я переживала, страдала! Больше так не будет! Ведь есть живая жизнь, где мы можем быть и беззаботны, и счастливы!
Оля была единственной в то время, с кем мы нередко говорили о сложном и о грустном, о том, что как-то вокруг всё не очень, мрачновато и страшновато. К тому же этот жуткий коммунизм – провались он пропадом! И на сей раз единомышленница Оля поняла, о чём я толкую, несмотря на то, что, к великому счастью, у неё была нормальная семья и здоровая психика. И вот не по годам мудрая подружка, выслушав меня, мрачно так говорит:
- Да не надейся. Первые недели в школе быстренько вернут тебя обратно в реальность. К сожалению.
- Не-е-ет! – я не хотела с этим соглашаться.
Оля, конечно, оказалась абсолютно права.
Уже к середине сентября все мои летние приключения и «прозрения» оказались затёртыми, затоптанными в серую будничность и в вернувшиеся страхи. Будто и не было ничего чудесного совсем недавно. И снова я уже вовсе не интересная и не почти взрослая девушка, а ссутулившееся, некрасивое, испуганное существо. Загар сошёл, южный быстро «смывается». И опять моя главная обязанность нравиться маме, быть удобной для учителей и устраивать всех взрослых.  Самой собой я могу быть лишь совсем немножечко – в одиночестве или с близкими подружками. Желательно не дома и не в школе. Где-нибудь… где ещё и безопасно. Словом, совсем нечасто получалось быть собой и хотя бы в относительном душевном покое.
Жаркое лето на море? А было ли оно? Или вообще приснилось?

Снова птицы в стаи собираются,
Ждет их за моря дорога дальняя.
Яркое, весёлое, зелёное,
До свиданья, лето, до свидания!
Там, где мне в ладони звезды падали,
Мокрая листва грустит на дереве.
До свиданья, лето, до свидания!
На тебя напрасно я надеялась…

Ах, да, красивые и умные мальчики из Сочи. С первым из них хватило одной встречи, чтобы понять, до какой степени мы друг другу не нужны и не интересны. А второй… Кажется, он увлёкся мной довольно серьёзно, на несколько лет. А я – нет. У меня опять всё «выключилось» с началом учебного года. Иногда мы виделись, а он с годами превратился в очень интересного молодого мужчину – умного, ироничного, по-настоящему красивого. Последние разы мы встречались компанией, я была уже с будущим мужем, а он со своей девушкой. Но мне казалось, что между нами пробегала искра.
Не оказался он вовремя рядом со мной – спустя два года, когда… Об этом потом.
Теперь решусь признаться – ведь мы потеряли друг друга из вида давным-давно и навсегда, да и вообще жизнь уже почти прожита… Когда-то в прошлом я нередко жалела, что у нас с ним не сложилось – из-за меня. Будучи в замужестве, родив дочь и много позже, часто думала о нём. Очень часто. Вот так, Петя, да!
Хотя, возможно, ошибалась и мне показалось-привиделось, что он был мною по-настоящему увлечён… Что я могла в этом понимать?

БОЖЕСТВЕННАЯ НЕВЕСТКА И ХАРАКИРИ

1980 год – рубежный для меня по нескольким причинам. Во-первых, женился мой брат, и в доме начался культ личности номер два. Номер один – это сам брат, номер два – его жена. Я об этом много рассказывала, не хочется повторяться. Поэтому вкратце – в семье появился персонаж, который мне ставили в пример, или лучше сказать тыкали в него моей поганой мордой целыми днями: вот какой надо быть красивой, вот какой надо быть отличницей, вот какой надо быть умницей! Вот! Какой! Надо! Быть! А такой, как я, особенно по сравнению с божественной Лерочкой, быть не надо. Может, даже вообще не стоит быть, в смысле – существовать.                                                        
Культ личности номер два развела, разумеется, мама, но папа так бешено подключился к процессу, что я прямо не знала, как это понимать. Любой взмах ресниц восемнадцатилетней прелестницы фиксировался, обсуждался, и отец бросался исполнять угаданные желания идола. Я смотрела на родителей, особенно на отца, и не узнавала их. Было чёткое ощущение, что они, наконец, обрели любимую доченьку. Нашли её, потерянную давным-давно в роддоме, когда им подсунули такое чудовище, как я.
Преувеличиваю? Если бы! При появлении невестки у родителей менялся тон речи, они практически начинали сюсюкать. А вот в её отсутствии меня попрекали, например, не таким, как у Лерочки, выражением лица или неумением укладывать чёлку, как она. И так с утра до вечера.
Тем не менее, я старалась полюбить невестку, и у меня даже получалось. Поначалу, вторя родителям, настроила себя на нечто вроде сильной нежности к ней. И, представьте, почувствовала настоящую нежность – ну ведь и впрямь красавица, ну какая зайка, какая изящная, какие глазки, какие лапки! Глазки и лапки, почти по Гоголю. Сейчас-то ёрничаю, а в мои пятнадцать лет всё было по-настоящему: я искренне умилялась семейной любимице.
Чтобы до конца «быть хорошей», присоединилась к общему хору и на каждом углу благовестила, что мой брат женился на самой прекрасной в мире девушке. Нет, богине! И сама в это уверовала: готова была бухаться на колени при явлении высшего существа. Родители, особенно папа, всякий раз почти это самое и проделывали.
                  

Чёрт, не получается не говорить об очень болезненном! Но как выкинуть слова из песни? Именно к этому возрасту я знала, что дико, фантастически, люто раздражаю отца. Он не мог выносить меня даже в небольших количествах, любые мои эмоции и высказанные вслух мысли вызывали у него настоящие приступы гневливой мании. Я всё время ему мешала, даже если появлялась в поле его зрения раз в сутки. Но он либо читал газету, либо смотрел телевизор, либо… да всё, что угодно – всякий раз я оказывалась не вовремя. И всеми возможными способами – жестами, мимикой, чертыханьем, сморщенным носом папа это демонстрировал. «Не тарахти!» - потому что слишком быстро говорю. А быстро я говорила потому, что старалась успеть сказать нужное, пока меня пока не перебивают и хоть как-то слышат.
- Папа, я боюсь… - тихонько бормотала я во время приступов страха, входя к нему в комнату, где он читал газету. Снулый и раздражённый взгляд из-под очков. Даже не успеваю сказать, чего конкретно боюсь, как мне в лицо летит ударом кулака рявкающий ответ:
- Ну и бойся!
Вбегаю, рыдая, домой: только что на моих глазах машина раздавила двух кошек. Мой «добрый» папа, даже не поинтересовавшись, что случилось, тут же орёт:
- Прекрати истерику, дура!
После отцовских воплей мне сделалось совсем худо, захотелось исчезнуть, желательно оказаться на месте тех несчастных животных.
К чему это всё вспомнила? К тому, что после появления в нашей жизни юной богини, я с изумлением увидела, каким, оказывается, заботливым, внимательным и чутким может быть мой папочка. Ладно мама – хитрая бестия, она играла продуманную и просчитанную роль «самой лучшей в мире свекрови» и даже не очень скрывала, что играет (слегка переигрывала). Но папа был искренним, как в брезгливом отторжении меня, так и в слюнявой любви к невестке.
По идее, родители в тот период должны были быть мною довольны. Ведь в олимпийское лето 80-го года случилось «во-вторых» - я с маминой подачи совершила Очень Правильный Поступок, а на самом деле сделала себе харакири: перевелась, сдав экзамен, в знаменитую литературно-театральную школу недалеко от метро «Колхозная». Это была большая-пребольшая ошибка, дорого мне стоившая.
                  

В той моей глупости прошу винить кинофильм «Расписание на послезавтра». Шутка, конечно, хотя доля правды в ней есть. Тот самый случай, когда моя «киномания» и вера в то, что чудеса, показанные в талантливых фильмах, случаются, здорово подвели. Прекрасная лента про особенную физико-математическую школу с потрясающим преподавательским составом, демократическими нравами и всяческим поощрением свободы мысли и творчества, заморочила мне голову и заставила верить, что я попаду именно в такую учебную Мекку, где от процесса получения образования будет сплошной кайф. Говорят, что физматшколы подобного типа, как показано в «Расписании…», кое-где в СССР существовали. Но не гуманитарные. Надо было рождаться «физиком», а не «лириком», тогда шансов не вляпываться в дерьмо было бы куда больше.
Я-то, дура, надеялась, что перестану бояться – чего можно бояться там, где царит культура? Верила, что нас, несчастных гуманитариев, не будут насиловать математикой и физикой, а вместо этого заполнят освободившиеся часы литературой, иностранными языками, историей! Мне снова станет в радость учёба, я прекращу трястись от ужаса перед уроками, ура!
Меня грубо опустили на землю уже на организационном собрании накануне первого сентября. Прежние школьные учителя с Бутырки сразу представились милыми ангелами и феями по сравнению с теми, кого я увидела в новой альма-матер.
- И не надейтесь на снисхождение в точных науках! – гремела, тряся халой на башке, крепко утрамбованная в крепдешин и напоминавшая перетянутую верёвкой варёную колбасу, толстуха-директриса, глядя на нас почему-то злобно сощуренными и без того мелкими глазками. – Вы – никто, даже если что-то о себе вообразили! Вам будет не легче, не приятнее, а труднее! Мы об этом позаботимся, - стоящая за её спиной свита безобразных шкрабих плотоядно и довольно заулыбалась.
Первый день учёбы закрепил впечатление. Всё, ловушка захлопнулась! Уйти, вернуться в старую школу невозможно, даже помыслить о возвращении нельзя: дома меня просто убили бы. Я и так превратилась в безусловную парию рядом с «обретённой доченькой» моих родителей.
Кроме великолепного учителя русского и литературы Льва Соломоновича Айзермана по кличке Соломон, в школе для меня не было ничего хорошего. Сейчас речь не о ребятах, не об одноклассниках, это отдельная тема. Имею в виду преподавателей, школьные порядки и общую атмосферу в этом учебном заведении. Меня раздавили окончательно. О многом противно будет вспоминать до конца жизни.
Программа же по литературе, помимо обязательной школьной, была очень интересной! И сочинения я писала взахлёб, а Соломон их всегда хвалил, ниже «пятёрки» никогда не оценивал. Это была единственная радость. Всё остальное…
Именно тогда я потеряла надежду найти в этом мире любимую гавань, где мне будет приятно учиться, общаться и искать своё место и свои интересы. В самом начале учебного года поняла: каким-то образом придётся перемучиться, перетерпеть и попытаться выжить. Целых два года. Сама виновата, сама вляпалась, теперь напрягись.

О новых одноклассниках. Да хорошие были ребята! Начитанные, увлечённые кто Серебряным веком, кто зарубежной классикой, кто журналистикой, кто актёрством. Но штука вот в чём. Когда я поняла (а поняла моментально), что мне здесь активно не нравится, то решила отстраниться от школы и держаться там от всех и всего подальше. Не заводить особых дружб, не вливаться в компании, потому что надо было экономить силы для выживания. Очередного. Всё оказалось не так, как я себе представляла, поэтому сил должно было понадобиться очень много. До компаний ли мне? До новых ли отношений и всего с этим связанного?
Я снова потеряла и не приобрела. Однажды лишилась Моего Дома в Останкине – не по своей воле, так сложилось. Теперь же чувствовала себя перед собою же виноватой: сама, сознательно бросила тот мир, в котором вполне освоилась, где у меня были друзья и всё привычно, знакомо. Хотела лучшего? Стремилась к большему? Достремилась. Только-только музыкалка закончилась в моей жизни, так я в очередное пекло полезла. Сама! Зато маме угодила. Теперь она могла говорить, что дочь учится в особенной литературной школе, получила всё-таки кое-что по наследству от матери. А всё равно «новую доченьку» она любила больше. Мои достижения никак не дотягивали до идеала и потому не производили на родителей должного впечатления. Это было обидно и очень грустно. Но богиня была вне конкуренции.
Постановив для себя не вливаться в жизнь нового класса, приняла ещё одно «историческое» решение: больше никогда никуда не рыпаться и ни к чему не стремиться! Впредь и во веки веков. Что-то от этих стремлений только хуже получается в итоге! В любом случае никогда не дотяну до… На фиг! Залечь на дно, как подводная лодка. Забиться в норку маленькой мышкой. Не отсвечивать лишний раз. Не привлекать к себе внимания. Только стараться хорошо учиться, чтобы дома не сожрали. Вот цели и устремления, с которыми я встретила своё пятнадцатилетие. Не густо, правда? И как-то не по возрасту печально.
Тогда я давала сама себе честные ответы на частые вопросы. «Кем ты хочешь быть?» - «Никем». «На кого хочешь учиться?» - «Вообще не хочу ни на кого». «Чем же хочешь заниматься?» - «Понятия не имею, но чем-нибудь подальше от всех, от всего, желательно в одиночестве, чтобы меня оставили, наконец, в покое». Разумеется, никто никогда не слышал от меня подобной откровенности на такого рода вопросы, которыми всегда мучают подростков. Вслух я лепетала нечто правильное (про творчество, про литературу), что всех устраивало. Лишь дома отмалчивалась, чем вызывала жуткий родительский гнев.
- Что ты себе думаешь? Надо уже решать, куда поступать! – кипятились они. А я молчала. Сказать правду было равносильно подписанию себе смертного приговора – они с воплями бабуинов забили бы меня примером любимой невестки до смерти.
Иногда мать справедливо напоминала, что раз я так увлечена кино, почему бы не подумать о ВГИКе, о киноведении?
Меня от этих разговоров разбирал смех. Ведь что такое ВГИК? Это разумеется, не МГИМО, но куда круче, чем МГУ или медицинский институт, которые и то под силу только вундеркиндам – детям маминых знакомых, и великим – например, жене моего брата Лерочке. Куда ж мне-то со своим рылом соваться? Я абсолютно искренне так думала и честно не понимала свою мать с её внезапной верой в меня, в мои несуществующие способности. Поэтому смеялась:
- Я? Во ВГИК? Ма, ты серьёзно?
- А что такого? – недоумевала та.
- Да кто же меня – меня! – туда примет?
- Надо как следует подготовиться!
- Хватит уже, сейчас умру от смеха, - мрачно произносила я, резко прерывая смех, заканчивая бессмысленный разговор и подозревая, что она всё же надо мной издевается. «Я – не Лерочка, куда мне рыпаться», - в моей голове господствовало уже привычное самоуничижение.
- Не понимаю! – возмущалась мать, всплёскивая руками.
Любопытно: на самом деле не понимала или валяла дурака?
Я окуклилась, ушла в себя и сосредоточилась исключительно на выживании и хорошей учёбе. Обязана приносить домой отличные отметки? Нате, подавитесь! Мне самой ничего не нужно, вот ваш корм, ваши вкусняшки, жрите!
Девятый класс, целый год – маленький (большой?) ужас моей жизни. Я тот период очень плохо помню. Как-то фрагментарно. Утро, темень, холодно, транспорт (опять транспорт; идиотка – сама себе устроила, самоубийца!), занятия, страх, усталость, головная боль, дорога домой. Дома – уроки, уроки… Вечер - немного почитать, спать. Кажется, я даже в кино тогда не ходила. Ни с какими подружками не встречалась: с прежними общение поневоле прервалось, а с новыми одноклассниками, как и решила, не строила близких отношений и не вливалась в компании.
Меня совсем, абсолютно, фатально перестали интересовать мальчики, юноши. Это в пятнадцать-то лет! Но мне было по фигу всё, кроме отметок. В голове помещалось только «оценки-мама-выдержать». Иногда молнией проскакивало «провались всё пропадом, хорошо бы сдохнуть!».
По мнению специалистов, с которыми я обсуждала тот период спустя тридцать лет, это было явное начало депрессии. Наверно, так. Потому что в том возрасте такое состояние мыслей ненормально, противоречит здоровой природе.
Дома я не чувствовала тепла и любви от родителей, напротив, они отдалялись от меня, как мне казалось, из-за того, что я не выдерживала конкуренцию с невесткой.
Учиться хорошо мне стало трудно, потому что голова совсем плохо работала. Но, прилагая огромные усилия, и с помощью по математике от самой умной одноклассницы (везло же мне всегда на хорошие отношения с умницами!), я смогла оставаться в числе лучших учениц. Как же я старалась! Но это все равно не делало меня любимой в собственной семье. Стань я троечницей, меня бы точно сжили со свету. Это я хорошо понимала, и мне нужны были проклятые «пятёрки», что превратилось в вопрос жизни и смерти.
До сих пор регулярно снится школа, контрольная по математике или физике, и я ору во сне от ужаса. В сновидениях мне снова пятнадцать, и забота у меня лишь одна: спастись от экзаменов. Смешно в моём возрасте? А мне бывает вовсе не до смеха. Видимо, уже никогда не смогу отделаться от «дежурного» кошмара.

Мои бывшие одноклассники из той самой школы! Если вы удивлены, читая эти строки, потому что видели тогда обыкновенную девушку, которая временами даже улыбалась, то хочу признаться: я успешно исполняла номер, хоть и не ходила на актёрские занятия. На самом деле, улыбаться мне вообще не хотелось и ничего меня не интересовало из того, чем вы занимались и к чему искренне пытались привлечь меня. Тогда, в девятом классе, я лишь притворялась живой и потому была очень далека от ваших приключений, придумок, проектов, постановок и веселья. Вы мне что-то рассказывали, я будто бы вас слушала, но мыслями находилась далеко, и всё происходившее мне было, как выражаются нынешние молодые, «фиолетово». Именно поэтому такое естественное «а помнишь?», обращённое ко мне, бессмысленно. Не помню. Не знаю. Не было для меня этого ничего, простите!
Так что же меня спасло в тот год, выброшенный из юной жизни? Наверно, просто инерция. Сколько ни силилась, так и не смогла вспомнить, что тогда было хорошего и радостного. Увы!

А теперь кое-что важное об отношении ко мне папеньки. Нельзя упускать, чуть не проскочила... Из его нынешних мемуаров узнала, что как раз приблизительно в то время (чуть раньше) у него случилось большое светлое чувство к некой машинистке в их редакции. Прям настолько чувство-чувство, что он чуть от любимой жены не ушёл. Сопоставляя некоторые факты из того, что тогда переживала сама, с прочитанным в мемуарах отца, сделала вывод: если бы он таки ушёл от нас к молодой красавице (по его словам, я её не видела), то, пожалуй, теперь представляю себе его отношение к оставленной дочери, ко мне, то есть. Скорее всего, он бесился бы от самого факта моего существования, не хотел бы лишний раз меня видеть, и не стало бы у меня папы в принципе. Возможно, его дикое тогдашнее раздражение мною в какой-то степени объяснялось в том числе его телодвижениями «налево». Я была досадным напоминанием о «долге», о том, что он с ног до головы повязан семейными узами, и некуда ему деваться. Чем не правдоподобная версия? Очень даже!
Возможно, закончившиеся ничем отношения заставили его перенаправить прерванный пыл на невестку. Уж больно его «колбасило и таращило»! А я оставалась всё тем же напоминанием, что он стреножен, у него жена на шесть лет старше и дочь-подросток, раздави её КамАЗ! Самому кавалеру только-только перевалило за сорок. Ну обидно же!

НОВЫЕ ОДНОКЛАССНИКИ

Как я уже писала, достойные оказались ребята. Многие очень способные, некоторые даже талантливые.
Два года я наблюдала за ними всеми как бы со стороны. Не влезая ни во что, не принимая участия ни в чём, хотя как раз в той школе можно было бы развернуться во всю мощь моей в прошлом деятельной натуры и что-нибудь «замутить». Таких «мутил» у нас была треть коллектива, и моя некогда неуёмная энергия пришлась бы очень к месту. Но в том-то и штука, что из шарика вышел весь воздух. Или его прокололи, и он лопнул. И момент прокола известен. Это тот миг, когда я обнаружила, что новая школа – такое же шкрабистое и противное место, как и почти все (или все?) прочие советские школы, а в чём-то намного хуже. Даже много, в чём. Как же я хотела вернуться обратно на Бутырку! Как плакала дома тихонько вечером в постели, сожалея о своей глупости и неуёмности, из-за которых влипла в авантюру! Но ситуация была непереигрываемая: капкан захлопнулся.
Утешало лишь то, что вокруг в классе были ребята, рядом с которыми я чувствовала себя спокойно. Я их не боялась, моя паранойка покинула эту тему, вполне комфортно расположившись в других. Всё остальное стало слишком поганым, уже не до того. Или, может, потому что не вступала ни в какие отношения с одноклассниками, и нечего было бояться? Не знаю. Сейчас трудно сказать, до сих по размышляю об этом.
Итак, нормальные, хорошие были ребята, за которыми я наблюдала из «невозвратной стороны». Кажется, и они ко мне, такой, быстро привыкли. Есть слегка «долбанутая» девочка, старательная, учится хорошо, Соломон выделяет и хвалит её сочинения, ничего ей не надо, ничего она не хочет – ну и ладно!
А потом, получив отличный аттестат, я пулей вылетела из десятилетки и больше не возвращалась в это здание, не заходила, не желала помнить, старательно выковыривала из памяти эти «школьные годы чудесные». Отношения поддерживала кое с кем и постольку-поскольку. Мне не хотелось вспоминать старшие классы, меня они в этой школе ничем не порадовали и, кроме хорошего знания и понимания литературы, я ничего оттуда не вынесла. Может, и этого немало? Сдаётся мне, для того возраста недостаточно.
А, пожалуй, кое-что все-таки «вынесла»: окончательную и бесповоротную ненависть к совковой школе, к учителям ан-масс и к системе среднего образования в целом.

Что же касается сверстников…Забавно, из всего класса нашлась таки одна (назовём её Дуней) тогда девочка, теперь уже, как и я, пожилая тётка, которая после появления моих книг сделала вид, что всё обо мне знает от и до и взялась гневно меня обличать. В школьные годы Дуня ни разу не была у меня в гостях (я её не приглашала) и представления не имела о моей семье. Но, к великому моему сожалению, мы случайно встретились спустя много лет и какое-то время общались. У меня уже были муж и дочь, а одноклассница оказалось весьма привязчивой и умеющей втираться в доверие, такая милашка. Актёрское образование, что вы хотите! Дуняша была в образе удивительно ласковой, доброжелательной подруги, своей в доску, понимающей, нежной. Как потом выяснилось, многие об неё обожглись, а мне дорого обошлось моё «стороннее наблюдение» за одноклассниками – я мало знала, кто чего стоˊит.
Почти всегда мы встречались в моём доме, потому что своего у неё не было, и я её часто приглашала даже на семейные посиделки. А через некоторое время меня поставили в известность (бывшие же одноклассники), что наша Дуняша трубит на всех углах про всё, что происходит в моей личной жизни, со злобными комментариями и с множеством домыслов и лжи. У меня случился шок. От дома этой личности было отказано, что естественно.
Спустя долгие-долгие годы она снова нарисовалась после опубликования моих воспоминаний со своим бесценным и злобным мнением. В сущности, неудивительно: дама просто продолжила дело, начатое за двадцать лет до этого и внезапно закончившееся, когда ей, бедной, показали на дверь за длинный лживый язык, который надолго пришлось прикусить из-за отсутствия поводов. А тут – на тебе, моя книга! И несостоявшуюся актрису Дуню опять понесло в злобные фантазии.

Любопытный феномен: среди непримиримых критиков моих автобиографических книг большинство составляют те, кто меньше всего меня знал, кто почти или совсем не бывал в моей семье, но с апломбом утверждают, что знали всё про мою жизнь лучше других и даже лучше меня самой! А главное, ну никак не могли промолчать – их распирало. Среди таких есть ещё парочка бывших коллег – с ними я даже не приятельствовала! Но не смогли они смолчать, когда душа просила выхода дерьма наружу (простите, не могу подобрать другого слова наветам, лжи и болезненным выдумкам).
Те же, кто был вхож в мой дом, будучи людьми порядочными и умными, с кем общение длилось годами и десятилетиями, ничего подобного себе не позволили. Большинство друзей меня поддержало, а кто был с чем-то не согласен, просто предпочёл промолчать. Чем бы это объяснить? Может, всё же я умела выбирать людей и, если ошибалась, то крайне редко? Хотелось бы верить, что так и есть.

Из нашего класса вышло сколько-то артистов, сколько-то литераторов, филологи, певица. Вполне достойный был класс. Ну, одна паршивая овца Дуняша – разве это много?
Но я слишком забежала вперёд. Возвращаюсь и заканчиваю эту главку: никаких проблем с ребятами в литературном классе у меня не было ни разу. Они умели спокойно существовать в заданных советских школьных параметрах, даже будучи политически продвинутыми и свободолюбивыми подростками. У них получалось приспособиться, а у меня – нет. Значит, уродцем была всё-таки я. Печальное открытие. И пришла новая степень понимания собственной родни: меня не любили за дело, меня терпели с трудом, понятно, за что и почему. Я – урод. Таких не любят. Добрые люди их кормят из жалости, чтоб не сдохли. Они всё же такие добрые, эти люди!

     СРОЧНО ТРЕБУЕТСЯ ЛЮБОВЬ!

В этот же клятый 1980 год поздней осенью я свалилась с тяжёлой пневмонией (про то, как и почему это случилось, подробно рассказано в моих первых мемуарах – тоже ничего себе история!), угодила в больницу, что не помешало маме и папе через день после моей госпитализации укатить на курорт. Забрала меня из больницы двоюродная бабушка, привезла домой, где вовсю «молодожёнили» брат с невесткой, временно живущие на Бутырке (так-то они поселились с родителями молодой жены). В общем, было «классно» в энной степени: ощущение ненужности родителям и одиночества в разы обострилось рядом со счастливой парочкой, которой моё присутствие стало костью в горле, разумеется. Они не сильно это скрывали и не пытались даже.
А ещё нужно было сразу же возвращаться на учёбу в нелюбимую школу. Словом, моя жизнь становилась «прекраснее» день ото дня.
И к концу того мрачного учебного года, к своему 16-летию, я поняла, что для выживания мне до зарезу необходим хоть кто-нибудь, кто любил бы меня! «Любить» и «меня» – оба слова равнозначны. И всё – тогда можно жить дальше, а не думать над количеством таблеток тазепама, которыми реально с гарантией самоубиться. А что я обязательно влюблюсь в того, кто меня по-настоящему полюбит (хотя бы из благодарности), почему-то сомнений не было. Ну, детский сад…
Как раз наступало лето, временная расслабуха, возможность отключиться от мучившего весь учебный год. И я вспомнила сочинское лето и то, что случилось со мной два года тому назад. Вот теперь я оказалась не просто готова к восхищению мной, влюблённостям и отношениям, а всё это было мне нужно до зарезу, необходимо для выживания, поэтому я знала, чего жду и ищу.
Вымолила у родителей путёвку в подмосковный правдинский пансионат – для себя и подружки из школы на Бутырской, для Оленьки моей дорогой. Пансионат знала с детства, мы туда выезжали несколько раз всей семьёй на праздники, мне там безумно нравилось бывать по веским причинам: хороший сервис (насколько он мог быть хорошим в «совке», разумеется, сейчас смешно вспоминать), великолепная природа, просто подмосковная Швейцария какая-то! И инстинктивно я стремилась хоть на какое-то время отделиться от «родных-близких». Поверите ли: тогда ещё не понимала, не осознавала, насколько это важно, но интуитивно рвалась подальше от них.

Удивительно, но помню день сборов. Меня переполняло сумасшедшее волнение и ожидание чуда – теперь я точно знала, что оно случится. Ведь впервые в жизни, в шестнадцать лет, я уезжала на целых двадцать четыре дня с подругой в пансионат! Понимаете? Свобода же, свобода! Круче, чем тогда в Сочи: буду взрослой три с лишним недели, никто не станет стоять над душой, требовать того, чего делать не хочется, заставлять заниматься тем, что мне противно! И не на кого оглядываться каждую секунду, нечего бояться. Может ли быть большее счастье?
Помню, на проигрывателе крутилась пластинка Элтона Джона, звучала обожаемая «Goodbye Yellow Brick Road», я собирала вещи. Нет, не в чемодан, не было у нас таких маленьких чемоданов для скудного количества моих шмоток. В сумку. Одни брючки, одна юбка, три маечки, запасная пара босоножек, ночная рубашка, купальник и чуть-чуть белья. Всё! Но то были первые в моей жизни самостоятельные сборы для «взрослого» времяпрепровождения. И я смаковала удовольствие! Под любимую музыку, пританцовывая и подпевая, аккуратно складывала всё то так, то эдак. Подбирала «драгоценности»: железные цепочки и пластиковые колечки. Любовно и бережно паковала первые в моей жизни духи, подаренные мне на прошедший день рождения. Это был болгарский «Сигнатюр», никогда не забуду того запаха! Сама придумала добавлять к ним капельку розового масла – получалось нечто совершенно неописуемо вкусное: мне так и говорили, выспрашивая, что, мол, за чудесный аромат.
Мне нужна была любовь! За ней в тот пансионат и ехала. И очень надеялась, что она случится. Не просто романтических отношений, как у других девушек, мне было надо! В моём случае ставка была на нечто большее: стать любимой, сделаться для кого-нибудь бесценной, незаменимой! Мне адски не хватало этого ощущения – быть значимой и хоть для кого-то хорошей. Доказать и себе, и всем прочим, что я достойна любви, достойна быть замеченной и вообще кому-то понравиться. В некотором смысле то был вопрос всего дальнейшего существования: либо я что-то из себя представляю, либо все правы, и я никуда не гожусь по любым параметрам. Надежда была очень сильной! Поэтому я пребывала в отличном настроении. Сейчас хорошо понимаю и часто повторяю: надежда – королева юности и молодости, правящая деспотично, попробуй её сокруши!

Двадцать четыре дня в Подмосковье я была совершенно счастлива. Молодёжи хватало, у нас образовалась огромная и разновозрастная компания – от пятнадцати до двадцати пяти лет. Купание в местном пруду по полдня, многочасовые игры в пинг-понг, танцы почти каждый вечер, пение под гитару, бесконечный трёп в подмосковных сумерках. Удивительно, что всё это длилось двадцать четыре дня – всего-то! Сейчас мне кажется, что тогда в пансионате я провела, как минимум, целое лето, настолько полно, насыщенно проживала те дни.
Ведь – о чудо! – в компании я вовсе не играла роль серой мышки, не потерялась, а заняла вполне достойное и заметное место, несмотря на то, что находилась в младшей возрастной группе. Я нравилась, со мной дружили, меня звали, приглашали (намеренно рассказываю только о себе, история моей подруги, с которой мы там были вместе, это её история, я не вправе писать об этом).
Не была я тогда «закрыта», как в школе, а расслабилась, открылась. Стала вновь собою прежней – весёлой и активной, общительной и неугомонной. Страшно раздражала старшее поколение, что тоже показатель многого, раз дошло до жалоб в администрацию: противные тётки ябедничали на то, что на пляж я хожу в слишком короткой юбке. А ещё на то, что мы «неправильно» танцуем по вечерам, особенно я. Администрация грозила мне пальчиком. Но кроме хохота у меня это ничего не вызывало – я не боялась! Страх сам испугался моей «крутости» (нормальности же!) и куда-то спрятался. К сожалению, на время.
Я играла на рояле, что стоял в фойе, пела под гитару, обыгрывала всех в пинг-понг, придумывала, чем бы заняться, и всегда была заводилой на танцах. За мной ухаживал сначала один парень, но уж слишком для меня взрослый, это отпугнуло. Потом начал проявлять интерес другой, а затем приехал Саша. И мы влюбились.

Боже мой, какими прекрасными словами я могла бы описать свою первую любовь, первый поцелуй, первое безумство и настоящее, почти совсем взрослое чувство, случившееся тогда! Эх, если бы мы с ним не поженились через два года и не произошло всего того, что было дальше… Словом, романтического описания не получится, я не смогу абстрагироваться от неведомого нам тогда будущего, которое для меня теперь невесёлое прошлое. Ну, красив он был. Очень привлекателен и притягателен. Тоже втрескался в меня по уши, как и я в него. На этом лете нам бы и остановиться! Сейчас бы оба вспоминали с нежностью.
Но в том-то и штука, что лично я остановиться не могла: меня полюбили! Мне признались в любви! Это же не просто первый раз, а последний – понимаете? Кто ещё сможет меня так полюбить, я же не очень гожусь для этого, судя по всему! Значит, надо крепко держать этого парня, надо изо всех сил к нему привязаться, прислониться, прицепиться, и тогда они все – все! – увидят, удивятся и поймут, что ошибались.
И ещё. Даже более важное. Он же всё-таки мужчина (ему почти восемнадцать!), он меня любит, значит, защитит! Заступится, наконец, перед теми, кто меня за человека не считает, кто думает, что я – недоразумение ходячее, особенно по сравнению…
Была счастлива до самозабвения, что нашла рыцаря, защитника и возлюбленного. Маленькая, глупая девочка. Наивная и закомплексованная. Убеждённая в том, что ей просто выпал счастливый билет, которым надо непременно воспользоваться («Ура! Не зря надеялась на эту поездку, не зря верила!»), потому что больше никогда ничего подобного случиться не может. Чудеса не раздают по многу раз, даже дважды не положено. Вот он – твой единственный шанс, не упусти!
Моя надежда оправдалась: из пансионата я вернулась домой влюблённая и любимая. И всё оставшееся лето длилось сплошное счастье. Мы встречались каждый день, гуляли, целовались, ходили в кино. И я успокоилась на время, примирилась с грядущей школой, с вечно недовольными мною родителями, с культами личностей – со всем. Меня любили! Оказалось, что меня вполне можно полюбить. Да ещё и считать самой красивой, самой умной, самой-самой!
На какое-то время я перестала относиться к реальности со страхом, а к будущему с тревогой и опаской. Мне казалось, что теперь всё будет только хорошо, потому что Главное случилось.

             Я НЕ ОДНА

Теперь нас было двое. Два объекта для хихиканья и насмешек в моей семье. С одной стороны, я своего добилась: родичи удивились, что нашёлся парень, смотрящий на меня, как на божество, ходящий за мной преданным пажом, при этом такой милый, молчаливый и скромный. С другой стороны, он был из очень простой семьи, необразованный и тёмный (увы-увы, я тоже быстро это поняла), поэтому насмешничать получалось легко и просто. Поскольку я-то уже попалась в любовные сети, мне на его уровень с происхождением было начхать. И за своего возлюбленного я заступалась в случае чего с рычанием и агрессивно, поэтому никто из семьи не позволял себе сильно распускаться: безобидная девочка становилась по-настоящему злой и не разрешала им чесать их поганые языки. Поначалу было странно, чего это они вдруг меня «послушались», а не послали грубо в своём стиле, но со временем всё стало на свои места: родаки поняли, что мой Саша для них абсолютно безопасен и, в сущности, ничего не изменится. Ни для них, ни для меня. И оказались правы.
Ничего и не изменилось, всё продолжалось в точности так же. Но я, влюблённая и любимая, всё равно была счастлива. Кроме того, моя самооценка заметно выросла, а комплексы поутихли. Саша, спасибо огромное ему за это, каждый день рассказывал мне, какое я чудо. И «чудо» слушало, развесив уши, влюбляясь всё больше и больше.
Добрые слова и восхищение хоть от кого-нибудь должен получать любой подросток, а уж тем более – девушка. Хоть кто-то должен вселять в неё уверенность в себе. Когда этого вообще нет, весьма вероятно, что придёт беда: невозможно будет нормально и полноценно жить во взрослости, потому что ты сам себя не уважаешь, не любишь и искренне считаешь дерьмом. Если бы меня поддерживали самые близкие и обожаемые мною люди, у меня не было бы необходимости – насущной, жизненной! – искать уважение и хорошее к себе отношение где угодно, как угодно, любым способом, лишь бы хоть малость этого урвать! Ведь в моём случае меня не просто не поддерживали, мою самооценку втаптывали в пыль, вытирали об неё ноги и делали это нон-стоп, причем, спокойно, с улыбками и с уверенностью, что ничего плохого не происходит.  
Для выживания мне необходим был Саша. На самом деле любой условный «Саша». Но встретился именно этот. Плюс любовь. И всё же не было это любовью, а случилась первая юношеская сумасшедшая влюблённость, но кто из нас, он или я, мог это понять, распознать? Уверена, что, если бы не мой второй, хотя и главный резон – реабилитироваться в собственных глазах и в глазах родни – у наших с ним отношений не было бы перспективы, и через какое-то время мы расстались бы тихо и мирно, просто каждый отчалил бы в свою жизнь. Слишком разные наши жизни были до этого, не должно у такой пары быть будущего, если бы не всякие побочные проблемы и заморочки. Намертво меня связали с ним мои горести, страхи и печали. Хотя он этого знать не мог, да и я лишь подсознательно догадывалась, что важнее моей влюблённости – его роль костыля, подпорки.
И оказалось, что всех всё устраивало, поэтому в моей жизни наступил новый период под названием «Я не одна» или «Нас двое». Нет, всё же «Я не одна» точнее.

Когда начался учебный год, ничего не изменилось по сравнению с летом. Мы не могли не видеться, и, если пропускали хоть один день, у обоих начиналась ломка. Он звонил, и мы висели на двух концах провода, иногда просто молча, уже всё сказав, но боясь повесить трубки – расстаться.
Десятый класс в литературной школе покатился легче и веселее. Я влюблена, мой красивый мальчик нередко встречает меня прямо после занятий, и я думаю, что сойду с ума от счастья, когда среди осенних деревьев небольшого сквера возле школы издалека вижу его яркую клетчатую куртку.
Каждое утро просыпалась теперь с совершенно иным настроением, всё стало по-другому – ушла постоянная тяжесть из души, даже страхи притихли. Появились робкие мечты о скором будущем, когда мы с любимым всегда будем вместе и никакой школы больше никогда.
Когда Саша приезжал ко мне домой, я при нём делала уроки, а он занимался своими институтскими делами. Оба старались побыстрей отделаться, чтобы потом целоваться вволю. Или пойти гулять. Или в кино. Или слушали пластинки, например, очень любили ту самую зонг-оперу «Орфей и Эвридика». Я «заразила» любимого своим к тому временем двухлетним увлечением этим произведением, купила пластинку, и теперь мы слушали её вместе, подпевая и крепко обнимаясь в драматические моменты сюжета.
Саша умел сносно бренчать на гитаре и даже немножко пел. Пел он не очень, прямо скажем, но я обалдевала от его голоса, тем более, что исполнял он для меня только лирическое, любовное. Я тоже ему пела, аккомпанируя на гитаре или на пианино. И ему нравилось моё скромное негромкое пение. Мы были дико влюблены!
Я готова была прямо тогда умереть от совершенно невозможного счастья, когда Саша, красиво перебирая струны гитары, смотрел влюблёнными глазами и тихо, нежно, с огромным значением нажимая на определённые слова, пел для меня популярную песню Добрынина и Дербенёва:

Лишь позавчера нас судьба свела,
А до этих пор где же ты была?
Разве ты прийти раньше не могла,
Где же ты была, ну где же ты была?
Сколько раз цвела летняя заря,
Сколько раз весна приходила зря.
В звёздах за окном плыли вечера,
А пришла ты лишь позавчера.
Сколько дней потеряно,
Их вернуть нельзя, их вернуть нельзя.
Падала листва и метель мела,
Где же ты была?
Пусть я твоего имени не знал,
Но тебя я звал, днём и ночью звал.
И опять меня обступала мгла.
Где же ты была, ну где же ты была?
Трудно рассказать, как до этих дней
Жил на свете я без любви твоей.
С кем - то проводил дни и вечера,
А нашёл тебя позавчера.
Сколько дней потеряно,
Их вернуть нельзя, их вернуть нельзя.
Падала листва и метель мела,
Где же ты была?

Мне тоже казалось, что мы потеряли жуткое количество времени в этой жизни!
Он уходил от меня, чтобы успеть на последний поезд в метро, до которого ещё надо было добираться. Мы с трудом отлипали друг от друга около лифта. Потом я какое-то время держала ладони у лица, чтобы не отпустить от себя любимый запах.
Саша жил далеко, в чёртовом Чертаново, поэтому добираться ему приходилось долго и мучительно. До всего. А ведь с самого утра, после того, как он почти в полночь уходил от меня, его ждал подъём в полшестого, потому что учился парень во ВТУЗе при ЗИЛе и, соответственно, работал на этом заводе. Как Саша много месяцев выдерживал такой режим – с тремя-четырьмя часами сна – бог весть. Молодость, любовь!

ВЗРОСЛАЯ, ЗАМУЖНЯЯ

Десятый класс пролетел быстро, оставались только ужасные для меня испытания – экзамены. Возможно, это был первый по-настоящему серьёзный надрыв психики, после которого я уже не смогла полностью оправиться, несмотря на молодость и силу организма.
Не буду об этом снова, уже рассказывала прежде. Был ад – и дома (спасибо маме), и внутри меня. Только надежда близкого избавления от школы и Саша помогли выдержать и всё сдать успешно, получив пятёрочный аттестат.
После трёх недель пытки, которые по сей день вижу в кошмарах, наступило не очень долгое время (месяцев восемь) абсолютного затишья, счастья и покоя. Моему возлюбленному было разрешено поселиться с нами («Вам и не снилось» требовало от автора принять великодушное и современное решение), с институтом я так ничего и не решила (за что здорово огребла), поэтому пошла работать.
И была абсолютно довольна всем! Любимый всегда рядом, приятная работа в редакции, каждый день на службу и обратно хожу пешком – минут двадцать, не торопясь. Шла по улицам, любуясь красками осени или падающим снежком, глубоко вдыхая прохладный воздух и ощущая себя свободной и умиротворённой. Не нужно бояться, трястись, не нужно ездить в переполненном транспорте туда, где противно, сдерживая утреннюю тошноту и борясь с диким желанием спать. Редакционная служба мне нравилась, спокойная, взрослая «семейная» жизнь тоже. Днём я работала, по вечерам мы с Сашей ходили в кино или встречались с друзьями. Он тоже учился и работал – мы приносили в дом деньги и на карманные расходы у родителей не клянчили.
И даже в семье как-то всё временно подуспокоилось, улеглось. Я только не знала, что это очень временно.
Мы с Сашей увлекались гитарой и песнями, поэтому все большие посиделки родительских гостей теперь непременно украшались нашими «выступлениями». Когда застолье чуть-чуть уже было подогрето спиртным, кто-нибудь просил:
- Ребята, спойте!
И мама подхватывала громко:
- Да-да, Катька, бери гитару!
Я радостно соглашалась. Пожалуй, это единственная ситуация, когда родители мной гордились, и я на короткое время переставала быть парией. В моём «репертуаре» был весь известный Окуджава, пара-тройка весёлых блатных песенок, то, что сочинил Высоцкий для Марины Влади, и многое-многое всякое. А ещё наш коронный номер-дуэт с Сашей (Слова Иосифа Уткина, музыка Александра Суханова), разложенный на два голоса:

Двое тихо говорили,
Расставались и корили:
"Ты такая..."
"Ты такой!.."
"Ты плохая..."
"Ты плохой!.."
"Уезжаю в Ленинград... Как я рада!"
"Как я рад!!!"

Дело было на вокзале,
Дело было этим летом,
Все решили. Все сказали.
Были куплены билеты.

Паровоз в дыму по пояс
Бил копытом на пути:
Голубой курьерский поезд
Вот-вот думал отойти.
"Уезжаю в Ленинград... Как я рада!"
"Как я рад!!!"
Но когда...
Чудак в фуражке,
Поднял маленький флажок,
Паровоз пустил барашки,
Семафор огонь зажег...

Но когда...
Двенадцать двадцать
Бьет звонок. Один. Другой.
Надо было расставаться...
"До-ро-гая!"
"До-ро-гой..."
"Я такая!"
"Я такой!"
"Я плохая!"
"Я плохой!"
"Я не еду в Ленинград... Как я рада!"
"Как я рад!!!"

У нас неплохо получалось и шло на «ура». Кстати, у меня, как положено, были мозоли на пальцах от зажима струн, и заработала эти мозоли я через кровь – всё по-настоящему. Иногда играла и пела то, чему подпевали все, порой солировала, и во все эти моменты бывала счастлива. Вспоминаю с удовольствием и теплом.
Умиротворение. Пожалуй, главное чувство, испытываемое в тот период. Мне бы так пару годков пожить, прийти в себя, чуть подлечить нервы, эх, может, дальше всё пошло бы по-другому – более естественно и нормально для девушки моего склада. Думаю, деятельная натура в конце концов взяла бы верх над усталостью и подавленностью, мне просто нужно было передохнуть, чтобы комфортный и спокойный период продлился подольше. Куда торопиться? Мне не грозила армия, я не сидела на шее у родителей, а зарабатывала нормальные для своего возраста деньги.
В той же редакции, где я трудилась секретарём, рано или поздно мне, возможно, захотелось бы написать что-то самой, сделать репортаж или попробовать себя в чём-то ещё; вполне вероятно, что во мне снова проснулось бы существо с шилом в попе.
Мне нужно было время!!!
Но, увы, мне его не дали. А юный «рыцарь» Саша не смог меня защитить.
Родители ультимативно приказали готовиться к поступлению в какой угодно вуз («Выбирай живо! Но чтоб думать не смела отказываться!»). А ведь я хотела продолжать пока жить так, как мне нравилось, как меня на тот момент устраивало.
Два дурака – мы с Сашей. Надо было просто уехать от них, снять квартиру или комнату, жить самостоятельно. Да! И я не понимаю, что за морок был в наших мозгах, почему мы не сделали этого? Оˊкей, не мы. Вся ответственность, разумеется, лежала на мне, Саша был ведомым. Почему же мне не пришло в голову? Может, потому что никто-никто вокруг, ни один знакомый, ни одна подружка так не делали? Все покорно жили с родителями, некоторые приводили в родительский дом юных жён/мужей, но никто не рыпался «отделяться». Понятное дело, если люди учились, на какие шиши они могли бы «поднять» съём? Но ведь некоторые работали. А мы с Сашей работали оба. И ведь даже в голову не приходило. Как так? Неразгаданная пока что для меня загадка. Наверно, невидимый поводок, которым я была накрепко привязана к родителям, оказался крепким и со строгим ошейником. Мысли не возникало. Инфантильность, та самая выученная беспомощность! И нас таких было много в нашем поколении. В сущности, почти все. Квартирный вопрос, конечно, но не только.

Я привязалась к Саше, очень привязалась. Впрочем, уже понимала, что никакой защиты и опоры в его лице не приобрела. Но он хотя бы любил и говорил много тех слов, которые были для меня, как живительные кислород и вода. Говорил, что я красива, умна, даже удивительна! Я-то? Но всё это было хорошим противовесом постоянному недовольству и раздражению родителей.
В начале сентября 1983 года мы официально расписались. Не хочу вспоминать тот кошмарный день свадьбы. Мои родители наотрез отказались от каких-либо мероприятий и вложений в них (а мы и не просили), но Сашины-то хотели. Поэтому они устроили гулянье у себя в Чертанове. Можно не буду об этом писать вообще ничего? Мне кажется, я находилась в каком-то анабиозе, под гипнозом, потому что выдержать такую свадьбу мне было возможно лишь под серьёзной анестезией. Нет-нет, ничего плохого не скажу про Сашину родню: они старались и приготовили стол, наприглашали гостей. Сделали, как могли, как умели, как понимали. Но среди гостей были ведь и мои родные. В том числе брат с невесткой. И надо было видеть их лица, эти презрительные перемигивания и усмешки, слышать язвительные замечания и поддразнивания. Иногда они откровенно ржали над происходящим.
А я была «наряжена» в платье из комиссионки, которое «так и быть» купила мне к свадьбе мама. Без примерки. Не свадебное, а как бы вечернее. Оно мне вообще не нравилось, но меня никто не спрашивал, мама просто принесла это платье – от щедрот. Больше я его никогда не надевала, ни на какие торжества. Кстати, похожая история была с костюмом на выпускной. Не знаю, откуда, но мама приволокла его с констатацией «это на выпускной». Без примерки. Без учёта моего мнения. Впрочем, у меня всё равно выбора не было. Некрасивый костюм цвета пионерского галстука оказался сшит из такой синтетической ткани, что треск стоял на всю Бутырку. Чтобы напялить его, нужно было использовать полфлакона антистатика, иначе дудки. И всё равно юбка трещала, искрилась и клеилась к ногам, а верх заставлял чесаться и ёрзать. Мне пришлось один раз надеть эту дрянь, потом же я просто выбросила «красоту», по сравнению с которой «свадебное» платье выглядело уже более-менее пристойным.
Расписались мы тогда, когда я уже официально была зачислена на первый курс института, хотя учёба ещё не началась.

ПОД ДУЛОМ АВТОМАТА

- А почему они с тобой так? – как-то раз шёпотом спросил меня Саша, когда мы ушли в мою комнату, после очередного сеанса подкалывания и недоброго подшучивания надо мной родителей, брата и невестки.
- Ну… вот так у нас… бывает… да ничего страшного! – тянула я улыбку, старательно показывая, что это пустяки и ерунда. Я уже не надеялась на помощь «рыцаря», не по его это было силам. Опасалась теперь, как бы и он не попал под раздачу. Ему всё же доставалось, но несравнимо меньше, чем мне, да и чаще в его отсутствие. А мне в глубине души мечталось закричать: «Скажи им! Запрети им! Дай в ухо, если нужно!» Ха-ха.
В итоге Саша просто пожал плечами. И принял правила игры. Нет-нет, не подключился к процессу в качестве ещё одного злобного тролля (это был бы финал наших отношений), а просто стал спокойно терпеть то, «как у нас бывает», молча, иногда ласково сжимая мне руку, чтобы я не расстраивалась. До эпохального выливания любимым папой на мою башку бутылки Байкала при большом скоплении гостей оставалось совсем недолго. Да и после этого знакового события ничегошеньки в нашей жизни не изменилось.

От журфака, куда меня пристроили бы на «раз-два», я отказалась категорически: не хотелось тогда учиться этой, пардон, блядской в условиях совка профессии. Да и попасть в «гнездо» тех самых детей, которые отличники, из спецшкол, драмкружков, кружков по фото, хоркружков (мне петь охота) - ну, куда ж с моим рылом-то? Много позже поняла, до какой степени ошибалась, давая столь лестную оценку своим сверстникам, учившимся в МГУ на факультете журналистики. До смешного заблуждалась! Но тогда не знала правды, ориентируясь лишь на мнение родителей, а особенно отца, который иногда этим гениям лекции читал и семинары у них вёл. Словом, к удивлению многих, а особенно мамы и папы, я забраковала самый лёгкий для себя вариант. Впрочем, не могу не отметить, что заметила некоторое папино облегчение: напрягаться ему не понадобилось.
С отчаяния выбрала библиотечный факультет Института культуры. Каковы были мои резоны в идиотской ситуации выбора без никаких желаний? Учиться там надо было всего четыре года – это первый плюс. Второй: после получения диплома можно забиться поглубже в какую-нибудь библиотеку, и меня, наконец, оставят в покое. Третий: какая может быть такая уж жуткая учёба в подобном институте? Библиотечное же дело! Всё должно быть мило и невинно. О-о-о, опять незнание и заблуждение! Выбрала норку, а та оказалась заминирована.
Под дулом автомата легко сделать глупость, согласитесь. Что и произошло. Опять меня выдернули из обустроенного мирка, где мне было хорошо. Безжалостно выдернули.
Вступительные экзамены – очередная голгофа. Надорвалась я прилично (хотя, разумеется, всё сдала и поступила, набрав на два балла больше проходного). Помню, что кое-какие нехорошие приступы (вегетативные и психические) со мной случились впервые именно в дни поступления в грёбаный институт, который мне сто лет не был нужен, но я знала, что если не поступлю, то, наверно, придется сразу броситься под поезд, благо железнодорожная ветка проходила как раз рядом с МГИКом, как он тогда назывался. Наличие возлюбленного Саши уже не спасало от подобных мыслей.

О чём еще нужно рассказать. Именно тогда я перестала видеть красивое. Долгое время больше не замечала краски природы, не ощущала свежести морозного воздуха, разучилась радоваться солнышку и первому снегу. Всё это враз исчезло. Вокруг себя я чувствовала тяжёлый смог серо-коричневого цвета, ощущала духоту. Какое там красивое! Весь мир вдруг стал уродливым. Лица людей перекосились, на земле, на тротуаре – повсюду валялись лишь собачьи какашки и растекалась блевотина алкашей. Спустя некоторое время до меня дошло, что, оказывается, я уже давно не смотрю вверх, на небо, или даже вокруг себя, мой взгляд постоянно упёрт вниз, в землю, под ноги. Когда поняла, то сумела изменить ситуацию. Но сколько-то прожила так: не видя ничего, кроме грязи внизу.
С поступлением в неинтересный мне институт опять началась странная, тупая жизнь с ежедневными насильными походами туда, где мне было и скучно, и противно. Разумеется, я ошиблась насчёт института и его «невинности»: более маразматическое и идеологически зашоренное учебное заведение трудно было себе представить! Настоящий институт марксизма-ленинизма с идиотическим уклоном. Глупая программа, странные дисциплины. И удивительные студенты: с одной стороны, изредка попадались умненькие и интересные, непонятно каким образом попавшие в эту придурочную богадельню, с другой – много тёмных, невежественных и даже полуграмотных людей с окраин советской империи, приехавших по направлениям из колхозов-совхозов и сдавших упрощённые экзамены по особому конкурсу (например, они писали на вступительных не сочинение, а изложение, многие были освобождены от экзамена по иностранному языку). Кстати, весьма любопытная иллюстрация к разговору о «самом лучшем и всем доступном среднем образовании в СССР». Вуаля! А ведь речь шла о подготовке библиотечных работников уровня заведующих и директоров. Но это так, апропо.
Впрочем, не совсем апропо. Угораздило меня попасть в чудноˊе место, которое было таким не только из-за программы, но и по подбору учащихся, среди которых мне было не очень комфортно. К счастью, в нашей группе подобралась компания вполне развитых девушек, и я старалась «держаться этой стороны», хотя и продолжила следовать принципу не вступать в близкие отношения. Но так получилось, что именно там я встретила Галю, которая стала моим самым близким другом на следующие четырнадцать лет.
Ближе не было никого, но даже она понятия не имела, что дружит с человеком, у которого образовалась огромная адова дыра внутри мозгов. И эта дыра увеличивалась с каждым годом, соответственно изменяя размеры ада. Галя так и не узнала обо мне очень многого, причём, самого главного. А в 1997 году случилось несчастье, Гали не стало. И вот уже много лет задаю себе вопрос: как бы она отреагировала, когда вся правда обо мне (о моей семье, о Саше) вывалилась бы ей на голову? На её месте лично я обиделась бы, что подруга скрывала от меня такое, не делилась очень важным. Не доверяла, что ли? И какие бы нашлись мне оправдания в случае её справедливых претензий?
Как пела словами Высоцкого героиня пластинки «Алиса в стране чудес»: «Зачем я себя этой глупостью мучаю?». Почему такие вопросы приходят в голову, какой в этом смысл?
Галя была в моей жизни, и это было счастьем. Мы с ней были очень-очень разные, что ни чуточки не мешало. Несмотря на данное самой себе слово «не вступать в отношения», я не смогла противостоять неизбежному – притяжению нашей дружбы. Очень крепкой и надолго. Ах, нет! Какое же это надолго…
Даже когда я перешла на заочный, а потом вообще оставила МГИК, мы не расстались. Болтовня часами по телефону – это про нас. Долгие прогулки в парках с бесконечным трёпом – это мы. В гости друг к другу регулярно с мужьями или без – наша история. И дочек мы родили с разницей в месяц – я в октябре, Галя в ноябре.
Мне кажется, наша дружба должна была длиться десятилетиями, до самой старости! А в старости мы бы стали старушками-неразлучницами, которые никак не могут наговориться, потому что всегда есть темы, есть, что вспомнить, есть понимание подруги и умение слушать. Так должно было случиться. Увы! Она так ничего обо мне и не узнала. И её уже давно нет, с чем моё сознание по сей день не может до конца смириться.
В далёком 1983 году, когда моя дурацкая институтская эпопея только началась, мы с Галей сразу понравились друг другу. Конечно, она была в сто тысяч раз общительнее меня, поэтому у неё образовалось ещё с десяток подружек. У меня же была только она одна. Потом же, после института, самая крепкая дружба у неё оказалась, к счастью, со мной.
Познакомили мужей (мы с Сашей были на Галиной свадьбе), стали дружить семьями. Хотя главными, конечно, оставались наши с ней отношения, мужья были при нас. Галин Юра был чудесный, один из самых лучших людей, которых я знала в жизни. Они погибли вместе.
Один год обучения на очном в МГИКе оказался для меня приблизительно тем же, чем был девятый класс в литературной школе. Сессии в прямом смысле калечили: у меня всегда очень сильно поднималось кровяное давление, мучили тошнота, озноб и бессонница плюс адские мигрени, постоянно болевший живот и неприятные всполохи в сердце. Словом, здоровье заметно ухудшалось, слава богу, тогда ещё на время. Молодой организм брал своё и через месячишко восстанавливался – боли прекращались, сердце успокаивалось. Но вот нервы в норму не приходили, я становилась всё более дёрганной, раздражительной и испуганной. Мне сильнее и сильнее хотелось забиться в норку и не вылезать на свет.
Важное: училась я очень прилично, с редкими «четвёрками», в основном получала «пятёрки». Сессий боялась не из-за неподготовленности и незнания материала, а из-за болезненной, патологической неспособности нормально сдавать какие бы то ни было экзамены. Это и была болезнь.
Вспоминаю один эпизод, ужасно стыдный для меня.
Экзамен по книговедению, преподавательница – хорошая женщина, абсолютно нормальная и «нестрашная». Предмет я, вроде, учила, бояться нечего. И вдруг перед самой дверью кабинета со мной начинается что-то типа припадка: я трясусь, как под воздействием электрошока, зубы стучат, словно взбесившийся дятел со всей дури лупит дерево – громко и часто, по лицу и всему телу водопадом течёт пот.
- Ты что? – пугается моя Галя. – Приди в себя, с ума сошла? Ты ж сейчас грохнешься!
В полуобморочном состоянии всё же захожу в аудиторию и направляюсь к столу с билетами и преподавательнице. Вижу-слышу-соображаю плохо. Называю свою фамилию.
- Что? Как? – та явно не расслышала, видимо, звук у меня «не включился». Женщина подняла глаза от ведомости и охнула: - Что с вами? Вам плохо? Вызвать «скорую»?
Любопытно, как я выглядела? Но на предложение медпомощи замотала головой и что-то замычала.
- Она сейчас точно сознание потеряет, надо что-то делать! Понимаете, она ужасно боится, – за моей спиной раздался строгий голос Гали, которая, оказывается, зашла следом, чтобы контролировать процесс.
Преподша схватила свою сумочку и вывалила её содержимое на стол.
- Тут где-то была валерианка… она поможет? По-моему, в этом случае уже нет… у неё сердце, наверно, больное, она синего цвета вся! – женщина испуганно и нервно говорила не со мной, а с Галей, очевидно, понимая, что с синим существом объясняться бессмысленно.
Помню, как мне дали несколько жёлтеньких таблеток и стакан воды, усадили за стол, и сквозь туман я услышала: «Вот сначала успокойтесь, посидите, отдохните… а потом поговорим».
Экзамен я сдала на «отлично», и не потому, что меня пожалели. Напротив, преподша была очень удивлена и даже рассержена:
- Вы же всё знаете! Ну, что за глупость-то? Милая, надо же лечиться! Почему вы так психовали?
Хороший вопрос, просто отличный. Потому что лечиться надо, да, ибо болезнь. И она уже вовсю, как выражаются медики, манифестировала.

Из хорошего в институтской жизни с удовольствием вспоминаю посиделки нашей институтской группы у кого-нибудь дома. Мы весело проводили время – пели, танцевали, дурачились. На маленьком пространстве советских комнат устраивали бешеные танцы диких обезьян. А уж пели… Бедные, бедные соседи!
Пару раз я попробовала выпить «по-взрослому», по-семейному, как у нас дома было принято. Не пошло. Ни удовольствия, ни истины в вине не нашлось. Не мой путь.
Хорошая у нас была компания – разношёрстная, весёлая. Хотя я чувствовала, что для меня это всё ненадолго. Не моё это место, я там по ошибке.
Зато успешно делаю вид, что радостно живу «студенческой порой», нормальной жизнью советской молодёжи, учащейся в институтах и весело проводящей «свои лучшие годы» (именно «лучшие» - как утверждали буквально все взрослые люди). С одной стороны, мне совсем не улыбалось и в этом оказаться «ошибкой» - не радоваться счастью, которое разделяли нормальные, хорошие граждане. Иногда я пугалась самой себя: да что ж со мной не так? Но с другой стороны, чувство самосохранения всё ещё фурычило и требовало изменения ситуации, в которой мне опять хронически дискомфортно. Мягко говоря…
Поэтому после летней сессии решительно совершила первый «бунт» против родителей: перевелась на заочное отделение. Не могла больше выносить маразматического обучения библиотечному делу по Крупской и саму атмосферу идиотского учебного заведения с давящей по всем направлениям идеологией.
Как оказалось, этим я сделала маленький шажок в правильном направлении. Разумеется, куда полезнее для собственной психики было бы решительно рвать с институтом в принципе, но, с другой стороны, это могло обернуться для меня таким кошмаром дома, что ещё неизвестно, что бы со мной приключилось. Пока что я не была готова к целой революции и взятию Бастилии.
И всё же мой голос постепенно креп, ведь мне исполнилось девятнадцать. Я решилась сказать дома, что перевожусь, сделала это, мужественно перетерпев умеренные стоны и брань родителей.
С удовольствием, с наслаждением пошла работать – на сей раз «по профилю», как положено, в библиотеку ЦДЖ – Центрального Дома журналистов.

                                    ЖИЗНЬ НЕ КИПЕЛА, А КИСЛА

Я упустила очень важное – про то, что творилось тогда вокруг, какая погода во всех смыслах стояла на дворе.
О, это было одновременно и забавное, и кошмарное времечко. Начало 80-х ознаменовалось наступлением новой степени дефицита товаров и продуктов, быстро пустеющих полок в магазинах и прочего убожества позднесоветской жизни. Как я уже писала, для молодости это всё было переживаемо и вообще не шибко важно: мы сами устраивали себе радости, развлечения, умели организовать веселье и даже на время забывать про то, среди чего и как живём. Как раз в те годы моё поколение вовсю увлеклось полуразрешённым роком – Макаревичем, Гребенщиковым и прочими «протестными» исполнителями. Это помогало жить и сеяло немаленькое зерно надежды в душе: что-то будет, что-то случится, что-то изменится. Только дайте сигнал, а уж мы подключимся, переделаем всё это умирающее, гниющее прямо на глазах, в то, что нужно, сделаем, как следует, превратим страну, нашу жизнь в нечто прекрасное!
Тем временем, наше «диссидентство» начиналось и заканчивалось домашними посиделками с пением любимой «Машины времени»:

Кукол дергают за нитки,
На лице у них улыбки,
И играет клоун на трубе.
И в процессе представленья
Создается впечатленье,
Что куклы пляшут сами по себе.
Ах, до чего порой обидно,
Что хозяина не видно,
Вверх и в темноту уходит нить.
А куклы так ему послушны,
И мы верим простодушно
В то, что кукла может говорить.
А куклы так ему послушны,
И мы верим простодушно
В то, что кукла может говорить.

Не знаю, кто как, а мы на словах про «хозяина», когда подпевали Макару или сами исполняли песню под гитару, пальцем многозначительно тыкали вверх. Тоже мне храбрецы-борцы! Сейчас смешно, а тогда было по-хулигански весело. Всерьёз мы, разумеется, не боялись, но… немного опасались. Всякое случалось, и в иных компаниях оказывался стукач, из-за которого всё же случались неприятности – редко, но бывало. Кстати, доставить неприятности лично мне было бы довольно сложно, поскольку я не состояла в ВЛКСМ. Все, в основном, боялись именно исключения из комсомола (не тюрьмы, конечно, не ссылки), что моментально влекло серьёзнейшие последствия. К примеру, автоматический «вылет» из института.
Но как можно выгнать оттуда, где человека и нет? Испугаться изгнания из рядов комсомола я никак не могла. И забавно вспоминать, что мне многие тогда даже завидовали.
- А как же ты в институт сумела поступить? – немножко обиженно спрашивал каждый второй. Конечно, людям было непонятно: их же загоняли в ВЛКСМ в том числе и пугалкой, что без этого невозможно никуда поступить. И тут такая я – в институте и без комсомольского билета.
- Да просто. Набираешь на два балла больше – и всё. Не могут не взять.
- Но тебя могли валить на экзаменах! Чтобы не принять. Ведь был приличный конкурс!
- Значит, не смогли завалить, - смеялась я. – Что ко мне пристали-то? Не завидуйте. Вступать не надо было.
Кстати, и в редакции, и в институте секретари комсомольских организаций ужасно мне докучали! Дело в том, что с моим появлением их начинали активно дрючить в райкомах за то, что у них есть «неохваченные», ведь я портила «показатели». Вот они изо всех сил и пытались меня «охватить», а я не давалась.
- Слушай, может, ты – баптистка? – испуганным шёпотом спрашивала милая молодая журналистка – комсомольский секретарь редакции, и я покатывалась от хохота:
- Почему именно баптистка-то?
Потом стали приставать в институте. Но, взрослея, я научилась говорить твёрдое «Отстань!».
Пытались затаскивать на комсомольские собрания.
- Не член, - в очередной раз сообщала я.
- А у нас открытое! – радостно-противным голосом верещало активное.
- Так закройте! – рявкала я и уходила. И не сильно беспокоилась: по всем правилам они не могли меня заставить ходить на их собрания и принимать участие в жизни ВЛКСМ, хотя очень старались.
Мне удавалось без последствий игнорировать обязательное вышагивание на демонстрациях – ноябрьских и майских, куда принудительно гоняли, пугая исключением уже из других «стройных рядов» в случае саботажа. Все и ходили, как миленькие, если не удавалось достать справку от врача. Кроме меня. Без всякой справки и с наглой мордой.
Но я никому уже тогда не сочувствовала и не считала себя перед кем-то виноватой – мол, они идут, а я дома сижу: кто им мешал, как и мне, не вступать? Осмотрительность, осторожность? Оˊкей, ничего плохого. Но я-то здесь при чём? У меня были свои резоны, каждый отвечает за собственный выбор сам.
И я до сих пор не умею объяснить непонимающим, что такое свобода и что она означает лично для меня. У них заготовлено стотыщмиллион возражений и цитат под рукой (про то, к примеру, что не существует абсолютной и полной свободы, что только голый человек на голой земле… и прочее тратата-блабла), суть которых сводится к одному: поскольку настоящая свобода в этом мире недостижима, нечего и бороться, нечего переть против течения, надо принимать правила игры и мимикрировать. Ну, что ж, Гитлер, Сталин и прочая мразь вам кланялась, дорогие мои. Они одобрямс. Утешайте себя, чем можете, опускайте свободу в разные помои. Правильно: ваша – она именно такая. А мне мою оставьте. Моя – чистая и высокая. И я – только с ней. Без неё меня не будет, я умру, ведь она мой кислород. Иначе – «где у вас тут пропасть для свободных людей?», как якобы спросил когда-то Эзоп.
Ничего больше не стану объяснять тем, кто хочет не меня понять, а оправдать свой собственный конформизм. Дикси.
Словом, ещё в юности оказалось, что я вполне могу быть крепким орешком.
Правда, только не перед своей семьёй. Не перед матерью. Рядом с ней из меня разом выходил весь боевой дух, я превращалась в жалкое ничтожество. В жалчайшее!
Хотя в истории с комсомолом даже дома я выдержала удар. Молодец девочка, хвалю я себя.

Сегодня самый лучший день,
Пусть реют флаги над полками,
Сегодня самый лучший день –
Сегодня битва с дураками.
Как много лет любой из нас
От них терпел и боль, и муки,
Но вышло время - пробил час,
И мы себе развяжем руки.
Друзьям раздайте по ружью,
Ведь храбрецы средь них найдутся.
Друзьям раздайте по ружью,
И дураки переведутся.
Когда последний враг упал,
Труба победу проиграла,
Лишь в этот миг я осознал –
Насколько нас осталось мало.

Верили ли мы тогда, когда пели нашу любимую песню «Машины» «Битва с дураками», что это возможно, что такое случится? Не очень. Советская власть казалась незыблемой и непобедимой. Но то, что всё-таки нас, не дураков, много и мы так или иначе дадим бой этим слабоумным в верхах – немного верилось. Последняя строфа виделась, скорее, лирической и «для романтизма». Причём, подозреваю, что самому Макаревичу в том числе, он ведь тоже был молод. То есть, наверно, наивен.
Но именно эти слова, как показало будущее, главные и самые пророческие: «Нас осталось мало». Да и было немного, теперь уже понятно! Даже яростно оравшие эту песню мои сверстники нынче – в моих глазах – ходят как раз в дураках, живут, как дураки, рассуждают по-дурацки. Потому что они либо «скрепные веруны», либо путинисты с державностью вместо мозга. А ведь пели вместе с нами! Ну и что? Да ничего. Дураков слишком много, пуль не хватит, глупцы сроду не переведутся. Нынче они правят миром. Однажды они совершат непоправимое, и весь мир навернётся из-за их активной деятельности. Остаётся только смириться и ждать.
Но тогда, в начале 80-х, мы не просто этого не знали, а думали совершенно по-другому. Тем более, что в нашем представлении остальной мир, тот, который за «железным занавесом», цивилизованный и богатый – мудр, опытен, прозорлив, культурен. На него надежда, именно он вывезет всех нас (всё человечество) в XXI век, который, разумеется, станет эпохой науки, искусства и всеобщего просвещения. О, XXI век! Какие на него возлагались надежды тогда, в 80-е! И вовсе не в связи с грядущим коммунизмом, в который верили только по-настоящему слабоумные, а потому, что есть Другой Мир – там, за границами нашего протухающего СССРа.
Как фантасты все скопом ошиблись, так и мы обманулись в наших представлениях. Правы оказались только антиутописты. Практически все их ужасные фантазии прямо на глазах нынче реализуются. Печаль в том, что реализовалась самая главная и самая опасная: нынче миром – повсеместно! – правят дураки. Потому что дураки – это большинство, большинство имеет все права, в том числе выбирать себе вождей. И кого выбирают дураки? Правильно – дураков из дураков, лучших своих представителей.

Куда это меня понесло? Возвращаюсь. В общем, времечко было забавное. Особенно, когда один за другим стали умирать генсеки. Когда умер Брежнев, я работала в редакции. Было интересно наблюдать за «взрослыми», нашлись ведь даже плакавшие. К примеру, пара пожилых дамочек – из тех, кто всю журналистскую «карьеру» занимался отправкой писем трудящихся по инстанциям. Но в основном, слышался шепоток любопытства и лёгкой тревоги: что же дальше, кто следующий?
Следующим оказался Андропов. И начались маразматическая «борьба за дисциплину» (привет из Северной Кореи). Взбесило это очень сильно – глупостью своей, бездарностью, но, главное, полным попранием любых прав человека. Всё происходило настолько нагло, откровенно и цинично, что мы, молодые, могли только ещё больше разозлиться и активнее мечтать о запретном Западе с тамошним образом жизни. Пожалуй, именно тогда для многих из моего поколения была пройдена некая точка невозврата в былое полусонное застойное существование, ибо «достали уже, уроды, гады, маразмирующие старые пердуны!».
Быстро умер Андропов, и, кажется, уже никто не плакал. Когда назначили еле дышащего Черненко, помню повсеместный взрыв хохота: «Да ладно, серьёзно? Они это нарочно, что ли?»
Когда ожидаемо скоро скончался и Черненко, началось самое интересное...
Но я опять забегаю вперёд. Сделаем шаг назад. Итак, Андропов умер, страной правит с трудом живой Черненко, а я закончила первый курс и перевелась на заочку.

    БИБЛИОТЕКА МЕЧТЫ

И пошла работать в библиотеку. Приятные воспоминания о кусочке сбывшейся некогда мечты. Пусть даже мечты «неправильной», но это было как раз то, что нужно!
Центр Москвы, красивое место, Дом журналиста, забавный контингент читателей. Небольшая библиотека с четырьмя сотрудниками, тишь да гладь, покой и безмятежность.                
Работать мы, конечно, работали, но при этом в рабочее время частенько читали – а реально ли по-другому, оказавшись в царстве книг? Я не страдала от «книжного голода», как многие в те времена – дома библиотека с трудом помещалась в трёхкомнатной квартире, книги были везде и не только на полках от пола до потолка, но повсюду покачивались стопками, иногда опасно высокими, рисковавшими рухнуть в любой момент. Места книгам не хватало! И, тем не менее, фонд библиотеки ЦДЖ всё же оказался побогаче, поэтому и мне находилось, чем побаловать себя. Словом, работа – класс! Иногда случались авралы, но, положа руку на сердце, сущие пустяки.
Вновь пришло ощущение спокойствия и уравновешенности, отступила постоянная тревога. Как будто я вернулась на два года назад, когда работала в редакции. Ко мне медленно, очень потихоньку, стала возвращаться способность смотреть вокруг себя, а не упираться взглядом исключительно под ноги. Я заметила яркую звонкую осень – и удивилась. Как удивилась и первому снегу в морозное утро, будто впервые его увидела.
Даже езда в грязном, холодном транспорте не напрягала – вот какое чудо случилось! Тем более, что три раза в неделю библиотека работала по особому графику: с 11.30 до 20.15. Трижды в неделю, помимо выходных, я высыпалась и ездила не в часы пик – не в тесноте (всю дорогу на ногах, сдавленная телами и получая тычки локтями), не в темноте (отчаянно зевая и замерзая), а комфортно, в светлое время, сидя и глазея в окошко. Ну, разве не здорово?
Снова повторялось однажды пройденное: мне хорошо, даже отлично! Лишь нужно время.
Всё шло замечательно, даже лучше, чем два года назад: я повзрослела, команда библиотеки хотя и сложно-бабская, но маленькая и не скандальная, если только изредка и чуть-чуть – переживаемо. Большой коллектив всего ЦДЖ (и сотрудников, и гостей – членов Союза журналистов СССР) оказался интересен с точки зрения изучения нравов и наблюдения за жизнью – взрослой, противоречивой, немножко богемной и такой советской-советской во всех своих проявлениях.
Среди посетителей библиотеки возникали мужчины, проявлявшие ко мне интерес. Совершенно безответный, я только смеялась. Молодая жена была абсолютно верна и предана мужу. Помню, как надо мной даже подшучивали по этому поводу работавшие в ЦДЖ тётеньки лет на двадцать постарше.
- Я люблю своего мужа, - горячо уверяла я их в какой-то женской болтовне. – И не собираюсь ему изменять. Никогда.
Дамы переглядывались, хихикали и пожимали плечами:
- Ладно, поговорим лет через десять-пятнадцать.
- И что же, интересно знать, случится? Что изменится? – запальчиво восклицала «святоша» (так в своё время меня, помнится, дразнили в детстве).
Тётки покатывались. Уж не знаю, что конкретно ими имелось в виду, но в итоге правы оказались именно они, а не я со своей горячностью и «верностью до гроба». И даже сроки указали приблизительно верные.
Саша учился на пятом курсе (в его институте их шесть), продолжая работать, я вновь зарабатывала, так что проблем с «карманными» и с тем, что мы давали родителям «на хозяйство», живя в их доме, не было. Всё по-честному. Но вот же странно: до нас опять никак не доходило, что мы можем отделиться. Морок! Гипноз! Идиотизм.
Жизнь налаживалась! Удивительно это писать, вспоминая то время, когда случился короткий, но всё же незабываемый на своём прощальном вираже Расцвет Застоя. В самом воздухе витал дух геронтократии, казалось, всё вокруг стало импотентным, маразмирующим, альцгеймеровским, геморройным. На экране телевизора бесконечно шевелились вставные челюсти, жующие лозунги двадцатых годов. Всё это немножко напоминало сумасшедший дом и в то же время было смешно. Мы смеялись! А это самое главное.


  

  ПЕРЕЛОМ

1985 год – великий год! Для меня без преувеличения. То, что стало происходить в политике, приход Горбачёва с новой доктриной и всё с этим связанное – довольно длительный, потрясающе насыщенный, интересный и вдохновляющий период жизни. Считаю, что нашему поколению удивительно повезло. К великому сожалению, многие из ровесников убеждены в прямо противоположном – теперь убеждены. А тогда не было среди нас хоть кого-нибудь, кто не радовался переменам. Лишь старики ворчали, некоторые граждане среднего возраста насторожились, но молодёжь была готова, давно ждала и жаждала перемен (я не поклонница Цоя, но его знаменитая песня оказалась очень «в жилу»).
Честное слово, в эпоху перестройки казалось, что даже сам воздух изменился – стал свежее! У людей начали оживать серые лица, в ещё недавно застывших с тупой тоской глазах заблестел огонёк интереса: а что такое происходит, неужели что-то изменится? Вдруг все заговорили, и выяснилось, как много всего накопилось невысказанного в душах, в памяти. Это касалось, конечно, людей постарше, а мы их внимательно слушали, потому что было важно понять, что происходило раньше с этой страной, что грядёт теперь и, главное, что же нужно делать?
Было ощущение, что с ног снимают кандалы, а с рук сваливаются наручники. До этого мы жили, не замечая тяжести оков, ведь человек ко всему привыкает. Когда вериги с конечностей отцепили, оказалось, что без них намного легче – вот ведь как может быть, как должно быть! Непонятно, как мы прежде-то терпели.
Пожалуй, главным лично для меня стала невозможность вернуться обратно в оковы, после того как их сняли, и ты вкусил свободы. Поэтому ужасает нынешняя Россия, которая уже несвободна даже по сравнению с самым началом перестройки, когда ещё рулила компартия, был Советский Союз, формально и кардинально ничего вроде бы не изменилось, а дышать стало легче – не застревали в горле невысказанные слова. А Россия сегодняшняя напоминает СССР образца 82 года. Только, к великому сожалению властей, с интернетом, что меняет очень многое, хотят они того или нет.
Если бы советская власть не прерывалась, если бы не было перестройки и короткого периода свободы, то никакого настоящего интернета в этой стране сейчас не существовало. Как в Северной Корее. Другое дело, что та хилая держава вряд ли дожила бы до нынешнего дня – загнулась бы от голода и прочих бед: уже тогда стояли на краю, свесив одну ножку вниз. «Геополитическая катастрофа!» «Какую страну потеряли!» Какую? На грани голода и полного экономического краха. Современные переживатели сожалеют о том, что их всё-таки из задницы вытащили. Опять же – ладно бы старичьё, так ведь мои ровесники и даже те, кто моложе, туда же. Не оскудевает дураками моя родина. Тьфу на них!
Это была пятиминутка политинформации. Возвращаюсь к собственной персоне. Ещё до исторических шагов Горбачёва, я сделала свой персональный революционный шаг. Правда, решение было принято мною не благодаря силе воли, а под влиянием обстоятельств: снова не хватило времени прийти в себя.
Быстро подоспела очередная сессия на заочном отделении. С ужасной неохотой и с дурным предчувствием я оформила на работе учебный отпуск и поехала в ненавистный институт на занятия и за расписанием зачётов-экзаменов.
На следующий же день свалилась в самом прямом смысле: утром не смогла встать, у меня кружилась голова. А за попытку подняться была жестоко наказана: началась тяжелейшая рвота, которая не прекращалась несколько часов. Выяснилось, что и температура поднялась до 38,5.
Вызвали врача, она измерила давление: 160 на 110. Доктор никак не могла определиться, что писать в карте и в больничном, какой диагноз ставить. Тошнота, рвота, температура, давление – всё сразу, да в сочетании с моим юным возрастом, ставили её в тупик.
- Может, вы беременны? – с надеждой спросила она.
- Исключено, - просипела я с кровати.
Три дня это продолжалось. Три! Тем временем родители собрались ехать отдыхать. Поцокав языками над постелью болезной дочери, они отбыли на курорт. Я, лёжа с закрытыми глазами и борясь с вновь и вновь подступающей тошнотой, измученная головной болью и ознобом, заставила себя сконцентрироваться и задуматься: что происходит? Ведь мне уже самой очевидно, что это не грипп и не гипертонический криз. Таблетки не помогают, ничего не меняется. «Центр управления» свалившейся беды находится не там, где мы ищем. Не в бактерии, не в вирусе, не в сжавшемся кровеносном сосуде. Начало болезни совпало с началом сессии. Так… А если представить, что сессии не было бы? А если представить, что в моей жизни вообще нет этого Института культуры, гори он синим пламенем!?
Представила. И аж застонала от наслаждения! Продолжаем… Допустим, я больше туда никогда не пойду. Представь-представь! Нет института, он сгорел. Тебе завтра надо не туда, а на работу, в библиотеку. Ой! Всем телом почувствовала, что мне стало легче! Чуть отпустила тошнота, стальной обруч ослабил хватку на моей несчастной башке. Так-так-так! Держим эту мысль, держим. Что будет, если я продолжу пытку институтом? Во-первых, неизвестно, как буду сдавать текущую сессию, сегодня я уже пропустила зачёт. Во-вторых, даже если случится чудо, и я одолею на сей раз, то так будет каждые полгода. Судя по динамике, с каждым разом становится хуже, однажды я просто сдохну в первый день экзаменов. Господи, и во имя чего? Зачем? Кому это надо? Мне-то уж точно нет.
Далее. Если я плюну на институт длинной слюной, разотру, и ноги моей там больше не будет? Да, дома мне устроят ад. Но физически точно не убьют. То есть, один раз выдержать большой скандалище, поругаться со всеми вдрызг, но всё же остаться живой. Я хочу остаться в живых? Скорее да, чем нет. Значит, выбор очевиден.
Покрутила свои размышления так и эдак, потом позвала Сашу и объяснила суть дела. Конечно, он меня всецело поддержал – тогда он всегда меня поддерживал, надо отдать ему должное. Тем более, что тоже сильно за меня испугался. Пожалуй, больше, чем родители.
Можно верить, можно не верить, но через полчаса после принятия решения я встала с кровати совершенно здоровая. И на следующий день бодро поехала на работу, хотя мне полагался учебный перерыв аж на месяц плюс от врача я получила больничный лист.
- Больше мне не понадобятся учебные отпуска! – радостно объявила я заведующей.
Я чувствовала, что от хвори даже следа не осталось. Мне уже трудно было представить, что ещё сутки назад я лежала ничком, свесив голову к тазику. Правда, на работе сказали, что я очень бледная и похудевшая.
- Так это хорошо, что похудела! – духарилась я. – Мне идёт.
Через пару дней и бледность куда-то исчезла.
Предстояло важное испытание: объявить обо всём родителям, когда они вернутся. Поскольку у меня было несколько дней форы, я набиралась сил и решимости. Мне почти двадцать лет, я всё-таки повзрослела, поэтому к их приезду была готова и почти спокойна.
- Ну, я так и знала, что этим кончится! – визгливо запричитала мама.
- Ну, и хорошо, - спокойно ответила я.
- Останешься без высшего образования? – традиционное заламывание рук и закатывание глаз.
- А я не собираюсь умирать в ближайшее время. Посмотрим. Мне пока не сто лет.
- Всё с тобой ясно! - и выразительный жест в мою сторону.
- И отлично! - я держалась спокойным молодцом.

Конечно, это был не конец, а только начало. С того дня и за следующие пятнадцать лет родаки всю маковку мне исклевали этим неполученным дипломом! Даже когда я уже работала ведущим редактором в глянцевом журнале, когда стала главным редактором в маленьком специализированном.
- Если б ты имела диплом, а тем более – журналистский, ты достигла бы того же, - поучительно выговаривал мне отец.
- Па, ты сам понял, что сейчас сказал?
- Эм-м-м… я имел в виду, что достигла бы раньше, чем сейчас.
- Не думаю. Но мне и сейчас не поздно, нормально всё, вовремя.
Это из забавного и из позднего. А до того мне в любом разговоре, в любом споре родители ставили в укор отсутствие диплома. Не знаний, не понимания, не ума! «Корочки». Диплома. Особенно если я начинала одерживать в дискуссии очевидный верх.
Поначалу пробовала напоминать, при каких условиях мне пришлось оставить институт, но буквально через месяц начался злостный газлайтинг:
- Какая болезнь? Да не было никакой болезни! Тебе просто лень готовиться к сессиям, вот и всё!
И хоть об стену расшибись.
Печаль в том, что потом я пыталась продолжить образование, но невозможность сдавать экзамены оказалась не случайностью, не минутной слабостью, а одним из симптомов болезни. Как только дело доходило до сессии, до любого пустякового зачёта, я заболевала – в точности так же, как в тот памятный раз. Просто теперь знала, в чём дело, сразу говорила своему организму «Спокуха! Не будет ничего! Не будет экзамена, никто никуда не идёт!» - и через короткое время всё проходило, меня «отпускало», я выздоравливала. С этим ничего невозможно было поделать, никакие валерьянки-тазепамы-феназепамы-седуксены и прочая успокоительная фигня не действовали вообще. Только твёрдое знание, что я не пойду сдавать экзамен. Лишь это моментально поднимало меня, и я могла жить дальше.
А по убеждению моей родни ничего подобного не было. Не было – и всё тут. Никогда, ни разу. Хоть убейся!
Я плюнула. Но когда подросла моя дочь, бабушка постоянно напоминала ей: «А твоя мама даже диплома не получила». Хорошо, что Алиса не обращала на это особого внимания, как её бабуля ни старалась. Мне, разумеется, было до слёз обидно и неприятно, что меня унижают в глазах дочери, обесценивая мои успехи и ставя под вопрос пользу моего существования. Я молча глотала обиды, и до слёз теперь жалею об этом. Надо было, конечно, совершенно иначе себя вести, но тогда я этого не умела.

Теперь я напомнила бы родителям, что не я, человек без диплома, а они, люди с «корочками», свято уверовали в зелёных человечков, летающие тарелки, лечение всех болезней мочой и умную воду. Это не я пошла по большому блату, как мой остепенённый брат, на практику к Джуне. К Джуне! На практику! И не я вверяла деньги мошенникам всех мастей – от «продавцов свежего воздуха» до целителей и знахарей. Не я поменяла членские билеты КПСС на воцерковлённость по самую маковку, не я расставила по всему дому иконки, став прихожанкой, не я крестилась на каждый собор и осеняла знамением входную дверь в квартиру. Нет, не я.
Родные люди с дипломами смотрели, не отрываясь, все сезоны «Санта-Барбары», а потом плотно подсели на «Камеди-клаб», «Дом-2» и прочие низкопробные шоу.  Что за перевёртыши в нашей семье? Ведь на их месте перед телеящиком должна была быть я!
Не было никакой возможности объяснить этим формально дипломированным и условно культурным людям разницу между бумагой об окончании вуза и о системных знаниях, о естественно-научном мышлении, о владении логикой, о воспитании вкуса. Мне достались родители из тех, кто обожествляет символы и бумажки. И даже реальные достижения дочери не производят на них никакого впечатления. Для них гораздо важнее иметь возможность сказать знакомым, что у дочери есть диплом, чем похвастаться её реальными заслугами. Признание бездипломности для них, как заявление о дурной болезни – сифилиса там или алкоголизма. Впрочем, и все психические заболевания для них стыдные. Из-за своего дремучего невежества эти граждане отрицают психиатрию как науку и всерьёз советуют больным «взять себя в руки» или пососать гомеопатических шариков. Депрессия для них только синоним плохого настроения. Биохимия мозга, гормональный баланс, моноамины, синапсы – это в их глазах сплошная чертовщина.
И ведь таких, как мои родители, были, есть и, боюсь, будут и в дальнейшем миллионы. Чем же им помогают их дипломы, если не в коня корм?
Ну, да чёрт с ними! А у меня началась новая, другая жизнь, за которую я сама взяла ответственность, не собираясь быть никому в тягость. Но даже в тот момент мне всё равно почему-то не пришло в голову, что надо отделяться от родни. Инерция мышления. Фантастика!

Тем временем, в издательстве «Правда» возникла возможность вступить в жилищный кооператив. И родители, которым мы с Сашей уже давно и сильно осточертели, заявили, что намерены нас отделить. Когда они сообщили об этом, от радости я чуть не взорвалась! Конечно, мы были очень счастливы и благодарны.
То, что для матери наше с мужем отселение стало вопросом жизни, я узнала несколько позже: она тогда поставила на карту всё и взяла отца за горло куда крепче и жёстче, чем в своё время для «выбивания» Бутырки вместо Останкина. Мама категорически желала остаться в трёшке только с отцом, и чтобы ничьего духу больше там не было. И в этом я с ней согласна по сию пору! Она имела право на свой покой, на собственную жизнь в собственном доме. Полное! Просто не хочу, чтобы ситуацию видели лишь с одной стороны: родители купили деточкам квартиру – ах, какие герои! Родители покупали в том числе комфорт и покой себе, что правильно и нормально, но не стоит об этом забывать. Это первое.
Второе. Без двоих разнополых детей никакой трёхкомнатной квартиры они не увидели бы никогда, как своих ушей. То есть, квартира была бесплатно дана государством всей семье из четырёх человек.
Многие российские граждане стали по-младенчески забывать некоторые важные детали прошлого, педалируя тему, как «поколение наших родителей героически зарабатывало квартиры». Предпочитаю придерживаться точности формулировок: то поколение работало за копейки, а государство бесплатно предоставляло им квартиры, ориентируясь, в том числе, на наличие или отсутствие номенклатурной должности, количество детей в семье и их пол. Таковы были неизменяемые правила игры советской поры. Если бы вдруг ты захотел сам купить себе жильё по своему вкусу, даже за большие деньги, но в ситуации, когда тебе «не положено» – фигушки! Никто никому выбора не предоставлял. Даже возможность вступить в жилищный кооператив была обусловлена очень жёсткими правилами и ограничениями. Осмелюсь также напомнить, что стоимость кооперативных квартир была вовсе не рыночной (никакого рынка не существовало), а весьма условной, с потолка взятой. Поэтому место, где тебе жить, количество комнат и квадратных метров каждому указывали свыше. Как повезёт, где получится, куда «впихнёшься». За тобой был только один выбор – вступить «в бой» (часто бессмысленный, бесперспективный) за кооператив или отказаться от него.
И для совсем забывчивых: когда речь шла о бесплатных квартирах, то хоть наизнанку вывернись, но никто не мог, имея одного ребёнка, получить квартиру из трёх комнат. Две – и точка, причём, в лучшем случае. А если бы мои мама и папа захотели иметь четыре комнаты, то могли мечтать об этом до посинения. Им и три-то с трудом выдали.
И ещё. Где дали, там и живи. Без учёта капризов, какой кому район нравится, у кого где близкие живут, легко ли добраться до любимой старенькой тёти...
Некоторые добивались кооператива и в 70-е годы, чтобы получить жилище побольше, ведь в этом случае, за деньги, на человека допускалось чуть больше «метров». Но когда мои предки получали свои «метры от работы», средств на такую роскошь у них просто не было. Так что родительская квартира – это бесплатное государственное жильё, приватизированное ими в начале 90-х.
Вот такая «объективка» справедливости ради. Важно помнить и понимать: никто никого не стремился «осчастливить», все члены семьи в данном случае блюли свой интерес, просто интересы иногда совпадали. Что не отменяет огромной благодарности за отдельное жильё, полученное мной в 21 год. Этого отцу пришлось добиваться тяжёлыми, мучительными «играми» и прочими не очень приятными телодвижениями. Деньги – дело десятое, ты попробуй право получить, в нужный список попасть, выгрызть эту привилегию, обойти очередь и подружиться с нужным «иваныванычем»! И, разумеется, очень желательно быть членом партии, ещё лучше активным. Так был устроен совок, если кто вдруг подзабыл. Мне не лень напомнить.
К счастью, первый взнос оказался не таким уж большим, по силам предкам (Сашины мама и папа тоже приняли участие). Остальную сумму мы сами могли выплачивать – на это давалось много лет. В трудные для Сашиной семьи времена мы, оба неплохо зарабатывающие, поднапряглись и постепенно отдали долг свёкру и свекрови. Кстати, инициатива была моя: боюсь, самому Саше такое никогда в голову не пришло бы. Уже довольно скоро мне предстоит понять и усвоить, что мой муж хорошо умеет брать деньги, а вот отдавать долги, к великому сожалению, «не его чашка чая», как и держать слово. Одно из моих горчайших открытий. Но это позже…
Жалею, что моим родителям не отдали! С другой стороны, подозреваю, что они не взяли бы денег: как показала жизнь, их подарки – не подарки, а рычаги давления и влияния. Иногда шантажа. И требовать дары обратно, если ты оказалась «плохая», для них нормально (я тут же отдавала, кстати). Знала бы, ничего от них никогда не взяла. Но до этого знания надо было дожить.

         ПЕРЕСТРОЙКА И ОЖИДАНИЕ

С началом перестройки для нашей семьи началось ожидание, когда построят дом, в котором нам приобрели двухкомнатную квартиру. Ещё не поняв, не осознав, что происходит в обществе, я по инерции обдумывала житьё в разрезе «строительства норки-крепости», где спрячусь от мира, а работу придумаю себе такую, чтобы поменьше иметь дел с социумом.
Красивого слова «фриланс» тогда в ходу не было, существовало банальное «надомник». Но ни шить, ни стричь я не умела, поэтому решила научиться машинописи, приобрести машинку и – боже, какое счастье! – вообще не ходить «на службу», а спокойно жить в прекрасном (а каком же ещё!) убежище по собственному режиму, отдавая своё время любимым занятиям – книгам, кино, заботясь о семье, и при этом прилично зарабатывая (о том, как неплохо можно получать, стуча на машинке, знала не понаслышке: мать всегда отдавала свои рукописи машинисткам). Если быстро и хорошо печатать, то можно вполне «настукать» среднюю зарплату по стране – так я рассудила и пошла на курсы, которые с успехом закончила. По скорости и грамотности оказавшись одной из лучших в большой группе. Туманная перспектива начала приобретать вполне отчётливые черты.
- Собираешься всю жизнь быть машинисткой? – кривила губы мама.
- Посмотрим, - пожимала плечами я. – Пока – да. А вообще непременно рожу детей.
- Пффф, - фыркала она.
Однажды, когда мне было лет четырнадцать, я имела неосторожность сказать, что хотела бы, наверно, стать домохозяйкой и родить троих детей, на что мама заорала:
- Тоже мне – рожальная машина! Дура какая!
Сейчас с ней согласились бы многие современные женщины, в какой-то мере даже я. Не по форме, разумеется, а по сути. Но только в какой-то степени: найти себя в радости материнства – прекрасно! Но убегать в него как в защиту от окружающей действительности (а именно такой мотив был главным в моём желании) – в корне ошибочно, это уже не радость, а глупость с непременными плохими последствиями.
Тогда я выбирала либо «жить, как все», то есть работать на нелюбимой работе, «тянуть лямку», стоять в мрачных очередях, охотиться тёмными вечерами за продуктами, вертеться юлой, совмещая девятичасовой рабочий день и семью, и к сорока превратиться в старуху, измученную и мечтающую о пенсии, либо «уйти в дворники и сторожа», но как-то не очень представляла для себя такую перспективу, либо устроить жизнь так, как получалось у немногих избранных: работать дома, по минимуму общаться с обществом и государством, удобно совмещая зарабатывание денег и семью. Третий вариант казался самым привлекательным.
Ни о каком творчестве я тогда не помышляла, потому что вообще не чувствовала желания и потребности ни сочинять, ни писать, ни делать карьеру. Всё же совок вовсю продолжался, и любая активная деятельность внутри заданной системы была мне глубоко неинтересна – слишком много правил гнусной игры: вступи в комсомол, потом ещё в партию потребуется… Ходи на собрания, на субботники, на демонстрации с портретами вождей. Голосуй, как требуется. Пиши не то, что хочешь, а что нужно.
Примеры родителей, ой, как не вдохновляли! Почему, уже не раз рассказывала, не буду повторяться. Главное и основное: они не казались мне счастливыми, так как всегда пребывали «в страдательном залоге», всё было им не так и не эдак, работа для них выглядела тягостной необходимостью. У отца это в меньшей степени проявлялось, хотя ему приходилось активничать по партийной линии – быть секретарём парторганизации, бррр! А мама… Наблюдая за ней годы и годы, я стала слышать в выражении «радость творчества» насмешку, иронию. Какая там радость! Каторга же. По крайней мере, так выглядело со стороны. Или у неё умело получалось создавать впечатление. Но зачем? В любом случае, с моей детско-юношеской точки зрения, мамин писательский труд был сущим адом, прежде всего – для неё самой.
Я уже достаточно повзрослела, чтобы принимать решения о собственной дальнейшей жизни. Но, разумеется, у меня не было никакого жизненного опыта, а рядом, увы, не оказалось ни одного умного взрослого человека, с которым можно было бы всё по-человечески, без издёвок надо мной, обсудить. До меня тогда не дошло, что в стране происходят процессы, которые изменят нашу жизнь кардинально, а потому наступает самое время делать разные, пусть сумасшедшие и рискованные, но решительные шаги именно в смысле карьеры, собственного дела и даже – да, творчества. Не виделось в упор или не верилось. Поэтому мои устремления и мечтания пока совсем не изменились: подальше от всего! В норку, выглядывая из неё время от времени понюхать свежий ветер сюрпризов и любопытных новостей.
Мечталось о доме, который выстрою по своему разумению, сделаю его таким, каким мне видится мой мир – спокойным, домашним, уютным и надёжным. Вот из этого и исходила. Потому машинопись казалась самым верным решением – для начала. А потом… Посмотрим. Ещё я думала, что и на Сашу можно рассчитывать – в смысле его работы, карьеры. Всё-таки ЗИЛ. А он у нас комсомолец, и учёбу, благодаря моим тычкам, выправил: из троечника превратился почти в отличника. Это я его «заела». Ага, мамина дочь!
Да, родить детей. Конечно, обязательно двоих.
Мне казалось, что я всё ещё люблю мужа. Утихла былая страсть? Видимо, это нормально: наверно, у всех так, все так живут. То, что муж не моего «уровня», принималось, как единственное, чего я заслуживаю – всё-таки капанье на мозги, насколько я неидеальна, а без диплома вообще бросовый товар, дало определённые плоды: меня убедили, что я не заслуживаю ничего лучшего, что Саша – предел мечтаний таких, как я. Спасибо, что хоть он не бросает! «Кому ты ещё нужна? Кому ты, такая, можешь сгодиться?» - нередкие материны пафосные восклицания, которые отпечатались в моих мозгах прямо на извилинах. А потому я не придиралась к мужу и заставила себя прекратить думать, что, возможно, совершила ошибку. Меня любит человек, которого я достойна. Всё! Вопрос с любовью и замужеством закрыт навсегда. Нет страсти? Нет былого чувства? Тоже мне причина! Мне удалось себя уговорить и успокоиться по этому поводу. Вот она – сила самовнушения! А уж когда начал строиться кооператив, то в этой части своей жизни я поставила жирную точку. В двадцать лет.
Нет, я не страдала, отнюдь. Напротив, была убеждена, что всё налаживается, чувствовала себя довольно спокойной и уверенной в будущем. Ведь вся советская база счастья у меня имелась: преданный, любящий, добрый муж, всегда следующий за мной по пятам, готовый исполнять просьбы и даже приказы – и мои, и моих родителей; нормальное материальное положение, благополучные мама и папа, и на подходе квартира. Нет, вот так: КВАРТИРА!!! Это же было главным, а иногда единственным фундаментом жизни и счастья советских людей. И далеко не у всех имелось. В те времена квартира была чем-то вроде символа абсолютного успеха, удавшейся судьбы. Если она есть – жизнь сделана!
Мы к этому приближались.                      
Будущее, туманное и начерченное пунктиром, казалось, приобретало ясные и милые сердцу черты. И это был мой выбор, правда, в определённых и не мною заданных параметрах, но других у меня тогда и не могло быть. Я, наконец, просто начинала жить, как мне казалось, по своему разумению, наплевав на насмешливые и злые слова близких. Они не прекращали мелкую травлю ни на день, но у меня стала нарастать мозоль. Всё чаще, слушая их, глядя в их лица, думала: «Не вам меня учить. Ваша жизнь – фиговый пример, несмотря ни на что. Вам же хреново!». Однажды я им это скажу вслух, но нескоро, очень нескоро… А ведь не сказала бы никогда, если б не вынудили, не довели до этого.
Тогда я их любила, хотя что-то в моём отношении уже менялось. Впрочем, я всё ещё очень боялась матери. Боялась её презрения и неудовольствия. К счастью, отращиваемая мозоль помогала мне больше не умирать каждый раз от её слов. Мне было больно, горько, но теперь я не теряла контроль над собой, не задыхалась, отравленная материнским ядом. Только лишь словами она отныне не могла заставить меня сделать по-своему. Нет. У меня, наконец, получилось говорить «нет». И поступать так, как считаю нужным.
И, знаете, это счастье! Полшага, но всё-таки к свободе. Подобных шагов надо было сделать сто! Поэтому полшага – ничтожно мало, но всё же важно.
Потом случится огромный откат. Но это потом, потом… На тот момент я всё сильнее ощущала твёрдость почвы под ногами. Как будто у меня, наконец, начали нарастать мышцы на ногах, бывших доселе тоненькими, хрупкими, делающими меня неустойчивой и падающей лицом в грязь от любого дуновения ветра. Медленно и не вовремя, слишком поздно, но я взрослела.
Тогда и понятия не имела, что изо всех сил сражаюсь с так называемой «выученной беспомощностью», и что, кроме меня, никто не рад моим сражениям и победам. Те, кто был не рад, возможно, сами не осознавали своих чувств, но, чем успешнее была моя борьба, тем слабее становился их контроль надо мной, а это не устраивало контролирующих. На словах всегда декларировалось, что они этого хотят, что они устали «тащить на себе воз», что их главная цель – моя самостоятельность. Слова, слова, слова. Они ничего не значат, когда поступки говорят о другом: заставлять человека жить не так, как ему хочется (речь не о десятилетнем ребёнке), всеми силами не давать ему пройти свой путь, пусть и ошибочный, но тот, который он сам выбирает (ведь не алкоголь с наркотиками и не уличные банды) – подобные действия выбивают из личности силу воли, любовь к жизни и даже само желание жить. Абсолютное отрицание у человека права на выбор и на собственную судьбу. И не будем про благие намерения: все знают, куда ими вымощены дороги. Да и не верю я в них у моих родителей. Нет, тут было другое. Власть. Контроль. «Будет так, как я хочу». Вот и всё, не надо множить сущности. От века одна причина – привет от Салтычихи, Кабанихи и прочих реальных и литературных персонажей.

Осенью, уже в финале ожидания квартирного ордера, на ноябрьские праздники мы с Сашей взяли путёвку в тот самый пансионат, где познакомились. В день заезда Саша работал во вторую смену, и мы договорились, что я отправлюсь в дом отдыха на специальном «правдинском» автобусе, а он на следующий день приедет на электричке.
…Ночью внезапно пришла ранняя, ещё тёплая зима. Утром я сходила в столовую позавтракать, вернулась в номер, чтобы надеть пальто и сапожки, и пошла гулять в пансионатский парк.
Было удивительно тихо, чуть-чуть морозно, около нуля. Падал редкий первый снежок. Я ловила снежинки руками, пытаясь успеть разглядеть красоту, а потом стала, как в детстве, хватать их языком и слизывать с губ. Воздух будто звенел тоненьким колокольчиком, он был фантастически чист и свеж. Вокруг совершенно безлюдно, кажется, все отдыхающие почему-то проигнорировали гулянье и решили отсидеться в номерах. Такие странные! Ведь здесь чудесно! Ели, напоминающие о скором Новом годе, и высокие гордые сосны, на которых снег тает не так быстро, как на земле, кажутся иллюстрацией к сказке из детской книжки, кадрами из какого-то любимого фильма.
И вдруг что-то со мной случилось. Я помню тот момент и хотела бы вернуться в него хоть на мгновение, чтобы опять испытать то необыкновенное чувство. Меня охватил восторг. От природы вокруг, от пьянящего воздуха, от тишины, от запаха первого снега. Даже слёзы подступили.
И вслед за этим пришло вроде бы горькое, но в то же время сладкое понимание: моё счастье где-то рядом, оно возможно, но это не то, что у меня есть сейчас. Кажется, совсем близко было прозрение. Впервые я почувствовала, что мне хорошо без всех тех, кто есть в моей жизни. Даже без Саши. Эта мысль немного испугала, я попыталась её прогнать. Но она крепко вцепилась в мозг и вовсе не убила, да и не шибко расстроила. Напротив, вместе с ней пришло предвкушение чего-то необычайного и по-настоящему для меня счастливого. Вроде, ты находишься здесь и сейчас, тебе хорошо, но тревожит понимание, что самое лучшее в твоей жизни будет совершенно в других условиях, с другими людьми, а пока что происходит некоторое недоразумение.  
Вернулась в номер с прогулки я немножко другой, с новым самоощущением, с притаившейся в груди горько-сладкой болью. Приехавший муж ничего, разумеется, не заметил и не узнал. И никогда я ему не призналась, что не так уж и ждала его. Совсем не так, как обычно было раньше. Мне стало даже слегка жаль нарушенного одиночества, в котором я впервые словила такой кайф.
Почему и что тогда произошло? Неужели природа просто своей тишиной, чистотой и красотой может воздействовать с подобной силой? Или просто во мне постепенно накопилось нечто, количество перешло в качество, а для «активации» нужен был правильный момент? Теперь не узнать, но тот ноябрьский день 1986 года ох как помню. С нежностью и грустью, как первое откровение. Потом они ещё случались – откровения разного рода, понимания и прозрения, но то было самое первое, самое сильное.

              МОЙ ДОМ, СВИТ ХОУМ

И вот мы въезжаем в нашу квартиру. Пытаться описать тот восторг нереально. Нет таких слов в языке.
Сначала Саша и я несколько раз приезжали на улицу Пилюгина, что рядом с Воронцовским парком, приводить жильё в порядок после стройки и отделки, предусмотренной проектом. Многие новосёлы безжалостно сдирали «полагающиеся» обои и всё переделывали. Но нам такое было не по карману, да и не к чему – устраивало то, что есть. Ведь именно у нас (в разных квартирах оказались разные варианты отделки) сделали вполне прилично: в большой комнате – изумрудно-зелёные обои с приятным золотисто-белым рисунком (потом часто видела, что в точности такие же использовали во многих-многих фильмах для показа быта благополучных персонажей), в маленькой комнате и коридоре тёмно-кремовые с белыми разводами, на кухне – жёлтые в полоску. Нормально! Но нужно было отмывать от краски и клея санузлы, кухню, полы, окна. Мы приезжали в выходные дни с утра, взяв с собой бутерброды и молоко, кучу тряпок, мыло и хозяйственный порошок, весь день драили, делая перерыв на перекус, садясь на разложенные прямо на полу газеты. И я не могу описать, какого размера это было счастье!
Запахи своей новой квартиры, запах новостройки сродни аромату новогодней ёлки по силе восторга! Забавно, правда? «Ароматы» краски, клея, шпаклёвки и прочего строительного «счастья» действовало как стимулятор настроения и бодрости. Так было и закрепилось в памяти! И если честно, по сей день люблю этот запах. Обожаю бывать в новых домах именно по этой причине – я их нюхаю.
Если когда-нибудь в оставшейся жизни у меня будет новоселье в новом жилье, непременно приурочу его к Новому году, поставлю в комнате ёлку ещё до генеральной уборки, сяду под дерево и буду, как нюхач-наркоман, нюхать, нюхать и медитировать. Пока не улечу не небо от счастья!

День переезда! Середина декабря, собачий холод. Но очень хотелось поскорее оказаться в своём собственном доме, тем более, что потепления не предвиделось. Да и родители явно заждались нашего отъезда.
Едва заснула накануне, ворочалась, ворочалась. Не могла разобраться, что чувствую: я покидала отчий дом, была этому рада, с другой стороны – душа ныла и хныкала. Меня раздирали противоречивые чувства, поэтому заснуть оказалось проблематично. Наверно, я прощалась с детством и отрочеством навсегда. Без горечи. Но с печалью понимания, что уже никогда… Может быть, впервые ко мне пришло ощущение этого «уже никогда». Детство и отрочество закончились безвозвратно. Тогда я ещё не анализировала и не отдавала себе отчёта, почему нет особой грусти, почему мне хочется про многое из детства забыть поскорей, а потому нет особой тоски. Но кто же это плачет в ночи? Откуда всхлипы и по какой причине?
Я покидала родительский дом. И сегодня могла бы с закрытыми глазами пройти по той квартире, не стукнувшись ни об один угол. Рука сама точно находила бы выключатели и ручки дверей. Каждый скрип половицы звучал бы голосом близкого старого родственника-ворчуна. Любимое и одновременно ненавистное место. Сколько прожито в нём важнейших этапов и дней моей жизни! Прекрасных и чудовищных, весёлых и печальных.
Гостиная, она же мамин рабочий кабинет. Царство письменного стола, книг и телевизора. Не такая уж маленькая комната, но безбожно заставленная всяким хламом! Днём – мамина священная резиденция, вечером – место всеобщего сбора перед волшебным ящиком.
Кухня скромных размеров, тёплая и довольно уютная, если бы снова не материна страсть использовать каждый сантиметр площади, чтобы заставить мебелью и предметами всё пространство.
Комната в серединке квартиры – изначально брата, а когда он уехал, родительская спальня (до этого в гостиной стояла раскладная софа для мамы с папой). Потом, когда и я уехала, из спальни сделали кабинет для папы. И комнату для приёма гостей, для застолий. А спальня «переехала» в мою комнату.
И крайняя комната, двумя стенами на улицу, бывшая моя. Самая холодная, зато квадратная и с маленьким стенным шкафчиком. Ближе всего к туалету и ванной комнате, что, на мой взгляд, безусловное удобство. Хлипкая мебелюшка, доставшаяся мне по принципу «все в семье по очереди попользовались – отдали Кате», письменный стол прямо под окном и перед горячей в зимнее время батареей, настольная лампа, чей свет я любила куда больше, чем раздражающий верхний. Маленький шкаф для одежды – он появился в комнате не сразу, в первые годы мои пять тряпочек запросто умещались в небольшом родительском, что «жил» в их спальной комнате, в те времена – она же гостиная, она же мамин кабинет.
Ну, мебель – дело десятое. Зато я в любое время могла закрыть за собой дверь и вволю слушать пластинки или магнитофон, которые достались мне, ведь брат вообще не увлекался музыкой. Только позже осознала, насколько мне повезло: ведь если бы он был меломаном, не видала бы я, как своих ушей, ни проигрывателя, ни мага.
Помню её до мелочей – ту самую комнату, свидетельницу сотни часов моих танцев, настоящую танцплощадку для одной девочки, упорно отрабатывавшей перед зеркалом сложные движения много-много лет подряд. Совершенно кривое, старое, зато большое зеркало на стене рядом с дверью. Тут же верёвочка электрического выключателя, за которую нужно было дёрнуть почему-то два-три раза – только тогда лампочка зажигалась.
Неприлично много места занимало пианино, хотя оно было совсем небольшим. Мой мучитель в течение долгих лет! Ах, «Лирика», прости! Нет больше к тебе ненависти, ты-то тут вообще ни при чём. Где ты теперь? Уже, наверно, давно на свалке, разбитое на кусочки.
Моя первая личная комната. У меня перехватывает дыхание, когда я вспоминаю её, потому что это не просто комната. Это то место, где я выросла, из маленькой девочки стала девушкой, куда пришёл жить мой первый мужчина. То место, где я решала для себя важнейшие вещи, обдумывала житьё сто тысяч раз. Где много-много плакала и много-много смеялась. Где видела самые удивительные в моей жизни сны, где больше всего мечтала и меньше всего отчаивалась. И очень много боялась!
Родительский дом, который они же, родители, превратили в разменную монету для шантажа и подкупа, когда других средств воздействия на близких и когда-то любивших их людей не осталось. Нынче прежняя Бутырка жива и «дышит» лишь в моих воспоминаниях. Сейчас для меня там чёрная дыра, холод, смрад и мерзость запустения. Место, где не может быть ни любви, ни счастья, ни надежд. Проˊклятое, преданное место. Очень жаль! Жаль, когда по твоей памяти проходятся в грязных сапогах, заплёвывая её. Огромный кусок прошлого не просто в ушедшем, он испохаблен.
Теперь я вспоминаю лишь ужасный, записанный всеми алкашами района подъезд с вечно разбитыми лампочками, страшную лестницу без света, адски вонючий мусоропровод на лестничной клетке и загаженные по колено, с сожжёнными кнопками и похабными надписями лифты, тоже часто тёмные и издававшие жуткие звуки при движении. Может, им тоже надоела такая жизнь и они хотели покончить с собой? Впечатление усиливалось периодической адской тряской, будто самолёт попал в болтанку, а не лифт едет вниз с десятого этажа. Вот такой он в моей памяти – родительский дом.
Если бы заранее знать, как всё сложится и получится в будущем, наверно, я не плакала бы в ту декабрьскую ночь накануне переезда. Или плакала бы ещё горше.

Переезд был, наверно, объективно тяжёлым, как любой переезд, но в двадцать один год да под весёлым адреналином в крови я вообще не помню, чтобы устала. Нам помогали друзья, кое-какие родственники, кроме моего брата, в очередной раз попавшего в вытрезвитель и отсыпавшегося после этого.  
Мебель, «въезжавшая» в новую квартиру, в основном была   родительской. Мать с отцом решили воспользоваться благоприятной ситуацией и обновить свою обстановку. Поэтому нам с мужем пришлось докупать не так уж много: кухню, софу, диванчик в маленькую комнату, стулья и ещё какую-то мелочь. Всё остальное имелось в наличии, чему я была несказанно рада: приятно переезжать в новую жизнь с чем-то знакомым, родным из старой. Во мне не было ни грамма барахольства или, как тогда говорили, «вещизма»: что есть, то и есть, и отлично, за чем-то лучшим гоняться не собираюсь.
Самое обидное, что гоняться пришлось за необходимым – за кухней, за кроватью. Всё это было проблемой купить в том государстве, абсолютно всё!
Гоняться пришлось мне. И вот почему.
Я осуществила своё намерение, ушла из библиотеки и устроилась в машбюро журнала «Крокодил». Между прочим, на зарплату начинающего инженера! При этом с разрешением печатать дома, приходя в редакцию дважды в неделю, чтобы сдать-получить работу. Всё шло, как я и хотела: работа выполнялась часа за четыре, не больше (у меня получалось печатать хорошо, без помарок, аккуратно и очень быстро), остальное время принадлежало мне полностью. Поэтому была прекрасная возможность утром и днём ездить в магазины в поисках «дефицита». А дефицитом тогда стало практически всё, и уж точно то, что нужно для нового жилья.
Именно я чудом «отхватила» польскую кухню «Зося». В другом магазине – стулья и банкетки (пришлось срочно срывать с работы мужа, потому что никак не получалось с ними справиться одной, а доставки в этом магазине не было – не спрашивайте, почему, не было и всё!). Кое-где приходилось предлагать деньги «сверху», и только тогда внезапно выяснялось, что товар, представленный на витрине, таки есть. Хотя почти у каждой вещицы стояла табличка «Нет в продаже». За «сверху» ситуация чудесным образом менялась.                            
По Москве носился маленький ураган – я металась в поисках того, чем нужно обустроить и украсить свой дом, который полюбила сразу же, как увидела, в котором мечтала создать счастливый мир для отдельно взятой «совковой» семейки (такая у нас с мужем была когда-то шутка про себя самих). Для этого пришлось здорово потрудиться, бегая по торговым точкам в поисках всего-всего – от посуды до бра, от декора на стены до занавесок. А мне в радость: всё равно другой жизни без «доставания» мы не знали, а быть добытчицей в свой собственный рай казалось очень приятным делом. И вспоминается, между прочим, счастьем, несмотря на… Такое вот было счастье!                                      
Моя любимая квартира на улице Пилюгина – хоум, свит хоум! Ещё ни разу не было, чтобы, погрузившись в воспоминания, я не разнюнилась. Первая «норка», полностью оформленная моими руками, согретая моим дыханием, обжитая, обласканная мною. То место, где впервые появился и навсегда остался запах, аромат моей новорожденной дочки, где она впервые улыбнулась, пошла, заговорила.
Одной из огромных своих ошибок считаю продажу этой квартиры – ради покупки другой, трёхкомнатной. Не буду вдаваться в подробности – почему, как, что надо было сделать и чего не надо – абсолютно другая тема! Впервые открыто пишу (вот Алиса удивится!), что безумно сожалею о содеянном. Не надо было. Морок на меня напал, что я согласилась на уговоры. Морок… У меня тогда вообще начался «сезон ошибок»: я не жила, а показывала миру аттракцион эпик фейлов – один за другим, один за другим. Как будто твёрдо решила полностью уничтожить свою жизнь, разбомбить и не дать себе ни единого шанса на выживание. Но это потом, нескоро.
До этого предстояли четырнадцать огромных лет жизни в моей любимой, прекрасной квартире-норке. Самая ударная, центральная, важная часть взрослой жизни, молодости, возраста силы. Ну, уж какая была сила, такая была.
Небогатое убранство, совковый интерьер, очень средней руки мебель, убогие ванная и туалет, жуткие стенные шкафы. Но в то же время удивительно уютное место, а уж надраенное мною – ого! Каждый день я следила за чистотой всего-всего, по полчаса полировала убогую советскую мебельную фанерку, лишь бы у меня дома пахло чистотой, лишь бы было красиво. Я старалась, иногда даже слишком.
Дочкина комната – от её первых дней жизни до почти тринадцати лет. Самое родное место во Вселенной. Единственный пятачок в той реальности, где мне всегда было спокойно, хорошо, приятно, радостно. Вот просто сидеть там, смотреть, как она играет. Или прилечь и вздремнуть – лучший и сладкий сон получался именно в этой комнате. Или чем-то позаниматься с куклой моей. Да боже мой! Просто даже знать, что рядом есть дверь, за которой находится удивительно тёплое, нежное и надёжное укрытие, маленький рай.
В памяти много, очень много горького, связанного с моей «норкой», и по времени, и по месту событий. Рада бы забыть, но, увы, таблеток таких нет, чтобы выборочно убить память. Это не отменяет, что самым своим (моим!) любимым и главным домом считаю именно ту квартиру. Поэтому оплакиваю её до сих пор, помня каждую мелочь.
Юная хозяюшка училась готовить – из того, что было реально купить в магазинах. Важная оговорка, потому что многие начали подзабывать, как надо было исхитряться, чтобы из имеющегося в наличии условно съестного сделать удобоваримое. Я старалась. Под любимую музыку из магнитофона, в ярком передничке суетилась на просторной десятиметровой кухне – резала овощи, тёрла их на тёрке, что-то жарила, запекала. Чувствуя себя взрослой, самостоятельной и балдея от всего этого. Саша приходил вечером в чистый и чем-то в очередной раз украшенный дом, к горячему готовому ужину (может, и не всегда вкусному, я же только училась), и оба мы были довольны, как слоны после кормёжки.
Правда, недолго мне легко бегалось, прыгалось, кухарилось: в начале февраля выяснилось, что я беременна.

ТЕРПЕНИЯ НЕ ПОНАДОБИЛОСЬ

Да, я хотела ребёнка. А, значит, и Саша хотел. Не знаю, чего в том хотении было больше: настоящего, осознанного желания родительства или заложенной в голове «программы» - четыре года живём вместе, три из них официально женаты, и каждый второй встречный считает своим долгом задать вопрос «А когда же детки, почему до сих пор нет?». После получения квартиры каждый первый сказал: «Теперь пора!».
Самое время рожать – уже двадцать один год! Потом может быть поздно. Сейчас смешно, но тогда мы все так думали. Не рожать, имея квартиру, дикость какая-то, зачем, в таком случае, вообще было отделяться? Программа, алгоритм, колея… Можно разными словами называть то, что творилось в наших головах, но мы на самом деле в большинстве своём были «настроены» определённым образом. Одну программу я уже сломала (не получила диплома), ломать прочее, наверно, не хватало пока духа.
Вряд ли можно говорить об осознанном родительстве в той ситуации, но всё же ребёнка мне хотелось. Два года назад у брата родился сын, и я неожиданно для себя безумно полюбила маленького племянника. Мне так нравилось таскать его на руках, обнимать, тискать малыша, кормить и нянькать. Внезапно выяснилось, что я люблю младенцев – то-то сама удивилась!
А уж родить своего, родного, который будет только мой – сладкий-ароматный милый кроха – представлялось настоящим чудом. Но врачи – врачи! – предупредили, что после столь длительного предохранения от беременности быстрого результата ждать не стоит. Придётся «потрудиться» и «набраться терпения». Задолго до «трудов» я совсем, полностью отказалась от любого спиртного – очень серьёзно подошла к планированию беременности. Забавно, что и мужа заставила сделать то же самое. А когда приступили к «труду», сразу всё получилось. Вот вам и «набраться терпения»! Мы не ожидали.
Был шок, но радостный! Мне казалось, будто я – волшебница и могу творить чудеса. Ощутила себя важной и особенной, почти избранной. Счастье!
К сожалению, довольно быстро меня накрыл жестокий токсикоз. Настолько сильный, что приходилось почти каждый день, превозмогая тошноту, ездить в женскую консультацию на специальные уколы.
Мне дали больничный. Временно я не могла скакать по городу, сил хватало только на медленные прогулки в белом и ледяном Воронцовском парке. Парк был похож на владения Снежной королевы, зима выдалась очень холодная и снежная. Я, укутанная, как мерзлявая старушка или ясельный малыш, бродила по дорожкам, глубоко вдыхая колючий воздух ноздрями, которые аж слипались. Под ногами хрустел снег, а я думала о том, что там сейчас происходит внутри меня. И улыбалась.
Читала всё-всё, что было на русском языке, про беременность и роды. Просвещалась. Конечно, страдала от токсикоза, это было тяжело, но нисколько не перебивало ощущение счастья.
Утром, если не надо было ехать в консультацию, устраивала себе вот такой кайф: не убирала постель, брала радиоприёмник и ныряла с ним обратно под одеяло. Находила какую-нибудь радиопостановку, спектакль, и с наслаждением слушала.
Хотя уже бурлила перестройка, и она здорово сказалась на телевидении, ставшим интересным и даже захватывающим, утром и днём телевизор по-прежнему был мёртвым ящиком, всё веселье начиналось к вечеру. Читать мне было тяжело (кружилась голова), никакого видео ещё не было в помине, поэтому радио со аудиоспектаклями оставалось единственно доступной и желанной радостью. Я запасалась минералкой и какой-то лёгкой едой – такой, которую я тогда могла понемножку есть? Кажется, шоколад и сыр, если не ошибаюсь. А вот минералку точно помню: бутылка и стакан стояли рядом с кроватью на журнальном столике.
Так странно, что при тошноте и головокружении мне было хорошо. Ни в сказке сказать, как хорошо! То есть, физически я себя ощущала паршиво, но психологически буквально летала по раю. Слушала радиопостановки, пила минералку и улыбалась. Чему, кому? Может, тому, кто рос во мне, кто, будучи только зародышем, уже решительно вносил правки в жизнь, в график и планы, но я за это абсолютно не злилась. Напротив, радовалась: проявляет себя будущий человечек, заявляет о себе – надо же, хулиган нахальный!
Никто меня не навещал, даже когда мужа отправили в командировку на несколько дней, телефона дома ещё не было, никто не беспокоил своей тревогой о моём самочувствии. А была ли она, эта тревога? Не знаю. Теперь уже никогда и не узнать.

                И СНОВА ОЖИДАНИЕ

Когда токсикоз отступил, началось самое прекрасное в мире ожидание. Как и положено, я чуть ни каждый день разглядывала в зеркале свой живот, но он не торопился расти, что было немного обидно. До самого конца был маленький животик – не по срокам, хотя Алиска родилась, как говорится, кинг-сайз. Возможно, мои упорные занятия физкультурой, танцами, качанием пресса не прошли даром: до девятого месяца далеко не все окружающие вообще замечали моё положение – при том, что я была худенькой.
Пыталась разными способами вычислить, кто же у меня будет – мальчик или девочка. Честно признаюсь: с самого начала хотела только девочку. Всегда. Переживала, что ж делать, коли родится мальчишка? Вспоминала любимого племянника и успокаивалась.

Всё лето провела в городе. Дачи для меня уже не было два года. Как я рассказывала, после рождения племянника, папа, по желанию невестки, взял другую казённую дачу – в Сходне, где было на одну комнату больше, можно было топить котёл и нагревать воду, даже ванна имелась. Мне места там не нашлось. Пару раз мы с мужем приезжали в Сходню, где нам совершенно чётко дали понять, что вовсе не рады такому повороту событий. Когда я робко (я, дочь человека, которому выделена дача, робко!) высказала желание пожить за городом ради свежего воздуха ввиду беременности (в прошлое и позапрошлое лето не посягала ни разу!), невестка нервно так протараторила:
- Конечно, приезжай, правда, в этой комнате живёт бабушка, в этой мы с малышом, а на террасе спит твой брат, когда приезжает с дежурств. Но мы что-нибудь придумаем…
Как-то тревожно стало, что они могут придумать. Может, уложить меня в ванну, может, где-то на полу дерюжку кинуть. Тогда же было строго указано, чего нельзя брать в холодильнике. Если честно, чувствовала я себя там весьма скверно: всё время дёргалась, как бы чего не сделать неправильно, прикоснуться к тому, к чему нельзя, пойти туда, куда запрещено. Словом, не стала я ездить на эту «нервную» дачу – оккупирована так оккупирована.
В своё время беременной невестке очень нужно было «дышать кислородом», и в Мамонтовке она им дышала, сколько хотела, что всячески поощрялось моей роднёй. Там не было горячей воды и комната всего одна плюс маленькая терраска, но как-то все устраивались, никто никого не шпынял. В Сходне же царили строгие порядки во имя интересов семьи брата, и порядки эти изо всех сил выпихивали нежеланных квартирантов.  
Больше меня там не видели. И никого не волновало, что мне тоже, наверно, необходимо дышать кислородом по той же самой причине, что и в своё время невестке. Ни мама, ни папа ни разу об этом даже не заикнулись.
А я всё равно дышала! В Воронцовском парке, где много гуляла. И не жалела о Сходне ни капли – по правде говоря, вред от нервной жизни рядом с недоброжелательными людьми, скорее всего, перекрыл бы пользу свежего воздуха. Да и Сходня по сравнению с Мамонтовкой мне не нравилась.

На дачу мы с Алиской впервые попадём в 1990 году, когда родственнички уедут в Израиль. Папа вернёт назад Мамонтовку, где, в итоге, проведёт много-много летних сезонов моя дочка.
Лишь одна печаль все последующие годы будет немного омрачать моё пребывание в Мамонтовке: на сей раз отцу выделили другую дачу, хотя на том же участке, но далеко от нашей прежней. И всякий раз я с тоской и грустью смотрела на сине-зелёный домик, где теперь жила другая семья, но который остался родной приметой моего детства. До самого конца мне будет немного больно проходить мимо. Иногда я притормаживала и просто смотрела на ничем не примечательное, такое же, как прочие, строение, будто бы специально вызывая в душе сладкую боль воспоминаний. Так ни разу и не решилась подойти близко и прикоснуться к стенам – что бы подумали живущие там люди? А очень хотелось! И даже упереться лбом в шершавую деревяшку «финского» домика и сладко всплакнуть о детстве хотелось.
Алиса, как и я, проведёт своё летнее детство в Мамонтовке. Но первое и второе её лето мы проторчим в Москве: Сходня всё ещё оккупирована, нам с дочерью там нет места.
И что в той истории самое любопытное? Абсолютно все, в том числе я и мой муж, воспринимали происходящее как нечто нормальное. Сейчас, спустя сто лет, полностью абстрагировавшись от давних переживаний, рассматриваю ту ситуацию и, честно говоря, мне не верится, что все мы так странно реагировали. Почему никого не трогала вопиющая несправедливость? Но самое поганое, что я сама относилась к этому спокойно, считая, что, мол, всё правильно – есть «чистые» и «нечистые» и легко согласилась быть из вторых. До какой же степени я себя не уважала, что ни разу даже вопроса никому не задала: а не офигели ли вы, ребята, часом? Моя дочь имеет такие же права на дачную жизнь, извольте подвинуться! Нет. Два года молчала в тряпочку. Алиса осваивала природу в Воронцовском парке, спала в колясочке в тени деревьев, а я сидела с книжкой на пеньке под кустом.
Единственное, что смягчает воспоминания о поведении той наглой шоблы: моей семье вовсе не было плохо, я так вообще ловила кайф от материнства, летнего парка и всего происходящего. Специально оставляю за скобками тогдашнюю дочкину болячку. История эта была уж больно тяжёлой, об этом я много рассказывала, а сейчас хочется сосредоточиться на хорошем, страшное осталось позади.

«Беременным» летом 1987 года в парке-спасителе я нагуляла много километров, обсидела все скамеечки, накормила тысячу раз всех уток в пруду.
И, разумеется, очень скрашивали мою жизнь постоянные созвоны и встречи с моей Галей, которая «догоняла» меня в беременности. Двушка – самая бесценная для меня монетка того периода, ведь звонила ей всегда я и из автоматов: в нашей новой квартире телефона не было до лета следующего года. Мы с Галей встречались, гуляли в парках, мерялись пузиками и бесконечно обсуждали наши «беременные» проблемы и радости. Иногда с мужьями ездили друг к другу в гости. Как было хорошо!
Наверно, это один из самых прекрасных, счастливых, хотя и непростых периодов моей жизни. От самого начала до самого конца – любимый, необыкновенный, очень перестроечный год.

«ОСЕНЬ, В НЕБЕ ЖГУТ КОРАБЛИ…»

Пришла потрясающая осень – тёплая, солнечная, яркая! Сентябрь – почти летний, но с позолоченной кроной деревьев, начало октября поразило синим-пресиним небом, безветрием и изумительной красотой: деревья пылали бордово-красно-жёлтой, очень нехотя осыпающейся листвой. Каждый день приближал меня к чуду, хотя всё-таки было страшновато. Уже знала, что жду девочку и чувствовала себя счастливой вдвойне!
Последнюю пару недель перед родами меня люто тянуло на сладкое. Я покупала большой кекс с изюмом (рубль и десять копеек, если память не изменяет) и съедала его за один день. Постоянно хотелось шоколаду, конфет, булочек. Вот и не верь после этого в приметы! УЗИ часто ошибается, говорили многие, в том числе врачи. УЗИ-то, может и ошибается, а вот примета точно сработала.
После моего вранья в женской консультации о «сроках» и поправки врача не моё враньё (советские женщины понимают, о чём я), день родов мне установили 12 октября. Разумеется, никто точно знать ничего не мог, но в моей карточке была записана именно эта дата.
Рано утром 12 октября всё и началось, а к половине двенадцатого ночи закончилось.
И разверзлись небеса, и ударил гром, и всё перевернулось, моя жизнь изменилась навсегда. Можете сказать, что это естественно, у всех так происходит, когда рождается ребёнок. Да, конечно! Но я немного не о том, не о естественных переменах, происходящих в этих случаях.
Я имею в виду полный переворот сознания. На 180 градусов. Происходит новое понимание смысла жизни и переоценка всех, абсолютно всех ценностей. Речь о том, что в тот день родилась не только Алиса, но и новая я.
Когда я впервые увидела, услышала дочку, почувствовала её прикосновение, ощутила её запах, меня шарахнуло: я точно узнала, что такое любовь! Какова, однако, мощь окситоцина и прочих гормонов! Это, если с медицинской точки зрения. Конечно, меня тогда накрыла убийственной силы гормональная волна, но чувства спровоцировали лавину мыслей, размышлений, что является функцией сознания человека разумного, а не просто инстинкт. И чем глубже я вникала в суть происходящего со мной, тем сильнее становились чувства, тем больше крепла любовь. Огромная любовь к маленькому существу, которое я родила.
В родильном зале никак не могла налюбоваться на её личико, ручки, пальчики, глазки, которыми ангельское существо смотрело на меня. На меня! На свою маму!
- Какая красивая девочка! – услышала я от кого-то из врачей.
- Так ведь и мама красивая! – ответил другой голос.
Не было сил оторвать взгляда от смуглого тельца, и вдруг её завернули в пелёнку и попытались унести.
- Нет-нет! – громко захрипела я. (Голос был сорван от адского крика при родах, а ещё у меня полопались все мелкие сосуды на лице и шее, поэтому около десяти дней я выглядела жутковато, будто сделана из какого-то отделочного камня – белая-белая кожа с тонкими яркими прожилками лопнувших сосудов.)
- Что такое? – испугалась акушерка.
- Дайте ещё посмотреть!
Акушерка усмехнулась и снова открыла мне мою девочку.
- М-м-м! – застонала я от удовольствия и почувствовала, что сейчас разревусь от счастья. Несмотря на то, что роды у меня прошли довольно тяжело, тут же всё забыла и готова была взлететь! А, нет, не готова: дёрнулась было привстать и поняла, что не могу.
Меня зашили, отвезли на нужный этаж и, как водится, бросили лежать на тележке в холодном и тёмном коридоре. Было около часа ночи или полвторого. На мне накинута лёгкая пелёночка, лежу на резине, без подушки и одеяла, истекаю кровью, мне холодно до озноба, зуб на зуб не попадает, повернуться невозможно (велик риск сверзиться с узенькой тележки), всей спиной ощущаю, что почти плаваю в кровяной луже. Долежала так до утра, боясь пошевелиться.
Обычные прелести советского роддома, кто их не знает? Но я даже не испугалась, вернее, испугалась сильно потом, когда поняла, что могло произойти. Все последующие дни роддом тоже не радовал, мягко говоря, но, если честно, было наплевать: я по маковку погрузилась в новые чувства, ощущения и мысли, плавала на волнах окситоцина, даже несмотря на то, что почти сразу у меня начались маститные неприятности. И тем не менее…
Я летала по небу! Мне хотелось кричать на весь мир от восторга примерно такое: «Я родила самую прекрасную дочку в мире! Она будет самой счастливой девочкой на свете! И никто никогда её не обидит!» Считала минутки от кормления до кормления, когда приносили мою драгоценную принцессу. Пока смуглянка, кряхтя, сосредоточенно работала ротиком, я разглядывала её, трогала волосики, носик, бровки, тёрлась носом о её щёчки и нашёптывала ей на ушко разные глупости. Не знаю, как бывает у других, я даже не видела, что происходит на соседних кроватях, где такие же молодые мамы кормили своих малышей. Не смотрела, не помню, не в курсе. Видела только мордочку моей крохи, поэтому до сего дня помню каждую её складочку, изгиб хмурящихся от тяжёлого труда бровок и огромные, совершенно космические, чернющие глаза. А какие смешные малипусенькие ушки!
Как же мне каждый раз было жаль отдавать её медсестре! Так хотелось, чтобы оставили со мной! Но этого было нельзя. Я тосковала, когда детей уносили. И приставала к сёстрам с вопросами про то, как она там живёт без меня, за стенкой, в «детской». Волновалась ужасно!
Скорее хотелось домой, в мою безопасную «норку», где всё уже готово для доченьки, где я, как курица, нависну над ней, буду кудахтать и охранять её бесконечную вечность. Никогда не предам и не разлюблю!

     ПРОЗРЕНИЕ

Пожалуй, именно в те дни, прямо в роддоме, началось моё осознание фатального непонимания матери, длящегося по сей день (ибо поводов в последующие за рождением Алисы двадцать три года, до самой своей смерти, мама накидала более чем). Сразу задумалась над тем, что если каждая мать чувствует то же, что я после родов, то почему и когда происходит слом, и такенных размеров любовь уменьшается, тает до ничтожной капли, которая потом вообще высыхает? Что должен натворить маленький ребёнок, если он становится матери неприятен или начинает играть роль надсадного раздражителя, а не источника счастья и радостей?
В роддоме «родилась» и моя первая системная ошибка – исходить из того, что любая мать чувствует в точности, как я. На ошибке построилось много неверных суждений, позже беспощадно разбомблённых фактами и прозрениями. Но всё равно это была серьёзная и важная подвижка моего сознания. Дальше, сбиваясь с пути, заходя в тупики и спотыкаясь на колдобинах, я всё же двигалась из заблуждений, иллюзий и мифов в сторону реального положения вещей и понимания сути.
И вот, что я поняла к сегодняшнему дню в итоге многолетних размышлений. Для меня есть очевидная и проверенная истина: материнская любовь, если она настоящая, а не только словесная, не подвержена никакой коррозии ни по каким причинам. Задавала себе вопрос: что должна натворить моя Алиса, чтобы я отвернулась от неё? Вот, к примеру, превратилась бы моя красавица в некую помесь Сталина с Гитлером. Я ужаснулась бы? Не то слово! Скорее всего, не смогла б это пережить. Но, если бы пережила, не отвернулась бы от неё всё равно. И прекратить любить не сумела бы, потому что чувство к ребёнку кардинально отличается от любви, например, к мужчине, которая вполне может быть уничтожена глубоким разочарованием и потерей уважения.
Пожалуй, вот оно, основное: можно вдруг разочароваться в своём ребёнке (наверно, это больно и трагично), можно, допустим, перестать его уважать (имеется в виду только совсем взрослое дитя, совершеннолетнее). Но прекратить любить? Как это?
В том-то и штука, что будешь корчиться от боли и страданий, но продолжишь любить. И закроешь от всех собой, если понадобится. И спрячешь, если будут искать. И на людях, перед миром, всегда встанешь за дитя – до драки, до войны, до последнего. Каким бы ни стал твой ребёнок – это твой ребёнок. То самое существо, которое лежало у тебя на руках, упираясь лохматым затылочком в сгиб локтя, крохотными пальчиками сжимало твой мизинец, доверчиво глядя неземными глазками прямо в душу. И всё, что вылепилось из этого малыша, твоя заслуга или твоя вина на сто процентов. Его победы – это и твои победы в том числе, его косяки – твои косяки, и не думай отмазываться! Пиши на себя жалобу, если что-то не нравится. А любовь? Любви нет дела до косяков и побед. Абсолютно никакого!
Придумался какой-то жуткий пример про Сталина-Гитлера, а ведь мы говорим об обычной жизни обычных людей. Жизни, в которой никто не совершает ничего чудовищного, в худшем случае ляпает ошибки, оступается, а чаще всего просто делает по-своему, живёт по собственному разумению, потому что уже взрослый, имеет свою голову и своё представление обо всём. Отличное от родительского. Это повод отказаться от ребёнка? Повод его возненавидеть и предать? Повод публично «вспомнить», что с самого роддома он был, оказывается, чудовищем? И со смаком пестовать свои страдания с того дня, когда «это» родилось. Да ещё исподтишка подличать у него за спиной, делать ему осознанные гадости, развязывать полномасштабные военные действия и пытаться уничтожить, если не физически, то хотя бы морально. Что-то немыслимое, кошмарное и античеловеческое виделось мне в этом. Поначалу.
Теперь не так, просто прежде я исходила из «системной ошибки»: любая мать обожает своего ребёнка. Если допустить, что мать может вовсе не так уж любить дитя, что для неё в жизни есть вещи, куда более важные и нужные, а ребёнок вообще досадное недоразумение, помеха и не ко времени, то всё тут же становится на свои места, делаясь логичным и естественным. Вопросов больше нет.
Любовь к ребёнку – лично для меня – безусловна и постоянна. Именно она делает маму (и папу) тем, кто при любом раскладе будет на его стороне, до конца своей жизни его тылом, где его всегда примут – любого, даже блудного, укроют, пожалеют, защитят. Но это в моей вселенной, где родительская любовь нечто естественное и неизменное. А есть другие вселенные, их немало, они довольно разнообразны. В каких-то любовь к мужчинам намного важнее для женщины, чем ребёнок (Медея). В других – работа и творчество затмевают материнство (Цветаева). Вариантов много, бывают комбинации. И всё бы ничего, каждая тварь имеет право на существование, лишь одно недоумение: зачем рожать?
Штука в том, что материнство диктует вполне определённые действия, без которых ребёнок не может вырасти ни здоровым, ни счастливым. Поскольку речь о гомо сапиенсе, а не о сусликах, то подразумеваются не только еда и тепло, но и масса прочих составляющих, связанных с психологией, сознанием, моралью. Не можешь обеспечить всё, что нужно маленькому человеку, не хочешь на это «тратиться» - не рожай, всё просто. Родила – будь любезна выполнять свой долг в полной мере.
Нельзя заставить любить – никого и никогда, не надо даже пытаться, бесполезно. Но есть понятие долга. И родившая женщина очень даже должна. Повторюсь: не только кормить и греть, чтобы сохранить физическую жизнь. Мы – люди! Нам требуется куда больше, чтобы выжить и вырасти здоровыми физически и психически.
Сначала родители обязаны обеспечить ребёнку полноценное и счастливое детство, а когда он вырастет, не должны мешать ему жить, не должны противостоять его планам, ломая его представления о том, как он хочет реализоваться. Теперь их задача быть любящей поддержкой, не более. Взрослая жизнь каждого человека – только его дело. И если любите, то переживаете и за взрослого «ребенка», всегда готовы дать совет, если он просит, но не мешать и не вмешиваться при этом. И так до самого конца, пока бьётся любящее родительское сердце. Когда ваши дети знают, что всё это есть, их жизнь складывается намного успешнее.
А уж рожать для того, чтобы реализовывать свой нарциссический потенциал, используя ребёнка в качестве компенсации комплексов или бачка для слива негатива – вообще преступление. Как и заводить детей ради конкретных материальных целей – для получения квартиры, например, или денег. Это тоже преступление. А совершающие преступления должны быть наказаны.  Вот такие законы в моей вселенной.
Ребёнок любит мать по умолчанию, любит всем сердцем, инстинктом и сознанием. Изувечить его психологически именно матери ничего не стоит! Не особо напрягаясь, иные женщины создают душевных гуинпленов, которым при всей внешней нормальности надо прилагать огромные усилия, чтобы выжить в этом мире. Но такой гуинплен к нему не приспособлен, потому что с самого начала не получил необходимого от главного человека своей жизни. Наоборот, мать отобрала у него защиту, будто содрала кожу. А ведь дальше ему надо как-то выживать освежёванным, да ещё с навязчивой мыслью, которая всю жизнь не выходит из головы: «Я зря родился на свет, меня не должно быть».
По себе знаю: как бы потом ни распорядилась судьба, даже если в итоге всё сложилось благополучно, какая бы терапия не была пройдена, эта мысль никогда уже не уйдёт – она слишком глубоко утоплена в сознании, стала самой твоей сутью.
Если же пуповина не перерезана, когда ты взрослый, и мать продолжает разрушительную работу над твоей личностью, то дожить до своей естественной кончины в старости становится проблематично. Уж слишком соблазнителен тот самый «единственно правильный» выход, который придуман ещё в отрочестве. Кнопка моментального отключения всей боли – спасение ценой жизни. И это следствие «простой» материнской нелюбви.

Однажды меня спросили – что хуже: материнская нелюбовь, длящаяся годы и десятилетия, или сиротство без матери с самого начала? Долго думала… И пришла к выводу, что первое всё-таки хуже. Во втором случае у человека, при всей горечи его положения, есть шанс прожить полную и счастливую в итоге, жизнь, а в первом, по моему мнению, он никогда не будет до конца счастлив, даже при полном внешнем благополучии.                
Прямо в роддоме я поклялась себе, что главная моя цель – счастье дочери. Она должна расти в радости и покое. Моя задача – оградить её от ужасов этого мира. Знаю: то была не совсем правильная установка травмированного человека. Но иначе, видимо, у меня и быть не могло. Обожая свою малышку, я думала только, как сделать так, чтобы ей никогда не стало в детстве так же плохо, как было мне. Уберечь её от этого кошмара любой ценой!
Вспомнила рассказ матери, как они с отцом сразу после моего рождения обсуждали цифры статистики и радовались, что новорожденной дочке (мне) будет легко поступить в институт, потому что в том году родилось мало детей, был какой-то пик минимума рождаемости. Ух ты! И я поклялась, что никогда не устрою дочери никаких пыток – ни с учёбой, ни с выбором увлечений, ни с выбором профессии; мне плевать, какая нынче рождаемость и тем более чихать на институт – до него ещё семнадцать лет, вечность! Надо, как минимум, вырастить здорового и счастливого человека, а уж она сама решит, что делать – в институт идти или стихи сочинять.
Главное – не натворить такого, чтобы в возрасте выбора ей сделалось всё настолько же постыло и безразлично, как мне! Вот задача. Но я решила, что знаю, как этого избежать: вспоминать, что делали мои родители, и действовать в точности наоборот.
Конечно, установка от противного – в общем случае неверная, ошибочная и даже вредная. Но ничего другого не придумывалось, откуда мне было взять иные идеи и умозаключения? Поэтому, думаю, юная мама приняла единственно верное решение из того, что у неё имелось в наличии, из чего приходилось выбирать. Мне было всего двадцать два года. И лишь два из них я медленно и мучительно вылезала из ошейника на родительском поводке. А рядом ни одного умного человека. С чего бы в голову пришло что-то более конструктивное?

          ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

Началось второе действие моей жизни (ведь вся жизнь, писал один гений, театр, а люди, как известно, актёры). Всего их пока что три, последнее ещё продолжается.
Второй акт – это взрослая молодость, от рождения Алисы и до 2002 года, до достижения мною абсолютного тупика и встречи с Женей, вытащившего меня оттуда. Пятнадцать лет – прекрасных и ужасных, дивных и чудовищных. Было всё и всякое. В своих воспоминаниях я остановлюсь на переломном во многих смыслах 90-м годе.
Хотелось бы писать сейчас только о хорошем, но нельзя не упомянуть некоторые вещи, слишком важные и серьёзные, чтобы их проигнорировать. А они никак не хорошие.
После рождения Алиса довольно скоро начала болеть – и это самое страшное. Печаль в том, что и я моментально заработала мастит. «Скорые» к нашему дому приезжали по очереди: то ко мне, то к дочке. У меня доходило до температуры 40, до бреда и абсолютного непонимания, где я нахожусь. Мне вкалывали жаропонижающее и возвращали в реальность. С грудью я мучилась вплоть до того, как бросила кормить, то есть, до пяти Алисиных месяцев. Больше не было сил, да и молоко моё из жирного превратилось в голубое, водянистое. Пришлось перевести дочку полностью на «Симилак», и маститный кошмар закончился.
А вот дочкина смертельно опасная болезнь... Страшно вспоминать. Помог нам только врач, вызванный частным образом. Педиатры из поликлиники в упор не понимали, что происходит. С тех пор я запрезирала тех докторов и их квалификацию, уж простите. Не увидеть хрестоматийных симптомов известного заболевания, того, что специалист с ежедневной больничной практикой установил мгновенно, это уже перебор! Через неделю правильно назначенной нашим спасителем терапии Алисе стало значительно лучше, всё начало исправляться прямо на глазах. А до того – два месяца ужаса и непонимания! Два месяца невежества районных лекарей! Ощущение абсолютной беспомощности и страха, что я потеряю ребёнка. И, разумеется, не переживу этого.
Конечно, та история здорово шибанула по психике. Поэтому, когда через полгода Алиска стала уже почти здоровой, удивительно активной девчонкой, развивающейся быстро и успешно, а я выдохнула с облегчением, меня из-за угла чувствительно пнула притаившаяся и ожидавшая своего часа депрессия. Ещё не в полной мере, не наотмашь и не изо всех сил, как это случится спустя несколько лет, но заметно. Последующие годы я, понятия не имея, что со мной происходит, постоянно боролась с разными вроде как «мелкими» неприятностями. Страхи возникают без видимых причин? А кто их не испытывает? Пью тазепам. Всё равно страшно? Тазепам с реланиумом. Болит голова? Таблетка «от головы». Нестерпимо жжёт в солнечном сплетении? Принимаю обезболивающее, много обезболивающего. Тошнит и рвёт? Церукал. Вот так и спасалась.
Жила, будто бы каталась на американских горках: то всё хорошо, настроение нормальное, силы есть, то вдруг – бац! – резко накрывает ужасом, а следом приходит физическая немощь с болями. К сожалению, из-за отсутствия медицинской помощи физическая реакция организма становилась всё острее, пока не превратилась в реальную невозможность жить в обычном режиме: я не могла даже встать с кровати. Но про это столько рассказано, что не хочу больше! Мне нравится вспоминать хорошее, то, что помогало, вывозило, вытаскивало и поддерживало.
Самое главное – Алиса. Ощущение чуда, удивление, что я родила такую прекрасную девочку, не отпускало меня много лет – представляете? Раз за разом я разглядывала дочь и поражалась: как такое могло случиться? Ведь она – необыкновенная, и я собственными глазами вижу, что она прекраснее всех детей на свете! Как она могла родиться у меня? Вот это подарок! Вот это чудо!                      
Любовалась на неё, целуя крохотные ножки и ручки: «Спасибо тебе, мой божок, спасибо, что ты появилась!» А она беззубо хохотала и трогала меня, как обезьянка – и руками, и ногами. Если бы не режим кормления и сна, я могла бы так зависать над ней долгими часами. Мой наркотик, восторг и упоение!
Мне нравилось подолгу баюкать её на руках, сколько угодно. Когда мы спали рядышком, я испытывала такой кайф, который невозможно описать всеми существующими словами. Ощущение абсолютной лёгкости тела, свободы и восторга души, всепоглощающей любви ко всему на свете и, кроме прекрасного и доброго, в моей вселенной тогда ничего не помещалось. Я постоянно напевала либо весёлые песенки для себя, либо нежные колыбельные для Алисы. Просыпаясь рядом с ней даже в её громадной луже, была счастлива, смеялась и зацеловывала своё дитя.
Каждый раз, когда Алиса оказывалась у меня в объятиях, по телу разливались тепло и радость, как бы плохо я себя ни чувствовала. Она меня не раз спасала в совсем лихие моменты, когда, казалось, что не выдержу. Но я обнимала дочку, прижимала её к себе, слушала её куликанье, ощущала прикосновение крохотных пальчиков и понимала, что выживу, смогу. Есть, во имя кого. Есть человечек, который не даст мне сдохнуть.

               ЛЮБОВЬ И БЕЗЗАЩИТНОСТЬ

Несколько лет назад, когда вышла «Мама, не читай», по некоторым промежуточным итогам огромного отклика и острейшей дискуссии я опубликовала статью «Долги моей дочери». У меня сложное отношение к этому материалу, сейчас, возможно, я написала бы его иначе, но, тем не менее, не отказываюсь ни от одного слова. Тогда статья имела довольно сильный резонанс, я получила огромное количество писем, её перепечатали разные СМИ. Привожу её здесь, чтобы подчеркнуть свою главную мысль с её помощью, она всё же убедительна.

Долги моей дочери
  
  
  Поклонись до земли своей матери,
  и отцу до земли поклонись,
  мы с тобою в долгу неоплаченном,
  свято помни об этом всю жизнь!
   Из дурацкой советской песни

   Я – мать. Та, которая святая. Та, которую дочь должна, обязана любить в любом случае, что бы я ни совершала по отношению к ней. Она обязана меня уважать, заботиться обо мне в старости, прощать мне всё и быть послушной дочерью. Так надо, так принято. Она вообще по гроб жизни мне должна хотя бы за то, что я её родила. Я носила её под сердцем девять месяцев? Носила. Я рожала её в муках? Рожала. Кормила её грудью? Да. Бессонные ночи были? Ещё как. Болезни, температуры, "скорые", первые зубки, нехватка необходимых для ребёнка продуктов в советское время, а потому – нервы, очереди, "доставания" и прочее – было? О, да!
     Так что, доченька, тебе ни в жизнь со мной не расплатиться! Ты – должна, должна и должна.
     Такова логика любой матери, утверждает общество, состоящее из родителей, которым очень удобно именно это внушать своим детям.
     А теперь скажу, что по-честному думаю по этому поводу.
     Итак, однажды я приняла решение родить ребёнка. И сама этого очень хотела. Вот вам и момент первый: я этого хотела! У меня были такие резоны: время подошло, надобно уже рожать, да и ляльку хочется – интересно, приятно, забавно. Знаю, что многие женщины принимают аналогичное решение по иным мотивам: удержать мужа, женить на себе мужчину, получить квартиру или деньги...
     Дочка родилась. И со мной случилось чудо: я в одно мгновение вдруг поняла, что произошло наиважнейшее событие в моей жизни. Я не просто ляльку получила, а узнала настоящую Любовь и настоящее Счастье. Крохотный комочек, тёплый, беспомощный, родной, лежал на моих руках и самыми дивными на свете глазками очень серьёзно разглядывал меня. И в этом взгляде были огромное доверие и любовь: любовь просто потому, что я – мама, ни за что, ни за какие мои "красивые глаза" или купленные пелёнки, а так – в кредит. И первая улыбка крохотного человечка была "посвящена" мне. И в этой беззубой, самой прекрасной на свете улыбке тоже были безграничная любовь и доверие.
   Я тыкалась носом в нежный животик, в чуть влажный лобик, вдыхала младенческий аромат и ощущала, что теперь я – самый счастливый человек на свете. Меня переполняло не только обожание, но ещё и благодарность. "Спасибо тебе, мой маленький зверёнок, за то, что ты есть, за то, что ты такая! - шептала я в крохотное ушко. - Я никогда тебя не предам, сделаю всё на свете, чтобы ты была счастлива! Будь спокойна, пока я рядом, тебе ничто не грозит". Малышка хохотала, ей было щекотно от моего дыхания, её крохотные пальчики касались моего лица, и для меня это были прикосновения самого бога.
  
   Она росла, становилась на ножки. Начала говорить. И с каждым месяцем, с каждым годом, чувство благодарности к ней росло. Она болела, и временами было очень тяжело и страшно. Все мои силы отдавались лечению малышки. Недосып, разболтанные нервы – нормальный набор сопутствующих вещей. Может, она и за это мне должна? Ещё чего! Я спасала, лечила её потому, что по-другому не могла, потому что без неё жизнь мне была не нужна, потому что любое её страдание, любая её боль в тысячу раз сильней били по мне самой.
     Если хотите, это был материнский эгоизм: я заботилась о ней потому, что мне самой было хорошо только тогда, когда хорошо было ей. Уверена, знаю, что абсолютное большинство матерей рассуждают так же.
     Когда малышке исполнилось пять лет, отказалась от предложенной мне престижной и высокооплачиваемой работы потому, что она требовала полного отречения от домашних забот, то есть, и от забот о моей куколке в том числе.
   Я должна упрекать за это дочь? Жалеть об этом? Плюну в глаза каждому, кто посмеет даже заикнуться о таком. Ни секунды не жалею! Чёрт бы с ней – с работой, с карьерой! Ведь я, оставшись дома с дочерью, могла с самого близкого расстояния наблюдать, как растёт моя малышка, как развивается, как осваивает то и это. Могла сама гулять с ней, водить её в театры, читать ей книги, ходить с ней в кружки. Всё время была рядом и не пропустила ничего. И я счастлива этим.
Сейчас знаю всё (ну, почти всё) о своей уже взрослой дочери, мы подруги и самые любящие друг друга люди на свете. Так что же она мне должна? И сколько? А, главное, с какой стати? Человек, подаривший мне огромную радость жизни, человек, давший мне самую прекрасную на свете любовь за это ещё чем-то мне обязан? Да это я по гроб жизни благодарна ей и, видимо, всегда меня будет грызть червячок сомнения, что что-то ей недодала, что-то осталась должна. Мне есть, в чём себя упрекнуть, и меня это мучает. И потому буду последним человеком на свете, если скажу своему ребёнку: я для тебя – святая. Нет, подобного не случится, слишком люблю её, мою уже взрослую девочку. И, вы знаете, она ведь всё-таки платит мне. Она платит своей любовью. И нет для меня платы дороже.
     Недавно доченька написала мне письмо: "Мамочка, мне приснился такой кошмар... Будто ты умерла... И я не знала, как же мне жить дальше... Без тебя..." Дочик, такой сон означает, что я буду долго жить! Но даже когда я уйду, ты будешь знать, как жить, ты будешь счастлива, потому что такое моё материнское заклятие. И у тебя к тому времени, возможно, уже будет свой "комочек счастья", который подарит тебе самое главное в этой жизни и которому ты будешь дарить свою любовь.
     ...Однажды, когда моей малютке было всего несколько месяцев, я поделилась с мамой и папой своим "открытием":
     - До рождения ребенка женщина испытывает всего лишь некую "предлюбовь", а настоящее чувство открывается ей после появления на свет собственного дитя...
  
   Мои родители скабрезно захихикали, а мама хитро посмотрела на моего мужа и сказала ему:
   - Наверно, ты как-то не очень хорошо выполняешь свои супружеские обязанности.
     На самом деле, она выразила свою мысль намного грубее... Тогдашний муж глупо засмеялся в ответ. И в тот момент они все мне стали почти противны. Они ничего не поняли. В их душах ничего не отозвалось. Потому что им самим не посчастливилось испытать подобные чувства. Ни одному из них.
     На мой взгляд, именно такие люди, нравственные "инвалиды", лишенные одного из основных чувств – чувства любви к собственным детям, и придумали заклинание, ставшее общественным постулатом - "мать – это святое". Заметьте, произносить шаманские заклинания о "святости" и "долгах" предпочитают в первую очередь те родители, которым есть чего бояться в старости (холода, одиночества, равнодушия детей) и есть за что: за отсутствие собственной любви к своим детям.
     Наши дети ничего нам не должны. И, тем не менее, если мы их любим по-настоящему, если они чувствуют эту любовь с детства и до зрелых лет, "расплата" неминуема, они "отдадут" тем, что дороже серебра и злата – любовью, заботой. И безо всякой агитации со стороны. Если тебя бросили дети, если они не любят тебя, если тебе некому подать пресловутый "стакан", значит, ты сам в этом виноват: ты был никудышным родителем, и тебе воздаётся по заслугам. А по кликушеским заклинаниям легко "вычисляются" негодные мамаши и папаши или уж совсем недалекие люди. Намотайте это на ус.

Представляю, как и что я написала бы на ту же тему сразу после рождения дочери, когда окситоцин и нежность заливали мой мозг, когда я была совершенно ослеплена и оглушена любовью – такой неожиданной и настолько сильной! Уж сколько раз убеждалась: писать, чтобы донести свою мысль (не сиюминутную эмоцию!), чтобы убедить в своей убеждённости, нужно только тогда, когда ты пришёл в себя, тебя не обуревают клокочущие страсти, ты сумел как бы отойти в сторону и абстрагироваться от ситуации. Только холодный ум и хорошая память в помощь! Иначе ничего не получится. Ну, или выйдет не убедительно, истерично и слабовато по аргументации.
Мы пришли к сложной теме: любящий кого-то до самозабвения, одновременно с этим нездоровый физически, становится очень слабым и уязвимым, беззащитным. Помните, я писала про откат в моих победах над страхами и беспомощностью? Именно тогда он и случился.
Слабый и уязвимый не умеет ни бороться за свои права, ни отстаивать свои границы. С ним легко сотворить всё, что угодно, вернуть в былое состояние выученной беспомощности и запереть там на годы. Слабого нетрудно сломать морально, в очередной раз напомнив ему, какое он ничтожество. Только на новом уровне, гораздо более серьёзном: пользуясь наличием обожаемого малыша, человеку просто заморочить голову тем, что и родитель он дерьмовый. «Мамаша из тебя, как из говна пуля», – так постановила моя мать после рождения Алисы, и в нашей семье это стало непререкаемым убеждением. Не сразу, но довольно скоро и на долгие годы.                    
И всё-то я делала не так. Если кто-то подумал, что меня постоянно опекали, помогали, в моём доме толклись бабки-няньки, вырывая у меня из рук пелёнки, бутылочки и лекарства, то он сильно ошибается. Помогали мне, скажем так, в меру. Иногда очень сильно в меру. Но критиковали и оценивали регулярно и зло. Я всё делала не так, как следует.
Через несколько лет критиканство дошло до комической точки: «мы отберём у тебя ребёнка, отсудим!». Это было само по себе ужасно смешно. Да-да, мои родители, конечно, забрали бы Алису и посвятили остаток жизни ей. Все сразу поверили. Умора!
Но матери страстно хотелось выплюнуть эти слова мне в лицо, чтобы в очередной раз унизить и растоптать. За что? Боюсь, если я расскажу про свои «страшные грехи», то читающие решат, что мать у меня всё же была сумасшедшей. И ошибутся, потому что она всего лишь старалась делать мне больно, а для этого любой повод годился. Ну, например… «Ты свихнулась со своей чистотой, только об этом и думаешь, вечно драишь, поэтому Алиса, когда ползает, всё раздражённо швыряет, ведь ей тоже противно!» Речь о десятимесячном ребёнке, ползающем по полу и раскидывающем всё, что ему попадётся на пути. С каким интересом, наверно, выслушали бы подобные аргументы представители органов опеки.
«Ты мало с ней гуляешь! Надо, чтобы она была на воздухе много часов! Четыре часа летом – с ума сошла? Ребёнок весь день должен быть вне дома!» Напомню: речь о тех двух годах, когда в летние месяцы нам некуда было ездить за город. Дача занята. Имелось в виду, что в парке следовало разбить палатку, что ли?
Вот такого рода претензии предъявлялись регулярно. Однажды дошло до того, что мама меня практически обвинила в той страшной Алисиной болезни. По крайней мере, прямым текстом в её тяжёлом тогдашнем состоянии. И это случилось намного позднее того, как был, наконец, поставлен диагноз и проведено успешное лечение. Напоминаю, что до появления в нашем доме прекрасного доктора никто ничего не понимал – ни районные врачи, ни, тем более, бабушки с дедушками. «Плачет? Это газики, укропная водичка нужна. А к рукам не приучай!» - вот и вся мудрость бабушек, вот и все их советы с «диагнозами». Но через некоторое время внезапно выяснилось, что я – мать-ехидна, которая чуть ли ни специально гробила своего ребёнка. Как я тогда выдержала этот гнусный поклёп, не понимаю. Сейчас дала бы пощёчину с оттягом. Но в тот момент… Мне стало очень больно, я опять почувствовала в полной мере, как яд этой женщины разъедает всю меня – и душу, и тело. А я в очередной раз поняла, что я-таки дерьмо.
Потому и случился откат. Я вновь попала под каток токсичной матери, которая с восторгом воспользовалась моментом. И надолго. Так что, с одной стороны, рождение Алисы спровоцировало мои уязвимость и слабость, а с другой – её появление сделало мою жизнь по-настоящему счастливой и наполненной. Как нынче модно говорить, «всё сложно».

                 ВИДЕОСТРАСТИ

В конце 1987 года муж поехал в командировку в Японию на целый месяц – на весь декабрь. Поначалу ЗИЛ, пока у него худо-бедно получалось, изо всех сил пытался бежать в ногу со временем и «в свете» указаний генерального секретаря партии «перестраивался». За границу разрешили выпускать молодых, и большая делегация Лаборатории роботов (компьютерного отдела, если говорить более современным языком), состоявшая отнюдь не только из начальства и членов КПСС, отправилась перенимать опыт в страну восходящего солнца. Разумеется, все командированные притаранили на родину знаменитую японскую технику: магнитофоны, телевизоры, видео и прочие сказочные штуки. Вот так к новому 88 году у нас в доме появилась главная игрушка тех времён: видак с маленьким, зато японским телеком. И понеслось…                            
Всё свободное время мы смотрели, смотрели, смотрели. На Сашиной работе установилось правило: те, кому удаётся достать переведённую кассету, приносят её в общий «банк», и желающие по очереди берут домой на просмотр. Внимание: только до утра! Хорошо, если кассета одна, то есть, всего два фильма, а если две? Непростая задача для работающих людей: четыре фильма в ночь – понимаете, как непросто? Спасала только молодость, то есть, наличие здоровья и сил.
Мы с мужем, навозившись с младенцем, постирав пелёнки, быстро кое-как поужинав, садились смотреть кино. Первые месяцы я сцеживалась в баночку, не отрывая глаз от экрана. Саша иногда гладил подгузники перед телевизором. Часто мы изо всех сил боролись с желанием спать и всерьёз думали над технологией вставления в глаза спичек. Порой не выдерживали и начинали похрапывать прямо перед экраном. Но пропустить что-либо, не посмотреть никак было нельзя!
Наверно, мои ровесники помнят, а молодым не совсем понятно. Мы были страшно «голодны» на зарубежное кино! Бешеным потоком к нам хлынуло абсолютно всё: и хорошее, и дурное, и, самое главное, когда-то запрещённое у нас (например, «Крёстный отец»). То, про что мы знали и про что понятия не имели. Поскольку начинали с абсолютного нуля, насыщение заняло несколько лет. Потом наступит пресыщение, но нескоро.
Нам надо было отсмотреть снятое за последние лет пятьдесят – прежде всего, в Америке, ну, и до кучи в Европе. Поэтому в среднем три фильма в день стало нормой.
Пал, секам… Слабым эхом из прошлого доносятся до меня эти слова. Уже не помню, в чём суть, почему это иногда становилось проблемой и как её решали. Но сейчас всплыли в памяти чуть ни каждый день тогда употреблявшиеся термины. И это было очень важно, как мне помнится! Шутка из телевизора того периода: «Почему так низко пал секам?».

«Ударным трудом» посмотрели почти всё. Нагнали пропущенное, восполнили пробелы, восхитились шедеврами, отплевались от дешёвки. Узнали, наконец, что такое жанр ужасов, а что есть триллер, что такое эротика и порнография, за пару лет освоили всю «бондиану», познакомились с режиссёрами и артистами, о которых столько слышали, но никогда прежде не видели ни одного фильма с ними. Словом, прошли экстерн-обучение истории мирового кинематографа, упихнув полвека в года три-четыре. Мы это сделали!
Обмен кассетами стал повальным увлечением, но, чтобы было чем меняться, необходимо же иметь своё. Пару чистых кассет муж привёз из Японии, на них требовалось записать фильмы, для чего нужен был второй видак. Между прочим, поначалу это была нерешаемая проблема. Плюс заковыка «пал-секам». Лишь через некоторое время у кого-то из недалеко живших знакомых тоже появилась крутая игрушка.
Для первых записей мы выбрали бывшие в тот момент в доступе «Чужой», «Совершенно секретно» (этот фильм, кстати, был из «чёрного списка» официально запрещённых) и, кажется, какой-то взрослый похабный мультик.
Как вспомню тогдашнее техническое качество записанных на видео кинолент, так и смеяться, и плакать хочется: фильмы «мигали» - цвет то появлялся, то пропадал, иногда кино превращалось в чёрно-белое. Переводы были кустарные. «Гнусавый», конечно! Все первые отсмотренные кассеты были переведены «Гнусавым». Но нас всё устраивало: и кошмарное изображение, и испорченный звук, и жуткий перевод. Лишь бы, лишь бы… Попробуй сейчас заставить меня посмотреть хоть что-нибудь, даже самое шедевральное, но с некачественной картинкой или с дурной озвучкой! Решительно отказываюсь. Кто б нам, тогдашним, про такое сказал. У нас была одна задача: смотреть всё, что появлялось. И задача номер два: выдержать этот постоянный, непрекращающийся кинофестиваль на дому, когда просмотр нескольких фильмов не просто удовольствие, а трудновыполнимая задача.
Теперь-то ясно, что половину спокойно можно и нужно было не смотреть, не тратить на это время и силы. Но ситуация с разрушающимся, разваливающимся железным занавесом диктовала свои условия: через образовавшиеся в нём дыры к нам, изголодавшимся, ничего не знающим, доселе отрезанным от мира, повалилось абсолютно всё без разбора. Чтобы научиться разбираться, что хорошо, а что нет, надо было сначала хлебнуть полной поварёшкой всего по самую маковку. Как раз на те годы это весёлое безумие и пришлось. Поначалу, конечно, нам легко втюхивали стеклянные бусы в качестве золота с бриллиантами, как дикарям из племени тумба-юмба. Мы же с восторгом хватали всё, что блестело, без разбора.
И, знаете, я вспоминаю тот период, как один из самых счастливых. Несмотря на спички в глазах, на раздирающую рот зевоту и состояние шатающихся зомби, жизнь была потрясающей! А уж когда к нам попадали шедевры – случайно, в куче абсолютно пустых киношек, то получался настоящий праздник (например, так было с «Однажды в Америке», с «Пассажиром под дождём» и с многими другими прекрасными фильмами).
Мы изо всех сил старались ещё раз заполучить заветную кассету, чтобы показать гениальное кино друзьям. Со временем, когда поблизости появились те, у кого можно было на пару часов позаимствовать второй видак, стали регулярно переписывать фильмы – уж больно хотелось делиться с близкими попавшим к нам «сокровищем».
Так постепенно дома образовалась видеотека. Не преувеличу, если скажу, что это увлечение стало основным лет на десять. Конечно, через пару годков ситуация перестала быть столь суровой в смысле режима. Начали появляться видеопрокаты, постепенно всё входило в спокойное русло.

Разумеется, в нашей жизни по-прежнему огромную роль играло чтение – даже большую, чем прежде, ведь в «толстых» журналах стали публиковать ранее запрещённое или в своё время сильно отцензурированное и покалеченное, изуродованное, оскоплённое. С особенной страстью мы набрасывались на то, что впервые увидело свет, за что прежде арестовывали, а авторов могли в лучшем случае вышвырнуть из страны, в худшем – отправить в тюрьму или психушку. Теперь уже не скажу, что именно мы читали запоем в конце 80-х, а что в начале 90-х – в голове всё перепуталось, когда, кого… Этот процесс продолжался достаточно долго, наверно, лишь к середине 90-х можно было с уверенностью сказать, что теперь мы насытились, прочитав всё ценное из недавно запретного.                                              
Печальные и страшные истории реальных и вымышленных судеб явились горькими прозрениями, заставившими постичь истину, что наша страна куда более чудовищное место, чем мы думали прежде. С другой стороны, это необходимо было узнать, поэтому надо было читать, превозмогая боль и ужас. Нужно знать правду об истории, чтобы быть достойным гражданином, а не ватноголовой марионеткой.
К великому сожалению, правда, как выяснилось, не помогла излечению больной страны: большинству она оказалась не нужна, не по силам, и теперь мы всё чаще наблюдаем последствия истинной любви народной к страшному и стыдному прошлому. Что ж, нынче уже не скажешь, что «они не знали» - они всё знают, происходящее – их осознанный выбор. Зато точки над всеми i расставлены, и для таких, как я, получен ответ на вопрос: насколько комфортно жить в такой стране лично мне (я лишь о себе). Раньше думала, что дело во властной тирании, в системе, которую надо сломать, и тогда… Ан нет, первопричина-то оказалась в людях. Тогда, на исходе прошедшего столетия, это ещё не было очевидно, хотя о многом я начала догадываться именно в те времена, наблюдая за ситуацией и удивляясь реакции огромного количества людей. Спустя много лет, потеряв всякую надежду, сделала окончательные выводы и приняла решение.

Читали мы много, но всё равно впечатления от видео ничто не могло перебить. На долгие годы именно видео стало нашим главным и любимым развлечением, отрадой и обожаемой игрушкой. Какая картинка вспоминается при словах «конец 80-х»? Мне вот такая: комната в сумерках, или уже совсем темно, ночь, ярко светится пятно маленького японского телевизора Сони, стоящего на элегантном видаке Хитачи, чьё слабенькое гудение от работы по протягиванию плёнки немного слышно. А на экране телевизора – зрелище!
Напротив, на софе мэйд ин совок, сидим мы – молодая пара, с распахнутыми глазами, довольные. Если это 88-й год, то у меня на руках тёплый маленький человечек, которого я старательно баюкаю, не отрывая глаз от экрана. Телевизор работает тихо-тихо! В какой-то момент осторожно поднимаюсь и несу малышку в её комнату, нежно и аккуратно укладываю в кроватку, накрываю одеялом и на цыпочках выхожу – скорее к чуду видеопросмотра.
Если это 89-й или 90-й годы, то Алиска уже уложена и спит, мы сидим с включенным нижним приглушённым светом, чтобы большой (верхний) не мешал (экран всё тот же маленький), звук на нормальной громкости, только я часто с помощью пульта ставлю кино на паузу, чтобы прислушаться к звукам из детской или сходить проверить, как там спит малышка.
Нам тоже всегда хочется спать! Это нормальное, рабочее состояние, константа, постоянная величина. Но в молодости есть куда более важные занятия, чем тратить столько времени на бесполезный сон. Например, смотреть кино! Тем более, если завтра нужно вернуть обе кассеты. Значит, кровь из носа, но мы осилим четыре фильма. Ничего, потом отоспимся, такая длинная жизнь впереди. Дочку ещё растить и растить, сто лет перед нами!
Кто ж знал, что «сто лет» промелькнут буквально за мгновение?

НЕМУЧИТЕЛЬНАЯ БЫТОВУХА

Понятное дело, что маленький ребёнок и ежедневные видеопросмотры не способствовали нормальному количеству сна. Бедный Саша, приходя с работы, часто гладил пелёнки в ночи и засыпал, едва успев выключить утюг. Однажды таки уснул с утюгом в руках, прожёг пелёнку, одеяло и столик. Хорошо, что не случилось пожара.
Каждую минуту я думала о том, что мечтаю прикорнуть, и пользовалась любым моментом. И уж когда Алиска спала, так я это использовала мгновенно, и ещё неизвестно, кто из нас раньше отрубался. Суеты и всяких действий младенец требовал постоянно и неустанно: тогда в продаже ещё не было ни памперсов, ни детского питания, кроме молочной смеси, я всё делала собственными руками, вплоть до творожка. Почему мы не пользовались молочной кухней? Ответ прост: не очень доверяли ей. Я не доверяла. К сожалению, у меня для этого были веские основания: знала про несколько случаев отравлений малышей в нашем районе продукцией молочных кухонь. Впрочем, мне хватило бы и одного.
Овощи и фрукты натирались на специальной пластмассовой тёрке, и я никогда не забуду тот момент, когда впервые капнула из пипетки Алиске в ротик яблочный сок, отжатый с помощью марли из свеженатёртого пюре – ровно две капли! Ууу, какие стали у неё глазищи, с каким интересом она посмотрела на меня и на пипетку! И закуликала что-то на своём языке, но я её поняла: «Эй, это вкусно, дай ещё!» А уж когда дело дошло до самогоˊ яблочка, то, мне показалось, что моя вполне человекообразная дочь замурлыкала от удовольствия.
Заедал ли нас быт? Ведь продукты купить – проблема, детские вещи – практически только «по наследству», всё в дефиците, за любой мелочью надо носиться колбасой и давиться в очередях. Кошмар? Ан нет! Не вспоминается то время с ужасом по той простой причине, что мы были молоды. Сил хватало. Хотя многое уже было по талонам, не достать, не купить… Не до голода и отчаяния, нет, но непросто и противно. Но, боже мой, что может молодость! Она может спокойно во всём этом существовать и не отчаиваться.                  
Мысленно переношусь в тогдашние условия и понимаю, что для меня, нынешней, первая же душная очередь могла стать последней. Тогда же, к примеру, надраивать квартиру чуть ни ежедневно силы были, даже при наличии младенца. Напротив, Алиска служила стимулом, чтобы у меня весь дом аж звенел от чистоты.
Конечно, уставали. Но то была нормальная усталость молодых, занятых людей. Разумеется, жаль времени, по-идиотски потраченного на очереди и доставание. Это ж часы, часы, часы, сложившиеся за годы в дни, недели, месяцы. Уж, наверно, можно с большей пользой провести «досуг», но таковы были реалии. Ничего иного мы и не видели никогда, хотя представляли, знали, что может быть по-другому, но только по кино и книгам про «их жизнь».

Когда Алиске исполнился год, со сном стало куда легче. Она хорошо себя вела ночами, вполне давала мне выспаться. Днём я всегда ложилась рядом с ней, и мы вместе сладко дрыхли. В этом смысле жизнь входила в удобную и даже комфортную колею.                        
80-е годы заканчивались, жизнь вокруг бурлила и менялась, а мой дом, как я и хотела, стал для меня надёжным укрытием, уютной норкой, островом любви и неги, местом, где мне должно быть спокойно и хорошо. Если бы не обрушившаяся на мою голову болезнь, так бы оно и случилось в полной мере.

                                      
      ПРОЩАЙ, ЮНОСТЬ!

С уходящими 80-ми заканчивалась моя юность. Воспитывая дочку, я не могла и себе позволить не взрослеть, потому что возникало слишком много вопросов, требовавших взрослых ответов, зрелого подхода. Ну, например. Мы с Галей обсуждали, как отдавать наших детей «системе», когда придёт время? У Гали было своё виˊдение проблемы (она, как и я, разумеется, была и антикоммунисткой, и совок во всех его проявлениях ненавидела), а я, помня про собственное детство, не могла решить, как же действовать, чтобы, с одной стороны, не покалечить ребёнка, а с другой – не вырастить ничего не знающую идиотку с отравленным пропагандой мозгом. Честно говоря, здорово переживала из-за этого.                                
Впрочем, довольно быстро выяснилось, что мир меняется с космической скоростью! Никто ещё не знал, что в августе 91 года советский коммунизм закончится в принципе, но даже до этого стало очевидно: совсем необязательно быть/притворяться пионером-комсомольцем, говорить только то, что следует, и ходить строем. Вовсе не надо этого делать! Без фатальных последствий можно дать детям какую-никакую свободу! Трудно объяснить тот восторг, который вызывала у меня новая реальность. Я была необыкновенно счастлива именно из-за Алисы: не нужно будет врать дочери, в то же время ей самой не придётся притворяться и не понадобится двоемыслие, сводившее меня с ума уже в младшей школе. Думаю, понять мои чувства могут только пережившие подобное, те, кто так же боялся за своего ребёнка и был в растерянности, как правильно поступать, как верно воспитывать, какие слова говорить, чтобы не испортить своему малышу всю последующую жизнь.
Происходившее в политике радовало, обнадёживало и в то же время было ужасно интересным. Железный занавес с диким скрежетом валился набок, свежий ветер дул с той стороны сильнейшим сквозняком, от которого перехватывало дыхание – было весело! Появилась огромная надежда, что моей девочке предстоит жить совсем в других условиях, и это не могло не окрылять. Я поверила, что её поколению достанется в наследство новый, совершенно прекрасный мир и к тому же весь – заграница ведь больше не другая планета!

Как и многие, я с восторгом ждала XXI век – эпоху научных прорывов, победы над страшными болезнями, торжество всеобщего гуманизма и просвещения. И никаких войн. Господи, как грустно сейчас вспоминать! Всё сбывается почти с точностью до наоборот. В активе «прекрасного» нынешнего века, пожалуй, лишь виртуальная реальность, интернет и ещё кое-какие технические прорывы. Всё остальное, увы…
Ах, наши посиделки с друзьями в те прекрасные в своей наивной вере 80-е – вот, что вспоминается с восторгом! Мы говорили и говорили, часами не могли наговориться, забывая даже пить вино, стоявшее на столе - нам и без вина было интересно, горячо и волнующе. Мы обсуждали всё мироздание в целом и нашу страну, нашу историю, в частности. Взахлёб спорили о боге и науке, об искусстве и правде, о прошлом и будущем, о том, что произошло в переломном XX веке и каким дивным станет следующее столетие.                                
Мы смотрели фильм «Назад в будущее» и не по одному разу. Собственно, ровесникам я могу больше ничего не объяснять, правда? Наши знаковые 1985 год и 2015-й. Фильм весёлый, комедийный, приключенческий, но мы же умудрялись, отсмеявшись и обсудив кино (Марти, профессора, машину «делориан»), плавно перейти к нашим реалиям через призму фантастического сюжета. И начать фантазировать про 2015 год. Который сегодня уже прошлое, а тогда казалось, что дождаться его вообще почти невозможно!
Нам бывало трудно закончить болтовню, трудно расстаться. Мы были очень молоды, почти все начитаны, многие неглупы и жили в потрясающе интересное переломное время. Нам фантастически повезло!
При этом мы не забывали «задачу», стоявшую перед нами: пересмотреть все доселе неведомые нам фильмы мирового экрана. (Тем временем, наши крохотные дети спали в соседней комнате, наигравшись друг с другом. Бывало, что мы их «сдавали» бабушкам и тогда наслаждались полной свободой на целые сутки!)    

                            
Кстати, абсолютно убеждена, что лучшее американское кино второй половины прошлого века – из 80-х. Это я, как «эксперт», потративший годы и годы на просмотр всего голливудского золотого фонда, утверждаю. Впрочем, кое-какие исключения делаю для некоторых лент 50-х, 60-х и 70-х. Но в целом…

Наши встречи-посиделки случались не так часто, как хотелось бы, зато всегда были долгими и потрясающе насыщенными: успевали и кино посмотреть, и обсудить все мировые проблемы, а также события литературы и современного театра. Например, тогда был очень популярен спектакль театра Ермоловой «Говори…» - абсолютно перестроечная вещь. Конечно, мы его видели. И говорили, говорили – делали именно то, к чему плакатно призывала постановка.  
Друзья… У меня их было немного – настоящих, любимых. Олечка, Галочка с мужем Юрой, вот, пожалуй, и всё. Полно приятелей, но это ради той самой ширмы – чтобы быть, как все, как надо, как принято. Они, многочисленные знакомые, не были мне нужны, если честно. Ведь моя жизнь в норке, а туда много народу не войдёт. Для общения и отношений мне хватало совсем небольшой компании. Но это шло вразрез с некими бытующими представлениями, понятиями.
Мои родители и очень многие вокруг гордились огромным количеством людей в своей жизни, вечно звонящим телефоном, постоянным суетливым выбором, к кому идти встречать Новый год, потому что сразу сто приглашений. Такое считалось как бы нормой, показателем того, что ты – достойный человек и правильно живёшь.
Мне же хотелось «камина и камерности». Но надо было играть в игры, и я в них играла. Делая вид, что и у меня, к примеру, есть шквал общения и дружб. С этой целью я держала в близком кругу всяких знакомых и приятелей, в которых вовсе не нуждалась. Зато телефон звонил часто, и иногда приходилось выбирать, где встречать Новый год (а я ведь хочу дома, только дома!).
Надо так: чтоб ко мне в дом пришли толпы людей и не хватило стульев, а потом всем про это рассказывать – собственно, это главное. И я многое делала в этом смысле, поддерживала неинтересные связи только во имя игры, чтобы «казаться». Если откровенно, то получалось у меня плоховато, и по этой причине я переживала. Не потому, что нет «армии друзей» в нужном количестве, а потому что я «не так» выгляжу в глазах окружающих. Это мешало. Не могу сказать, что ужасно портило жизнь, но иногда напрягало, булавкой кололо в бок, отвлекало от главного, от важного, раздражало. Что было, то было.

Но в целом вспоминаю ту пору как хорошее время. Да, потому что молодость! И она совпала с объективно удивительным периодом.
Несмотря на то, что я была целиком и полностью поглощена материнством и обустройством своей «норки», на меня не могло не подействовать закипающее вокруг нечто! И в Алискины полтора годика я стала потихонечку и помаленечку пытаться бочком протолкнуться в журналистику. Брала интервью, писала заметки и «проблемные» актуальные материалы для «Комсомолки», для «МК», для «Вечёрки». Делала первые робкие шаги, часто совершенно неумелые. С ужасом вспоминаю некоторые свои давнишние материалы. Спасибо опытным редакторам, работавшим со мной, которые терпеливо показывали, что не так. Часто всё было не так! Впрочем, я быстро училась и дважды одну и ту же ошибку не совершала.
Нельзя назвать мою тогдашнюю деятельность в полном смысле слова «работой», но время от времени я получала гонорары. Настоящая работа начнётся в 1992 году, а несколько лет перед этим – пристрелка, накопление опыта, попытка сориентироваться в нелюбимой ещё в недавнем прошлом профессии. Ситуация в эти годы стремительно менялась, журналистика преобразовывалась на глазах, поэтому моё отношение к ней тоже трансформировалось. Эта деятельность казалась теперь не просто интересной, но важной, полезной, меняющей реальность. Всё больше задумывалась о том, что хочу писать, и мой интерес лежит именно в области журналистики. Так что, конец 80-х – начало медленного, постепенного осознания своего места в жизни, своего призвания.

Замечу ради справедливости: так и не стала российская журналистика чем-то настоящим, достойным, такой, какой она бывает в лучших своих образцах на Западе. Пик развития настоящей журналистики пришёлся, разумеется, на 90-е. Помню, тогда те, у кого я брала интервью, и просто случайные люди ко мне относились с уважением только за то, что я журналист. Но с возвращением покрестившейся чекистско-большевистской власти эта профессия (недаром её называют второй древнейшей) почти мгновенно и почти повсеместно деградировала, вновь став тем, чем и была недавно – прислугой, лакеем власти и клиентоориентированной проституткой, как в «добрые» советские времена. Если и осталось что-то похожее на западную журналистику, то только на ту её часть, что зовётся жёлтой, таблоидной. О последних «могиканах», которые сохранили свои честь и достоинство, не буду и напоминать – их считаные единицы, а их голоса почти не слышны.
Теперь для моего уха слово «шлюха» куда приятнее, чем слова «российский журналист».
И хватит об этом.

В конце 80-х привыкла работать с диктофоном, насобачилась задавать вопросы на интервью, да много чему научилась в те несколько лет. Все периодически полученные навыки, эпизодически накопленный опыт в дальнейшем очень пригодились. Взрослая женщина, вылуплявшаяся из юной отшельницы, выстроившей себе надёжную «норку», начала всерьёз интересоваться политикой, обществом в целом и всем происходящим вокруг. Я менялась. Вместе с миром вокруг меня.                                                      
Впрочем, броситься в пучину активной деятельности, начать работать в полную силу не могла и не хотела: маленькая Алиса была для меня в безусловном приоритете. Ничего за её счёт! И это никакая не жертва с моей стороны, потому что дочь была мне дороже любой карьеры и интереснее других самых интересных занятий. Поэтому я никуда не торопилась и не пришпоривала события. Пусть девочка растёт спокойно. Мама рядом, мама никуда не денется. И жизнь ведь тоже никуда не денется!
Когда Алиса повзрослела достаточно для того, чтобы смотреть телевизор, когда сказки, которые ей читали, усложнились и стали более драматичными, у неё вдруг появился особый вопрос, который она задавала всякий раз, когда сильно переживала за героя книги (фильма, мультика), если с ним происходило что-то страшное или грустное. Дочка обращала на меня встревоженный взгляд огромных глаз и чуть дрожащим голоском спрашивала: «А у него (неё) есть мама?» И так продолжалось долгие годы. Понимаете? Для неё наличие мамы – это обещание счастливого конца, безусловное спасение персонажа, с которым всё будет хорошо. А если мамы нет, то беда. Часто я садилась с ней рядом, обнимала встревоженного ребёнка, и мы начинали обсуждение проблемы присутствия-отсутствия мамы героя, за которого у Алисы болела душа. Всякий раз, если мамы не предусматривалось, а дочка дико переживала, я старалась её успокоить. Но признаюсь честно: сердце моё ликовало! По сей день считаю такое направление её мысли своей успешной сдачей одного из экзаменов на звание мамы.
И всё равно, как мать, я накосячила, увы, предостаточно. Поэтому каждой своей материнской победе радуюсь, каждую помню, их не так много. Счастливая малышка, уверенная, что у неё всегда есть надёжный тыл, обожающая мама, которая никогда не предаст и не подведёт – одна из них. Пример достигнутой мной цели.
Тогда же я ринулась в пучины собственного прошлого, вспоминая, а не было ли чего-нибудь подобного у меня. Нет, никогда у меня, маленькой, не возникало такого вопроса – есть ли у несчастного персонажа мама, где она, когда придёт и спасёт. Не-не, я всегда рассчитывала, переживая драматический сюжет сказки, на чудо, на доброго волшебника, на фей, на что угодно из потустороннего. Но что наличие мамы может исправить ситуацию, помочь и спасти, даже в голову не приходило.

Я была в переходном возрасте – от юности к взрослости. Внутри меня всё менялось, как и вокруг в стране, в политике, в общественной жизни. Может, только у меня не так быстро, но ведь этим процессом не руководил никакой генеральный секретарь целой КПСС! Всё сама и в молчаливом одиночестве.
Помните про тот первый кайф, который я словила, когда была вдалеке от всех родных и даже от любимого мужа – осенью, в подмосковном пансионате, среди украсившихся первым снегом сосен? Это чувство стало приходить ко мне довольно часто и с разной степенью воздействия – то вдруг как бы кольнёт чуточку, я и опомниться не успею, а оно уже ушло. То вдруг налетит целым торнадо, закрутит и не выберешься: задыхаешься, летишь по его воле, остаётся лишь подчиниться и наслаждаться.
Лёгкие прикосновения этого чувства случались, когда, к примеру, все близкие вдруг оказывались далеко, в отъезде. Редкие совпадения, но пару раз бывало. Муж в командировке, родители тоже куда-то отчалили. Я осталась только с Алисой. Телефон молчит. Меня никто не контролирует. Да, я привязана к дому, к дочери, но это вообще не паˊрит! Мне хорошо так, что я врубаю музыку, танцую, играю в бешеные игры с дочкой. Мы с ней хохочем, ходим гулять не по расписанию, приглашаем гостей и вообще всячески отрываемся. И где-то по периферии моего сознания пробегает «как хорошо, когда их всех нет!».                      
Однажды мы с мужем поехали на два дня в Питер. Он по рабочим делам, а я ему на хвост села, уж очень захотелось мне посетить город на Неве!
И вот Саша с утра на своём производстве, а я пошла гулять по городу, который знаю плохо, поэтому быстро заблудилась. А в глубине души мне этого и хотелось: заблудиться и идти, куда глаза глядят. Вот тогда-то на меня и налетел торнадо даже большей силы, чем несколько лет назад, в подмосковных соснах.
«Боже, как хорошо!» - я с трудом сдерживала себя, чтобы не закричать это прямо на улице в полный голос. Мне вдруг представилось, что я уже не увижу ни мужа, ни родню – никого из них, что в этом пока чужом для меня городе стану жить в новом для меня месте. Нет, не одна. С Алисой. Только её видела рядом, вернее, так: без неё не мыслила жизни. А все прочие, оказывается, стоило лишь представить свою реальность без них, не нужны.
Что это? Снова чуточку испугалась: я никого больше не люблю? Так ведь люблю же…
«Тебе просто с ними не очень хорошо», - деликатно ответило мне нечто. Нет, не внутренний голос. И не голоса в голове.
Сама себе ответила, когда крепко задумалась о причине. Мне с ними не очень хорошо. И деликатничаю с собой я сама, старательно обходя слово «плохо». Да ведь и не плохо же. Просто не очень хорошо.
После Питера это чувство поселилось во мне навсегда, больше я не забывала его, не теряла. И не прогоняла. Алисе тогда было года три, вот с тех пор я и мечтала, как мы с ней сбежим от всех – далеко-далеко!
Если бы не проза жизни, если бы у меня тупо было достаточно своих денег, то я, больше не задумываясь над тем, разлюбила ли я всех или нет, плохая я или хорошая, что мною движет, что случится со всеми брошенными, подчинилась бы тому желанию и уехала с дочкой на край света. Желательно, на край тёплый, в свой собственный домик с садиком, как на сказочной картинке – много-много цветов, чирикают птички, а мы с ней вдвоём и никто нам не нужен.
Казалось, осознав, что такое для меня счастье, что остальные близкие и родные – не такая уж радость, я должна была бы опечалиться и упасть духом. Но нет. Получилось загнать «открытие» под лавку и продолжить жить, снова приспосабливаясь к действительности, умея извлекать из того, что есть, радость и смысл жизни.
У меня появился секрет, важная тайна: знание о том, какой должна быть моя жизнь – абсолютно нереальная, безнадёжная фантазия. И это придавало существованию чуть горьковатый, но всё же сладкий привкус светлой печали и дарило тепло ауры несбыточной мечты. Конечно, продуктивнее, когда мечта «сбыточная», а представления о счастье не за гранью реальности, ведь тогда это становится жизненным планом, даёт и силы, и настрой, заряжает на достижение цели и победу. Но лучше уж так – смотреть на прекрасную радугу издалека, понимая, что по ней не пробежаться никогда, чем вообще сроду не видеть радуги.
Я сумела научиться жить и, если посмотреть со стороны, то полной, счастливой жизнью. Правда, пришлось заплатить за это умение довольно большую цену.

Впереди меня ждали очень непростые годы – прежде всего из-за болезни. Долгое время придётся сражаться с неведомым врагом, который периодически станет вламываться в жизнь, в гущу событий, всё путать и портить, срывать планы и рушить сделанное. Но некой невиданной силой я буду снова и снова подниматься, пытаясь жить, борясь всё с тем же невидимым страшным врагом. С переменным успехом так будет продолжаться годы и годы. Все 90-е.
Но, как говорится, это уже совсем другая история. Не про детство, не про юность и не про то, что вспоминается с ностальгией по наивно-отроческому прошлому. Память о 90-х – это память взрослого человека о его взрослых победах и падениях.

Когда я задумывала писать эти воспоминания, то решила, что расскажу историю до самого конца ХХ века. Но, уже работая, поняла, что 90-е – совершенно отдельный рассказ. Возможно, этот период мною, как сказал бы психолог, ещё не отрефлексирован окончательно, я им «не переболела». Завалы не разобраны.
Там было много счастья – залежи, горы сокровищ! Но там же огромное количество ужаса, болезненных осколков, рвущих душу и плоть, тысячи скомканных носовых платков, до сих пор не высохших от слёз. Огромная жизнь с 1990 по 2002. Пожалуй, те двенадцать лет «весят» полноценных сорок. То ли смогу проработать их с тем же успехом, то ли не хватит сил, духа или просто времени. Может быть, когда-нибудь сумею, если успею, написать и про эту дюжину.
Зато рассказала о том, что зовётся детством и юностью, и нынче видится через розовые очки даже при наличии прекрасной памяти на дурное. Но розовые очки приклеились и отодрать их не получается. Видимо, с определённого возраста они прирастают к носу и становятся частью физиономии.
Может, что и забыла. Наверняка забыла! В таком случае, забытое уже не вспомнить, ведь я провела очень кропотливую работу по разбору сундуков на чердаке. Если что и теперь упущено, то, как говорится, с концами. Или его и стоило забыть, точнее, не стоило того, чтобы помнить? Или спряталось слишком глубоко. Да и бог с ним!

Чем старше становлюсь, тем яснее осознаю, насколько детство и юность предопределили всю мою взрослую судьбу, переломали данный изначально (природой?) характер, совершенно очевидно изменили заложенное во мне нечто, что в итоге так и осталось неразгаданным даже для меня. Что-то важное, так и не понятое во всей этой суете.
Однажды меня потрясли слова немецкого философа и психолога Эриха Фромма: «Несчастная судьба многих людей – следствие несделанного ими выбора. Они ни живые, ни мертвые. Жизнь оказывается бременем, бесценным занятием, а дела – лишь средством защиты от мук бытия в царстве теней».
Вдруг отчётливо поняла, что это и обо мне. Да, я, как могла, боролась, вроде бы делала свой выбор, но, если начистоту… Выбирать приходилось не между путями-дорогами – ясными, очевидными, желанными или неприемлемыми, а среди топких опасных тропок где-то уже в чаще леса, почти завязнув в болоте, в которое меня силком завели другие люди – сильные и властные надо мной. И вот там, далеко от точки, когда можно и доˊлжно было сделать настоящий, свой собственный выбор, я сбегаˊла с немилой мне дороги – но куда? В бездорожье, в растерянность, в одиночество, в отвержение – чтобы не утонуть, не сгинуть, чтобы серые волки не съели. Несвоевременный выбор, выбор, когда почти или совсем поздно. Выбор не для души и радости, а для того, чтобы выжить.  
Когда-то в детстве у меня было намного более верное ощущение своего места в жизни, чем стало уже несколькими годами позже. Понимание с годами таяло и дальше, а на его месте росло абсолютно парадоксальное чувство некой неуместности себя в этом мире, пугало вдруг пришедшее новое знание: я – ошибка.
За долгие годы пребывания в этом убеждении потеряла себя, предала поневоле свою суть, потому что больше не чувствовала её. Опять и снова я отвергала свои пристрастия и потребности, как второсортные. А жила будто бы для демонстрации правильности всего происходящего. Демонстрации – кому? Это стало моим вторым «я» - притворство. Чтобы всем угодить, во-первых, а во-вторых, продемонстрировать, что у меня всё отлично, лучше, чем у других! Эдакая рекламная фарфоровая улыбка каждому – с одновременным уверением «я такая, как вам нравится, как вы хотите». В этом мне виделась безопасность бытия, этого требовало моё чувство самосохранения. Не быть, а слыть, быть не собой, а тем, кем надо. Только бы похвалили, не порицали, не осуждали, не ругали, не осмеяли, не презирали.
Мною правило желание не существовать, а производить впечатление. Вместо меня только функция с моим именем, которой можно лишь то, что дозволено функции.
Прожив подобным образом боˊльшую часть жизни, опомнившись и всё разобрав по косточкам и полочкам, проанализировав разобранное, я всё же не успела научиться жить по-другому. И не стала собой. Не всякое сломанное можно починить, кое-что нужно выбрасывать на помойку. Оно уже никогда не заработает, там всё к чертям перегорело, оплавилось, а запчастей таких больше не выпускают.

Итоги подводить? Они просты, как лист картона. Жила (почти прожила) не свою жизнь, всё время жила «кому-то», хотя никому, в сущности, это не было нужно. Иногда получалось проявить себя, проявиться, будто бы на мгновение попав в нужный пазл собой, своей сущностью, почувствовать от этого кайф, взлететь, возлюбить жизнь до умопомрачения, а потом непременно выпасть обратно, свалиться опять не туда, больно удариться, потеряться, запутаться.
Одну безусловную заслугу у меня не отнять: я родила прекрасную дочь. Но какая же это заслуга, если радость для меня же? Значит, тоже «не считается».
Пришедшее понимание – а зачем? Нынче это так же своевременно, как кому-то осознать в пенсионном возрасте, что надо было с самого детства идти в балет – это единственное, чего хотелось, что радовало всю жизнь и к чему были способности! И дальше что? В петлю?
Бывает, когда уже не нужно. Но зато сам процесс написания букв, слов, предложений доставляет удовольствие. А произведённая большая работа по разбору завалов – прошлое, которое я записала ради удовольствия писать. Не более того.

Вначале всей писанины я посвятила эти воспоминания своему поколению – по той простой причине, что, скорее всего, только им обо всём рассказанном интересно читать, потому что близко и задевает. А вот понимания, настоящего, глубинного, мне хотелось бы получить от одного-единственного человека.
От Алисы. Только её мнение и понимание по-настоящему волнуют меня. Как мама я наляпала огромное количество непростительных ошибок! Если она сможет меня понять, то, возможно, многое сможет простить. Единственное, что важно.
«У Алисы есть мама?»
Да, есть. И она никуда не делась, когда Алиса выросла. Очень хочется верить, что дочка именно так и чувствует.
И главное: до слёз жаль непрожитого, неслучившегося. «Дела – лишь средство защиты от мук бытия в царстве теней...» Непрожитого жаль больше, чем на десятки лет незаслуженно забытого – случившегося, бывшего в моей жизни, но заброшенного в самый дальний угол памяти, как хлам.

                                        
ЧЕРНОВИК СУДЬБЫ

Всю жизнь промечтала.
А та пролетела.
А я опоздала,
А я не успела.

Считала, не сразу
Мой праздник начнётся,
Но, как по заказу,
Мне жизнь улыбнётся.

Я жить начну завтра,        
Сегодня - попытка,
Вчера - горький опыт,
Стыдом алым пытка.

Весь век кинопроба
Для съёмок, для сцены.    
До самого гроба
Возможна замена.

Замена поступков,
Подмена понятий,
Меняла фасоны
И мыслей, и платьев.

Судьбу я кроила
Рукою неверной.
Хреновый портнишка!
И труд его скверный.

Всё пробы и пробы,
Ошибки и ляпы,
Сплошные провалы
У этой растяпы.

Над каждой ошибкой
Упрямо твердила:
"Не жизнь это, проба!
Плюю и забыла!

Я всё изменю,
Если не получилось.
Я опыт коплю,
Чтоб удачно сложилось!

Сложилось когда-то
И где-то в нирване..."
Тем временем годы
Неслись поездами.

И вот у финала
Уже отдыхаю...
Живу? Наслаждаюсь?
Ан нет. Вспоминаю!

Как опыт копила,
Кроила - не шила.
Менялась, училась,
Бросала, дурила.

Черкала, стыдилась,
Себя не любила,
Себя отменяла
И снова лепила.

А память моя -
Черновик, весь в помарках,
В зачёркнутых вехах
И глупых ремарках.

Такой получился
Мой жизненный путь:
Прогон, репете,
Черновик - его суть.

И память о прошлом
Смешная до колик:
Где я для себя же
Подопытный кролик.

Вот помню, как пробую
с кем-то дружить,
Пытаюсь общаться,
Стараюсь любить.

Всё чуть понарошку,
Набросок, этюд.
Жизнь завтра начнётся,
Меня подождут.

Платформа вокзала -
Лишь это и было.
Кого-то встречала,
Кого-то любила.

Но всё в ожиданье,
Когда же однажды
Начнётся судьба,
А не пробник бумажный.

И как же теперь
С моим опытом быть?
С накопленной мудростью.
Где применить?

Я жизнь не жила,
Лишь готовилась к ней.
Начать бы сначала...
Была б всех умней,

Удачливей, краше...
Но поздно уже.
На финишном я
Нахожусь вираже.

Кому дать шпаргалки?
Кому мастер-класс
Умения жить,
Но сегодня, сейчас!

Реально ль отдать
все конспекты - куда?
Кому передать
Эту груду труда?

Кому нужен опыт
Чужой, пусть богатый?
Я жизнь не жила...
И сама виновата.

Вся жизнь как попытка.
Попыткам полвека...
Итог: черновик
Для судьбы человека.

2019 год, Израиль