Бойся того, что ты не понимаешь людей.»
(Конфуций)
Константин Петрович Хацепетров никогда не говорил «похорон» или «погребение» - не было таких слов в его лексиконе. Он всегда говорил «яма». Если кто-то в посёлке помер, или скажем, кого-то очередной раз в драке зарезали, он всегда узнавал об этом первым и говорил: «Будет яма!» Также он никогда не говорил о покойном «ушёл под землю» - это выражение его оскорбляло до глубины души. По его мнению, под землю можно было уйти только в шахту, а шахта – это место сакральное, как вход в царство Плутона, даже мистическое. Слово шахта Петрович произносил с особым уважением и даже трепетом.
Его никогда не называли по фамилии, разве что бригадир один раз сказал при приёме на работу: «Товарищ Хацапетров!» - и то потом осёкся. И на то были свои причины. Но об этом потом. Иногда называли его по имени и отчеству – из уважения, но чаще просто Петрович. Фамильярно и даже дерзко, но он никогда не обижался и на такое обращение отзывался особенно охотно.
Слово «погост» у него вызывало тоже крайнее неприятие. «Не гостить я там собрался!» – гневно восклицал Петрович услышав как-то раз это слово на литературном празднике имени Пушкина в Крындачивке. Судя по всему, мысль о всеобщем телесном воскрешении была ему глубоко чужда.
Петрович имел подземного стажа пятнадцать лет, а это не гулькин нос. Я как-то неосторожно спросил его товарища по забою Степана Ивановича Швабликова: «И сколько же Петрович выдавал на гора?» На что услышал ответ: «У-у-у-у!» Работал он на восемнадцатой шахте, на той самой, что называли «Американка».
Кроме того у него было хозяйство: выращивал помидоры, держал свиней и кролей пород «Советский мардер» и «Фландр». Выращивал ещё картошку, но как то после одного случая решил с картошкой завязать. И просто покупал мешок-другой, если что, или менял самогон на картошку. Оказия произошла такая. Как то, когда картошку собирать было ещё рановато, кто-то повадился ночами у него картошку воровать. Петрович разозлился не на шутку. Взял топор, и сказав: «Зарубаю!», пошёл ночью на огород, и засел в с топором в кустах. Среди глупой ночи подъехала машина, из которой вышли три здоровенных лба с лопатами и начали его картошку копать. Петрович понял, что его там же на огороде и «уроют» и тихонько свой топор в землю руками зарыл. Мужики, копая картошку и складывая оную в мешки, Петровича обнаружили: «Мужик, ты что за картошкой? Вылазь, не бойся, тут всем хватит!» Он из кустов вылез и стал руками выкапывать свою же картошку, стараясь спасти хоть немного урожая, и за неимением мешка слаживал её на пиджак, который расстелил на земле. Три лба посмеялись над ним: «Ты чё, мужик? За картошкой без лопаты пришёл? Ладно, подсоби!» И попросили помочь загрузить мешки с картошкой в машину. Этот момент Петрович вспоминал с особым прискорбием: «Сам же и помог свою картошку им загрузить! Сам же!» Это было одно из самых печальных происшествий его жизни.
Отца он потерял, имея неполных шестнадцать лет. О смерти его отца говорили разное, и дело было тёмное. Отца своего он стыдился – батюшка его, хоть и был человеком уважаемым, работал в конторе, был шибко грамотным, страдал постыдным пороком: пылал любовной страстью к людям своего же пола, даже к мальчикам возраста самого нежного. От преследования односельчан и «кичи» его спасло только то, что он был близким другом местного прокурора и секретаря райкома партии, имевших то же пристрастие.
Мать его слыла женщиной развратной и даже чуть не попала в ссылку по юлиеву закону на остров Пандатерия, но померла, отравившись огурцами. А посему, устыдившись фамилии своей, Константин Петрович, достигши шестнадцати годов от роду, получая паспорт, в анкете фамилии своей не написал. «А фамилия то, фамилия то какая у тебя, сиротинушка?» «А вот не скажу и всё тут!» «И откуда ты такой взялся?» «Из Хацапетровки!» В паспорте так и написали – Константин Петрович Хацапетров. В Хацапетровке он действительно родился, но почти всю жизнь прожил в шахтёрском посёлке под городом Снежное.
В молодости он писал стихи, сохранилось даже двустишие:
«Селением странным ночами блуждал
Больной и хромой камчадал…»
Злые языки утверждали, что под «камчадалом» Константин Петрович имел ввиду товарища Ленина, а под «странным селением» Симбирск или Шушенское. Но это неправда. Сам Петрович это всячески отрицал. В школе кроме стихов и литературы Костя (тогда ещё Костя) увлекался квантовой парапсихологией и даже сделал доклад на заседании школьного кружка альтернативной истории на тему «Теории квантовой парапсихологии и методы их применения в условиях развитого социализма». Это доклад даже отметил грамотой райком комсомола.
После выхода на пенсию Петрович всю свою кипучую энергию посвятил хозяйству, в котором в те годы видел определённый смыл жизни, хотя часто любил повторять: «Нет в жизни смысла!» Он так и не женился, и причиной сего было особое отношение к медсестре шахты – Людмиле Борисовне Рюминой, тоже в то время незамужней. Как то перед сменой в бригаду зашла медсестра и сказала, что всем нужно пройти медосмотр. Петрович возьми та и скажи сдуру: «Сестра! А у меня сифилис!» На что медсестра, строго взглянув на него, подошла и командирским тоном сказала: «Давай! Показывай!» Петрович очень смутился – а был он человеком очень стеснительным – и сказал: «Я пошутил…» После этого он медсестры той избегал, хотя в посёлке ходили упорные слухи, что они взаимно неравнодушны. Слухи эти дошли и до Людмилы Борисовны, услышав оные, она возмутилась, но всё равно была польщена. И как то летом, Петрович купался на ставке тридцать второй шахты, в который кроме прочего, сливали шахтную воду, но, тем не менее, ставок этот был излюбленным местом отдыха жителей окестных посёлков. Людмила Борисовна утащила штаны Петровича и спрятала их в кустах, желая, таким образом, над Петровичем пошутить. Петрович же, своих штанов не обнаружив, решил, что штаны украли. А поскольку ходить по шахте в трусах было ему неприлично и стыдно, он так до ночи в кустах и просидел и только когда стемнело, пробирался через лес в таком вот полуголом виде домой к своему другу водителю Овчинникову. О проделке он потом всё узнал – сплетни, знаете ли, проболтался кто то. Но стой поры Петрович весь женский пол не взлюбил за коварство.
О себе Петрович рассказывал, что он алкоголик. Но это неправда. Если бы он выпил хотя бы сотую часть спирта из его рассказов о попойках, то до преклонных лет он бы не дожил и давно бы помер. Около шалмана его никогда не видели и под забором пьяный он никогда не валялся. Но лучшего знатока самогона не найти было на целом Донбассе, не то что в Снежнянском районе. Самогон Петрович ценил и уважал, называл его «народным напитком». Дегустировал он его поэтапно, сначала принюхивался, потом пробывал на язык и маленький глоточек полоскал во рту. По одному глотку он мог сказать: из чего гнали, где варили и как гнали сей образец самогона. Он кряхтел и произносил торжественным тоном фразу: «Варили самогон из сахара с добавлением хлеба и яблок, гнала в прошлом году Верка Крабова с тридцать второй вентеляционной шахты!» И никогда не ошибался. Знал он больше ста двадцати точек только в Снежном и Чистякове, где хороший самогон гнали. Больше самогона он любил только пепси-колу, особенно свою, домашнюю. Сам он тоже самогон гнал, в основном для друзей, не на продажу и секрет своего самогона не открывал, говорил, что это тайна тайн.
Кроме стихов, хозяйства и самогона было у него ещё одна страсть – похороны. Любил он их устраивать самолично, или если уже без него и его советов решили обойтись, то хотел хотя бы поприсутствовать. Если он на похоронах не присутствовал, то говорил, что этих похорон для него как бы не было. О местных шахтёрских обычаях похорон он знал всё. Самые тонкие и невероятные особенности местного похоронного ритуала. Это знали местные жители и еже ли что, звали только его – как зовут сватов на свадьбу. Да он и был сватом, только сватом Смерти. Петрович чувствовал себя Хароном. Люди умеют быстро придумывать и изобретать разные обычаи, особенно при возникновении новых социальных прослоек и субкультур, как шахтёры в этом случае. Петрович знал как и что нужно сказать, кому и когда, где плакальщиц поставить, когда голосить, что покойному в гроб положить и прочие тонкости. Я просто уверен, что большинство этих обычаев он сам же и придумал, но это не важно. Сам же он говорил, когда не хотели слушать его очередной абсурдный совет: «Обычай шахтёрский такой!»
Кроме прочего он был знатоком всякого рода шахтёрских легенд, сказов и суеверий. Он часами мог рассказывать о «Добром Шубине» - мистическом существе из потустороннего мира, которое будто бы обитает в шахтах и помогает шахтёрам, если они попали в беду. Сам же он уверял, что Доброго Шубина видел двенадцать раз и три раза он ему спас жизнь. Кроме того, он рассказывал кучу жутких историй о гигантских крысах метровой длинны, не считая хвоста толщиной с кабель. «Чем же эти крысы там питаются?» «Да вот шахтёрами и питаются! Зазеваешься – тут же загрызут! Вот был такой случай, спускаемся мы как-то с бригадиром Потапом в забой…» И начинается! Жуть страшная! По его словам в шахтах живут множество самых страшных созданий, встреча с которыми кроме смерти и то самой жуткой, ничего не сулит. Разные там «белые вурдалаки», «шуршащие следы», «слизень тьмы», «тень покойного директора» и прочая. Но самое страшное существо, по его словам, это летающая голова Климента Ворошилова, которую видели в штреках и штольнях восемнадцатой и тридцать третьей шахты и которую он видел сам и единственный из видевших эту летающую голову остался жив.
Когда я услышал эту историю из его уст, я тут же возразил:
- А почему Вы думаете, что это голова именно Климента Ворошилова?
- А как же иначе! Я его сразу узнал! Ведь Климка на нашу шахту приезжал. И в забой спускался. И со мной даже бухал – простяцкий он был... Сказал, мол, давай, Петрович, по сто грамм самогона…
- Не получается, Петрович! Ворошилов когда умер? В 1969 году. А ты когда в забой пошёл?
- Ничего ты не понимаешь! Климка и после смерти с того света приходил к шахтёрам и с ними бухал! А когда Ворошиловограду название Луганск вернули, то он являться во плоти перестал, а его летающая голова в шахтах появилась и кругом жуткую смерть с собой несла…
Спорить тут не имело смысла…
Ещё до войны восемнадцатую шахту закрыли. Посёлок пришёл в упадок и постепенно превращался в полные руины. Петрович постарел и хозяйство своё забросил. Среди руин посёлка ему стало скучно, хату он свою заколотил и перебрался в Юзовку. О Юзовке он тоже знал не мало – был просто влюблён в старую Юзовку. Мог долго рассказывать о каждом доме и каждой улице: «Тут жил парторг шахты Ольховатская на втором этаже – Иван Иванович Кадочкин. Сын его разбился на мотоцикле в 1976 году – пьяный был, а сам он умер от рака желудка в 1979, жена его уехала к брату в Воркуту…» И так он мог часами рассказывать…
Последний раз я видел Петровича в той же Юзовке совсем недавно. Пропустили мы по стаканчику самогона, закусили сухарями с маргарином (традиция). Потом о том, о сём, о Юзовке, о том как «большой пиф-паф начался» и что с этого всего будет – о разном.
Петрович грустил и уставился в одну точку, созерцая нечто мне не видимое. А за окном шумела Юзовка – мой город…