За рекой облака ползут
около горного храма…»
(Иида Дакоцу)
Была осень – тёплая и разноцветная. Листья клёнов только что начали краснеть (и вовсе не от стыда). Я люблю Донецк именно этой порой – он перестаёт быть легкомысленным, как весной, или экспрессивным и горячим, как летом. Золотой осенью Донецк становится на удивление сентиментальным, ностальгическим и даже немного меланхолическим. И вот накануне Праздника Алых Клёнов, который в Донецке называют Кюдзицу Акай Каэде и очень уважают, я решил посетить своего старого друга – хайдзина, что пишет под псевдонимом Аки-но Кири (秋の霧) – Осенний Туман. Он давно звал к себе в гости – в свой дом созерцания. Хотя в Донецке этот виртуоз пера (точнее кисточки и туши) известен как мастер чайной церемонии – садо, а не как поэт, я ехал к нему с целью именно стихотворствовать и послушать его новые хокку. Я решил поехать к его дому на рикше – в Донецке этот вид транспорта называют дзин-рики-ша. В Донецке ныне в моду вошли конные экипажи – двухколёсная коляска, которую перемещает в пространстве-времени пара жеребцов – чаще буланых, породы мисаки. Но к хайдзину в гости нужно ехать на рикше – это традиция. И не только донецкая. К площади Сайгё, где собираются донецкие рикши я шёл пешком. Можно было бы, естественно, найти рикшу прямо на улице или вызвать рикшу слугой, но я решил именно избрать рикшу, а не доверится случаю. Понятное дело, ездить на человеке многие современные «гуманисты» и конфуцианцы – эти искателей «человечности», считают недопустимым, но это старая традиция, которая требует к себе уважения. Кроме того, многие из донецких рикш просто не хотят менять профессию и зарабатывают себе на хлеб именно таким образом. Можете это считать местной экзотикой или чудачеством. Или даже развлечением для туристов. Мне всё равно. Я почитатель старины.
В Донецке велорикши собираются на площади Басё, а настоящие рикши, что обматывают ноги специальными белыми бинтами и бегут дорогами, будто зависая в воздухе и будто бы не касаясь земли, на площади Сайгё. Следует сказать, что все рикши в Донецке неместные. Приезжают они в Донецк преимущественно из города Чистяково или из Кадиевки. И все без исключения без собственной повозки. В Донецке приезжим рикшам выдают напрокат повозки специальной конструкции – особенно лёгкие и сбалансированные. Есть даже среди рикш поговорка: «Кто же едет в Донецк со своей повозкой?» Это почти тоже самое, что сказать «ехать в Афины со своей совой».
В тот день желающих покататься на рикшах было мало. Туристов не видать – не сезон, а праздник Кюдзицу Акай Каэде был ещё впереди. Я выбрал немолодого уже и явно опытного рикшу одетого в чёрное кимоно с белым узором в виде веток бамбука. Лицо его мне напомнило лицо монаха – будто бы не от мира сего, его морщины напомнили мне вспаханную землю слишком много видевшую. Казалось, что он вот-вот скажет: «Я везу Вас своей дорогой, сенсей!» На голове у него была новая каса, точнее такухацуґаса, плетённая из рисовой соломы, ярко жёлтого цвета. Донецкие рикши носят каса или кабуригаса преимущественно выцветшие – серые соломенные или бамбуковые неясного цвета. У него же была такухацугаса просто солнечная. Я сел в повозку и кинул рикше: «Таноши судзуми-но тори! Кайка умэ-но е! (На улицу Весёлых Воробьёв! Дом Цветущей Сливы!)» Рикша понимающе кивнул, и я поехал-поплыл улицами Донецка, мимо жёлтых лип и алых клёнов. Лёгкий ветерок нёс мимо меня сорванные листья. Я смотрел на такухацугаса рикши и мне казалось, что это не рикша бежит, а солнце плывёт улицами Донецка.
Я думал в тот миг не о поэзии, а о донецком кинематографе. Сначала вспомнился мне почему-то фильм Акима Курасавского «Сем шахтёров». Фильм о том, как шахта не выполняла план по добычи на гора каменного угля антрацита. И решено было пригласить семь шахтёров-ударников. Правда, один оказался совсем не ударником: товарищи смеялись над ним: «Лучше скажи где ты это удостоверение ударника украл!» Но его всё равно взяли в бригаду. Особенно запомнилась сцена в шалмане, когда хозяин забегаловки показывает ударнику миску с рисом: «Смотри, что ты ешь! Рис! А что едят простые шахтёры? Просо! Собаки живут лучше, чем простые шахтёры!» В конце концов шахта выполнила план, но ударники погибли во время обвала породы… Потом вспомнился фильм-диптих Николая Осимского – две части - «Шахта чувств» и «Шахта страсти». Фильм-диптих об эросе и танатосе в донецкой культуре, об этих двух началах бытия, о том, как они сливаются в одно – в некий потусторонний эрос-танатос, о буйствах страсти, о настоящей кориде любви… Вспомнился эпизод, когда герой фильма после ночи бурной любви идёт по улице шахтёрского посёлка, а ему навстречу марширует бригада шахтёров, идущих под землю, в забой. Некая встреча эроса и танатоса. Потом вспомнился фильм Сергея Имамурского «Легенда о терриконе» о древнем и жестоком шахтёрском обычае относить старых родителей на террикон, где они погибали. Вспомнился ветер, прилетавший к герою фильма будто бы из потустороннего мира. Как и ко мне ныне – в этот осенний день.
Ехали недолго – до дома моего приятеля было менее двух ри. Я бросил рикше серебряную монетку в десять иен с изображением дракона – такие монетки в Донецке называют ещё «вадо-кайтин». Рикша засуетился в поисках сдачи – нескольких медных сэн, но я улыбнулся, махнул рукой и подошёл к воротам моего друга-хайдзина, на которых висел фурин и нежно звенел мелодией осеннего ветра. Мне открыл слуга – таких людей называют в Донецке «человек в синем». На нём действительно было простое синее кимоно без узора, только с чёрными полосами на широких рукавах и причёска дзангири. Он поклонился и сказал, что господин ожидал на моё прибытие, сейчас пребывает в саду и просил провести меня к нему в сад. Я шёл тропой, покрытой огромными каменными плитами и засыпанной жёлтыми листьями. Около тропы цвели хризантемы – цветы осени. Аки-но Кири-сана я увидел в глубине сада – он сидел на татами под сенью дерева тога в состоянии глубокой медитации – мейсо. Я еще подумал, что это дерево – это само дерево бодхи, под которым Будда достиг просветления. Рядом было несколько кустов уцуги и заросли сога. Я даже не знал, заметил ли сенсей моё присутствие. На нём было жёлтое кимоно с чёрным узором в виде драконов. Я поклонился ему и заметил, что он вышел из состояния медитации. «Десять тысяч лет долгой весны, сенсей!» - промолвил я. Он улыбнулся в ответ, совсем не соблюдая ритуала молвил: «Рад, что Вы посетили мой скромный сад осенью, когда он особенно прекрасен и печален! Давайте начнём эту встречу старых друзей с чайной церемонии!» Только тогда я заметил, что эта часть сада представляет собой тянива. Окого старых сосен и клёнов прятался чайный домик – тясицу, рядом были огромные каменные глыбы, рос бамбук и кипарисы, между ними вилась родзи. И потом была чайная церемония, которую свершил подлинный мастер чая! Посуда была изысканной: тябако и тэцубин были старинной работы – времён Ситоку. Тяван и тясяку были с тонким узором – судя по всему изготовлены были мастером Курой Иши во времена Огимати. Выпив ароматного напитка сорта «Сто драконов», мы поговорили о посуде и читали стихи – не свои – цитировали Йоса Бусона и Оно-но Комати. Мне вспомнилось тогда такое танка Комати, которое я продекламировал умышленно неточно:
Вот и краски цветов
Поблекли, пока в этом мире
Жили мы беззаботно,
Созерцая долгий дождь,
Забыв о старости неминуемой…
После чайной церемонии хозяин пригласил меня в свой дом. У входа я заметил гэта с красными шнурками. Мне сразу вспомнилось хокку Исикава Такубоку:
Просила: купи мне гэта
С красными шнурками.
О, дитя!
В доме нас встретила хозяйка – жена хозяина. Мне стало неловко – для меня это было непривычно – я человек старых взглядов и старинных обычаев. Аки-но Кири-сан увидев, что я смутился, представил: «Это моя, как говорится, горная колючка. Тоже пишет хайку – под псевдонимом Хару-но Хана. Она служит мне с веником и совочком». Жена у него была из современных жён, в Донецке таких жён называют «вайфу». До замужества она была «модан гару» или как их там. В доме моего друга хайдзина придерживаются в семейной жизни современных обычаев, но зная мои консервативные взгляды, жена хозяина спряталась за полупрозрачную ширму и вела разговоры с нами из-за ширмы. Вообще-то, донецкие ханжи настаивают на том, чтобы жена разговаривала с гостями из-за непрозрачной ширмы. Я к этим ханжам отношусь скептически, зная, что они порой приглашают гейш на чайную церемонию, когда жена находится на женской половине дома. Аки-но Кири-сан молвил: «Моя горная колючка иногда упражняется в игре на кото. Мастерства она не достигла, талантов у неё нет никаких. Конечно, нельзя даже сравнивать её игру на кото с игрой столичный гейш. Я очень боюсь оскорбить Ваш слух такой грубой музыкой, но всё же насмелюсь предложить Вам послушать в её исполнении мелодию «Холодный осенний ветер».
И полилась сладчайшая неземная музыка – полная тоски и печали… Это была сказка – осень, воплощённая в музыке. Я даже не ожидал, что музыка может достичь такого утончённого совершенства.
Я поблагодарил госпожу дома и высказал своё восхищение. После этого слуга принёс обед (жене хозяина блюда подавала служанка): суси с кальмиусской форелью, йомогимоти, рис с мисо, сэмбэй, хамагури и сакэ. После трапезы мы наконец начали стихотворствовать. Хозяин предложил создать рэнга – как раз было трое хайдзинов. Точнее два хайдзина и одна хайёрушидзин. Сочиняли более двух часов. Во время сочинения я любовался токо-на ма, где висела картина «Будда и лотосы» с каллиграфической надписью, и стоял бонсай старой сосны. Из сочинённого нами тогда рэнга я запомнил такой отрывок (тут я под псевдонимом Кэнши):
Жёлтые листья
Падают между жизнью и смертью.
Осень слепая.
(Аки-но Кири)
Ветер шепчет мне
О тайне безмолвия.
(Кэнши)
Последние лепестки
Старой сакуры обрывают порывы.
Умирает весна.
(Хару-но Хана)
Встречаю эпоху дождей.
Забываю о Солнце.
(Аки-но Кири)
Кукушка молчит –
Одна утеха поэту
Вечеров летних.
(Кэнши)
Птица «горных троп».
Когда этот крик я забуду?
(Хару-но Хана)
Старый самурай
Созерцает закат
У руин замка.
(Аки-но Кири)
Холодная и злая зима
Землю красит белым.
(Кэнши)
Падают хлопья снега.
Рассвет нового года
Как белый листок бумаги.
(Хару-но Хана)
После сочинительства хозяин дома играл нам на бамбуковой флейте сакухати мелодию «Осенние сумерки». Кстати, ибо на землю и древа сада упали сумерки. А потом и совсем стемнело – осень всё-таки, пора коротких дней. Я оглянулся и увидел, что у входа в дом хозяин положил листок бумаги, кисть и тушь. Заметив моё удивление, Аки-но Кири-сан попросил подождать и наблюдать в щель не до конца закрытых сёдзи. Я с интересом замер и ждал. Вдруг услышал за дверьми тихие шаги, шарканье и сопение. Потом увидел барсука, подошедшего к входу в дом. В Донецке ныне развелось множество барсуков, их воспринимают чуть-ли не как домашних животных. Людей они перестали боятся, их часто можно увидеть в садах, особенно в загородных. На моё великое удивление барсук взял в лапы кисть, окунул его в тушь, а потом начал писать иероглифы на листке бумаги. Когда он окончил писать, он стал на задние лапы, понюхал осенний воздух и потопал в темноту сада. Хозяин дома вздохнул и объяснил мне, что этот барсук давно приходит вечерами к ним в гости и пишет стихи. Сначала барсук для этого тайно забирался в дом и брал без разрешения бумагу и кисть, но потом Аки-но Кири-сан начал специально выставлять барсуку всё необходимое под двери. Я взял этот листок бумаги и прочитал несколько прекрасных хокку, нацарапанных неумелой рукой, точнее лапой. К моему величайшему удивлению несколько барсуковых хайку были стоящими внимания. Запомнилось мне вот что:
Старость почуял.
Заглянула она ко мне
Перед зимней спячкой…
Но этот день остался в моей памяти совсем не этим. Когда я вспоминаю этот визит, то всплывают в сознании не поэт-барсук, не звуки кото или флейты, не вкус терпкого чая или горького сакэ – вспоминаются хризантемы – печальные осенние цветы, дарившие аромат холодному осеннему ветру…
