Доминирующий над регионом химический монстр щедро делился эрозийными компонентами с естественными испражнениями матушки природы и мочевых пузырей завсегдатаев зловонной рыгаловки с нелепым, на первый взгляд, названием «Альянс». Но это только на первый взгляд… После второй, а тем более третьей дозы убойного пойла - срывало тормоза, и бескостная говорливая мышца, облизнув губы, начинала молоть всё что, ни попадя. Редкому стороннему наблюдателю вскоре открывалась нерушимая связь между тётей Дусей, вором, мэром, пэром и прочим х*ром. Альянс – он и есть альянс, добавить к этому не чего.
I.
Некогда процветающий, обласканный правителями, подмосковный угольный бассейн исчерпался, ископался, опустился на дно в безысходно – запойной деградации. Посёлки бывших шахт превратились в зону отчуждения, щедро посыпанную Чернобыльским пеплом. После взрыва, ветер нёс привет от человеческого безрассудства и раздолбайства вглубь матушки России. Радиоактивные облака обрабатывали из зениток и с самолётов всевозможными реагентами, чтобы смертельная угроза излилась дождями на подступах к Москве. Заразив, таким образом, обширнейшие территории вокруг златоглавой - её, белокаменную, вроде бы удалось уберечь. Уголёк закончился, лишив при этом мужское населения не только заработков - но и самого смысла жизни. Кто – то кинулся в поисках источников пропитания на севера́, на шабашки в первопрестольную и почти заграничный Питер. Но большинство квартиросъёмщиков остались в регионе, где работы на всех просто не было. Выживали, кто как мог, обсасывая тощие пенсии родителей, перебиваясь случайными заработками, воруя и сдавая на металлолом всё от кухонной посуды до брошенной, бесхозной техники, а кто и вовсе промышлял разбоем и грабежами, собираясь в злобные, безжалостные стаи. Были и такие, кто не принял этих правил выживания. С последним приветом к гибнувшей отчизне и проклятьем предателям Родины, во главе с прогнившей верхушкой – с петлёй на шее выталкивали из-под себя последнюю в этой жизни опору.
Жернова горбачёвской перестройки, обработав по полной, запустили в переработку на ельцинский «мясокомбинат» основную массу мужиков, развратив, споив и опустив на четвереньки к помойному корыту. А тем временем на бескрайних просторах матушки России подрастало поколение ничего не производящих дармоедов. Молодые парни валом пёрлись в большие города, чтобы вахтовым методом пролёживать раскладушки и просиживать форменные штаны в охране чего – либо, а вернее всего подряд.
II.
Всё, что осталось от дороги, упиралось откусанным рылом в «народную тропу», проложенную и утоптанную годами к рыгаловке. Людишек становилось всё меньше и меньше в силу естественной и всякой прочей убыли и почти нулевой рождаемости. Городские выпивохи перестали посещать посёлок с той поры, как отменили сухой закон. Правда, в дачный сезон зал гудел как улей, собирая в себя тружеников с многочисленных садовых участков вокруг посёлка, утрамбованных друг в друга, как дробинки в снаряжённом промысловом патроне. Долгие годы Евдокия Ксенофонтовна заведовала «Райпо», обрастая знакомствами и связями, подчас весьма сомнительными. В Андроповскую шерстобитку не попала – во́ время соскочив с руководящей должности и взяв под себя скромную кафешку на посёлке одной из шахт. Превратившись в толстую, неряшливую тётю Дусю, она, каким – то мистическим образом, умудрилась обойти все препоны и запреты, включая горбачёвский «смертный приговор». В том числе благодаря непрекращающейся, в пору сухого закона, бойкой торговле разбавленным пивом и самопальной «водкой», вырастила, выучила и снабдила начальным капиталом двух сыновей. Один прочно засел в думе, другой обосновался на туманном Альбионе, сменив гражданство и фамилию, а заодно и веру отцов, скрываясь от подельников по криминальному бизнесу. В разгул приватизации, Дуся прихватила долю на крытом рынке в районном центре, небольшой автосервис под ментовской крышей и бойкую шахтную кафешку – где и доживала свой век в смраде, прокурено - заплёванного, перегарно – похмельного выхлопа, продукта жизнедеятельности определённого контингента, подверженного известному синдрому. Вся нехитрая логистика была выстроена с привязкой к старенькой грузовой «Газельке» и встроенному в кафешку довольно объёмному складу. Шоферил Вован, проверенный годами, друг детства старшего сына Евдокии. Когда самому приходилось хозяйку на кассе подменять - на подхвате был его сын Димка. Они вдвоём жили на краю посёлка в полу - развалившейся хибарке. Татьяна, жена Вовки, погибла несколько лет назад, попав под колёса самосвала, которым управлял, пьяный вдрызг, соседский парень. Все работы по залу и кухне выполняли две раскормленные наёмные тётки. Дуся иногда помогала им в дачный сезон, не желая нанимать ещё одну «нахлебницу». Всю бухгалтерию и денежные расчёты с клиентами и компаньонами, хозяйка проводила самостоятельно и единолично. Сыновья, на её деньги, построили на берегу шахтного пруда добротный, двухэтажный дом. Но не, то чтобы жить, а и посещать его практически не стали, поскольку зов малой Родины, срезонировав со стрункой души под названием ностальгия, очень скоро затерялся в ритмах нового времени – а вскоре и вовсе утих. Поначалу дом очень нелепо смотрелся на фоне повальной разрухи – но сумел притерпеться, примелькаться и прописаться в этом скопище развалин бывшего псевдо - урбанического поселения. В комнатке для прислуги, смежной с громадной, и необжитой кухней, Дуся изредка ночевала, когда, закатав в очередную трёхлитровую банку, плотно уложенные, в равных долях, пачки со стодолларовыми купюрами и пятисотенными евро - торжественно опускала их в «именной» подпол. Там, под цифровым японским замком за полутораметровой сейфовой дверью таилась бронированная капсула оружейной комнаты, выполненная за неделю латышскими умельцами, по ГБэшным чертежам. Латышей сын привёз в глухом камазовском кунге, вместе с компонентами капсулы, ночью из Москвы. За неделю проживания четверо спецов ни разу не выходили из дома даже во двор. После приёмки работ Евдокией, их так же ночью увезли к самолёту. Лючок в подпол находился в комнатке прислуги. Его прикрывал простенький коврик, со стоявшей на нём лёгкой, армейской кроватью с тонюсеньким поролоновым матрасом на панцирной сетке. Евдокия закатывала банки металлическими крышками, с помощью старенькой, проверенной, ручной машинки, подспудно не доверяя надёжности полиэтиленовых заменителей. И не то что бы она не понимала всю очевидную глупость этой процедуры - просто этот процесс доставлял ей почти такое же удовольствие – как, давно ушедший в область воспоминаний, восторг эротических ласк и плотских утех.
Ещё реже Дуся заезжала на «Газельке» чтобы затарить продуктами холодильник, размером с эту самую «Газельку». Всё остальное время, из «отпущенных Богом» благ, она предпочитала свой кабак и лежанку на ларе́ в подсобке рыгаловки. А в доме безвылазно проживала подряхлевшая домработница Нюрка, прослужившая семье всю свою сознательную жизнь, сбежав по молодости из деревни в «город». Она занимала громадную Дуськину спальню, на первом этаже. Роскошная кровать, больше похожая на автодром, упиралась изголовьем в персидский ковёр, во всю стену. На противоположной стене чернела плазма, размером с экран поселкового кинотеатра. В верхнем правом углу висела старая, семейная икона с ликом Спасителя в потемневшем медном окладе. Нюрка каждую ночь подолгу стояла на коленях под Образом и всем своим словарным запасом славила Господа за дарованный прижизненный Рай. На довольствии у неё стояло несчитанное стадо котов и кошек, которые, по мере размножения, занимали одну комнату за другой. Так же она подкармливала несколько набожных приживалок, но в дом их не пускала, отдав им, с Дуськиного согласия, в полное пользование старенький флигелёк. Очень редко появлялся на посёлке на часок другой думский заседатель и, прихватив подарочек, в виде пакета с пачками банкнот, небрежно швырнув его в багажник, укатывал в столицу, забыв поцеловать мамашу на прощание. На время его посещения Дуська ставила на кассу Вована, приказав работницам следить за ним в четыре глаза. Англичанин пропал без вести на чужбине и всякую связь с матерью прекратил.
III.
- Бабушка Дуся, я Никита - твой внук. Евдокия покачнулась от внезапной слабости и, вцепившись в камуфлированную куртку говорившего, тяжело опустила грузное тело на стул. Перед ней стоял, пропавший на чужбине старший сын. Парень поморщился от боли – правая рука висела на чёрной перевязи, на лбу, ближе к виску пульсировал большой зигзагообразный шрам.
- Никитушка, родной, как же ты на папку похож! Ты откуда? Я вас совсем потеряла… Ни адреса, ни телефона, ни весточки, ни пол-весточки. Почему из госпиталя?
- Я в Новороссии был, бабуль. Ранило под Луганском. Сначала в Ростове лежал, потом перевезли в Бурденко, в Москву – папа подсуетился. Евдокия встала со стула, осторожно обняла Никиту, уткнувшись заплаканным лицом в пропахшую порохом гимнастерку.
- Ба, не плачь! Ничего страшного нет – руку зацепило, да лоб слегка поцарапало.
Евдокия закрыла кафе на два часа раньше. Включила сигнализацию, едва вспомнив необходимые действия и, вцепившись в здоровую руку внука, повела его к дому.
- Завтра большой праздник, Казанская. Нюрка со своими приживалками сегодня в деревню попёрлась. У них престольный праздник на Казанскую, да она там сто лет не была. Так что тебе ни кто мешать не будет. Еды полно всякой. У меня скважина своя. Вода холодная, горячая – какая хошь.
- Бабуль, мне завтра в Москве быть надо - очень важная встреча с сослуживцами. «Ну вот, не успел появиться и бросаешь меня» - задохнувшись, захныкала Дуська.
- Да я вернусь, обязательно, мне ведь некуда больше деваться, бабушка. С отцом мы разругались наглухо. Он, когда узнал, что я воюю в Новороссии, заблокировал мой счёт – не могу снять ни цента. У дяди Лёни занял немного денег на первое время. Устроюсь на работу – отдам.
- Ой, внучек, деньги! Да у меня их много, очень много… И собирала только ради вас. Зачем тебе работать-то? Cовсем необязательно – на твой век хватит с лихвой! Витька с Лёшкой ни в чём не нуждаются. Ты ж у меня один! Лёшка так никого и не народил – всё в своей думе штаны просиживает.
- Он у нас несколько раз был, бабуль. Отец просил его ничего тебе не рассказывать – всё боялся, что через тебя на него дружки выйдут. У нас и фамилия совсем другая – нерусская.
- Ой, Господи, Господи! Прости нас грешных! Спаси, Сохрани! Да это урло, дружки его, поизвели́ друг друга давным-давно. Да и я на что? У меня все тут!
Дуська, оторвавшись на секунду, сжала до хруста кулак, поспешно перекрестила лоб и снова вцепилась в Никиту, словно боялась потерять внезапно обретённое счастье.
Солнце, зацепилось за лысую макушку террикона и зависло на мгновение, словно желая заглянуть в окошко одиноко стоявшего двухэтажного особняка.
- По нашему-то как хорошо разговариваешь – как будто и не жил всю жизнь в этой проклятущей басурманщине.
- Я сначала в русской школе учился, при нашем посольстве. Отец устроил, по своим связям. Потом отправили в частную школу в Швейцарию. Но у меня в индивидуальной программе обучения была и воскресная школа в Крестовоздвиженском соборе – там же, в Женеве.
- Так ты в Бога веруешь, внучек?
- До войны не очень верил, а когда попал в Новороссию – как будто прозрел… Сейчас верю, по-настоящему. Никита уверенно, размашисто перекрестился. Дуська следом перекрестилась, прижалась к груди Никиты и тихонько, счастливо всплакнула.
Пока внук мылся, она слазила в подпол и приготовила для него пачку из ста листов новеньких, хрустящих, европейских пятисоток. Несколько раз пересчитала и перетянула тугой резинкой.
- Бабуль, мне, правда, неудобно! Я даже не знаю когда смогу вернуть такие деньжищи…
- Бери, Никитушка, бери! Это твои деньги и всё здесь твоё! Дела порешаешь, купишь себе машинёнку и приезжай к бабушке. Живи здесь, если захочешь. Лёшке скажешь, что я отдам ему твой долг. А коли захочешь квартиру в Москве, или в Ленинграде – возьмём любую. Только с условием, чтобы приезжал ко мне почаще! Дуська, ни в какую, не принимала постперестроечное переименование многих городов. Хотя коммунистов никогда и не любила - для неё по-прежнему были роднее и понятнее Ленинград и Свердловск.
Вован аккуратно вёл между бездонных, прожорливых луж.
- Ещё километров пять, и нормальная дорога будет, а там и до Новомосковска рукой подать. Маршрутки, автобусы до Москвы – всего навалом! Каждые полчаса чего-нибудь, да едет. Как там батя-то? Мы с ним в своё время пудик соли схавали на двоих.
- Дядь Вов, ты никому про меня не рассказывай, пожалуйста.
- Да бабка уже наказала. Её ослушаться – себе дороже. Она, со своими подвязками, кого хошь уроет. Только ты на батю-то как две капли воды… Не боись! Времена нынче не те – дела без мочилова решаются. Да и братков почти не осталось – кто маслину схавал, кто крякнул от бабкиной сивухи.
- Маслинами отравились?
- Хе-хе, эх, англичанин! Маслина – это пуля по-нашему. Деньжат-то на дорожку бабка подкинула?
- Да я в шоке, дядь Володь! Пятьдесят тысяч евро заставила взять. Говорит: « Купи машину в Москве и приезжай ко мне»…
...Горячая волна прокатилась от горла до кончиков пальцев ног.
- Пятьдесят тыщ… Евро! Блин такому щенку, за что? Я пашу на неё как негр на плантации. Все жилы вытянула, сука! Год прошу денег на машину Димке. Кормит завтраками, тварь. Вован до хруста в суставах сжал баранку: « Ну и правильно! Родная кровь всё-таки. В могилу с собой всего не унесёшь» А сам подумал: « Грохнуть бы тебя, сучонок, и забрать всё». Решение пришло неожиданно, вместе со второй волной, прокатившейся по телу.
- Отлить не хочешь? А то на вокзале некогда будет.
- Да можно. Вован аккуратно срулил на обочину и остановил машину. Никита вышел из кабины, спустился с насыпи и пошёл к посадке.
- Вот интеллигенция вшивая, поссать на дороге ему западло. Но тут же понял, что это хорошо: « Подальше, подальше, чтобы ни одна тварь не увидела». Достал из бардачка большой сапожный тесак, догнал Никиту уже в посадке. Схватив одной рукой за волосы, с размаху, уверенно всадил в шею, нож. Никита, молча, упал как осыпавшийся сноп, мелко-мелко засучил ногами по жухлой листве. Вдруг, развернувшись, пронзил Вована бездонным, чёрным взглядом и затих в нелепой, неестественной позе. Он обыскал карманы куртки, выгребая всё, вплоть до мелочи. Часы оставил на руке Никиты. Покрутил в руках айфон, отключил и, протерев носовым платком, зашвырнул в огромную, непересыхающую лужу на краю посадки. Когда нащупал пачку банкнот – почувствовал лёгкое покалывание в кончиках пальцев, и третья волна прокатилась по телу, вызвав чувство близкое к экстазу.
На вокзале Вован потусовался немного, чтобы засветиться. Перекинулся парой фраз со знакомым водилой и поехал назад. Он был один и совершенно спокоен, как будто каждый день колол людей налево и направо. По этому подобию дороги и так практически ни кто не передвигался – а уж в это время и подавно. Завернув тело Никиты в кусок брезента, погрузил его в будку и поехал на карьер, где к мостику был пристёгнут его рыбачий плотик.
Вован сжёг брезент на старых угольях от многочисленных костров и вернулся домой с приятным чувством выполненного долга…
IV.
Казанская! Праздник! День обещал быть чудесным. Лёгкий морозец купался в лучах яркого, нежаркого солнца, похрустывая заиндевелой листвой под ногами первых посетителей Дуськиной рыгаловки. Но на дверях висел замок и, криво улыбалась, выцветшая табличка. « Закрыто» - ёмко, лаконично и очень даже обломно!
- Чего за дела?
- Да говорят, слегла ведьма, а кассу никому не доверяет, тварь!..
Дуська лежала на кровати, мощная, величественная, как сфинкс над пещерой Али-бабы. Ничего не болело – но под ложечкой сосало чувство душевной немощи, безысходности и глубокого одиночества.
- Сегодня помру. Она вдруг с необыкновенной ясностью осознала, что это её последний день. В сотый раз набрала Никиту и опять безрезультатно.
- Наверное, разрядился телефон, где он там его подключит? Набрала Лёшку, спросила про Никитку и коротко властно сказала: « Неможется мне, сынок. Приезжай сегодня… С нотариусом!»
Зашёл Вован, присел на табурет у кровати: « Ну, ты чего, мать? Кончай хандрить! Пора кафе открывать.
- Помру я сегодня, Вовка. Все дела и кафе Никитке передам – пусть на жизнь зарабатывает дома, в России. Езжай в Брусникино, привези батюшку, за любые деньги. Сегодня праздник большой – уговори за ради Бога! Слышишь, только Брусникинского батюшку – городской мне не нужен!
- Да ладно, тёть Дусь, хорош ерунду-то молоть. Ты ещё всех нас переживёшь! Евдокия вперилась в глаза Вована - насквозь прожгла душу и высушила. Он, молча, встал и вышел во двор.
- Вот ведь ведьма! Неужели почуяла чего? Да нет! Не может быть – иначе к попу не посылала бы. А ведь точно сдохнет, сегодня! Во попёрло! Прости, Господи!
Вован отвёз батюшку домой, после обряда соборования. Обратно, на посёлок с ним вернулась Нюрка, в глубоком, почти мистическом, трансе.
Дуся обстоятельно, уверенно диктовала натариусу посмертную волю. Расписала всё движимое и недвижимое по своей задумке. С Лёшки взяла клятву, что будет содержать Нюрку до самого конца. Да он и без того её любил – Нюра его вынянчила и не только его. Она давно уже стала полноправным членом семьи. Из рублёвых счетов помянула и Вовку, и его Димку: «Парню машинку надо. Давно обещала». На ухо продиктовала Лёшке цифровой код замка на капсуле.
- Запомни наизусть, как Отче наш! Потом бумажку сожги! Половина вам с Витей, а другую половину Никитушке! Номера счетов в завещании – поделите по совести!
Нюрка, поставила в изголовье свечку, маленькую иконку и стала молиться. Дуська закрыла глаза, обратилась к Господу с последней просьбой и тихо ушла.
Вован пил одну за другой. Наконец-то он мог не сдерживать себя и напиться вволю! Ну вот, свершилось.
- Как говорится - Царствие Небесное старой карге, прости Господи! В праздник померла, как святоша. Мразь, кровопийца, нэпманша недорезанная! Ноги едва держали непослушное тело. Вовка повалился на кровать.
- Как же хорошо, Господи… Он потянулся к тумбочке. С трудом добыл сигарету, зажигалку и с наслаждением закурил...
Хоронили их в один день. Вовку, вернее его обугленную, вонючую мумию в закрытом гробу. На посёлке был траур. Рыгаловка, похоже, приказала долго жить. Накануне, ночью, кто-то и её поджёг. Говорили, правда, что якобы бабы видели, как в неё угодила молния. Но какая молния без грозы, да ещё поздней осенью?.. Хотя... Пожарные так и не появились. Кафе, отгорев, долго тлело. В следующую ночь, на какой-то миг, вдруг опять вспыхнуло торжественным, поминальным костром, выстрелив в чёрное небо большим огненным шаром. Он завис зловеще-торжественно и рассыпался на тысячи играющих искр.
- Ты глянь, прям салют по нашей Дуське.
- Упокой, Господи, её душу грешную…