Он следовал всегда императиву,
без явной перспективы на потом.
(за мысли вслух имели в хвост и в гриву
начальники, что правили полком.)
Не плакался ни чёрту и ни Богу -
победе отдавая всё сполна…
Зашёл приплызд – свинтил осколок ногу,
на третий день, как кончилась война.
Она прошлась по жизни серповищем,
поискромсала душу на ремни…
Встречал посёлок чёрным пепелищем
и братскою могилою родни.
Бездомный, за разваленным перроном,
обрёл в шинке ночлег и скудный стол –
за то, что ублажал аккордеоном
любого, кто в рыгаловку зашёл.
Держа обиду под ранимым сердцем –
легко снимал с души бронежилет.
Делил, со всяким - разным страстотерпцем,
бухло и свой дежурный винегрет.
И угорая в выхлопах притона,
отстёгивая липовый протез –
по фене крыл комдива-мудозвона,
отбросив к чёрту такт и политес.
Шипела как змея гадалка - ведьма:
"Дождёсси – заметут тебя, глупОй".
В ответ дрожали, опалённой медью,
медальки возмущённою волной.
Хозяйка, западая на железо,
перекрестив перстнями стоматит,
В атласный лифчик сексуально лезла –
щипнуть «рванья», чтоб выделить кредит.
Цвела, паскуда, бесами хранима –
красивая, холёная мордва.
Но там, где начиналось её вымя
Кончалась совесть, выглянув едва.
Солдат тащил к столу кого попало -
пока не увели аккордеон.
Буфетчица, как пса, его погнала –
Кузьме с гармошкой скинув опцион.
Ушёл в запой от этой оплеухи –
спустив жиду в ломбард «иконостас».
И крякнул от сомнительной сивухи -
что подсудобил рыжий пидарас.
Вокзальный мент оформил труповозку.
Спел отходняк священник-фронтовик.
Кузьма… Гадалка… Рваная гармошка…
Прощание Славянки…
… И кирдык.